Это сам Гуидо пожелал, чтобы я работал с ним в основанной им торговой фирме, Я, хотя и очень хотел принять в ней участие, никогда ему об этом не говорил. Само собой разумеется, что при моем полном безделье предложение работать вместе с приятелем было весьма соблазнительным. И дело не только в этом. В ту пору я еще не потерял надежды сделаться в один прекрасный день выдающимся коммерсантом, и мне казалось, что я достигну большего, если буду учить этому делу Гуидо, чем если буду сам учиться у Оливи. На свете есть множество людей, которые в состоянии что-либо воспринять, только слушая себя самих, — во всяком случае, у других они ничему научиться не могут.
Были у меня и другие причины желать объединиться с Гуидо. Мне хотелось быть ему полезным. Прежде всего, я хорошо к нему относился, и как бы ни старался он выглядеть человеком сильным и самоуверенным, мне он всегда казался беззащитным и нуждающимся в поддержке, которую я от всего сердца готов был ему предложить. Кроме того, совершенно искренно, а отнюдь не только для отвода глаз Аугусты, я считал, что чем крепче я подружусь с Гуидо, тем более очевидным станет мое безразличие к Аде.
Так что одного слова Гуидо оказалось достаточным, чтобы я поступил в полное его распоряжение, и это слово не было произнесено раньше только потому, что он, видя мое равнодушие к торговым делам моей собственной фирмы, никак не мог предположить, что я настолько склонен к занятиям коммерцией.
В один прекрасный день он сказал:
— Я окончил Высшее коммерческое училище, но, признаюсь, не уверен, сумею ли я отладить все детали, гарантирующие нормальное функционирование торговой фирмы. Хорошо еще, что коммерсант сам может ничего не знать: понадобится составить баланс — он зовет бухгалтера, захочет выяснить юридическую сторону дела — приглашает юриста, а счета у него ведет счетовод. Но как-то жалко с самого начала доверять свои счета постороннему!
|
|
Это был первый ясный намек на его намерение пригласить меня к себе. В сущности, вся моя счетоводческая практика сводилась к тем нескольким месяцам, в течение которых я вел гроссбух для Оливи, но зато не было никаких сомнений в том, что я единственный не посторонний Гуидо счетовод.
Впервые он заговорил открыто о возможности нашего союза тогда, когда отправился покупать для конторы мебель. Для комнаты дирекции он заказал два письменных стола. Я, покраснев, спросил:
— А почему два?
Он сказал:
— Второй для тебя.
Я ощутил такую признательность, что чуть не бросился к нему на шею.
Когда мы вышли из магазина, Гуидо, немного смущаясь, объяснил, что покуда не может предложить мне места в своей фирме. Он предоставлял в мое распоряжение этот стол только для того, чтобы побудить меня захаживать к нему всякий раз, когда мне этого захочется. Он не хотел ни к чему меня принуждать, да и сам оставался свободным. Если же дела у него пойдут хорошо, он предоставит мне место в управлении фирмой.
Когда Гуидо заговорил о делах, его красивое смуглое лицо сделалось серьезным. Казалось, он уже обдумывает операции, которыми ему предстоит заняться. Он смотрел поверх моей головы вдаль, и я настолько уверовал в серьезность его раздумий, что даже обернулся, желая увидеть то, что видел там он, то есть сделки, которые должны были принести ему богатство. Гуидо не пожелал пойти ни по тому пути, по которому с таким успехом шел наш тесть, ни по более скромному и надежному, избранному Оливи. И тесть и Оливи были для него коммерсантами, действующими по старинке. Он выбрал совершенно иной путь и так охотно объединялся со мной именно потому, что я не был еще испорчен стариками.
|
|
Все это показалось мне справедливым. Мой первый коммерческий успех сам плыл мне в руки, и я еще раз покраснел от удовольствия. Вот так, в благодарность за проявленное им ко мне уважение, я и стал работать с ним и на него, и работал с большим или меньшим напряжением в течение двух лет, не имея за это никакой другой награды, кроме почетного места в дирекции. Это был, пожалуй, самый длинный в моей жизни период, когда я занимался одной и той же работой. Но похвастаться мне тут особенно нечем, потому что моя работа не принесла ничего ни мне, ни Гуидо, а известно, что о торговле судят по результатам.
В то, что передо мной открылась дорога большой коммерции, я верил в течение трех месяцев — времени, которое понадобилось для основания фирмы. Я узнал, что мне предстоит ведать не только корреспонденцией и счетоводством, но и вообще осуществлять надзор за делами. При этом Гуидо имел на меня такое огромное влияние, что я вполне мог разориться, и этого не случилось только потому, что я, видно, родился в сорочке. Достаточно было одного его знака, чтобы я поспешил к нему на помощь. Это продолжает поражать меня даже сейчас, когда я пишу эти строки, хотя у меня было достаточно времени, чтобы обдумать эту проблему, так как добрая часть моей жизни уже осталась позади.
|
|
Я еще и потому пишу об этих двух годах, что моя привязанность к Гуидо кажется мне недвусмысленным проявлением болезни. Какой смысл был мне связываться с ним ради изучения большой коммерции и в результате обучать его коммерции малой? Какой смысл был в том, чтобы радоваться этому положению только потому, что мне, видите ли, казалось, будто тесная дружба с Гуидо доказывает мое полное безразличие к Аде? Кто требовал от меня этого доказательства? Разве недостаточно способствовал нашему взаимному безразличию факт появления на свет младенцев, которым мы оба прилежно давали жизнь? Не скажу, что я не любил Гуидо, но, конечно, это был не тот человек, которого я бы добровольно избрал себе в друзья. Я так ясно видел его недостатки, что ход его мыслей часто меня раздражал, а смягчался я лишь при виде его слабостей. И я в течение такого долгого времени приносил ему в жертву свою свободу и позволял, чтобы он ставил меня в самые неприятные положения, только потому, что хотел ему помочь! Нет, конечно же, это была самая настоящая болезнь или безграничная доброта — вещи, которые имеют между собою глубокую внутреннюю связь.
И тут ничего не меняет то обстоятельство, что со временем мы очень привязались друг к другу, как это и бывает среди порядочных людей, которые видят друг друга каждый день. Я, во всяком случае, привязался к нему не на шутку! После его смерти я долго чувствовал, как мне его недостает; моя жизнь как будто опустела, потому что значительная ее часть была занята им и его делами.
Мне до сих пор смешно вспомнить, как мы промахнулись, совершая нашу первую сделку — покупку мебели. За нами уже числилась гора мебели, а мы все никак не могли решить вопрос о помещении. При выборе места для конторы между мною и Гуидо обнаружились серьезные разногласия, и это сильно затянуло дело. Судя по тому, как это было заведено у моего тестя и Оливи, надзор за складами можно было осуществлять только тогда, когда склады находились рядом с конторой. Но Гуидо возражал с брезгливой гримасой:
— Ох, уж эти мне триестинские конторы, провонявшие вяленой треской и кожами! — и уверял, что контроль можно прекраснейшим образом осуществлять и издали. Но, говоря это, он все-таки колебался. Наконец в один прекрасный день торговец мебелью потребовал, чтобы мы забрали всю нашу мебель, иначе он вышвырнет ее на улицу, и тогда Гуидо побежал и нанял первую попавшуюся контору — последнюю из тех, что нам предлагали, не имевшую поблизости никаких складов и находившуюся прямо в центре города. Именно поэтому мы так никогда и не обзавелись складом.
Контора состояла из двух просторных светлых комнат и маленькой комнатушки без окон. На дверях этой необитаемой комнатушки была приклеена бумажка с лаконичной надписью «Бухгалтерия», на одной из двух других дверей было написано «Касса», а вторая была украшена вывеской совершенно на английский манер: «Личный кабинет». Гуидо тоже изучал коммерцию в Англии и вынес оттуда ряд полезных сведений.
Как и положено, касса была оборудована замечательным несгораемым шкафом и традиционной решеткой. Наш «личный кабинет» представлял собой роскошную, обитую бархатно-коричневыми обоями комнату с двумя письменными столами, диваном и несколькими удобными креслами.
Потом пришел черед книг и канцелярских принадлежностей. Здесь никто не оспаривал моего права распоряжаться. Я делал заказы, и вещи прибывали. Сказать по правде, я предпочел бы, чтобы моим распоряжениям следовали не с такой готовностью, но это был мой долг — перечислить все, что может потребоваться конторе. Тогда же мне показалось, что я обнаружил громадную разницу между собой и Гуидо. Все, что знал я, служило мне только для того, чтобы говорить, Гуидо же — для того, чтобы действовать. Когда он узнал то, что знаю я, нисколько не больше, он начал покупать. Правда, в коммерции он порой был склонен не делать ничего — ни продавать, ни покупать. Hо и это выглядело сознательным решением человека, убежденного в том, что он все прекрасно знает. Я более склонен к сомнениям даже в бездействии.
В этих своих приобретениях я был чрезвычайно осмотрителен. Я сбегал к Оливи, чтобы узнать размеры копировального пресса и бухгалтерских книг. Потом молодой Оливи помог мне открыть записи в этих книгах и объяснил двойную бухгалтерию — вещь, в общем, нетрудную, но плохо удерживающуюся в памяти. Он обещал, когда мы дойдем до баланса, объяснить также и его.
Мы еще не знали, чем будем заниматься в своей конторе (сейчас мне известно, что и сам Гуидо в ту пору еще этого не знал), и спорили лишь об организационной стороне дела. Помню, что в течение нескольких дней мы обсуждали вопрос о том, куда мы посадим будущих служащих, если в них возникнет необходимость. Гуидо считал, что нужно посадить их — если только они там поместятся — в кассу. Но маленький Лучано, в ту пору единственный наш служащий, утверждал, что в помещении кассы не могут находиться люди, не имеющие к ней отношения. Это было не очень приятно — получить урок от собственного рассыльного. И тогда меня осенило:
— Мне помнится, что в Англии все виды оплаты производятся посредством чеков.
На самом деле я услышал об этом в Триесте.
— Ну конечно! — воскликнул Гуидо. — Я тоже теперь припоминаю. Странно, что я об этом забыл!
И начал подробно объяснять Лучано, как нынче обходятся без наличных: из рук в руки передаются чеки на любые суммы. Таким образом мы одержали блистательную победу, и Лучано замолчал.
Все усвоенное им от Гуидо он употребил с большой для себя пользой. Сейчас наш рассыльный — один из самых уважаемых коммерсантов Триеста. Правда, он до сих пор здоровается со мной с некоторым подобострастием, смягчая его улыбкой. Гуидо всегда тратил часть своего рабочего дня на то, чтобы научить чему-нибудь Лучано, потом меня, потом поступившую к нам служащую. Помню, что он долго носился с мыслью заняться комиссионной торговлей, чтобы не рисковать собственными деньгами. Он объяснил суть этой коммерции мне и, так как я ухватил ее слишком быстро, принялся объяснять ее Лучано, который слушал его долго, сияя большими глазами на еще безбородом лице и проявляя знаки самого живого внимания. Надо сказать, что Гуидо не зря тратил время, потому что Лучано — единственный из нас, кто преуспел в этом виде торговли. А еще говорят, что главное — наука.
Тем временем из Буэнос-Айреса начали прибывать pesos [27]. Это было весьма серьезное дело! Сначала оно показалось мне очень простым, но вскоре выяснилось, что триестинский рынок не готов к принятию столь экзотической монеты. Снова возникла необходимость призвать на помощь молодого Оливи, который объяснил нам, как следует реализовать эти ассигнования. Затем, решив, что мы уже на верном пути, он предоставил нас самим себе, и Гуидо несколько дней ходил с карманами, раздувшимися от крон, покуда мы не проложили дорогу в один банк, который освободил нас от этого досадного бремени, вручив взамен чековую книжку, освоенную нами очень быстро.
Гуидо счел нужным сказать Оливи, помогавшему нам организовывать дело:
— Клянусь, что я никогда не буду конкурировать с фирмой моего друга.
На что юноша, имевший о коммерции несколько иные представления, заметил:
— Почему же? В нашем деле стало бы больше контрагентов. Это даже лучше!
Гуидо так и остался с раскрытым ртом. Как это всегда с ним бывало, он слишком хорошо понял, что к чему, и так увлекся этой теорией, что растолковывал ее каждому, кто только пожелает.
Несмотря на обучение в Высшем коммерческом училище Гуидо имел о дебете и кредите весьма смутные представления. Он с удивлением смотрел на то, как я учредил счет «Основной капитал» и как записывал расход. В наибольшей степени он был сведущ в бухгалтерии, поэтому, когда ему предлагали какое-нибудь дело, он прежде всего рассматривал его с чисто бухгалтерской точки зрения. Ему казалось, что знание бухгалтерии позволяет увидеть мир под совершенно новым углом зрения. Для него повсюду возникали дебиторы и кредиторы, даже когда двое людей дрались или целовались.
Можно сказать, что вошел он в мир коммерции, вооруженный максимальной осмотрительностью. Он отказался от множества сделок. Больше того — в течение первых шести месяцев он отказывался буквально от всех, и все это со спокойным видом человека, который лучше других знает, что делать.
— Нет, — говорил он, и можно было подумать, что это односложное слово являлось итогом тщательнейшего расчета, в то время как на самом деле речь шла о товаре, о котором он не имел никакого понятия. Дело в том, что всю свою рассудительность Гуидо тратил на то, чтобы проанализировать, как сделка — а также ее итог, выражающийся в потерях или прибылях — проходит через бухгалтерию. Бухгалтерия — это было последнее, что он изучал, и она легла поверх всех приобретенных им знаний.
Мне больно говорить плохо о моем друге, но я должен быть правдивым в своем повествовании, ибо это нужно также и для того, чтобы лучше разобраться в себе самом. Помню, сколько он употребил изобретательности, чтобы завалить нашу маленькую контору разными фантастическими прожектами, препятствующими всякой здравой деятельности. Прежде чем приступить к комиссионной торговле, нам надо было разослать по почте тысячи циркуляров. И Гуидо высказал в связи с этим следующую мысль:
— Сколько можно было бы сэкономить марок, если бы, прежде чем послать все эти циркуляры, мы точно знали, какие именно из адресатов примут их к сведению!
От одной фразы, конечно, беды не было бы, но она слишком ему понравилась, и он принялся подбрасывать уже запечатанные циркуляры, решив послать только те из них, которые упадут адресом вверх. Этот эксперимент напомнил мне нечто подобное, что совершал в прошлом и я, но мне кажется, что до такого я все-таки не доходил. Разумеется, я не подобрал и не разослал те циркуляры, которые были им отвергнуты. Я же не знал — может быть, отвергая их, он руководствовался подлинным озарением, а потому не счел себя вправе тратить попусту марки, которые предстояло оплачивать ему.
Благосклонная ко мне судьба не позволила Гуидо меня разорить, но она же не дала мне принять в его делах слишком активное участие. Я заявляю об этом во весь голос, потому что кое-кто в Триесте думает иначе: за все то время, что я провел с Гуидо, я ни разу не вмещался в его дела на основании озарения того типа, что было у меня с сухими фруктами. Ни разу я не толкнул его ни на какую сделку и никогда ни от чего не отговаривал. Я только предостерегал, побуждал его к работе и осмотрительности, но никогда не осмеливался бросать на игорный стол его деньги.
Рядом с ним я делался очень инертным. Я пытался наставить его на истинный путь и не преуспел в этом, может быть, именно из-за своей чрезмерной инертности. Впрочем, когда двое людей оказываются вместе, это уже не им решать, кто из них будет Дон Кихотом, а кто Санчо Пансой. Он делал дела, а я, словно добрый Санчо Панса, медленно проводил их через свои книги — правда, перед этим вникнув в них и высказав ему свое критическое суждение.
Комиссионная торговля потерпела полное фиаско, правда, не принеся нам никаких убытков. Единственный, кто послал нам свой товар, был один венский торговец канцелярскими товарами. Часть присланных им предметов была продана с помощью Лучано, который потихоньку разобрался в том, сколько нам причитается комиссионных, и почти все они, с разрешения Гуидо, постепенно отошли ему. Гуидо согласился на это, потому что, в сущности, это была не стоящая внимания мелочь, а кроме того, ликвидированная таким образом первая сделка должна была принести нам счастье. Эта сделка оставила след лишь в виде сваленных в кладовой канцелярских товаров, которые нам пришлось оплатить и оставить у себя. Их было столько, что их не извела бы за много лет и куда более деятельная торговая фирма.
В течение первых двух месяцев маленькая светлая контора в центре города была для нас желаннейшим приютом. Работали мы не много (по-моему, мы заключили всего две сделки, которые принесли нам небольшую прибыль: они касались бывшей в употреблении тары, на которую и спрос и предложение объявились в один и тот же день), больше болтали, как болтают добрые приятели, в том числе и с простаком Лучано, который, когда при нем заходила речь о делах, приходил в такое же волнение, в какое приходят юноши его возраста, когда слышат разговор о женщинах.
В ту пору мне было легко и приятно в их обществе: тогда я еще не потерял Карлу и чувствовал себя невинным среди невинных. Я с удовольствием вспоминаю, как проводил свой день в те времена. По вечерам дома у меня было что рассказать Аугусте: я мог говорить ей обо всем, что относилось к нашей конторе, ничего не убавляя и не прибавляя.
И меня совершенно не беспокоило, когда Аугуста озабоченно восклицала;
— Но когда же вы начнете зарабатывать деньги?
Деньги? О деньгах мы пока не думали. Мы знали, что сначала нужно хорошенько оглядеться, изучить товары, страну и наш Hinterland [28]. Так, с бухты-барахты, фирму не создашь! И Аугуста успокаивалась.
Потом наша контора приютила одного очень шумного гостя. Щенка охотничьей породы нескольких месяцев от роду, беспокойного и надоедливого. Гуидо очень его любил и организовал ради него регулярное снабжение конторы молоком и мясом. Когда мне нечего было делать и ни о чем не хотелось думать, я сам с удовольствием смотрел, как пес носится по конторе и проделывает те несколько фокусов, которым мы умеем обучать собак и которые так нас к ним привязывают. Но все-таки мне казалось, что этому шумному и грязному существу здесь не место. Для меня присутствие в нашей конторе собаки было первым доказательством того, что Гуидо недостоин занимать место главы торговой фирмы. Это свидетельствовало о полном отсутствии серьезности. Я пытался объяснить ему, что собака не может способствовать процветанию фирмы, но у меня не хватало мужества настоять на своем, и он какой-то пустой отговоркой заставил меня замолчать.
Поэтому я решил, что мне самому придется заняться воспитанием моего нового коллеги, и я с большим удовольствием давал ему пинка, когда Гуидо не было в конторе. Щенок визжал и поначалу подбегал ко мне снова, думая, что я пнул его нечаянно. Но второй пинок прекрасно объяснял ему значение первого, и тогда он забивался в угол, и пока Гуидо не появлялся в конторе, в ней царила тишина и покой. Правда, потом я пожалел о том, что так ожесточился против ни в чем не повинного создания, но было уже поздно. Я осыпал пса ласками, но он мне не верил и в присутствии Гуидо откровенно выражал мне свою неприязнь.
— Странно! — говорил Гуидо. — Хорошо, что я тебя знаю, иначе я перестал бы тебе доверять. Собаки редко ошибаются в своих антипатиях.
Мне так хотелось рассеять его сомнения, что я едва не рассказал ему, каким образом я приобрел эту антипатию.
Вскоре у нас с Гуидо произошла небольшая стычка по вопросу, который не имел для меня, в сущности, никакого значения. Он с таким рвением занялся бухгалтерией, что вздумал включить в статью общих расходов и свои личные траты. Проконсультировавшись у Оливи, я выступил против этого и отстоял интересы старого Cada. В самом деле, разве можно было включать в эту статью все, что тратили Ада и Гуидо, да еще и то, во что обходились им близнецы, когда те появились на свет? В качестве компенсации я посоветовал ему написать в Буэнос-Айрес и договориться, чтобы ему назначили жалованье. Но отец отказал, сославшись на то, что Гуидо и так получает семьдесят пять процентов всех доходов, в то время как сам он довольствуется оставшимся. На мой взгляд, это было вполне резонное замечание, но Гуидо принялся писать отцу длинные письма, чтобы — как он выразился — осветить этот вопрос с высшей точки зрения. А так как Буэнос-Айрес от нас далеко, то переписка эта затянулась на столько времени, сколько просуществовала наша фирма. Однако своей цели я добился: счет «Общие расходы» остался чистым, не отягощенным личными расходами Гуидо, и к моменту краха основной капитал фирмы остался таким же, как был, не понеся никакого урона.
Пятым лицом (если считать и щенка Арго), принятым в нашу контору, была Кармен. Я присутствовал при том, как ее принимали. В тот день я пришел в контору прямо от Карлы, ощущая в душе ту безмятежность, какую чувствовал каждое утро в восемь часов князь Талейран. В темном коридоре я увидел какую-то девушку, и Лучано сказал мне, что она хочет говорить лично с Гуидо. Так как у меня были кое-какие дела, я попросил ее подождать в коридоре. Через некоторое время, видимо, не заметив девушки, в кабинет вошел Гуидо, и Лучано подал ему принесенное ею рекомендательное письмо. Гуидо прочел его, затем произошло следующее.
— Нет, — сказал он сухо, снимая пиджак, потому что в комнате было очень жарко. Но потом заколебался: — Нужно бы все-таки поговорить с ней, хотя бы из уважения к тому, кто ее рекомендовал.
Он велел ее пригласить, и я взглянул на нее только тогда, когда увидел, что Гуидо вдруг ринулся за пиджаком и, натянув его, обратил к девушке свое красивое смуглое лицо со сверкающими глазами.
Теперь я могу утверждать, что видел в своей жизни девушек не менее красивых, чем Кармен, но ни у кого из них красота не была такой агрессивной, такой бросающейся в глаза. Как правило, поначалу образ женщины создается нашим желанием, но Кармен не нуждалась в этой первоначальной фазе. Глядя на нее, я улыбнулся, а потом засмеялся. Она была похожа на дельца, который разъезжает по свету, громко рекламируя великолепное качество своих товаров. Она явилась сюда, чтобы получить место, а мне хотелось вмешаться в их переговоры и спросить: «Какое именно место? В постели?» Я заметил, что она не была накрашена, но краски ее лица были так чисты, такой голубизной отдавала белизна и так похож был на спелый плод румянец, что создавалось полное впечатление искусственности. Ее большие карие глаза испускали столько света, что каждый ее взгляд казался необыкновенно значительным.
Гуидо пригласил ее сесть, и она села, скромно глядя на кончик своего зонтика или, всего вероятнее, на свою лакированную туфельку. Когда он заговорил, она быстро подняла на него глаза, и в них сияло столько света, что мой бедный начальник был сражен наповал. Одета она была скромно, но от этого не было никакого проку, потому что на ее теле всякое платье переставало быть скромным. Только туфельки были шикарные и приводили на память ту белоснежную бумагу, которую Веласкес клал под ноги своим моделям. Чтобы отделить Кармен от окружающего, Веласкес наверняка поставил бы ее на черный лак.
При всем моем безмятежном настроении, я слушал их разговор с интересом. Гуидо спросил, знает ли она стенографию. Она призналась, что не знает совершенно, но заметила, что у нее большой опыт записи под диктовку. Забавная вещь! Из этого высокого, стройного, такого гармоничного тела исходил хриплый голос! Я не сумел скрыть свое удивление,
— Вы простужены? — спросил я.
— Нет, — ответила она. — А почему вы спрашиваете? — Она была так удивлена, что брошенный на меня взгляд стал еще проникновеннее. Оказывается, она не знала, что у нее такой диссонирующий голос, и мне оставалось предположить, что и ее маленькие ушки тоже были не так совершенны, как казалось с виду.
Гуидо спросил, какой язык она знает: английский, французский или немецкий. Он предоставлял ей выбор, так как мы сами еще не решили, какой язык нам понадобится. Кармен ответила, что немного, совсем немного знает немецкий.
Гуидо никогда не принимал решения, хорошенько не поразмыслив.
— Ну, это ничего: я сам его хорошо знаю.
Девушка ждала от него окончательного слова, которое мне казалось уже произнесенным, и, желая поторопить его, добавила, что рассматривает службу в нашей конторе как случай набраться опыта, а потому удовлетворится самым скромным жалованьем.
Одно из первых воздействий женской красоты на мужчину состоит в том, что он перестает быть скупым. Гуидо пожал плечами, как бы давая понять, что такие мелочи его не интересуют, и, положив ей жалованье, которое она приняла с благодарностью, порекомендовал изучить стенографию. Эту рекомендацию он сделал только из уважения ко мне, ибо мы с ним договорились, что первым он возьмет на работу хорошего стенографа.
В тот же вечер я рассказал о нашей новой сотруднице жене. Новость ей в высшей степени не понравилась, и хотя я ей ничего не сказал, она сразу же решила, что Гуидо взял девушку на службу только для того, чтобы сделать ее своей любовницей.
Я с ней не согласился. Признав, что Гуидо на самом деле вел себя так, что можно было подумать, будто он влюбился, я все-таки утверждал, что он еще вполне мог оправиться от этого удара безо всяких последствий. Девушка, в общем, производила впечатление порядочной.
Несколько дней спустя — не знаю, случайно или нет — наша контора удостоилась посещения Ады. Гуидо еще не было, и она некоторое время задержалась подле меня, спрашивая, когда он придет. Потом неуверенным шагом направилась в соседнюю комнату, где в этот момент были только Кармен и Лучано. Кармен упражнялась в печатании на машинке, вся сосредоточившись на поисках нужных букв. Она подняла свои прекрасные глаза и взглянула на Аду, которая внимательно ее рассматривала. Какими разными были эти две женщины! Они были чуть-чуть похожи, но Кармен выглядела словно утрированная Ада. И я еще подумал: пусть одна из них одета роскошнее — все равно она создана для того, чтобы быть женой и матерью, в то время как другая, хотя на ней в этот момент был скромный передничек, надетый, чтобы не испачкать платье, рождена быть любовницей. Не знаю, найдется ли на свете мудрец, способный объяснить, почему прекрасные глаза Ады излучали меньше света, чем глаза Кармен: может быть, потому, что у нее это был просто орган зрения, созданный для того, чтобы разглядывать людей и предметы, а не для того, чтобы ошеломлять? Но, так или иначе, Кармен великолепно выдержала ее негодующий и в то же время любопытствующий взгляд. А может, было в нем также немножко и зависти? Или уж это я выдумываю?
В тот день я в последний раз видел Аду красивой, точно такой, какой она была в ту пору, когда мне отказала. Затем наступила ее злополучная беременность, и близнецам, чтобы выйти на божий свет, понадобилось вмешательство хирурга. Сразу же после этого она заболела болезнью, которая отняла у нее всю красоту. Именно поэтому я так хорошо помню тот ее визит. Я помню его также и потому, что в тот момент вся моя симпатия была отдана ей — ее скромной и робкой красоте, посрамленной столь отличной от нее красотой другой женщины. Разумеется, я не любил Кармен, хотя не знал о ней ничего, кроме того, что у нее великолепные глаза, прекрасный цвет лица, хриплый голос, а также тех обстоятельств (хотя она была тут ни при чем), при которых она была к нам принята. И наоборот, в этот момент я очень любил Аду, и это очень странно — любить женщину, которую ты когда-то страстно желал, которая тебе так и не досталась и к которой ты теперь совершенно равнодушен. В общем, в результате оказываешься в том же положении, в котором находился бы, если бы женщина уступила твоим домогательствам, и с удивлением лишний раз констатируешь, как мало значит все то, чем ты жил до сих пор.
Мне захотелось облегчить ее страдания, и я увел ее в соседнюю комнату. Гуидо, который вошел почти сразу после этого, густо покраснел при виде жены. Ада сообщила ему какую-то весьма правдоподобную причину, которая ее сюда привела, но, уходя, спросила:
— Так вы взяли новую служащую?
— Да, — сказал Гуидо и, чтобы скрыть свое смущение, не нашел ничего лучшего, как, прервав ее, обратиться ко мне с вопросом: не спрашивал ли его кто-нибудь за это время. Услышав отрицательный ответ, он еще недовольно поморщился, словно надеялся на какой-то весьма важный визит, хотя я-то знал, что мы не ждали решительно никого, — и только потом сказал Аде с тем равнодушным видом, который наконец ему удалось на себя напустить:
— Нам нужен был стенограф!
Меня очень позабавило, что, говоря это, он позабыл даже, какого пола был этот столь нужный ему служащий.
Появление Кармен очень оживило нашу контору. Я говорю не о той живости, которая излучалась ее глазами, всей ее изящной фигуркой, яркими красками лица, — я говорю о делах. Присутствие этой девушки побуждало Гуидо работать. Прежде всего он хотел доказать всем, включая меня, что новая служащая была нам просто необходима, и каждый день придумывал для нее новую работу, в которой участвовал и сам. Затем в течение довольно долгого времени его рабочая активность была средством для того, чтобы сделать его ухаживание как можно более эффективным. И он добился неслыханной эффективности! Ему пришлось объяснять ей, как следует писать письма, которые он диктовал, а потом исправлять в них великое множество орфографических ошибок. Все это он делал с необычайной мягкостью, так что никакая компенсация, которой пожелала бы вознаградить его девушка, не была бы чрезмерной.
Лишь очень немногие из сделок, заключенных им во время этой любви, принесли нам прибыль. Однажды он долго обделывал дело с товаром, который оказался запрещенным. И вот в один прекрасный день перед нами предстал человек с лицом, искаженным страданием, которое мы ему причинили, нечаянно наступив на его любимую мозоль. Он желал узнать, почему мы занялись этим товаром, предполагая, что нас подослали его могущественные зарубежные конкуренты. Он был взволнован и ждал самого худшего. Но когда наконец понял, как мы были неопытны и наивны, рассмеялся нам в лицо, заверив, что у нас ничего не выйдет. Кончилось тем, что он оказался прав, но, прежде чем мы примирились с этим приговором, прошло немало времени и Кармен написала великое множество писем. В конце концов мы поняли, что товар этот находится за семью замками и совершенно недоступен. Я ничего не сказал об этой сделке Аугусте, но она сама о ней заговорила, потому что Гуидо рассказал о ней Аде, желая доказать, какое множество дел у нашего стенографа. Но сделка, которая так и не была совершена, оказалась для Гуидо необычайно важной. Не проходило дня, чтобы он о ней не заговорил. Он был убежден, что ни в каком другом городе мира не могло бы случиться ничего подобного. Все дело было в подлости наших торговых кругов, где душили всякого предприимчивого коммерсанта. Ему пришлось испытать это на себе.
Среди всей этой беспорядочной, сумасшедшей вереницы дел, которые прошли через наши руки в то время, было одно, которое их буквально обожгло. Мы его не искали, оно само нас нашло. Нас впутал в него один далматинец, некто Тачич, отец которого работал в Аргентине вместе с отцом Гуидо. Появился он у нас впервые всего лишь для того, чтобы получить какую-то коммерческую информацию, которую мы ему и дали.
Тачич был красивый юноша, пожалуй даже слишком красивый. Высокий, сильный, с оливковым цветом лица, прелестно оттенявшим темную голубизну глаз, с длинными ресницами и короткими, густыми золотисто-каштановыми усами. В общем, это была такая изысканная цветовая гамма, что он показался мне мужчиной, созданным для Кармен. Ему это тоже показалось, и он стал приходить к нам каждый день. Беседы, которые ежедневно велись в нашей конторе, длились часами, но никогда нам не наскучивали. Двое мужчин боролись за обладание женщиной и, как это бывает у животных в пору любви, демонстрировали при этом свои лучшие качества. Гуидо немного сдерживало то обстоятельство, что далматинец бывал у него дома и был знаком с Адой, но в глазах Кармен ему уже ничто не могло повредить. Я, который хорошо изучил ее глаза, понял это сразу же, в то время как до Тачича это дошло значительно позже, и чтобы видеть Кармен чаще, он купил у нас — а не у производителя — несколько вагонов мыла, заплатив за него на несколько процентов дороже. Потом, все по причине той же любви, он втравил нас в это злополучное дело.
Его отец заметил, что в определенное время года купорос постоянно поднимается в цене, а потом падает. Он захотел нажиться на нем в благоприятный момент и для этого решил купить в Англии шестьдесят тонн купороса. Мы со всех сторон обсудили это дело и даже подготовили его, наладив отношения с одной английской фирмой. Затем отец телеграфировал сыну, что, по его мнению, нужный момент наступил, и назвал цену, при которой был готов заключить сделку. Влюбленный Тачич прибежал к нам и поручил это дело нашей конторе, получив в награду прекрасный, долгий, ласкающий взгляд Кармен. Бедный далматинец с благодарностью принял его на свой счет, не догадываясь, что он был проявлением ее любви к Гуидо.
Помню, с каким спокойствием и уверенностью Гуидо приступил к делу, которое, и правда, выглядело очень простым, потому что, заказав доставить товар из Англии в наш порт, мы могли тут же, не выгружая, перепродать его покупателю. Гуидо точно назначил цифру прибыли, которую он желал получить, и с моей помощью установил границу цены, которой должен был придерживаться наш английский друг при покупке. С помощью словаря мы сочинили телеграмму на английском языке. Отослав ее, Гуидо потер руки, и начал подсчитывать, сколько крон свалится с неба в его кассу в награду за это простое, не требующее никаких хлопот дело. Для того чтобы сохранить благосклонность богов, он счел справедливым пообещать некоторую часть дохода мне, а потом — не без лукавства — посулил толику и Кармен, которая тоже участвовала в этом деле своими прекрасными глазами. Мы оба хотели отказаться, но он уговорил нас по крайней мере сделать вид, что мы согласны. Он боялся, что иначе мы сглазим все дело; и, чтобы его успокоить, я согласился. Я знал с математической точностью, что никогда не причиню ему никакого зла, но в то же время понимал, что он может в этом сомневаться. На свете так устроено, что если мы не питаем к кому-нибудь зла, то мы желаем ему добра. Но все-таки самые искренние наши пожелания сопутствуют лишь тем начинаниям, в которых мы участвуем лично.
Дело было рассмотрено со всех сторон, помню, что Гуидо даже подсчитал, сколько месяцев он сможет содержать на полученную прибыль свою семью и контору, то есть две своих семьи, как говорил иногда он, или две его конторы, как говорила в минуты особого раздражения некая особа женского пола. Оно было слишком точно рассчитано, это дело, и, может, поэтому не удалось. Из Лондона пришла краткая телеграмма: «Принято к сведению», а затем извещение о цене, по которой нынче шел купорос и которая была значительно выше цены, назначенной нашим покупателем. Итак, прощай наша сделка! Мы сообщили обо всем Тачичу, и тот вскоре отбыл из Триеста.