Два следующих дня Обнорский наводил справки о семье Рябовых. Больше всего информации он получил, как ни странно, от Сиротина — им опять выпало проводить вместе несколько занятий подряд в пехотной школе. Оказалось, что Сиротин жил в Гурджи в одном подъезде с подполковником Рябовым: квартира Рябовых была на втором этаже, а Сиротиных — на третьем.
— А с чего ты, Андрей, Рябовым заинтересовался? — удивился Михаил Владимирович, когда Обнорский во время перекура между лекциями начал осторожно расспрашивать Сиротина.
— Так, — постарался придать своему лицу безразличное выражение Андреи. — Он в Ленинграде на артиллерийские курсы попал преподавателем, а там — бюро переводов, потому что есть спецфакультет, где иностранцы учатся. Парень знакомый — переводчик с этих курсов — мне написал, интересовался, что за человек… Я обещал поспрашивать.
Сиротин ответом удовлетворился и охарактеризовал Вячеслава Михайловича Рябова коротко:
— Говна кусок. Жмот первостатейный — из-за каждого динара удавиться был готов. И жена его Верка не лучше. В первый год она сюда дочку привезла, а в отпуск съездила — оставили ребенка в Союзе у тетки Веркиной, посчитали, что дите ест много… Они на всем экономили, все доллары накапливали, Слава — тот даже вечером по городку в бэушной форме ходил, как чмошник последний. Из-за таких вот… «офицеров» к нам ко всем отношение как к жлобам законченным… Рябов в Гурджи целый бизнес развернул: понавез из Союза фонариков, фотоаппаратов, кипятильников и все это ливийцам загонял. В Союзе-то все это барахло дешево стоит, а здесь, говорят, один кипятильник можно динаров за пять продать. А пять динаров — это, считай, пятнадцать долларов… Но я со Славой близко не общался. Да они с Веркой ни с кем не общались и в гости ни к кому не ходили, боялись, что придется кого-нибудь потом в ответ приглашать…
Другие источники, в которых Обнорский попытался почерпнуть информацию о чете Рябовых, лишь подтвердили слова Сиротина: Вячеслав Михайлович и его супруга были людьми крайне прижимистыми и малообщительными. О конфликте Ильи с этой парочкой никто ничего не знал, видимо, Бережной оказался единственным свидетелем странной сцены у волейбольной площадки в Гурджи.
Во второй половине ноября в Триполи снова прилетел экипаж, в состав которого входила Лена. На этот раз их пересменка длилась всего два дня, а потом они должны были лететь куда-то в глубь Африки — то ли в Анголу, то ли в Мозамбик — и оттуда уже возвращаться в Москву, но не через Триполи, а через Мальту.
У Лены и Андрея было всего два вечера, и они их провели не вылезая из постели в гостевом домике.
Что их описывать, эти вечера? Если бы кровать, предназначенная для высокого аэрофлотского начальства из Москвы, могла бы говорить, она бы, наверное, просто кричала, потому что соскучившиеся друг по другу Обнорский и Ратникова вытворяли на ней такое — куда там всякой итальянской порнухе, не те эмоции…
Перед тем как попрощаться с Леной на очередные несколько недель, Андрей достал из нагрудного кармана незапечатанный конверт с письмом и, запинаясь от чувства неловкости из-за того, что он все-таки втягивает женщину в свои не самые безобидные дела, сказал:
— Лена, помнишь, ты мне сказала, что можешь помочь, если мне понадобится? Насчет друга моего, Ильи Новоселова?
— Да, — ответила Лена, пытаясь привести в порядок перед уходом многострадальную кровать, — конечно, помню. А что, тебе удалось что-то выяснить?
— Не знаю, — пожал плечами Обнорский. — Есть один странный факт… Был у Ильи какой-то непонятный разговор с одним хабиром и его женушкой. Проблема в том, что эта парочка буквально через неделю после смерти Илюхи вернулась в Союз — срок командировки закончился… Этот хабир сейчас в Ленинграде служит… У меня в Питере есть друг, он опер спецслужбы уголовного розыска, мы учились с ним вместе. Я ему написал письмо, объяснил что мог — надеюсь, что Женька что-нибудь придумает. Потому что мне этих Рябовых отсюда иначе не достать…
Андрей протянул Лене конверт и добавил:
— Ты прости, что я тебя об этом прошу, просто другой возможности нет. Письмо надо передать из рук в руки… Если обычным путем посылать — дойдет месяца через полтора, если вообще дойдет… Ты же знаешь, наши письма проверяют, не все подряд, правда, выборочно, но все равно… Если это письмо попадет в чужие руки — сама понимаешь… Ко мне будет много вопросов от разных навязчивых мужчин…
— Не волнуйся, — улыбнулась стюардесса понятливо, одергивая на себе юбку. — Все будет исполнено на высшем уровне, шеф. Всегда мечтала быть связной. А этот твой Женя-опер, он как, симпатичный?
— Лена! — с чувством сказал Обнорский.
— Что? — сделала невинные глаза Ратникова.
— Он… симпатичный. Но если я узнаю, что ты перед ним крутила хвостом…
— Ох, как страшно! То что будет? — тихонько засмеялась Лена, маняще смотря на него своими глазищами.
— Что будет?… — Андрей на секунду задумался, а потом сказал зловещим шепотом: — Я тебя тогда цинично изнасилую в особо извращенной форме!
— Правда?! — обрадовалась стюардесса. — Не обманешь?! А может, не будем ждать, пока я начну где-то, крутить отсутствующим у меня хвостом?
Она, улыбаясь, провела кончиком языка по верхней губе и сумасшедше медленным движением расстегнула лишь недавно застегнутую юбку. Обнорский заурчал, подскочил к ней… Бедная кровать лишь всхлипнула в изнеможении, когда они упали прямо на роскошное атласное покрывало…
Старший оперуполномоченный специальной службы уголовного розыска ГУВД Ленинграда Евгений Кондрашов служил в милиции уже пятый год. Для многих было неожиданным его решение пойти в угрозыск после окончания престижного восточного факультета ЛГУ.
Жене пришлось выдержать жесткий прессинг со стороны родителей, которые полжизни провели за границей и хотели, чтобы сын пошел по их стопам. Собственно говоря, они в свое время и запихнули Евгения на востфак, с которого он несколько раз порывался перевестись на юридический, но его вовремя останавливали. Однако после получения диплома Кондрашов, пользуясь тем, что родители умотали в очередную заграничную командировку, пошел в 16-е отделение милиции и написал заявление… Когда папа и мама вернулись — их сын уже учился на офицерских курсах в Пушкинской школе милиции и уходить оттуда отказался наотрез. Да и не так-то просто было в 1985 году уволиться из милиции уже аттестованному офицеру… На все расспросы о мотивах его выбора Женя отвечал просто:
— Мне в ментовке интересно. И все.
Обнорский был одним из немногих однокурсников, понявших решение Кондрашова.
Андрей даже морально поддерживал его, в глубине души завидуя Жене — парень выбрал то, что ему по сердцу, плюнул на престижность, на гарантированную карьеру. Поступок Евгения чем-то напоминал бегство жениха из-под венца с богатой, красивой, но нелюбимой к ненаглядной бедной Золушке…
Кстати говоря, Андрей поддержал Кондрашова не только морально — после разрыва с Виолеттой перед отъездом в Ливию на второй год Обнорский оставил Жене ключи от своей однокомнатной квартиры, куда тот сразу же перебрался на вольное житье от родителей, так и не смирившихся с милицейской карьерой сына, к тому времени ставшего уже старшим лейтенантом. Платы Андрей с Кондрашова, естественно, никакой не брал — просил только вовремя платить за свет, газ и телефон и не устраивать особо буйных оргий с агентами женского пола…
Учитывая все эти обстоятельства, Андрей, конечно, был вправе рассчитывать на Женькину помощь.
Прочитав письмо, привезенное симпатичной девушкой, назвавшейся Леной, Кондрашов сначала несколько растерялся. Просьба Андрея была, мягко говоря, достаточно необычной и весьма деликатной — речь все-таки шла о старшем офицере Советской Армии, подполковнике, а не о каком-нибудь бомже, полуспившемся работяге или никому не нужном инженере. Милиция вообще не должна была влезать в армейские дела, но ведь Обнорский написал, что для него это крайне важно.
От письма Андрея веяло явной тревогой. Ясно было, что Обнорский ввязался во что-то серьезное, только во что? Андрей толком ничего не объяснил, написал только, что в приватном порядке выясняет обстоятельства непонятного самоубийства своего йеменского друга Ильи Новоселова. И Женя вспомнил: когда-то Обнорский рассказывал, что этот Илья спас ему в Адене жизнь…
Все попытки расспросить доставившую письмо девушку также ни к чему не привели: Лена лишь мило улыбалась и твердо повторяла, что ничего сама не знает, что Андрей, мол, все, что хотел, написал в письме.
По тому, как она говорила об Обнорском, Кондрашов (опытный уже опер, все-таки четыре года в розыске — это не четыре недели) понял, что эта уполномоченная красавица к Андрюхе явно неравнодушна… Черт, ну почему Обнорскому всегда так везет на красивых баб? Что они в нем находят? Женя вздохнул и сказал Лене, с интересом рассматривавшей небогатый интерьер квартиры Обнорского (а именно туда она пришла с письмом):
— Ладно, я попробую что-нибудь сделать… Подведет меня Андрюха когда-нибудь под монастырь… Куда мне сообщить, если я что-то нарою?
— Запишите мой телефон в Москве. — Ратникова продиктовала Кондрашову семизначный номер и добавила: — Звонить можно в любое время и в любой день. Если меня не будет, скажите тому, кто снимет трубку, что вы Женя из Ленинграда и что у вас есть новости, мне передадут, и я, как смогу, приеду.
— Соседи? — по профессиональной привычке поинтересовался Кондрашов.
— Нет, папа с мамой, — ответила Лена и наградила Женю легкой улыбкой на прощание.
После ее ухода Кондрашов надолго задумался. Не нравилась ему вся эта история, ох не нравилась, верхнее чутье уже битого и тертого опера подсказывало, что вляпался Обнорский в какое-то говно очень крутого замеса… И как, скажите на милость, этого подполковника Рябова раскручивать? Прижми его — он в особый отдел, и все — «старшие братья» мигом могут оформить милицейскому оперу бесплатную путевку в Нижний Тагил[54], в санаторий для больных «непонятливостью мозга». А посадить мента в 1989 году было делом абсолютно плевым — было бы только желание, а статья, как говорится, всегда найдется… Ну так что, продинамить Андрюху? Сказать, что ничего не получилось, и посоветовать не ввязываться в дурно пахнущие истории?
Женя вздохнул и обвел взглядом стены квартиры, в которой Обнорский от чистого сердца разрешил ему жить… Неблагодарной сукой выглядеть в своих же собственных глазах Кондрашову не хотелось, и он снова начал думать: «Стоп. А чего я сразу в подполковника уперся? У него же, как Андрюха пишет, супруга имеется… Вера Тимофеевна Рябова, закончила педагогическое училище в Костроме… Да, небогатые данные… Ничего, мы их расширим и углубим, как наш генсек выражается. Посмотрим, как Вера Тимофеевна живет, с кем живет и на что живет. Глядишь, чего-нибудь и проклюнется… Если офицера раскручивать, то начать нужно с его боевой подруги. Это мысль. И шанс».
Женя погладил себя ладонью по голове — он всегда так делал, когда в голову приходили интересные идеи. Дело в том, что больше Кондрашова никто по голове не гладил — жены у него не было, а начальство все больше норовило его побольнее стукнуть, а не погладить. Такое уж оно в ментовке было неласковое…
Через неделю Женя знал о Вере Тимофеевне Рябовой если не все, то очень многое. Знал, что она родом из Костромы, где до сих пор у тетки находится ее дочка, знал, что морщин на чулках жена подполковника страшится больше, чем морщин на своем довольно миловидном личике, знал, что время свое Рябова проводит в основном в походах по ленинградским магазинам. Только за одну неделю Кондрашов выявил двух любовников Веры Тимофеевны — генерала из штаба округа и старшего лейтенанта с артиллерийских курсов. Дама, судя по всему, была горячая, и Женя даже посочувствовал в душе подполковнику.
Но больше всего Кондрашова заинтересовала даже не беспорядочная половая жизнь гражданки Рябовой (хотя он и прикидывал, естественно, как можно использовать информацию об изменах супругу), а ее отношения с некой официанткой Ниночкой из кафе в Доме офицеров, что на Литейном. Вера Тимофеевна забегала к Ниночке чуть ли не через день — попить кофейку, поболтать, а также обменять у официантки заработанные мужем в Ливии доллары. Видимо, Рябова крупных сумм с собой никогда не приносила, но Ниночка, известная в определенных кругах Ленинграда по кличке Гульден, брала и по мелочи, а потом передавала рябовские зеленые видному валютчику Гоше, тусовавшемуся у гостиницы «Москва». Получив эту информацию, Женя почувствовал себя немного увереннее, потому что валютчики и их нелегкая работа были для Кондрашова хорошо знакомой, можно сказать, родной даже средой, ибо пересажал их опер из спецуры много.
Поэтому все дальнейшее было делом техники. В самом начале декабря 1989 года Нина Гульден и Вера Тимофеевна Рябова были задержаны в кафе Дома офицеров, что называется, с поличным. Из маленького потного кулачка Ниночки были извлечены три сложенные двадцатидолларовые купюры, переданные ей Рябовой, а из похолодевших рук Веры Тимофеевны Женя аккуратно вынул помятую «рублевую массу».
— Товарищ милиционер, это у меня в первый раз, просто деньги очень нужны были… Этого больше никогда не повторится! Я клянусь вам! Я же приличная женщина, у меня муж подполковник! — рыдала чуть позже Вера Тимофеевна в кабинете администратора, где Женя составлял протокол изъятия валюты.
Кондрашова слезы Рябовой трогали мало, он состроил абсолютно тупую цинковую морду и монотонно повторял «разберемся» до тех пор, пока не закончил писать.
— Ну что же мне делать? — заломила руки Вера Тимофеевна. — Молодой человек, я клянусь вам — это было в первый и последний раз!
— Верю, — участливо сказал Женя, хотя, по его наблюдениям, это был минимум шестой раз, а уж никак не первый. — Верю, что это досадное недоразумение. Но, к сожалению, Уголовный кодекс пока еще никто не отменил, а в нем есть статья за номером восемьдесят восемь «Нарушение правил о валютных операциях».
— Но, товарищ милиционер, — заголосила Рябова, — поймите, мы же не знали, что это противозаконно!
— Я понимаю вас, — задушевным тоном ответил Кондрашов. — Но, к моему глубокому сожалению, незнание законов не освобождает от несения ответственности. В вашем конкретном случае — уголовной. От трех до восьми для ранее не судимых.
Вера Тимофеевна совсем зашлась в рыданиях, ее и так не очень длинная юбка как-то сама собой задралась до самых бедер, и Кондрашову были предъявлены полные, но довольно сексапильные ноги. Ноги Женя осмотрел внимательно, но должной реакции они у него не вызвали, потому что Кондрашову всю жизнь нравились, как назло, худенькие. И тугие ляжки мадам Рябовой вызвали у него в голове только одну мысль: «Вот это да! Такие б ножки — моей бы тумбочке. Век стояла бы…» В принципе, Женя не был циником, но его очень злило, когда некоторые женщины пытались использовать сексуальные чары для решения своих чисто уголовных проблем.
— Что же мне теперь делать? — вопрошала сквозь слезы Вера Тимофеевна. — Неужели нельзя как-то все исправить?
«Конечно, можно!» — чуть было не ответил ей Кондрашов, но вовремя сдержался, ибо полагал, что Рябова еще не дошла до необходимой ему степени паники.
Женя вообще был признанным психологом в спецслужбе угрозыска. Он в отличие от многих своих коллег, например, никогда — или почти никогда — не бил задержанных, не выколачивал из них необходимую информацию, а искал к каждому «клиенту» свой подход. Именно Кондрашов придумал в 1987 году знаменитый фокус с зубами и гвоздиками, позже широко и часто использовавшийся его коллегами. А дело было так. Целый месяц он и его коллеги охотились на крупного кидалу Григория Анохина по кличке Бальзамине. С Бальзамине что-то случилось — раньше он просто кидал лохов, а потом вдруг взял и завалил однажды напаренного клиента, резко перейдя в совсем другую категорию обитателей уголовного мира Питера.
Взять Анохина никак не удавалось, пока один из Жениных барабанов не подсветил картинку — стукнул, что адресок, на котором скрывался Бальзамине, вроде бы известен мелкому фарцовщику с галеры Гостиного двора Саше Бумбарашу. Бумбараш, доставленный в спецслужбу на Лиговку, 145, пошел в глухую отказку, его уже хотели кинуть в пресс-хату, но Кондрашов придумал более оригинальный ход. Душевно улыбаясь, он сказал фарцовщику:
— Не хочешь говорить — не надо. Посидишь трое суток в камере — и гуляй. Только сейчас тебя наш доктор осмотрит.
— Какой еще доктор? — насторожился Бумбараш.
— Понимаешь, у нас тут неувязочка недавно вышла — один задержанный в КПЗ взял и умер, ну и нам спустили инструкцию — без медосмотра в камеру людей не сажать. Да ты не бойся, это быстро… Ребята, позовите доктора! — крикнул в коридор Женя.
«Доктор» не замедлил явиться. Его играл чемпион «Динамо» по самбо в тяжелом весе Вася Путякин, которого для такого случая обрядили в специально позаимствованный в мясном магазине белый халат, густо заляпанный кровью. Увидев «доктора», из кармана халата которого торчали большие кусачки, Бумбараш сильно занервничал, однако Вася не обращал внимания на его мандраж, быстро померил ему давление, температуру, а потом попросил открыть рот.
— Ну что? — спросил Кондрашов.
— Все нормально, — добро ответил «доктор». — Только четыре передних зуба в ужасном состоянии. Надо удалять, а то, не дай бог, в камере прихватит — может и помереть от болевого шока. Только пусть его, пока я зубы удаляю, кто-нибудь подержит, а то опять кровью все вокруг забрызгаем, как в прошлый раз…
Два опера подскочили к Бумбарашу сзади и крепко взяли его за плечи и руки, а Вася вытащил кусачки и, разминаясь, звонко отхватил ими шляпку торчащего из стола гвоздя (гвоздь, естественно, был вбит заранее для более сильного психологического воздействия). Когда серьезный «доктор» в окровавленном халате и с кусачками в руках двинулся к Бумбарашу, тот забился и завопил как резаный, обращаясь к Жене:
— Не надо, не надо!! Не надо доктора, пожалуйста!! Может быть, можно все-таки что-то сделать?!
— Конечно, можно, — ответил Кондрашов, ласково улыбаясь, и подвинул к себе листок чистой бумаги…
Бальзамине они взяли в тот же день, всем операм метод с доктором очень понравился, а вот у начальства, правда, сложилось насчет этой истории особое мнение… Ну да что о грустном…
— Боюсь, что исправлять свои ошибки, гражданка Рябова, вам придется в другом месте и в сроки, определенные законом. Пока я вас задерживать не буду, а завтра с утра жду у себя в кабинете на Лиговском, 145. Запишите мой телефон.
Вера Тимофеевна начала торопливо рыться в своей сумочке, однако ни телефонной книжки, ни авторучки не нашла. Спросить ручку у Жени она не осмелилась и поэтому записала его телефон губной помадой на пачке сигарет «Мальборо», откуда предварительно нервно вытащила сигарету…
На следующий день утром Женя, как обычно, мчался вприпрыжку по Лиговскому проспекту, лавируя между прохожих, — ему почему-то никак не удавалось явиться на службу вовремя, он постоянно просыпал и выскакивал из дому не позавтракав. «Недосыпание для опера — это как для шахтера силикоз», — вспомнил Кондрашов недавно услышанную шуточку. Родил этот афоризм старший опер из УУРа Никита Кудасов, выросший в заполярном горняцком поселке.
Женя ураганом ворвался в обшарпанное здание спецуры и, перепрыгивая через две ступеньки, помчался на четвертый этаж, где в кабинете у шефа уже пять минут как шел утренний сходняк. В коридоре к нему метнулся армейский подполковник с пушками в петлицах. «Рябов! — сразу догадался Женя. — Пришел все-таки! Это хорошо…» Подполковник искательно заглянул Жене в глаза и спросил:
— Простите, ваша фамилия, случайно, не Кондрашов?
— Случайно, Кондрашов, — с деланным безразличием буркнул Женя, не сбавляя темпа по дороге в кабинет шефа.
— Моя фамилия Рябов, — засеменил с ним рядом подполковник. — Понимаете, какое дело, вчера моя жена…
— Я освобожусь через полчаса, — сухо сказал Женя. — Подождите, пожалуйста, в коридоре.
Шеф встретил Кондрашова привычным вздохом:
— Ну что, опять трамвай колесо проколол? Женя виновато молчал, повесив голову и всем своим видом изображая самое искреннее раскаяние.
— Ладно, — махнул рукой шеф. — Садись. А что это за подполкан тебя с утра по коридору ищет? Надоел всем: где Кондрашов, где Кондрашов?
— Это один свидетель по тем арабам, помните, на прошлой неделе? — легко соврал Женя, совершенно не собиравшийся посвящать кого-либо из своих коллег в ту комбинацию, что он пытался провернуть с супругами Рябовыми. — Но он такой свидетель — тухлый скорее всего…
Шеф не стал вникать, и оперативка пошла своим чередом. Когда она закончилась и оперативники гурьбой высыпали в коридор, Кондрашов, отмахиваясь от их подначек, направился к своему кабинету, у которого уже маялся подполковник. В принципе, в кабинете, кроме Жени, сидели еще два опера, но они сразу же после сходняка умотали в гостиницу «Спутник», где накануне тамбовские обули на две тысячи долларов придурка туриста из Аргентины.
— Заходите, — кивнул Рябову Кондрашов, отпирая дверь кабинета. — Как я понимаю, вы муж Веры Тимофеевны?
— Да, я ее муж, — ответил Рябов, заходя в тесную комнату и нервно оглядываясь. Взгляд его сразу уперся в приколоченный над столом Жени почтовый ящик, на котором была прикреплена табличка «Для взяток», — у старшего лейтенанта было своеобразное чувство юмора… Женя сел за свой стол и поднял глаза на подполковника:
— Слушаю вас… Хотя у меня к вам, честно говоря, никаких особых вопросов нет. Я ожидал увидеть здесь вашу супругу… Вот с ней нам, судя по всему, предстоит долгий разговор.
Рябов кашлянул, одернул на себе китель под расстегнутой шинелью и нервно переплел пальцы.
— Понимаете… простите, не знаю вашего звания…
— Старший лейтенант милиции Кондрашов Евгений Владимирович, — представился Женя и закурил.
Рябов присел на стул у Жениного стола и отер со лба пот — топили в кабинете неплохо.
— Товарищ старший лейтенант, разрешите мне поговорить с вами как мужчина с мужчиной, как офицер с офицером, так сказать…
— О чем? — удивился Кондрашов.
Рябов страдальчески сморщился и продолжил:
— Поймите, товарищ старший лейтенант, то, что вчера случилось с моей женой, это досадное, дикое недоразумение, просто стечение обстоятельств…
— Вы так полагаете? — заломил бровь Женя. — Недоразумение? А вот факты, к сожалению, говорят, об обратном… Вы, товарищ подполковник, вообще-то в курсе, куда попали? Вернее, не вы, а ваша супруга?
— В милицию? — неуверенно пожал плечами Рябов.
— Мы не просто милиция, — строго сказал Женя. — Мы специальная служба уголовного розыска. Понимаете? Специальная служба… И пустяками не занимаемся.
От страшного словосочетания «специальная служба» подполковнику, не очень разбиравшемуся в тонкостях милицейских структур, стало явно не по себе — в советских людей вообще прочно вбили страх и трепет перед всем, что называлось «специальным» или «особым». Рябов дернул шеей и заговорил срывающимся голосом:
— Понимаете… Я, товарищ старший лейтенант, не буду с вами спорить — это и глупо, и бесполезно, я чувствую. Но… Мы с женой несколько месяцев назад вернулись из одной южной страны… Когда возвращаешься оттуда, то, поверьте, на многие вещи смотришь по-другому…
Окончивший востфак Кондрашов делал вид, что ему очень интересно, и участливо кивал, не перебивая Рябова, который продолжал с усилием выталкивать из себя слова:
— Мы с женой за границу попали не сразу. Сначала пришлось по всей нашей державе поколесить… Всякого хлебнули. И вот теперь, когда только-только что-то начало налаживаться, все может рухнуть. И из-за чего? Из-за нескольких бумажек, честно, кстати, заработанных при выполнении интернационального долга. Нет, конечно, я не снимаю ответственности со своей жены, она виновата, но… Вы же сами служите, должны понимать… Если вся эта история получит огласку — я уж не говорю о нашей семейной жизни, — вся моя карьера, все годы службы пойдут псу под хвост. В политотделе, в особом отделе — там разбираться не будут. Попалась жена, а виноватым все равно буду я — заставят и партбилет положить, и из армии попросят… Понимаете?
— Понимаю, — кивнул Женя (у него самого «висел» не снятый выговор от замполита за «неподнятые в цвете» конспекты по марксистско-ленинской подготовке). — Чего же тут не понять…
— Ну вот, — воодушевился Рябов. — Мы же оба с вами офицеры… Я совсем не хочу просить вас сделать что-то противозаконное… Но… Может быть, вы, как более опытный в таких делах, подскажете, как нам с супругой найти выход из тупика, в который попали из-за ее бабской глупости? Может быть, все-таки можно что-то сделать? — И подполковник непроизвольно покосился на висевший за Жениной спиной ящик с надписью «Для взяток».
Кондрашов перехватил его взгляд и, усмехнувшись про себя, ответил:
— Конечно, можно…
В этот момент он вспомнил фарцовщика Бумбараша и, чтобы скрыть улыбку, закусил нижнюю губу.
Рябов попытался вскочить и что-то сказать, но Женя остановил его движением руки:
— Можно-то можно, товарищ подполковник… На свете ничего вообще невозможного нет, но… Я, конечно, понимаю, что вы, трезво оценивая ситуацию — по-мужски, по-офицерски, — сумеете разобраться со своей женой лучше судьи и прокурора…
— Да я!… — подскочил на стуле Рябов. — Да я ее, суку ебаную… Ой, извините, товарищ старший лейтенант, вырвалось…
— Так вот, — продолжил Кондрашов, напуская на себя самый строгий вид, на который только был способен. — Мне хочется помочь вам. Но это будет зависеть от того, насколько вы будете искренним перед правоохранительными органами, которые в данном случае представляю здесь я…
Рябов вытер мокрое лицо рукавом шинели и прижал ладонь к сердцу:
— Товарищ старший лейтенант, я вам гарантирую… Честное слово офицера…
— Я вам задам несколько вопросов, — сказал Женя. — Задам без протокола, так сказать, тет-а-тет. Вот от того, как честно вы на них ответите, и будет зависеть очень многое. Понимаете?
— Да, — закивал Рябов, — спрашивайте. Я готов ответить на любые вопросы, если, конечно…
— Государственную и военную тайну они затрагивать не будут, — успокоил Кондрашов подполковника, и тот поудобнее устроился на стуле.
Женя встал из-за стола, отошел к окну и закурил сигарету. Он выждал длинную паузу, а потом обернулся к Рябову и тихо начал говорить:
— В августе этого года вы и ваша жена еще находились в Триполи. Вы проживали там в городке советских военных специалистов в квартале Гурджи. В том же городке получил квартиру переводчик группы ВВС капитан Новоселов. Правда, он прожил в ней совсем недолго — как вы прекрасно знаете, Новоселов покончил с собой, оставив предсмертное письмо… За несколько дней до его смерти вы и ваша супруга говорили о чем-то с Новоселовым — это было вечером, в районе волейбольной площадки. Вспоминаете? Разговор был весьма неприятным для вас, а Вера Тимофеевна даже всплакнула… Я хочу, чтобы вы с максимальной точностью вспомнили все подробности того разговора и рассказали их мне. Подумайте хорошенько, прежде чем отвечать. Что у вас стоит на кону — вы знаете не хуже меня.
По мере того как Кондрашов говорил, у Рябова все сильнее тряслись руки, подполковник открыл рот и с ужасом смотрел на Женю. Кондрашов ответил ему холодным, жестким взглядом, в котором уже не было никакого участия. Так они смотрели друг на друга около минуты, наконец подполковник разлепил жалко дрожавшие губы и просипел:
— А откуда вы… Почему?…
— Потому, — сухо ответил Женя. — Я же объяснял вам уже. Мы пустяками не занимаемся.
Рябов вдруг шмыгнул носом, попытался закусить губу, но не справился с собой и разрыдался. Кондрашов терпеливо подождал, пока подполковник успокоится, налил ему стакан воды и снова отошел к окну.
— Я жду, — наконец напомнил он.
Рябов поднял на него глаза. От имиджа молодцеватого подполковника ничего не осталось — у стола сидел раздавленный человек, военная форма на нем смотрелась как взятая напрокат с чужого плеча.
— Я могу рассчитывать на… конфиденциальность? — Рябов как-то разом постарел и обрюзг, голос его еле слышно шелестел в маленьком кабинете.
Женя, которому тоже стало как-то не по себе, пожал плечами:
— Я уже говорил — мы беседуем без протокола.
Подполковник Рябов кивнул, достал из кармана шинели мятую пачку «Беломора», закурил, потом обреченно махнул рукой и начал рассказывать такое, что даже у много чего слышавшего и видевшего за четыре года в розыске Кондрашова непроизвольно приоткрылся рот и полезли на лоб глаза…
Обнорский, находясь в Триполи, не знал всех подробностей того, каким образом его приятелю Женьке Кондрашову удалось расколоть подполковника Рябова. Андрей вообще не знал, получилось у Женьки что-нибудь или нет, вплоть до конца декабря 1990 года, когда в столицу Джамахирии прилетела наконец Лена Ратникова. Со дня их предыдущей встречи прошел почти месяц, в течение которого Обнорский по-прежнему пытался осторожно отрабатывать связи Ильи Новоселова. Результаты были почти нулевыми, и поэтому Андрей с нетерпением ждал возвращения своей воздухоплавающей подруги. Нет, конечно, он ждал ее не только поэтому — Обнорский тосковал по ее телу, по вкусу губ и запаху волос. Иногда на занятиях в пехотной школе Андрей вдруг спохватывался, что думает не о предмете лекции, а о красавице стюардессе. Переводя тактико-технические данные БРДМ, он мог, например, представлять себе совсем другие параметры. И совсем не БРДМ.
Из отпуска вернулся Сергей Вихренко, и жить Андрею стало немного веселее — Серега оказался классным парнем, жутко хозяйственным, как настоящий Кот Матроскин. Их третий сосед — Кирилл Выродин появлялся в своей комнате по-прежнему крайне редко, и однажды Обнорский спросил у Вихренко напрямую — где, собственно, шляется постоянно Кирилл? Шварц (такую кличку дали Сергею за его крепкую, мускулистую, почти как у Шварценеггера, фигуру) тонко улыбнулся и ответил: