Лицо Кукаринцева исказилось, но он нашел в себе силы снова улыбнуться:
— Пытками пугаешь? Я же говорю — дилетант ты… Любой профи знает — грош цена той информации, которую из человека муками выдавили. Еще при Анне Иоанновне поняли, что на дыбе любой в чем хошь сознается — и что через трубу летал, и что подкоп под Кремль делал…
Андрей немного растерялся, но быстро нашелся:
— Зачем же обязательно пытки? Слава богу, в конце двадцатого века живем, химия далеко вперед шагнула…
— Никогда не говори о том, в чем плохо разбираешься, — наставительно сказал Кука, — даже если у вас есть «сыворотка правды», в чем я, кстати, сомневаюсь, это еще не факт, что она ко мне применима. Это дело тонкое, студент, требует кое-каких навыков и большого количества времени. Потому что, если меня просто каким-то говном накачать, — я ведь и помереть могу. А ну как сердце не выдержит? Валяйте, пробуйте — я потерплю, помучаюсь, время сейчас на меня работает…
— Кончилось твое время, Витя… Проиграл ты. Сколько хочешь можешь пыжиться, профессионала из себя строить, а ведь проиграл-то ты. И кому, Витя? Студенту-дилетанту. А?! Что — не так? Хуево тебе сейчас, правда? И никакой ты не профи, гандон блядский, курва ты, Витюша.
Как ни пытался Кукаринцев сохранить улыбочку на лице, но переросла она в оскал, его левое веко задергалось в нервном тике, а на шее выступили красные пятна.
— Ты-то чем лучше, студент? Над связанным куражишься? Развязал бы мне руки — вот и посмотрели бы тогда, кто из нас гандон, кто проиграл, кто выиграл. Твои дружки за тебя все сделали, так что если я кому и проиграл, то им, а не тебе.
Андрей в ответ зло расхохотался и подошел к Кукаринцеву вплотную.
— А какой мне интерес, Витюша, руки тебе развязывать? А? Шанс получить хочешь? Он дорого стоит, шанс-то…
Оба с ненавистью смотрели друг на друга и тяжело дышали, наконец Кука, подавив в груди какой-то нутряной звериный клекот, прошипел сквозь зубы:
— Развяжи мне руки, если не трус. Слышь, Обнорский?! Давай — по-мужски все выясним! Хочешь про Илью своего узнать? Так и быть — скажу тебе. Ты меня развяжешь — я тебе рассказываю. А потом и выясним, кто из нас чего стоит… Что — кишка тонка? Трус ты, Обнорский. Грицалюк, покойник, в Йемене тебя на голый испуг взял — не забыл еще, как дело было? И сейчас ты меня боишься, а я тебя — нет. И не взял бы ты меня никогда в одиночку, сынок. Усрался бы, а не взял.
Как ни говорил сам себе Обнорский, что Кукаринцев нарочно выводит его из себя, пытаясь выиграть время и завладеть инициативой в разговоре, все равно глаза ему начала застилать красная муть яростной, нечеловеческой ненависти. Знал Кука, по каким болевым точкам бить, знал…
Андрей провел рукой по лицу, с которого стекали капли пота, и хрипло выдохнул:
— По-мужски все выяснить хочешь, сволочь? Считай — уговорил. Только про Илью ты мне сначала расскажешь, а уж потом я тебя развяжу. Боюсь, говоришь?! Отбоялся я все свое, Витя! Это ты сидишь и трясешься, потому что смерть свою чуешь. Метка у тебя на морде, мертвый ты уже!
Андрею и в самом деле почудился на перекошенном лице Кукаринцева некий отпечаток, и он вспомнил, как рассказывал однажды Сиротин, что иногда действительно на войне трудноописуемая словами отметина смерти проступала сквозь черты живых еще людей…
Кукаринцев, казалось, успокоился, он с интересом посмотрел на Обнорского и спросил почти спокойно:
— Где гарантии, что ты развяжешь меня, когда я тебе про твоего дружка расскажу?
Андрей покачал головой:
— Я тебе слово даю. А других гарантий ты все равно не получишь.
Кука усмехнулся и кивнул:
— Ну что ж, студент. Посмотрим, чего твое слово стоит. Ну так что тебя интересует? Как Новоселов согласился газом травануться? Сам догадаться не сумел? А ведь просто все. Помнишь, какой это день был?
У Андрея словно щелкнуло что-то в голове, замкнулся какой-то контакт, и он, пораженный, прошептал:
— Ирина…
— Правильно мыслишь, Палестинец. Дошло наконец-то. Значит, не совсем ты безнадежный, попал бы вовремя в нормальные руки — глядишь, и из тебя бы толк получился… Илья твой, кстати сказать, мужчиной оказался… Не сучил ножками, не плакал. Сообразительным он парнем был, понял, что ему все равно конец, зато ушел красиво, бабу свою за собой не потянул. Я ему честное предложение сделал: либо он сам себя кончает и соответствующее письмо пишет, либо при невыясненных обстоятельствах погибает, но тогда у его жены на таможне в Триполи наркотики находят. Знаешь, что с такими бабами в Ливии делают?
— Знаю, — прошептал Обнорский, глядя на сидящего перед ним выродка остановившимися глазами.
— Ну вот, — кивнул Кукаринцев. — И Илья знал. Мужа находят убитым, жену тормозят на таможне с наркотой… Значит, разборки с местными самсарами[61]у семейства Новоселовых были… Даже если бы и выдали потом Новоселову нашим — она из здешней тюрьмы свихнувшейся калекой вышла бы… Здесь ведь специальных тюрем для женщин нет…
Обнорский и сам это знал. В 1987 году в Триполе двух жен советских офицеров поймали в супермаркете на мелком воровстве и отвезли в тюрьму, где сидели местные уголовники. Когда через три дня посольство добилось их освобождения, несчастные женщины даже не могли уже ходить — трое суток их насиловала без перерыва вся тюрьма…
— Ну и все, — продолжал между тем Кукаринцев. — Он письмо написал, сам баллон газовый в спальню оттащил. Хорошо держался парень. Мне — хочешь верь, хочешь нет! — даже как-то обидно стало, что из-за этого пидора Выродина приходится такие дела делать. Не полез бы Илья в тот самолет — ничего бы и не было. Да, видать, судьба… Кстати, раз уж у нас такой разговор откровенный пошел, скажи мне, где прокол вышел? Я вообще-то и сам догадываюсь, но уж так, для развития кругозора…
Обнорский долго молчал, потом достал очередную сигарету и закурил.
— Креветки, — наконец сказал он. — Илья очень не любил креветки. Тошнило его от них.
— Так я и думал, — прищелкнул языком Кукаринцев, — Мне это место в письме тоже как-то не понравилось… Только его уже не переписать было — все мы задним умом крепки…
Андрей глубоко затянулся и задал Кукаринцеву вопрос:
— Скажи, Витя… А ради чего ты все это наворотил? Что за борта на «Майтигу» приходили? С оружием? Ты, видать, как в Йемене им торговать начал, так и остановиться никак не можешь? Одного понять не могу — что же за страна у нас такая, если запросто целыми самолетами воровать можно…
Кукаринцев подмигнул Обнорскому и укоризненно протянул:
— Ну, студент, мы так не договаривались… Про Илью я тебе по-честному рассказал, а про другое у нас уговора не было. Да и незачем тебе это знать. Все равно переварить не успеешь, поверь мне. И не важно, кто из нас первым на тот свет уйдет, — ты, Обнорский, все равно не жилец. Не надо было тебе лезть в эту историю. Потому что за самолетами, что ты ворованными назвал, стоят люди, про которых ты только в газетах читал… Ясно тебе?
— Ясно, — ответил Андрей. — Илья тебя узнал перед смертью?
— Узнал, — кивнул Кукаринцев. — Потому и понял все сразу. Я же говорю — понятливый он был. Ну так что, студент, — слово держать будешь?
Обнорский молча шагнул к его креслу, вытащил из кармана маленький перочинный нож и надрезал бинты, которыми была примотана к подлокотнику левая рука Куки. Потом отошел на несколько шагов и все так же молча смотрел, как лихорадочно развязывает сам себя Кукаринцев. Страха Обнорский никакого не испытывал — сгорел его страх, действительно, одна только ненависть осталась. Ощутил он, правда, несильный укор совести — просил ведь Сандибад ни в коем случае не развязывать Куку… Ну, палестинец себя в обиду не даст. Да и не выйдет Кука из подвала, не позволит ему Андрей этого сделать. А Сандибаду он потом все объяснит, и тот должен будет его понять. Потому что не Куке хотел Андрей доказать, что не боится его, а самому себе… Не с капитаном Кукаринцевым хотел он драться, а со всеми теми, кто исковеркал и опохабил его жизнь, с теми, для кого люди были всего лишь расходным материалом.
Между тем Кука полностью освободился, встал и мгновенно скрутил разложенные полосы бинтов в крепкий толстый жгут. Растянув этот жгут руками, он усмехнулся, глядя на Обнорского с жалостью, как на убогого.
— Все-таки ты дилетант, студент. Дилетант и романтик. Дурак ты, Обнорский, эмоциональный дурак. Даже жалко, что твоего благородства уже никто не оценит.
Андрей уже не обращал внимания на слова, вылетавшие изо рта Кукаринцева, ловко манипулировавшего жгутом. Обнорский чуть подался вперед и внимательно следил за плавными, уверенными движениями Кукаринцева, постепенно приближавшегося к нему. Внезапно лицо Куки исказило выражение крайнего удивления, у него буквально глаза полезли на лоб, словно за спиной Андрея появилось нечто запредельно страшное.
— Старый номер, Витя, — усмехнулся Обнорский. — Даже неинтересно…
Но в этот момент Обнорский и сам вдруг услышал какой-то шорох сзади. Обернуться он не успел, потому что две пары крепких рук обхватили его с двух сторон, мгновенно блокировав все возможности к сопротивлению. Сковавшие его объятия были настолько плотными, что Андрей не мог даже повернуть головы; откуда-то из-за его спины выскочили еще двое и бросились к Кукаринцеву, который от неожиданности успел захлестнуть руку одного из нападавших в петлю жгута, но второй человек кувыркнулся вперед, и Кука осел на пол, словно сломанная кукла, — Обнорский даже и удара-то никакого не заметил…
Андрей, по-прежнему не понимая, что происходит, попытался рвануться вперед, потом резко присел, чтобы попробовать освободиться от оплетавших его захватов, но добился лишь того, что невидимки сдавили его еще крепче — так, что он почувствовал резкую боль в суставах рук. И в этот момент кто-то сзади сказал знакомым голосом по-русски:
— Спокойно, Андрюша, спокойно. Расслабься, все будет хорошо. Все уже хорошо.
Обнорскому показалось, что он окончательно сходит с ума, потому что руки невидимок развернули его лицом к Роману Константиновичу Сектрису, старшему группы пехотной школы. Полковник смотрел на Андрея с легкой полуулыбкой, чуть склонив голову набок. Обнорский резко зажмурился и снова открыл глаза — Сектрис не исчез, он хмыкнул и сказал:
— Успокойся, все нормально. Все уже кончилось. Психовать не будешь?
Обнорский качнул чугунной головой, и державшие его руки разжались. Андрей оглянулся — четверо мужчин европейской внешности молча привязывали Кукаринцева обратно к креслу. Рот Куке залепили широким лейкопластырем, но, судя по открытым вытаращенным глазам, Демин был в сознании.
— Пойдем, Андрюша, — тронул Обнорского за рукав Сектрис и первым пошел в глубь подвала, где в самом темном углу была открыта маленькая пластиковая дверь, через которую по пологой лестнице полковник вывел Андрея, шагавшего как в гипнотическом сне, в сад виллы…
В саду было уже совсем темно, еле слышно шелестели апельсиновые деревья, клонясь к земле под тяжестью еще зеленых плодов…
— Курить будешь? — спросил Сектрис. Андрей машинально кивнул и молча взял из протянутой пачки сигарету. Полковник явно ждал каких-то вопросов, и Обнорский, сделав несколько глубоких затяжек, действительно спросил его:
— Значит, вы все знаете?
Роман Константинович улыбнулся — сейчас он совсем не был похож на дураковатого предпенсионного дедушку, каким всегда казался Обнорскому.
— Все, Андрюша, знает только Господь Бог. Так что все мы знать не могли, но, скажем так, кое-что контролировали.
— Контролировали? — тупо переспросил Обнорский. — Вы из Комитета?
Сектрис улыбнулся с еле заметной лукавинкой, впрочем, в его улыбке не было насмешки — так улыбаются сильные, добрые взрослые наивным, детским вопросам.
— Ты полагаешь, что в нашей стране других спецслужб, кроме Комитета и ГРУ, нет? Все очень сложно, Андрюша. Все действительно очень сложно, гораздо сложнее, чем ты думаешь. И конечно, ты понимаешь, что я многого тебе сейчас объяснить не смогу. Потому что операция, в которой ты оказался задействованным, касается вопросов коррупции на самом высоком уровне. На самом высоком.
— Коррупции? — переспросил Андрей.
— Да, Андрюша, к сожалению, коррупции. Поэтому ты должен понять — мы не можем себе позволить пока еще очень многого. Видишь ли, когда дело касается таких высокопоставленных лиц, как в нашем случае, это неизбежно затрагивает уже и интересы всего государства в целом… И чтобы не провоцировать ненужные скандалы и потрясения в умах, мы вынуждены действовать… э-э… не совсем традиционными методами. Но мы делаем это не для собственной забавы, а для блага государства.
Обнорский несколько раз кивнул. Впрочем, если б он уже совсем отошел от шока, вряд ли смог бы понять все до конца.
— А где Сандибад и его люди? — спросил Андрей полковника.
— Сандибад просил передать тебе привет. Он надеется, что ты все поймешь правильно. Ему пришлось срочно уехать — сам понимаешь…
Андрей вздохнул и закрыл глаза. Господи, ну каким же он был дураком… Правду сказал Кука — он действительно всего лишь дилетант и дурак с налетом романтического флера… Словно услышав мысли Обнорского, Сектрис похлопал его по плечу:
— Я понимаю, тебе нелегко сейчас, сынок. Но ты хорошо держался. Мы даже не ожидали. В общем, ты молоток.
— Молоток? — усмехнулся Обнорский. — Скорее уж просто кролик. Баран на привязи.
— Зачем же так, — укоризненно покачал головой Сектрис. — Бараном тебя назвать как раз трудно… Сделать то, что ты смог, без специальной подготовки, практически в одиночку… Это, я тебе скажу… Так что никакой ты не баран и не кролик.
— Да? — вздохнул Андрей, отводя взгляд. — А кто же я для вас, товарищ полковник? Сектрис снова улыбнулся:
— Как это ни банально прозвучит, ты настоящий офицер и гражданин, Андрюша. И еще — ты оказался настоящим другом для своего Ильи.
Обнорский поднял голову и глянул полковнику прямо в глаза.
— Роман Константинович, если вы с самого начала знали о смерти капитана Новоселова, почему же не предотвратили? И почему Илью продолжают считать самоубийцей?
Сектрис вздохнул и спрятал улыбку.
— Я же объяснил тебе. Во-первых, мы далеко не все знали. Нам еще только предстоит многое узнать. И во-вторых, есть еще и интересы государства, которые мы должны соблюдать, несмотря на свои личные эмоции.
— А разве жизнь и честь офицера — это не государственные интересы? — не опускал взгляда Обнорский.
Сектрис покачал головой и дотронулся до руки Андрея.
— Не будем сейчас спорить. Возможно, у нас еще найдется время обо всем подробно переговорить. Сейчас тебе нужно просто расслабиться и прийти в себя. И еще — тебя очень хотела видеть Лена. Она ждет — сейчас тебя к ней отвезут.
Трудно уже было чем-то удивить Обнорского, но полковник, словно классный факир, приготовил ему все-таки сюрприз под занавес.
— Стало быть, она тоже на вас работает? — севшим голосом спросил наконец Андрей. Полковник нахмурился:
— Лена работает не на нас, а на государство. Она наш сотрудник, офицер, и выполняла свою задачу. Скажу больше — она была твоим ангелом-хранителем. Ну да вы сами обо всем поговорите. Не нужно ершиться, Андрюша. Ступай, машина ждет тебя у ворот. А у меня, прости, еще очень много работы.
— Не верю я в ангелов, товарищ полковник. А тем более — в хранителей.
Сектрис, не ответив, повернулся и пошел к вилле. Обнорский долго смотрел ему вслед, а потом направился к воротам.
В машине, которая везла Обнорского к аэрофлотской вилле, сидели, кроме него, двое — смуглый водитель, лица которого с заднего сиденья Андрей разглядеть не сумел, и крепкий русоволосый парень лет тридцати, с физиономией типичного комбайнера, словно сошедшего с плаката: «Весь убранный хлеб — в закрома Родины!»
«Комбайнер» хлопнул Обнорского по плечу и сразу начал рассказывать какие-то бородатые анекдоты словно старому приятелю, с которым ехал на пикник. Андрей на его шуточки не реагировал. Закрыв глаза, он пытался, как выражался когда-то Илья, «собрать мысли в кучу». Картина получалась безрадостной. Обнорский-то думал, что ведет самостоятельное расследование причин гибели Ильи, ломал голову, отыскивал следы, воображал себя гончей, бегущей за неведомый зверем, а что оказалось? Следы, которые он якобы находил, просто подсовывали ему под нос те, кого сама по себе смерть Новоселова не волновала — им нужно было «государственные интересы» защищать… А он радовался, как дурак, что все так хорошо получалось, великим сыщиком себя возомнил… И ведь чувствовал же, что не так что-то, слишком уж много совпадений было, слишком ему везло… Андрей вспомнил, как «удачно» послал его со Шварцем в Азизию референт, как несколько вечеров подряд допрашивал его особист, не давая времени для колки Зятя… Специально ведь, наверное, притормаживали тогда, аккурат до прилета Ратниковой… Лена… Вспомнив, кем она стала для него за эти месяцы, Обнорский даже зубами заскрипел от злости на самого себя…
Андрею вдруг пришло в голову, что его, возможно, везут вовсе не к Лене, а на какой-нибудь пустырь, а там просто убьют… Утром трипольская полиция обнаружит очередную жертву ночного разбоя… От этой мысли Обнорскому стало зябко, но он постарался собраться и начал внимательно следить за своими спутниками-провожатыми. Они, однако, вели себя абсолютно спокойно: шофер не отрываясь смотрел на дорогу, а «комбайнер», видя, что Андрею совсем невесело, перестал шутить и сказал серьезно:
— Не переживай ты так, старик, и на меня не дуйся. Я ведь не топтуном за тобой поставлен… Знаешь, если откровенно — «директор» тебя уважает, говорит, что все у тебя еще впереди…
Машина уже подъезжала к аэрофлотской вилле, она остановилась у самых ворот, и Андрей взялся за ручку дверцы.
— Спасибо за откровенность.
«Комбайнер» пожал плечами и крикнул вслед Обнорскому:
— Карета будет тебя ждать!
Обнорский, не ответив, направился прямо к гостевому домику, в котором против обыкновения горел свет. Андрей вошел не постучав, и навстречу ему сразу бросилась Лена, ждавшая его в гостиной.
— Здравия желаю, товарищ капитан! — гаркнул ей в лицо Обнорский, вытягиваясь по стойке «смирно». Лена заглянула ему в глаза и, не заметив в них веселой дурашливости, вымученно улыбнулась:
— Ну зачем ты так, Андрей…
— Что? — продолжал куражиться Обнорский. — Неужели ошибся? Неужели уже майор?
Ратникова поднесла руку ко рту, и лицо ее исказилось, как от сильной боли.
— Андрюша, не надо так…
— А как надо? — Обнорский стер с лица отупело-солдафонское выражение. — Как, Лена?
Ратникова подошла к нему вплотную и вдруг обняла, притянула к себе и плача начала покрывать его лицо поцелуями:
— Ты просто устал, тебе много пришлось пережить, иди ко мне, я помогу тебе…
Обнорский чуть было не поплыл, почувствовав запах ее волос, но, словно опомнившись, резко оттолкнул женщину от себя.
— Прости, дорогая… Но я как-то не очень люблю групповой секс. Тебе каждый раз, прежде чем ты со мной в постель ложилась, приходилось брать на это санкцию у «старших товарищей»? Или они тебе абонемент на время всей операции выписали?
Лена растерянно смотрела на него, словно не веря своим глазам.
— А ты, Андрей, можешь быть очень жестоким… В чем я перед тобой виновата? В том, что выполняла свою работу? Постель к ней не относилась, просто я думала, что ты действительно станешь для меня близким.
— Перестань. — Обнорский устало сел на диван. — Ты хочешь поговорить? Давай поговорим. Только разреши мне сначала пару вопросов задать. Одна просьба: не можешь ответить правду — не отвечай лучше ничего…
Лена села в кресло у журнального столика и вздохнула.
— Спрашивай.
— Тогда, в Адене, ты уже работала в этой вашей таинственной конторе?
— Не совсем, — покачала головой Ратникова. — Я тогда еще только училась и стажировалась в… в другой организации.
— Так что же? — вскинул брови Обнорский. — Значит, твои полеты — это что, практика такая была?
— Что-то вроде этого, — улыбнулась Лена. Впрочем, улыбка была совсем невеселой. — Пойми, когда тогда, в Адене, ты и твой друг спасли нас, я потом… Я не могла не рассказать, как все было на самом деле… Просто не могла. А тебя я сразу узнала, когда лицо увидела…
— Понятно, — кивнул Обнорский. — А потом однажды все это вспомнили, когда понадобилось, и тебя решили запустить в игру… Так?
— Спать мне с тобой никто не приказывал — я сама этого захотела. Был бы на твоем месте другой человек — ничего бы не было…
Андрей покивал, разглядывая свои ладони, и снова поднял голову.
— А ведь я тебе так верил, Лена… Даже самому сейчас смешно.
Она вскочила и снова попыталась обнять Обнорского.
— Не надо, не говори так, Андрей… Я просто не могла, не имела права… Эта разработка началась много лет назад, и мне просто никто не позволил бы развалить ее… Я ведь не просто механически согласилась в ней участвовать — это был шанс увидеть тебя… Я действительно помнила о тебе все эти годы… А теперь… теперь все может быть совсем по-другому. Ты очень «директору» понравился, и мы можем работать вместе.
— Государственные интересы защищать?
— Да, государственные. А что в этом постыдного или смешного? В каждом государстве должны быть люди, способные его защитить и сохранить… А у тебя есть все данные для такой работы… Конечно, сначала придется еще многому научиться, но ты справишься… Тем более за тебя сам «директор» будет ходатайствовать…
— Какая честь! — насмешливо хмыкнул Обнорский, но Лена насмешку не приняла.
— Это действительно большая честь, Андрей… И потом — тебе ведь нравилось то, чем ты занимался, когда вел свое расследование… Методы разные изобретал… А я у тебя самая плохая получаюсь, хуже даже этой Маринки Рыжовой, с которой ты… Что, не так?
— Не так, — ответил Обнорский, высвобождаясь из ее рук и вставая с дивана. — Не так, Лена. Не нравилось мне то, чем пришлось заниматься. Хотя я и поступал так, как поступал, но через нормальных людей, как это ваша контора делает, не перешагивал. Я хотел правду узнать, чтобы Илью перестали считать самоубийцей… А для вас и я, и Илья, и его полусвихнувшаяся Ирина — просто пешки, мусор по сравнению с «государственными интересами», которых, кстати, никто толком сформулировать не может…
— Перестань, Андрей, — чуть не закричала Ратникова. — Тебе потом будет стыдно за эти слова! Разве не мы помогли тебе с делом Ильи разобраться? Ты хотел правду узнать — ты ее узнал, а теперь тебе просто больно от того, что она тебе слишком тяжело досталась…
Обнорский покачал головой и сморщился.
— Вы не помогали мне, а использовали меня… Как наконечник для бура, как презерватив! И я даже догадываюсь почему. Невыгодно вам было самим светиться — вдруг что-нибудь не так сложилось бы, ведь в этом деле с левыми транспортами очень крутые люди замешаны… Настолько крутые, что вполне могли бы и «директора» вашего на пенсию отправить, и всю контору разогнать, если бы вы прокололись… Поэтому вам нужен был гарантированный успех, вот вы и нашли дурака, выставили его впереди себя — пусть расследует парень, а если сгорит, проколется, вы и тут не при делах: это его личная инициатива была, он в самоубийство своего сумасшедшего друга не поверил, потому что сам был таким же… Так что нечего мне своих слов стыдиться — это вы забавлялись со мной, как со слепой мышкой, а не я с вами… А теперь вы хотите, чтобы я стал таким же, как вы? Чтобы точно так же людьми, как шахматными фигурами, играл?!
— Ты просто сам не понимаешь, что говоришь, Андрей! Ты ничего не знаешь о нашей работе! — Лена сложила руки перед грудью и уже не просто говорила, а словно умоляла Обнорского. А в него вдруг словно новые силы влились, и он продолжал:
— Может, я мало знаю о вашей работе. Зато я хорошо понял кое-что другое. Самое страшное — это изменить себе. Однажды, больше пяти лет назад, полковник, который тоже много говорил о «государственных интересах», сумел поставить меня на колени — я понял это только после смерти Ильи, потому что она заставила меня с колен встать. Илья ведь собой не только ради Ирины пожертвовал — он и меня спас, проснуться заставил… Не нужны мне рекомендации вашего «директора», и работать с вами я не буду. С Кукой договаривайтесь — он согласится. А я теперь человек вольный. Вы самого главного понять не сумели — я ведь за каштанами в огонь сам полез, что бы вы там ни моделировали… Я волю почувствовал, Лена, я понял, что самое большое счастье — это самому выбирать дорогу. И я ее выбрал — она в стороне от вашей.
— Ты делаешь очень большую ошибку, Андрюша, — совсем тихо сказала Лена. — Ее потом очень трудно будет исправить. Почти невозможно.
— Нет, Лена. Я очень много ошибок в жизни делал, но сейчас поступаю правильно. Тебе просто не понять этого, потому что у нас правды разные.
— Андрей… — Лена встала с дивана и заговорила почти спокойно. Только еле заметное подрагивание ее голоса выдавало крайнюю степень напряжения. — Если ты не изменишь свою позицию… последствия могут быть очень печальными. Непоправимыми. И никто уже не сможет тебе помочь.
Обнорский с удивлением посмотрел на Ратникову, будто увидел вдруг перед собой абсолютно незнакомую женщину:
— Пугаешь? Ты — меня?… Зря, Лена. Человек, который однажды нашел в себе силы встать с колен, никогда больше не опустится на них, пока жив. Не надо меня пугать. Я и так все понял: либо с вами в одной упряжке, либо я — лишний свидетель. А вам неконтролируемые свидетели не нужны. Но меня и так слишком долго контролировали… Я, наверное, не очень правильно жил, Лена, не с теми спал, с кем хотел, не там работал, где мог бы… С людьми, наверное, не. так поступал, как надо… Даже другу своему, который мне жизнь спас, помочь ничем не смог, рядом вовремя не оказался… Правду о его смерти узнал — да доказательств не уберег… Я словно не своей жизнью жил, Лена… Пойти мне с вами — это все равно что Илье на могилу плюнуть. Не сделаю я этого. Жизнь прожить по-человечески не получилось — так хоть помру с чистой совестью.
— Как знаешь, — сказала Ратникова. — Я тебя предупреждала как могла.
Она вдруг осеклась, будто поняв, что сказала что-то непоправимо страшное, качнулась было к Андрею, но натолкнулась на его взгляд и остановилась, уронив руки. Обнорский молча смотрел на женщину, которую когда-то спас, которой еще совсем недавно чуть было не объяснился в любви и которая только что пыталась вербовать его в свою контору, угрожая в случае отказа «непоправимыми последствиями». И не дай бог никому, даже не самым хорошим людям, хоть в малой мере испытать то, что чувствовал Андрей, глядя на Лену Ратникову…
Обнорский медленно подошел к двери и, уже взявшись за ручку, обернулся — в глазах Ратниковой стояли слезы, которые она как-то умудрялась сдерживать.
— Жаль мне тебя, Лена, — сказал Андрей спокойным тоном смертельно уставшего человека. — Сука ты дешевая.
Открыв дверь, он вышел из домика и уже не услышал рыданий оставшейся в комнате женщины.
Выйдя из ворот виллы, он столкнулся с прогуливавшимся по улице «комбайнером», который, увидев лицо Андрея, даже не попытался снова изобразить из себя доброго весельчака. Обнорский вздохнул и спросил его:
— Ну, что теперь?…
«Комбайнер» пожал плечами и ответил вопросом на вопрос:
— Куда тебя отвезти?
Андрей настолько растерялся, что даже усмехнулся:
— А ты не знаешь?
— Куда скажешь — туда и отвезу, — ответил парень.
— Ну, тогда поехали в гостиницу, — хмыкнул Обнорский. — Куда мне еще ехать-то… Жаль, старина, кабаков здесь нет. Ох, и наебенился бы я сегодня…
Всю дорогу до гостиницы никто в машине не проронил ни слова. Лишь когда они уже въехали в Хай аль-Аквах, «комбайнер» повернулся к Андрею и негромко сказал:
— На всякий случай… Ты, конечно, парень и сам неглупый, но «директор» попросил еще раз напомнить: будет много проблем, если ты начнешь что-нибудь рассказывать, и у тебя, и у тех, кому расскажешь… Так что не надо, ладно?
Обнорский вымученно улыбнулся и спросил:
— О чем рассказывать-то?
— Вот и я говорю — не о чем, — подхватил провожатый.
Обнорский потер рукой левый висок и кивнул:
— Пусть ваш «директор» не волнуется. Некому мне рассказывать. Да и кто поверил бы? Так что не переживайте.
— А никто и не переживает, — улыбнулся «комбайнер». — Наше дело — предупредить…
Андрей поднялся на свой этаж, открыл дверь квартиры и прошел в свою комнату, не зажигая света. Там он прямо в одежде лег на кровать и закрыл глаза. Больше всего на свете ему хотелось уснуть и хоть на несколько часов оторваться от своей боли и памяти… И сон сжалился над ним…
Следующим днем была пятница — выходной во всех мусульманских странах. На завтрак Обнорский не пошел и пролежал чуть ли не до полудня на кровати, бездумно глядя в потолок, пока к нему в комнату не ворвался Шварц, тараща крупные черные глаза:
— Палестинец! Дрыхнешь, что ли? Слышал, что случилось-то? «Я хуею, Клава, в этом зоопарке».
Андрей сел на кровати и равнодушно взглянул на Вихренко, потирая рукой левый висок.
— Ты что, пил вчера, что ли? — удивился Сергей, посмотрев на его всклокоченные волосы, помятое угрюмое лицо и покрасневшие глаза.
— Нет, — качнул головой Обнорский. — Просто нездоровится… Что стряслось? Американцы десант высадили?
— Круче! — возбужденно ответил Шварц, засовывая в рот сигарету. — В контингенте за одно утро два ЧП сразу: Кирилл помер и хабира одного, гиушника, ливийцы застрелили, представляешь? Все на ушах — два трупа сразу, прикинь? И оба — по пьянке. Выродин где-то с утра спиртягой насосался и к Завьяловым поперся — догоняться, не иначе. До квартиры не дошел, с лестницы ебнулся и все, затылком о ступеньку. Прямо на глазах у двух хабиров-моряков — они как раз в подъезд зашли. Ну, конечно, «скорую» вызвали — все без толку… А с гиушником, майором этим, Демин вроде его фамилия, — целый детектив. Он еще ночью где-то нажрался в три пизды — и на подвиги его потянуло, и занесло на какой-то охраняемый объект около резиденции Каддафи. Часовой ему крикнул — тот прет вперед, ничего не соображая, ну солдатик и пальнул… Представляешь, что сейчас в Аппарате творится? Главный, говорят, весь белый: гиушник-то еще ладно, а вот Киря… Самого зятя товарища генерала Шишкарева не уберегли… Теперь можно тотализатор устраивать, кого раньше снимут — Плахова как главного и отвечающего за все или замполита — как недоглядевшего и упустившего… Меня Петров видел — просил передать, чтобы мы Кирюхины вещи собрали — в Союз отправлять будут вместе с цинком.