Но уже в тот день мы почувствовали некую близость, гораздо большую, чем можно было ожидать после получасового разговора. Я заметил, что единодушие в критической оценке всегда внутренне сближает людей. Бедная Карла воспользовалась возникшей близостью, чтобы посвятить меня в свои горести. После вмешательства Коплера они зажили скромно, но без особых лишений. Теперь их смущала только мысль о будущем. Ибо Коплер, хоть и приносил в строго установленные дни выхлопотанное пособие, не позволял им твердо на него рассчитывать. Он не желал доставлять себе лишнего беспокойства и предпочитал, чтобы беспокоились они. К тому же и эти деньги он давал им не просто так: он стал в доме настоящим хозяином и требовал, чтобы ему докладывали обо всем, вплоть до самых ничтожных мелочей. Горе им, если они позволяли себе какую-нибудь трату, которая не получила его предварительного одобрения! Недавно мать Карлы была больна, и девушке, занятой домашними делами, пришлось на некоторое время бросить пение. Узнав об этом от учителя, Коплер устроил ей сцену и заявил, что в таком случае нечего было беспокоить порядочных людей просьбами о помощи. Несколько дней они прожили как в кошмаре, боясь, что их снова бросят на произвол судьбы. Когда же Коплер, наконец, вновь появился в их доме, он не только возобновил все прежние условия, но даже точно установил, сколько часов в день Карла должна сидеть за фортепьяно и сколько может тратить на хозяйство. И еще пригрозил, что будет наведываться к ним в самые неожиданные часы и проверять, что они делают.
— Разумеется, он желает нам только добра, — сказала в заключение девушка, — но он приходит в такую ярость из-за пустяков, что, наверное, рано или поздно, рассердившись все-таки, предоставит нас собственной судьбе. Правда, сейчас, когда и вы тоже занялись нами, можно уже, наверное, этого не бояться?
И она снова пожала мне руку. Но так как ответил я ей не сразу, она испугалась, что я солидарен с Коплером, и добавила:
— Вот и синьор Коплер тоже говорит, что вы очень добры.
Этой фразой она хотела сделать комплимент мне, но также и Коплеру.
Образ Коплера, с такой неприязнью нарисованный Карлой, был для меня совсем новым и возбуждал живую симпатию. Мне бы очень хотелось на него походить, но это было невозможно, так как меня в этот дом привело желание. Это правда, что деньги, которые Коплер приносил бедным женщинам, были не его, но устроил-то все он, а кроме того, он посвящал этой семье значительную часть своей жизни. И гнев, которым он их удостаивал, был подлинно отеческим гневом. Но тут в мою душу закралось сомнение: а что, если все это он делает только потому, что тоже желает Карлу? И, ни секунды не колеблясь, я осведомился:
— А что, Коплер никогда не просил вас о поцелуе?
— Никогда! — живо ответила Карла. — Когда он бывает мною доволен, он сухо выражает свое одобрение, слегка пожимает мне руку и уходит. Зато, когда сердится, он даже руки не подает и не замечает, что я плачу от страха. Поцелуй в такую минуту был бы для меня подлинным облегчением!
Увидев, что я засмеялся, Карла поспешила объяснить, что она имела в виду:
— Я бы с благодарностью приняла поцелуй мужчины, который уже так стар и которому я стольким обязана.
Вот еще одно преимущество настоящих больных: они выглядят старше своих лет!
Я сделал слабую попытку походить на Коплера. Улыбаясь, чтобы не слишком напугать бедную девушку, я сказал, что и я тоже — стоит мне кем-нибудь заняться — становлюсь очень деспотичным. И в общем-то тоже считаю, что если уж берешься заниматься искусством, надо делать это всерьез. Потом я так вошел в свою роль, что и улыбаться перестал. Коплер был прав, строго обращаясь с девушкой, которая не умеет ценить время: ей следовало бы помнить о том, сколько людей идет на жертвы, чтобы оказать ей помощь!
Я был с ней по-настоящему строг и суров.
Однако пора было возвращаться домой к завтраку: именно сегодня мне ни в коем случае не хотелось заставлять Аугусту ждать. Я протянул Карле руку и только тогда заметил, как она бледна. Мне захотелось ее утешить.
— Не сомневайтесь, я сделаю все от меня зависящее, чтобы заступиться за вас и перед Коплером и перед всеми остальными.
Она поблагодарила, но по-прежнему выглядела подавленной. Потом я узнал, что едва я вошел, как она сразу же угадала истину, поняв, что я в нее влюбился и что, следовательно, она спасена. Но потом, а именно — к тому моменту, когда я собрался уходить, она уже была убеждена, что и я тоже влюблен в одно только искусство пения и что, следовательно, если она не будет делать успехов, то есть будет петь плохо, я брошу ее на произвол судьбы.
Вид у нее был ужасно удрученный. Мне стало ее жаль, но так как я не мог больше терять времени, я решил подбодрить ее с помощью того средства, на которое она сама недавно указала как на самое эффективное. Уже у самых дверей я привлек ее к себе, аккуратно отодвинул носом косу и, добравшись до шеи, даже легонько прикусил ее зубами. Все это имело вид шутки, и в конце концов она даже засмеялась — но уже после того как я ее отпустил. До этого она, совершенно ошеломленная, неподвижно покоилась в моих объятиях.
Она вышла вслед за мной на лестничную площадку и, уже когда я начал спускаться, спросила:
— Когда вы теперь зайдете?
— Завтра или на днях, — ответил я не совсем уверенно, но потом, уже решительнее, добавил: — Да нет, завтра, конечно, завтра! — Затем, не желая себя чересчур компрометировать, я еще сказал: — Мы продолжим изучение Гарсиа!
Выражение ее лица при этом ни разу не изменилось: она приняла первое мое обещание, потом — с благодарностью — второе, потом — все так же улыбаясь — третье. Женщины всегда знают, чего хотят. Ни Ада, которая меня отвергла, ни Аугуста, которая меня приняла, ни Карла, которая предоставила мне поступать так, как я хочу, не колебались ни одной секунды.
На улице я сразу же почувствовал себя ближе к Аугусте, чем к Карле. Я вдохнул свежий, чистый воздух и с необычайной полнотой ощутил свою свободу. Это была не более чем шутка, и она не переставала быть таковой оттого, что местом ее приложения была избрана прикрытая косой шея Карлы. В конце концов и сама Карла восприняла этот поцелуй как обещание доброго отношения и, главное, поддержки.
Однако уже в тот же самый день за столом мне стало не по себе. Между мною и Аугустой огромной черной тенью, которую, мне казалось, было просто невозможно не заметить, легло мое давешнее приключение. Я чувствовал себя жалким, виноватым, больным. Боль в левом боку я ощущал как нервную боль, уходившую своими корнями в глубокую рану, которую я нанес своей совести. Делая вид, что я ем, я попытался облегчить эту боль, приняв традиционное твердое решение. «Все, больше я никогда ее не увижу, — думал я, — а если из соображений приличия мне и придется еще с ней встретиться, то это будет последний раз». В общем, не так уж много от меня и требовалось. Я должен был сделать над собой всего-навсего одно усилие: не пытаться больше увидеть Карлу.
Аугуста, смеясь, спросила:
— Ты что, был у Оливи? Чем ты так озабочен?
Я тоже засмеялся. Это было большим облегчением — получить возможность заговорить. Правда, это были не те слова, что могли бы вернуть мне покой, — потому что сказать те означало бы признаться и дать обещание, — но за неимением лучшего уже и эти слова были большим облегчением. И я заговорил и говорил ужасно много, весело и благодушно. Потом я придумал кое-что получше: я завел речь о той небольшой прачечной, о которой Аугуста так мечтала и в которой я ей все время отказывал, и тут же дал ей разрешение на постройку. Аугуста была так растрогана этим разрешением, о котором ей не пришлось даже просить, что встала из-за стола и подошла меня поцеловать. Этот поцелуй, по-видимому, начисто зачеркнул тот, предыдущий, и я сразу почувствовал себя гораздо лучше.
Вот так мы обзавелись прачечной, и еще и сейчас, проходя мимо ее небольшого здания, я всегда вспоминаю, что пожелала ее Аугуста, а утвердила Карла.
Вторая половина дня прошла чудесно — до краев наполненная любовью. Совесть донимает меня куда больше, когда я нахожусь один. Слова Аугусты и ее нежность меня успокаивали. Мы вместе вышли из дому. Потом я проводил ее к матери и весь вечер тоже провел с ней.
Прежде чем лечь, я, как обычно, долго смотрел на жену, которая уже спала, тихо и ровно дыша. Даже во сне она выглядела ужасно аккуратной: одеяло натянуто до подбородка, жидкие волосы заплетены в короткую косичку, приколотую на затылке. Я подумал: «Я не хочу причинять ей страданий! Ни за что на свете!» Заснул я спокойно. Завтра я выясню свои отношения с Карлой и найду способ успокоить бедную девушку насчет ее будущего, не прибегая к поцелуям.
В эту ночь мне приснился странный сон: я не только целовал шею Карлы — я ее пожирал. Я кусал ее с яростным наслаждением, но на месте укусов не появлялось кровоточащих ран, и шея оставалась такой же, как была, — гибкой, белоснежной, нетронутой. Покоившаяся в моих объятиях Карла, казалось, нисколько не страдала от этих укусов. Кто от них страдал, так это Аугуста, которая вдруг откуда-то появилась. Желая ее успокоить, я сказал: «Я не съем все: оставлю кусочек и тебе».
Этот сон показался мне кошмаром только тогда, когда я проснулся посреди ночи и вспомнил его уже с ясной головой: до этого, то есть пока он мне снился, даже присутствие Аугусты не уменьшало удовольствия, которое он мне доставлял.
Но едва проснувшись, я с необычайной ясностью осознал, как велико мое желание и какую серьезную опасность представляет оно для меня и Аугусты. Может быть, в лоне женщины, которая спала рядом со мной, уже зарождалась новая жизнь, и ответственность за нее должен буду нести я. А кто знает, чего потребует от меня Карла, если сделается моей любовницей? Мне казалось, что я заметил в ней жадность к удовольствиям, в которых до сих пор жизнь ей отказывала, а разве смогу я обеспечить сразу две семьи? Благоразумная Аугуста просила у мена прачечную, та попросит что-нибудь другое, но, конечно, не менее дорогое. Я вспомнил Карлу — как она, смеясь, прощалась со мной на площадке после того, как я ее поцеловал. Она уже тогда знала, что я стану ее добычей. Мне сделалось так страшно одному в темноте, что я не удержался и застонал.
Жена сразу же проснулась и спросила, что со мной. Я сказал первое, что пришло в голову, при этом я с трудом скрыл охвативший меня страх: своим вопросом она застала меня врасплох, она задала его как раз в тот момент, когда я, как мне казалось, проговорился.
— Да вот, все думаю о надвигающейся старости.
Она засмеялась и попыталась меня утешить, стараясь, впрочем, не разогнать обволакивавшего ее сна. Она сказала мне ту самую фразу, которую всегда говорила в тех случаях, когда видела, что меня пугает стремительный бег времени:
— Не думай об этом, ведь мы еще совсем молоды... А спать так хорошо!
Утешение помогло: больше я ни о чем не думал и заснул. Слово, произнесенное в ночи, все равно что луч солнца: оно освещает уголок действительности, рядом с которым сразу же бледнеют все образы, созданные нашей фантазией. С чего, собственно, я так испугался Карлы? Ведь я даже не стал еще ее любовником. Просто я сам сделал все возможное, чтобы представить себе сложившуюся ситуацию в самом устрашающем свете. Что касается bebe, которого я призывал в лоно Аугусты, то он тоже до сих пор не подавал никаких признаков жизни, если не считать строительства прачечной.
Утром я проснулся, верный принятому накануне решению. Поспешил в кабинет и вложил в конверт немного денег, которые собирался предложить Карле в тот самый момент, когда сообщу ей о своем решении больше не приходить. Кроме того, я ей скажу, что готов посылать ей по почте некоторые суммы всякий раз, когда она меня об этом попросит, написав мне письмо на адрес, который я ей сообщу. Но как раз тогда, когда я уже собирался уходить, Аугуста с ласковой улыбкой спросила, не хочу ли я проводить ее к отцу. Из Буэнос-Айреса на свадьбу Гуидо приехал его отец, и мне следовало с ним познакомиться. Конечно, говоря это, Аугуста думала не столько об отце Гуидо, сколько обо мне. Она хотела вернуть нашим отношениям ту нежность, которая сопутствовала им накануне. Но сейчас все было иначе: мне не понравилось, что из-за этого визита между принятым мною решением и его осуществлением пройдет некоторое время. Ведь покуда мы с Аугустой шли рядышком по улице и, казалось, были так уверены во взаимной привязанности, другая женщина уже считала, что я ее люблю. Это было очень плохо. И я шел так, словно меня вели силой.
Мы нашли Джованни действительно значительно оправившимся. Он только не мог натянуть башмаки — так у него отекли ноги. Но ни он, ни я не придали тогда этому никакого значения. Он сидел в гостиной в обществе отца Гуидо, которому меня представили. Аугуста вскоре оставила нас, уйдя к матери и сестрам.
Синьор Франческо Шпейер показался мне далеко не таким толковым, как его сын. Это был человек лет шестидесяти, маленький, толстенький, недалекий и какой-то вялый — может, вследствие того, что после недавней болезни стал плохо слышать. Время от времени он вставлял в свою итальянскую речь какое-нибудь испанское слово:
— Cada [24]раз, когда я приезжаю в Триест...
Разговор у стариков шел о делах, и Джованни слушал отца Гуидо очень внимательно, потому что все, что тот говорил, имело большое значение для судьбы Ады. Я рассеянно прислушался и понял, что старый Шпейер решил ликвидировать все свои дела в Аргентине и отдать накопленные им duros [25]Гуидо, чтобы тот основал на них в Триесте новую фирму. Сам же после этого вернется в Буэнос-Айрес и будет жить там с женой и дочерью на доходы с оставшегося ему небольшого имения. Я не понял, да и сейчас не понимаю, почему он решил рассказать все это Джованни в моем присутствии.
В какой-то момент мне показалось, что они замолчали и взглянули на меня так, словно ждали от меня совета. Желая проявить вежливость, я заметил:
— Должно быть, оно не такое уж маленькое, это имение, если вы сможете на него прожить!
Джованни сразу же заорал:
— Ну что ты такое говоришь! — Этот вопль по своей мощи напоминал его лучшие времена, и я уверен, что, не заори он так громко, синьор Франческо не обратил бы на мои слова никакого внимания. Но тут он побледнел и сказал:
— Ну, я надеюсь, что Гуидо не откажется платить мне проценты с моего капитала!
Джованни, все так же громко, его успокоил:
— Что там проценты! Даже двойные, если понадобится! В конце концов, разве он вам не сын?
Синьор Франческо тем не менее не выглядел очень успокоенным, и, казалось, ждал решающих заверений именно от меня. Я поспешил это сделать, и так как старик стал слышать еще хуже, чем в начале разговора, мне пришлось быть очень многословным.
Потом разговор двух старых дельцов возобновился, но я уже остерегался в него вмешиваться. Джованни время от времени настороженно поглядывал на меня поверх очков, и в его затрудненном дыхании мне чудилась угроза. Потом он произнес какую-то длинную тираду, в середине которой вдруг обратился ко мне:
— Ведь правда?
Я горячо его поддержал.
Эта поддержка выглядела тем более горячей, что каждое слово и движение приобретали у меня особую выразительность от гнева, который рос во мне с каждой минутой. Что, собственно, я делаю в этой комнате, зачем я теряю время, которое мог употребить на проведение в жизнь принятого мною решения? Меня вынуждали пренебрегать делом, которое имело огромное значение для меня и для Аугусты. И я уже стал выдумывать какой-нибудь предлог, чтобы уйти, как вдруг гостиную заполнили женщины во главе с Гуидо. Сразу же после приезда отца он подарил невесте великолепное кольцо. Никто на меня не взглянул, никто не поздоровался, даже маленькая Анна. У Ады на пальце уже сверкал драгоценный камень. Не снимая руки с плеча жениха, она показала его отцу, а остальные женщины не сводили с него восторженных взглядов.
Но меня кольца не интересовали. Я даже обручальное-то не носил, оттого что оно мешало кровообращению! Не прощаясь, я вышел из гостиной, подошел к входным дверям и уже почти ушел, но Аугуста, заметившая мое исчезновение, успела меня догнать. Я был поражен ее искаженным лицом. Губы у нее были такие же бледные, как в день нашей свадьбы, перед поездкой в церковь. Я сказал ей, что меня ждет срочное дело. Потом, очень кстати вспомнив, что несколько дней назад купил от нечего делать слабые очки от дальнозоркости (я как сунул их в карман жилета, где они до сих пор лежали, так ни разу их и не вынул), добавил, что у меня назначена встреча с окулистом: он должен был проверить у меня зрение, так как с некоторых пор я стал хуже видеть. Она ответила, что я могу сразу же уйти, но сначала должен попрощаться с отцом Гуидо. Я нетерпеливо пожал плечами, но повиновался.
Когда я вошел в гостиную, все очень любезно со мной поздоровались. Что касается меня, то, будучи уверен, что с минуты на минуту я смогу уйти, я даже пришел на некоторое время в хорошее расположение духа. Отец Гуидо, который еще плохо разбирался в многочисленных членах своей новой семьи, спросил:
— Но я еще увижу вас до моего отъезда в Буэнос-Айрес?
— О! — сказал я. — Cada раз, когда вы будете в этом доме, вы, по всей вероятности, застанете здесь и меня.
Все засмеялись, и я с триумфом удалился, причем даже Аугуста попрощалась со мной довольно весело. Я ушел настолько законно, настолько тщательно выполнил все требуемые формальности, что мог идти теперь куда угодно совершенно спокойно. И было еще одно обстоятельство, освобождавшее меня от сомнений, которые до сих пор меня удерживали: я бежал из дома моего тестя, желая оказаться от него как можно дальше, — а это значило, что я должен был отправиться к Карле. Уже не первый раз — так, во всяком случае, мне казалось — мне приписывали в этом доме низкое стремление повредить Гуидо. Об этом аргентинском имении я заговорил по рассеянности, без всякой задней мысли, а Джованни решил, что я сделал это специально, чтобы повредить Гуидо в глазах отца. С Гуидо-то я сумею объясниться, если понадобится, но Джованни и всем прочим, подозревавшим меня в подобных низостях, будет достаточно просто отомстить. Не то чтобы я решил тут же изменить Аугусте, просто мне стало совершенно ясно, чего именно я хотел. В том, что я разок зайду к Карле, не было решительно ничего дурного, и даже если я еще раз столкнусь в этих краях со своей тещей и она меня спросит, что я тут делаю, я просто отвечу:
— Вот это мило! Иду к Карле, что же еще? — Так что я впервые шел к Карле, совершенно не думая об Аугусте. Так задел меня поступок ее отца.
На площадке не было слышно голоса Карлы. На мгновение меня охватил страх: а что, если ее нет дома? Я постучал и вошел, не дожидаясь, пока мне ответят. Карла была дома, но тут же была и ее мать. Они вместе шили, как, должно быть, делали это не раз, но я увидел это впервые. Они работали над огромной простыней, каждая над своим концом, сидя далеко друг от друга. Вот я и добрался наконец до Карлы, но до Карлы, которая находилась в обществе матери! А это было совсем другое дело! При этих условиях ни похвальные, ни дурные намерения невозможно было осуществить. Ситуация продолжала оставаться неопределенной.
Карла, вспыхнув, поднялась со своего места, а старушка медленно сняла очки и убрала их в футляр, Мне же тем временем пришло в голову, что у меня есть и еще причина для негодования, если даже не считать того, что мне помешали сразу же облегчить душу. Разве не эти самые часы были отведены Коплером для пения? Я любезно поздоровался со старой синьорой, хотя мне было нелегко принудить себя к этому проявлению вежливости. Поздоровался я и с Карлой, почти на нее не глядя. Потом сказал:
— Я пришел, чтобы посмотреть, нельзя ли извлечь еще какую-нибудь пользу из этой книги, — и я указал на Гарсиа, который явно нетронутый лежал на столе, где я его оставил в прошлый раз.
Я сел на то же место, что и накануне, и сразу же раскрыл книгу. Карла попыталась мне улыбнуться, но, увидев, как я нелюбезен, поторопилась послушно сесть рядом со мной и тоже взглянула в книгу. Она была в нерешительности, так как ничего не понимала. Я посмотрел на нее и увидел, что на ее лице изобразилось нечто вроде отвращения и упрямства. Я подумал, что с таким лицом она, наверное, принимает упреки Коплера. Только сейчас она не была еще уверена в том, что я упрекаю ее за то же, за что и Коплер: ведь она помнила, объяснила она мне позднее, что вчера я ее поцеловал, и из этого она сделала вывод, что больше я на нее сердиться не буду. Поэтому выражение отвращения на ее лице легко могло превратиться в дружескую улыбку. Я должен тут же сказать — позже у меня не будет времени, — что эта ее уверенность в том, что она приручила меня с помощью одного только поцелуя, мне ужасно не понравилась: женщина, которая так думает, — очень опасная женщина.
Но в ту минуту мое состояние было в точности таким, как у Коплера: душа моя была переполнена упреками и негодованием. Я принялся читать вслух ту самую часть, которую накануне мы уже прочитали и которую я сам подвергнул придирчивой критике; я читал без всяких комментариев, лишь выделяя голосом те слова, которые казались мне особенно важными.
Карла перебила меня, сказав слегка дрожащим голосом:
— По-моему, мы это уже читали.
Так меня принудили высказаться. Иногда даже собственные слова могут принести некоторое облегчение. Мои слова, будучи гораздо спокойнее и моего душевного состояния и моего поведения, вернули меня в сферу светских отношений.
— Видите ли, синьорина, — и я сопроводил ласкательный суффикс улыбкой, которая могла бы быть улыбкой любовника, — я хотел бы еще раз просмотреть эти страницы, прежде чем пойти дальше. Может быть, вчера мы судили о них несколько опрометчиво: один мой приятель предупредил меня, что если я хочу понять Гарсию, я должен прочесть его до конца.
Наконец я почувствовал необходимость высказать какой-то знак уважения бедной старой синьоре, которая, вероятно, за всю свою жизнь — какой бы несчастной она ни была — все-таки никогда не оказывалась в подобном положении. Я адресовал ей улыбку, стоившую мне больших усилий, чем та, которой я одарил Карлу.
— Книга, конечно, не очень интересна, — сказал я, — но, может, ее полезно послушать и тем, кто не занимается пением.
И я упрямо возобновил чтение. Карле, по-видимому, стало гораздо легче, и по ее пухлым губам скользнуло что-то вроде улыбки. Зато старая синьора по-прежнему выглядела как бедный, загнанный зверек и продолжала оставаться в комнате только потому, что робость мешала ей найти предлог, под которым можно было уйти. Я же ни за что на свете не показал бы, как мне хочется вышвырнуть ее вон. Это было бы опасным и компрометирующим меня поступком.
Карла оказалась решительнее меня: вежливо попросив меня прервать на минутку чтение, она обернулась к матери и сказала, что та может идти — работу над простыней они продолжат после обеда.
Синьора приблизилась ко мне и неуверенно протянула мне руку. Я пожал ее с большим чувством и сказал:
— Я понимаю, что это не очень-то интересное чтение!
Можно было подумать, что я очень сожалею о том, что она нас покидает! Синьора ушла, положив на стул простыню, которую до сих пор держала в руках. Потом Карла на минутку вышла вслед за ней на площадку, чтобы что-то ей сказать, а я уже просто с ума сходил от нетерпеливого желания видеть ее подле себя. Затем она вошла в комнату, закрыла за собой дверь, и, когда она садилась на свое прежнее место рядом со мной, вокруг рта у нее снова залегло что-то жесткое — это было похоже на выражение упрямства на детском личике. Она сказала:
— Каждый день в это время я занимаюсь! И надо же, чтобы именно сегодня на меня свалилась эта срочная работа!
— Да разве вы не видите, что меня совершенно не интересует, как вы поете! — вскричал я и привлек ее к себе в таком порывистом объятии, что сначала мне пришлось поцеловать ее в губы, а уже потом в то самое местечко, которое я поцеловал вчера.
Странная вещь! Она залилась горькими слезами и высвободилась из моих рук. Всхлипывая, она объяснила, что слишком много выстрадала с той минуты, когда я с таким видом вошел сегодня в комнату. Она плакала из той жалости к самой себе, которую всегда испытывает человек, когда видит, что кто-то сочувствует его страданиям. Эти слезы выражали не столько боль, сколько историю этой боли. Всегда хочется плакать, когда обличаешь несправедливое к себе отношение. И в самом деле, разве это было справедливо — заставлять красивую девушку заниматься, когда ее можно было просто целовать?
В общем, события разворачивались еще хуже, чем я воображал. Мне пришлось объяснить ей свое поведение, а так как сделать это надо было сразу же и у меня не было времени что-нибудь придумать, я сказал чистую правду. Я рассказал ей, как не терпелось мне увидеть ее и поцеловать. Я собирался прийти к ней пораньше: это решение я принял после целой ночи раздумий. Разумеется, я не сказал, для чего я решил к ней прийти, но это было не так уж и важно. Ведь я испытывал совершенно одинаковое болезненное нетерпение и тогда, когда решил прийти и сказать ей, что покидаю ее навсегда, и когда спешил к ней, чтобы заключить ее в объятия. Потом я рассказал ей о событиях этого утра: о том, как жена заставила меня ее провожать и привела к тестю, где я был принужден слушать разговоры о делах, не имеющих ко мне никакого отношения. Наконец с огромным трудом мне удалось вырваться, всю долгую дорогу я бегу бегом, прибегаю, и что же я вижу? Растянутую по всей комнате простыню.
Карла рассмеялась, поняв, что с Коплером у меня нет ничего общего. Смех пробежал по ее красивому лицу, словно радуга, и я снова ее поцеловал. Она не отвечала на мои ласки, но покорно им подчинялась — я обожаю в женщинах эту манеру, может быть, потому, что люблю слабый пол прямо пропорционально его слабости. Потом она в первый раз мне сказала, что знает от Коплера, как я люблю свою жену.
— Поэтому, — добавила она, и я увидел, как по ее красивому лицу мелькнула тень всерьез принятого решения, — поэтому между нами не может быть ничего, кроме дружбы.
Но я не очень поверил в твердость этого благоразумного решения, потому что, даже произнося его, ее рот не сумел уклониться от моих поцелуев.
Карла говорила очень долго. Видимо, она хотела пробудить во мне сострадание. Я помню все, что она мне тогда сказала, но поверил я во все ею сказанное только тогда, когда она исчезла из моей жизни. До тех пор, пока она была рядом со мной, я всегда боялся ее, как женщины, которая рано или поздно воспользуется своим влиянием, чтобы погубить меня и мою семью. Поэтому я не поверил ей, когда она стала меня уверять, что желает только одного — обеспечить себе и матери самое скромное существование. Сейчас-то я точно знаю, что она и в самом деле никогда не собиралась брать у меня больше, чем ей было необходимо, и когда я думаю о том, как плохо я ее понимал и как мало любил, я краснею от стыда. Бедняжка ничего от меня не получила. Я дал бы ей все, потому что я из тех людей, что платят свои долги. Но я все ждал, чтобы она меня попросила.
Она рассказала мне о том, в каком отчаянном положении очутились они после смерти отца. Долгие месяцы они с матерью днем и ночью работали над вышивками, которые заказывал им один торговец. Но она испытывала такую наивную веру в то, что им поможет бог, что иногда часами простаивала у окна, глядя на улицу, откуда эта помощь, по-видимому, должна была появиться. Но вместо этого пришел Коплер. Она уверяла, что сейчас они вполне довольны своей участью, но тем не менее и она и мать порой не спят ночами — так, в сущности, ненадежна была его помощь. А что, если в один прекрасный день окажется, что у нее нет ни таланта, ни голоса? Ведь тогда Коплер их бросит. К тому же он говорил, что через несколько месяцев собирается устроить ей дебют в каком-то театре. А что, если это будет самый настоящий провал?
Побуждаемая все тем же желанием вызвать мое сочувствие, она рассказала мне, что постигшая их финансовая катастрофа разрушила и ее любовные мечты: ее бросил жених.
Но я был по-прежнему далек от всякого сострадания. Я сказал:
— А ваш жених часто вас целовал? Так же часто, как я?
Она засмеялась, потому что я мешал ей говорить. А я понял, что мне уже проложил путь какой-то мужчина.
Давно миновал час завтрака, к которому я должен был вернуться домой. Мне уже захотелось уйти. На сегодня было достаточно. Я был далек от угрызений совести, которые нынче ночью не давали мне спать, да и тревога, которая привела меня к Карле, тоже совсем исчезла. Но спокоен я не был. Это уже, наверное, такая моя судьба — никогда не знать покоя. Угрызений совести я не испытывал, потому что поцелуи, которые сулила мне Карла — столько, сколько я захочу, — она сулила во имя дружбы, которая никак не могла оскорбить Аугусту. Но потом мне показалось, что я понял причину своего раздражения, из-за которого, как всегда, в разных частях моего тела то и дело возникали летучие боли. Карла видела меня в ложном свете! Она могла начать меня презирать, видя, как я — хоть и любя Аугусту — жаждал ее поцелуев. И это та самая Карла, которая до сих пор, будучи от меня зависимой, была со мной столь почтительна!
Я решил завоевать ее уважение и произнес фразу, которая потом долго мучила меня, как воспоминание о трусливом преступлении, о предательстве, совершенном но свободному выбору — без всякого прока и без всякой необходимости.
Уже у самых дверей я сказал Карле с видом человека, абсолютно владеющего собой и пускающегося в откровенности скрепя сердце:
— Коплер говорил вам, что я очень привязан к своей жене. Да, это правда: я ее очень уважаю.
Потом во всех подробностях, ничего не утаивая, я рассказал ей историю своей женитьбы: как я влюбился в старшую сестру Аугусты, которая и слышать обо мне не хотела, ибо любила другого, как я потом попытался жениться на другой ее сестре, которая тоже меня отвергла, и как наконец я смирился с тем, что мне придется жениться на Аугусте.