Обнорский только головой покрутил.
— Марина, ну нельзя же быть такой жадной… А кто всю эту тему придумал? Я или папа римский? Притом заметь — я тебе мог бы вообще ничего не платить…
— Ну и трахался бы тогда сам со своим Кириллом! — с типичной женской нелогичностью ответила Рыжова. — И вообще, откуда я знаю: может быть, ты с него не пять тонн снимать будешь, а десять? Мне что — у него потом уточнять?
Они поторговались еще минут пять и сошлись на том, что Рыжова все-таки получает пятьдесят пять процентов, а Андрей — сорок пять.
Возвращаясь к себе домой, Обнорский думал о том, откуда у этой молодой и довольно симпатичной женщины такая алчность? Нет, видимо, действительно с некоторыми советскими людьми, дорвавшимися до заграницы и больших заработков, происходит что-то странное, их словно поражает какое-то безумие, заставляющее ради лишней пригоршни валюты доходить до полного скотства… С другой стороны, Андрей задавал себе вопрос: а имеет ли он сам моральное право осуждать ту же Рыжову?
Разве то, что он сам делает, не скотство? Правда, у поступков Обнорского были совсем другие мотивы, но все же… «Цель оправдывает средства» — так говорили иезуиты, на которых Андрею никогда не хотелось быть похожим. Может быть, ему было бы легче, если бы он узнал, что года через два похожую комбинацию провернет его приятель, следователь городской прокуратуры Ленинграда Сергей Челищев, чтобы скомпрометировать первого заместителя прокурора города… Правда, к тому времени Ленинград уже станет Петербургом, а сам Челищев уйдет из прокуратуры…
Но в конце января 1991 года в Триполи Обнорский никак не мог знать того, что случится в 1993 году в Петербурге. Он не мог предположить даже того, что произойдет с ним самим через несколько недель — чего уж тут говорить про годы…
Видеокамеру Обнорскому без проблем одолжил его коллега Олег Завьялов — лейтенант даже не поинтересовался, что именно Андрей собирается снимать.
Обнорский подробно расспросил, как пользоваться аппаратом, и обещал вернуть все в целости и сохранности через несколько дней. Рыжова была права — во время съемки на корпусе камеры действительно загоралась лампочка-индикатор, только не красного, а зеленого цвета. С этим вопросом Андрей разобрался быстро — зашел к одному хабиру — умельцу из группы ПВО и спросил, нельзя ли как-то отключить на время индикатор.
— А зачем это тебе? — удивился тот.
— Понимаешь, я на Зеленке старую крепость поснимать хочу, — улыбнулся Обнорский, — а там полицейские ничего фотографировать не разрешают. Ну я и хочу попробовать по-тихому, буду камеру просто в руке держать — может, чего-то в кадр и попадет. Лампочка не горит — значит, камера не работает…
— Без проблем, — кивнул хабир, повертев японское изделие в руках. — Сейчас контактик разомкнем — и все дела… Тут ребенок справится. Нет, все-таки правильно про вас, про переводчиков, говорят, что руки у вас из жопы растут. А гонору-то, гонору!
— Так ведь кто на что учился, — усмехнулся Анд-Рей, глядя на ловкие манипуляции хабира, которому действительно понадобилось на всю операцию не более пяти минут.
В тот же день Обнорский и Рыжова установили камеру в спальне. Долго выбирали нужный угол, чтобы в объектив попадала кровать, попробовали несколько ракурсов и в конце концов решили, что камера будет как бы небрежно лежать на боку на тумбочке у окна — тогда изображение получалось несколько перевернутым, но при желании все разобрать было можно. Смущало только одно обстоятельство — при съемке камера издавала еле слышный шуршащий звук, но Андрей посоветовал к приходу Кирилла включить фоном какую-нибудь музыкальную кассету в магнитофоне.
— И вам приятнее будет, и камеру заглушит, и кино качественнее получится…
Рыжова в ответ только раздраженно фыркнула, но вообще Обнорский отметил, что настрой у нее боевой — стенографистка, похоже, уже прикидывала, как потратит деньги, которые посулил ей Андрей…
Весь следующий день Обнорский думал только об одном: получится или не получится? Вечером Андрей уже просто не находил себе места, метался по квартире так, что Шварц, смотревший в гостиной телевизор, удивился:
— Ты что мечешься? Вроде пар стравливал недавно… Давай, Андрюха, кости покидаем — это хорошо нервы успокаивает…
Приятели играли в нарды часов до двух ночи — Кирилл не приходил, и Обнорский постепенно успокаивался: похоже, он все-таки решил заночевать у Рыжовой.
Ночь прошла отвратительно — Андрей просыпался каждый час, курил, думал, снова проваливался в недолгое забытье…
Но все имеет свой конец, ночь прошла, рабочий день, как обычно, пролетел незаметно, а там и вечер наступил. В назначенное время Обнорский ворвался к Рыжовой и, еле сдерживая себя, выдохнул:
— Ну?!
Марина встретила его в строгом брючном костюме без малейшего намека на интимность:
— Не нукай, не запряг…
Она сердито дернула плечом и ушла на кухню ставить чайник на плиту. Обнорский бросился за ней:
— Марина, лапушка, ну не тяни, у меня ведь тоже нервы не железные… Получилось?
— Нервы у него… — усмехнулась Рыжова. — «Мы пахали…» Иди в комнату — можешь на видаке посмотреть. По-моему, вполне качественно получилось. Кстати, знаешь, оказалось, что это даже возбуждает — я кончала как сумасшедшая вчера…
Андрей метнулся в гостиную и включил видеоплейер, подсоединенный к большому телевизору ливийской сборки «Гарьюнис». Порнуха и впрямь получилась славная — искренняя такая, можно сказать, с огоньком. Музыкальным фоном шла музыка из «Эммануэли», гармонично сочетавшаяся со стонами совокуплявшейся пары. Кирилл был вполне узнаваем, хотя в основном он отфиксировался в профиль, но и этого было, как говорится, за глаза и за уши…
— Ну как? — спросила Рыжова, внося в комнату поднос с чашками.
— Отлично, лапушка, — искренне ответил Обнорский, которого просмотр даже немного возбудил. — Ты, Маришка, просто порнозвезда какая-то… В случае чего не пропадешь — всегда верный кусок хлеба есть… Нет, серьезно, мать, все нормально получилось. Теперь Киря — наш.
— А когда ты собираешься с него деньги снимать?
Рыжовой уже не терпелось пошуршать баксами, однако Андрей был вынужден ее разочаровать:
— Не знаю, может быть, на днях… Мне подумать надо.
— Чего тут думать? — возмутилась Рыжова. — Все уже сделано — нужно только ему кассету показать и цену назвать… Опять хитришь? Один все получить хочешь?
Обнорский, который уже устал от ее подозрительности и жадности, ответил достаточно сухо:
— Да уймись ты! Куда торопиться-то: у нас у всех контракты еще не скоро закачиваются — и у меня, и у тебя, и у Кирилла, — куда мы денемся с этой подводной лодки? Сейчас важно все сделать по уму — во-первых, надо с пленки на всякий случай копию снять, во-вторых, дождаться удобного случая, чтобы спокойно и без свидетелей поговорить с Кириллом… Это же психология, надо же понимать… Вдруг он взбрыкнет? Или — от ужаса кондратий его хватит? Мне надо как следует все продумать. Такие вещи с бухты-барахты не делаются… Обидно ведь будет, если все, что так хорошо начиналось, вдруг из-за какого-нибудь пустяка сорвется…
Андрею и в самом деле было над чем подумать. Очередной прилет Лены должен был состояться только через неделю, и он не знал, как лучше поступить — ничего не делать до появления в Триполи стюардессы, которой можно было передать копию кассеты, чтобы она спрятала ее где-нибудь в Союзе, или попытаться расколоть Выродина сразу же… Логика подсказывала, что первый вариант, конечно, разумнее, но ведь кроме разума были еще и чувства: ему не хотелось подвергать Лену лишнему риску, к тому же Андрей был настолько вымотан трехмесячной погоней за разгадкой гибели Ильи, что хотел уже только одного — скорее бы все закончилось. Очень трудно было жить в таком постоянном нервном напряжении, которое не отпускало Обнорского ни днем, ни ночью. Андрей чувствовал инстинктивно приближение финала, и каждые новые сутки ожидания были для него настоящей мукой.
Впрочем, дилемма — ждать или не ждать Лену — разрешилась вскоре сама собой, причем довольно неожиданно. Один день Обнорский потратил на «подбирание хвостов» — исправил индикатор на видеокамере и вернул ее с благодарностью Завьялову, притащил домой взятый все у того же Завьялова видеомагнитофон и сделал копию видеокассеты (один видеомагнитофон у него в блоке уже был — Андрей забрал его у Шварца, сказав, что хочет переписать для себя фильм «Однажды в Америке», который с русским переводом ходил по советскому контингенту в Триполи), уничтожил исходную аудиокассету с записью своего интервью с Рыжовой… А на следующий вечер Обнорского неожиданно вызвал к себе на беседу полковник Радченко, особист из Аппарата.
Андрея этот вызов чрезвычайно удивил и напугал — что могло понадобиться от него особисту? Несанкционированных контактов с иностранцами в Триполи у Обнорского не было, антисоветской агитацией и пропагандой он не занимался, доллары на динары по черному курсу в лавках не обменивал… Но не в шашки же особняк зовет играть? А если Обнорский всюду чист, как олимпийский снег, значит, остается только один вариант — Андрей где-то допустил ошибку в своем расследовании, где-то наследил, и контрразведчик зацепился за что-то, показавшееся ему странным…
В крайне нервном состоянии, ломая голову над тем, где же он допустил прокол, Андрей отправился к Радченко, готовясь, на всякий случай, к самому худшему.
У подполковника Радченко были свои излюбленные методы работы: он предпочитал вызывать к себе людей вечерами — наверное, он сам был совой, а может быть, утро и день у него занимали другие, более неотложные дела. Правда, злые языки поговаривали, что особист просто спал каждый день чуть ли не до двенадцати и самой главной его задачей в Триполи было не свихнуться от скуки. Но так на то они и злые языки, чтобы возводить напраслину на честных и мужественных «бойцов невидимого фронта».
Обнорский особистов не любил. В отличие от пэгэушников военные контрразведчики действовали грубыми, подчас просто топорными методами. Часто их волновал не реальный результат, а статистика, отчетность, что порождало иногда просто самую настоящую липу. Например, в Краснодаре, где служил Андрей, в задачу особистов входило помимо всего прочего выявление среди иностранных курсантов и офицеров «антисоветски настроенных элементов». То ли у контрразведчиков существовал какой-то план-разнарядка на этих «антисоветчиков», то ли им просто нужны были дополнительные средства на «оперативные нужды», и чтобы выбить их, они завышали показатели, но порой работа особняков выглядела так: в особый отдел вызывался какой-нибудь переводчик, и контрразведчик начинал с ним беседу — много ли, дескать, антисоветчиков в той группе, где этот переводчик лекции толмачит? «Да нет, — пожимает плечами переводяга, — вроде все ребята нормальные, никаких таких антисоветских настроений не замечено…» — «Поня-ятно, — тянет нехорошим голосом особист и задает новый вопрос: — Вы, товарищ старший лейтенант, кажется, вскоре за границу хотите поехать? Оформились уже? Эт хорошо, эт правильно… А скажите, это не вы, случайно, сидели третьего дня в ресторане „Кавказ“ вдребезги пьяным за четвертым столиком справа? У вас, кажется, еще на носу колечко от репчатого лука было… Не вы? Эт хорошо… Так сколько, говорите, в вашей группе не совсем правильно ориентированных курсантов?»
Переводчик, который действительно напился в «Кавказе», и именно третьего дня, вздыхал и шел писать отчет на шести страницах убористым почерком, по которому выходило, что чуть ли не вся группа каких-нибудь иракцев или эфиопов — законченные, матерые антисоветчики, засланные в Союз с особым заданием — пытаться подмечать слабости советского строя и вести агитацию среди советских офицеров для ослабления боевой мощи нашей непобедимой и легендарной армии. Про такие истории Обнорский слышал не раз и не два, никогда в их реальности не сомневался, только недоумевал: зачем военные контрразведчики занимаются такой откровенной дурью? Кому нужны эти дутые цифры потенциальных шпионов и «практически установленных антисоветски настроенных элементов»?
Попадались, правда, и среди особняков нормальные ребята. Андрей, например, всегда с теплотой вспоминал майора со смешной фамилией Пенечек, с которым ему пришлось поработать в 1987 году в одном маленьком городке на Украине, куда Обнорского послали в командировку обеспечивать сопровождение и обучение на военном заводе группы сирийских офицеров. С майором Пенечком, местным особистом, Андрей познакомился, естественно, в день прибытия в городок, а уже на следующий день они, сев у Пенечка дома культурно «выпить-закусить», скатились в чудовищный недельный запой, плюнув на разом осиротевшую сирийскую группу. Пенечек только что вернулся из Афганистана, где был дважды ранен, а у Обнорского не развеялись еще йеменские воспоминания. В общем, им было о чем поговорить за стаканом… «Поговорили» они с Пенечком хорошо — помимо того что сами пропились, что называется до рубля, так еще и «агентурные» деньги просадили и потом вместе ломали тяжелые с похмелья головы — как писать отчеты о потраченных средствах?
Но такие веселые ребята встречались среди особистов действительно крайне редко, и подполковник Радченко, судя по всему, к ним не относился. Он с самого начала беседы с Обнорским был подчеркнуто сух, официален и все время буравил Андрея своими немигающими рыбьими глазами, словно хотел загипнотизировать. Обнорский долго не мог понять причины, по которой подполковник заставил его явиться, потому что на первом этапе разговор шел о всякой ерунде: где Андрей учился, кто у него родители, чем занимаются жены — бывшая и, так сказать, действующая… Радченко, похоже, никуда не торопился, задавая вопросы, он тянул между ними долгие паузы, сам рассказывал какие-то маловразумительные байки, перескакивал с одной темы на другую… Все это выводило Обнорского из себя, он нервничал, но, внутренне сжимаясь, переламывал раздражение и отвечал особисту на все вопросы подробно и любезно.
Только часа через полтора изнурительного выяснения подробностей биографии Андрея (которые, кстати сказать, и так были хорошо известны, поскольку содержались в его офицерском личном деле) Радченко перешел наконец к тому, ради чего и вызывал Обнорского:
— Андрей Викторович, давайте вспомним некоторые подробности вашей еще совсем недавней работы в Бенгази…
— Какие подробности? — удивился Андрей. Ему пришло в голову, что, возможно, особист интересуется той историей с эскадрильей «МиГов», из-за которой, собственно, Обнорскому и пришлось перебраться в Триполи. Но при чем здесь Радченко? Вопросами, которые были так или иначе связаны с внешней разведкой, занимались совсем другие люди, и особый отдел не имел к ним никакого отношения.
Впрочем, довольно быстро выяснилось, что подполковник имел в виду под «некоторыми подробностями» совсем не тему с пропавшими самолетами. Радченко не спеша закурил, походил по кабинету мягкими, кошачьими шагами и наконец, видя, что Андрей молчит и ждет дополнительных «вводных», пояснил:
— Меня интересует организация, созданная при вашем непосредственном участии в гостинице для холостых советских специалистов и переводчиков в Бенгазии.
Обнорскому показалось, что он ослышался.
— Организация? Какая организация? Комсомольская, что ли? Так у нас комсомольцев всего одиннадцать человек было…
— Нет, — вежливо перебил его особист. — Эти вопросы скорее относятся к компетенции политотдела… Я слышал, правда, что у вас возникли там какие-то осложнения с членскими взносами?
Андрей про себя усмехнулся: в июле 1990 года все офицеры комсомольского возраста в Бенгази, пользуясь волной «демократизации», поднявшейся в Союзе, решили по-тихому перестать платить комсомольские взносы — надоело кормить жирных цековских мальчиков, разъезжающих по всему свету на валюту, поступавшую в ЦК ВЛКСМ из разных стран с отчислений от заработков таких же, как Обнорский, переводяг и специалистов. Летом 1990 года казалось, что партийно-комсомольский аппарат действительно доживает последние дни, потому и решили комсомольцы-бенгазийцы просто перестать платить взносы и таким образом через три месяца по-тихому автоматически выбыть из ВЛКСМ. Однако уже в самом начале января девяносто первого в Союзе поднялась мощная волна коммунистического «ренессанса», и затаившиеся было замполиты и партработники вновь подняли головы и начали показывать зубки. Обнорский не сомневался, что ему еще аукнется эта история с членскими взносами, хотя сначала складывалось впечатление, что до нее никому не было дела…
— Впрочем, — продолжал особист, — я хотел поговорить с вами о другом…
— О чем же? — пожал плечами Андрей.
— Мы получили информацию, что в гостинице, где вы проживали, была создана организация под названием, если не ошибаюсь, «Штаб Революции». Припоминаете?
Обнорский едва не расхохотался от облегчения — ему ли не помнить «Штаб», если он был «особой, приближенной к Вождю» и имел официальный титул Певец Революции и должность «начальник особого отдела»?
А дело заключалось в следующем. Развлечений у бенгазийских холостякующих советских специалистов и переводчиков было крайне мало, книги и газеты поступали редко, телевидение в гостинице транслировало только две зануднейшие ливийские программы, поэтому единственным действенным средством для развеивания скуки, естественно, был «антигрустин» — спирт, сливавшийся с родных «МиГов», и самогон, изготовленный по древним российским рецептам. Однако в тихих локальных пьянках тоже мало веселого и интересного, поэтому постепенно в гостинице сложилась устойчивая группа человек из пятнадцати, которые превратили застолья в некий ритуал и тщательно к ним готовились: ловили мурен в Средиземном море, коптили их, жарили на крыше шашлыки, красиво сервировали столы и во время самой пьянки обязательно произносили длинные речи и тосты.
Однажды кто-то назвал хабира-прибориста из группы ВВС, произнесшего очень смешную речь о «великой бенгазийской алкогольной революции», Вождем — он действительно несколько напоминал Ленина и к тому же звали его Владимиром Ильичом. Прозвище прилипло, а потом вдруг все начали играть в такую игру, что, мол, совместные застолья — это не просто пьянка, а заседание Совета Алкогольной Революции, возглавляемого Вождем. Ветераны движения немедленно получили чины и звания: Совет выбрал своих «министра обороны», «главкома ВВС», «начальника генерального штаба». Преподаватель из летной школы на «Бенине» Регимантас Соколовскас получил должность «командира литовского полка», а главный самогонщик в гостинице сварщик дядя Миша — титул «хранителя революционной жидкости». Обнорский был назначен «начальником особого отдела», а поскольку у него была гитара, на которой он тренькал во время «заседаний Штаба», Вождь присвоил ему еще и почетное звание Певец Алкогольной Революции. Особую остроту «заседаниям» придавало то обстоятельство, что в Ливии действовал сухой закон, на который, впрочем, русские просто чихать хотели. «Заседания» всегда открывались одинаково — во главе стола вставал Вождь с маленькой кружечкой в руке и, картавя по-ленински, объявлял:
«Товарищи! Великая Алкогольная Революция, о которой столько времени мечтали хабиры и переводчики города Бенгази, продолжается!»
Все выпивали по первой, а потом переходили к обсуждению текущих вопросов — об открытии новых вакансий в «Штабе», о деятельности тайных членов организации в условиях подполья в городке для семейных, о «продразверстке», под которой понималось пополнение запасов «революционной жидкости». В общем, все было очень весело, постепенно в «Штаб» вступила чуть ли не половина обитателей гостиницы, и тогда Вождь, который уже просто не просыхал от этой самой «революционной жидкости», объявил «диктатуру опохмеляющихся». «Диктатура» эта, правда, свелась к тому, что члены «Штаба» потребовали, чтобы им в гостиничной столовой разрешили сдвигать во время ужинов столики в один большой стол. Это требование было удовлетворено, поскольку администраторами, официантами и поварами в этой столовой работали советские женщины — жены тех счастливцев, которые жили в городке для семейных.
Деятельность «Штаба Революции» позволяла хоть немного скрасить серое однообразие бенгазийских будней и выходных, Андрей не пропускал практически ни одного «заседания». Уезжая в отпуск в Союз и зная, что в Бенгази скорее всего не вернется, он испытывал странное щемящее чувство грусти, расставаясь с измученными тоской по родине «алкогольными революционерами».
Но почему «Штабом» вдруг заинтересовался трипольский особист? Нет, конечно, при желании докопаться можно и до фонарного столба… Несмотря на то что в Ливии пили практически все советские специалисты и переводчики, официально все же употребление спиртных напитков было запрещено… Но опять, таки вопросами борьбы с пьянством занимался политотдел, а никак не контрразведка… Поэтому на вопрос Радченко Обнорский неопределенно пожал плечами:
— А что именно, товарищ подполковник, вас интересует?
— Все, — ответил Радченко, лучезарно улыбаясь. — Меня интересует все, что вы знаете об этой организации…
— Да никакая это не организация, просто дурачились мужики, не знали, как время убить, вот и выдумали этот «Штаб», — усмехнулся Андрей. — Можно, я закурю, товарищ подполковник?
— Курите, — подвинул к нему пепельницу особист. — Андрей Викторович, мне все же хотелось бы, чтобы вы подробно вспомнили все — у кого какие должности и звания были, как часто проходили заседания, что именно на них обсуждалось… Давайте начнем по порядку…
Обнорский закурил и долго молчал — смеяться ему уже расхотелось.
— А можно узнать, товарищ подполковник, в связи с чем вы интересуетесь этим? Ведь «Штаб» — просто баловство, шутка… — наконец спросил Андрей, поднимая глаза на особиста.
Радченко кивнул и сел за свой стол.
— Вообще-то вопросы здесь задаю я… Но, понимая ваше недоумение, поясню. Мы получили сигнал, что этот «Штаб» далеко не так безобиден, как может показаться с первого взгляда. И под прикрытием якобы шуточек там ведется определенная идеологическая обработка вовлеченных в него людей…
— Чушь! — вырвалось у Обнорского, который от возмущения даже подавился сигаретным дымом. — Простите, товарищ подполковник, но это полная ахинея… Какая еще идеологическая обработка? Там вся идеология, простите, в стакан упирается… И знаете почему? Потому что людям больше заняться нечем! Если уж кого-то так заботит моральный и идеологический облик наших людей — то почему бы не обеспечить им нормальные условия жизни и отдыха? А ведь там в гостинице — ни книг, ни газет, ни телевидения… Даже спортзала нет. Летом еще можно ходить на море купаться после работы, а зимой, когда шторма начинаются, чем ораве взрослых мужиков заняться? Мы же не свиньи, чтобы поев сразу спать заваливаться… А всех развлечений — только карты, нарды и домино… Если уж на то пошло, то идеологической обработкой занимаются те, кто так «тепло» о нас заботится… Нет, в самом деле, товарищ подполковник, мы же для родины деньги зарабатываем, причем немалые… А нам в ответ…
Андрей махнул рукой и загасил окурок в пепельнице.
— Вам в ответ, Андрей Викторович, платят такие деньги, которые на родине даже академики не получают. За такую зарплату, наверное, можно потерпеть кое-какие неудобства… Впрочем, давайте не будем дискутировать и вернемся к нашему конкретному вопросу…
Обнорский сначала пытался включить дурака и говорил, что про «Штаб», конечно, слышал, но в тонкости его иерархии никогда не вникал, дескать, он и был-то всего на паре «заседаний» — и то случайно. Но оказалось, что Радченко владел абсолютно полной информацией и по членам, как он говорил, «организации», и по «должностям», которые они занимали. Наверняка кто-то стучал ему. Вместе со всеми поднимал стакан во славу Алкогольной Революции — и стучал. Вопросы особиста были очень конкретны, и отвечать на них Обнорскому вскоре стало достаточно трудно, потому что Андрей совсем не хотел случайно навредить кому-нибудь из «революционеров». Эх, знать бы, кто стучал, можно было бы на эту сволочь такого понавешать — но как его вычислишь, сидя в Триполи в кабинете Радченко?
Поэтому Обнорский избрал тактику односложных или малоразвернутых ответов, вроде «да», «нет», «не помню», «забыл», «не уверен», «мне кажется»… Радченко, однако, никуда не торопился и допрашивал Андрея подробно и тщательно — казалось, он действительно хочет узнать подноготную обо всех членах «Штаба». Во втором часу ночи Обнорский уже совершенно одурел, и Радченко наконец отпустил его домой, однако попросил на следующий вечер снова явиться для продолжения беседы… Что мог ему возразить Андрей? Сказать, что у него по вечерам масса дел: Кирилла Выродина, например, колоть пора, опять же — любовница-стюардесса, она же связная и фактическая соучастница никем не санкционированного расследования, скоро прилетает?
В общем, настала у Обнорского совсем веселая жизнь — утром и днем он пахал, как папа Карло, в пехотной школе, а вечером шел, как на работу, к товарищу Радченко, который, видимо, решил просто доконать его монотонно повторявшимися вопросами. Слух о том, что Андрея постоянно зачем-то дергает к себе особист, моментально разнесся по советскому контингенту, и вокруг Обнорского сразу же образовался некий вакуум: его начали сторониться, как прокаженного, потому что одни заподозрили его в стукачестве, а другие решили, что раз вокруг парня явно сгущаются тучи, то лучше от него держаться подальше. Во всем этом был лишь один положительный момент — Марина Рыжова теперь даже и не думала доставать Андрея своими понуканиями, наоборот, увидев его где-нибудь на улице, она шарахалась в сторону, словно испуганная коза. Не изменил своего отношения к Обнорскому только Шварц, который, расспросив о причинах визитов к особисту, заметил философски:
— Это не триппер, это само пройдет… На Радченко накатывает иногда — главное, перетерпеть и не сорваться. А потом ему самому надоест дурью страдать…
В пехотной школе постоянно недосыпавшему Обнорскому явно сочувствовали, но с расспросами никто не лез…
Больше всего Обнорского бесила чудовищная бессмысленность его ночных бдений с Радченко. Подполковник словно издевался над ним, запуская обоймы вопросов по четвертому и пятому разу. Андрею все труднее и труднее удавалось сдерживаться, возможно, он уже день на третий психанул бы и наговорил подполковнику разных разностей, послав его куда подальше вместе со «Штабом» — и будь что будет, но ведь нужно было довести до конца свое личное расследование… Не мог он идти на скандал с особистом — власти у Радченко вполне могло хватить, чтобы выслать Андрея из страны…
Ночные допросы у особиста закончились так же неожиданно, как и начались. На шестой вечер, как раз накануне прилета Лены, Радченко вдруг сказал, что больше не имеет никаких вопросов к Обнорскому. Андрей, которому уже казалось, что этот кошмар будет продолжаться бесконечно, даже не поверил своим ушам:
— И… и что, я могу идти, товарищ подполковник?
— Да, пожалуйста, Андрей Викторович. Вы нам очень помогли, извините, что пришлось причинить вам некоторые неудобства. Зато теперь я могу с чистой совестью считать, что детально разобрался в ситуации с этим вашим «Штабом Революции». Пожалуй, вы были правы — ничего серьезного во всем этом нет. Но работа у нас такая: если поступают сигналы — мы обязаны на них реагировать и тщательно все проверять. До свидания, работайте спокойно. У нас к вам претензий нет.
Обнорский некоторое время смотрел ввалившимися глазами на особиста — похоже, тот не шутил.
— До свидания, товарищ подполковник, — тихо и устало сказал Андрей и вышел из кабинета Радченко.
По дороге домой он с горечью думал о том, что на детальное разбирательство с мифической «организацией» у особого отдела время есть, а вот попытаться задать себе вопрос, почему молодой, перспективный и жизнерадостный офицер вдруг ни с того ни с сего решил покончить с собой, никто из тех, кому это положено делать по службе, так и не удосужился. Вернее — может быть, кто-то вопросом этим задавался, но уж больно быстро все удовлетворились кем-то подкинутыми ответами, а в неувязках никто копаться не стал…
— Ничего, Илюха, — прошептал сам себе Обнорский, подходя к гостинице, — потерпи, братишка. Недолго осталось…
В эту ночь выспаться Андрею опять не удалось. Готовясь к прилету Лены, он решил на всякий случай изложить все, что удалось узнать, на бумаге. Обнорский понимал, вернее чувствовал, что развязка близится, ему не давало расслабиться ощущение близкой опасности, которое до предела натягивало нервы, словно гитарную струну на колок, еще немного — и лопнет струна, но пока все-таки вытягивается, только звенит пронзительно от малейшего прикосновения…
Обнорский решил, раз уж не получилось у него поговорить всерьез с Кириллом до прилета Лены, отослать всю собранную информацию с Ратниковой в Союз. Мало ли что с ним может случиться, а так, может быть, кто-то сумеет продолжить расследование и снять с хорошего парня Илюхи Новоселова ярлык самоубийцы… Только вот кому материалы послать? Впрочем, особого выбора у Андрея не было, из его более-менее близких приятелей только двое работали в правоохранительных органах — Женька Кондрашов да Серега Челищев. Поразмыслив, Обнорский решил послать пакет с кассетами и своими комментариями к ним все-таки Челищеву. Во-первых, прокуратура как-никак заведение посолиднее угрозыска, а во-вторых, Женька и так уже много для него сделал, не хотелось снова впутывать его… Нельзя все время делать ставку на один и тот же цвет — запас удачи у каждого не безграничен…
Лена, которую Андрей не видел больше месяца, еще больше похорошела, хотя, казалось бы, куда уж больше-то… Зато Обнорский за это время явно сдал — у него ввалились глаза и щеки, появились новые морщины, а в черных волосах проклюнулись сединки, знакомые ливийцы за это даже назвали Андрея «ашьяб би-шаар», что переводилось как «старый волосами». В общем, неважно выглядел Андрей, он казался очень усталым, и только глаза горели каким-то странным, неизвестно откуда черпавшим энергию огнем — но не теплым, а холодным и недобрым.