— У Зятя домов — как у зайца теремов. Иногда он ночует у Завьяловых — Олег с его курса, они еще с абитуры корефанились, — иногда в Гурджи у кого-нибудь из ребят зависает. Бывает, что на посольской вилле заночует — Киря там свой человек. В общем, когда где.
— А зачем ему такая кочевая жизнь? — удивился Обнорский. — У него что, шило в заднице? Чего дома-то не сидится? Я понимаю — раз остаться в гостях, другой… Но постоянно, так скакать? Это же свихнуться можно…
Вихренко рассмеялся, посмотрел на Андрея хитро наконец сказал:
— Обставляется он так, легализуется…
— Не понял, — замотал головой Обнорский. — Зачем?
Шварц сунул в рот несколько подушечек жевательной резинки и начал объяснять:
— Между нами, конечно… Ты Маринку-секретутку из Аппарата видел? Ну вот, она же холостячка, в Триполи попала после мидовских курсов для стенографисток. Кстати, она в Ливии единственная русская незамужняя женщина. У нее отдельная квартира в том же доме, где и Аппарат… Ну и Киря у нее иногда «кофеек пьет» — дело-то молодое, горячее… Смекаешь?
Андрей хмыкнул и посмотрел на Сергея так же хитро, как тот на него.
— Смекаю. А ты, Шварц, откуда это знаешь? Свечку держал?
— Свечку не держал, но знаю… Мариночка — девушка добрая, ее не на одного Зятька хватает. Она баба хозяйственная, на квартиру зарабатывает. Бывал и я в этом Бологом: дыра, доложу вам, редкостная.
— Подожди, — не понял Обнорский. — Так она что — за трахач деньги берет?
— По-божески, — кивнул Шварц. — Полтинник баксов всего. Но смотри, Андрюха, не трепани где-нибудь. Мариночка — наша боевая подруга, без нее — сам понимаешь. Таким женщинам памятники ставить надо. Это уж я тебе как холостяк холостяку, как переводяга переводяге… Если бы Киря домоседом был, любая его отлучка обязательно в глаза бросилась бы, а так все уже привыкли, что его вечно где-то носит, а он под шумок раз — и к Маринке под сисечку. И все шито-крыто. Сам понимаешь, если его тесть, товарищ генерал Шишкарев, узнал бы, что Киря его дочке изменяет, — сгноил бы Зятька беспощадно где-нибудь в Красноводске. И Зять это знает. А потому — таится, легализуется, следы сбивает…
— Да, — протянул Обнорский, — это высокая драма. Чудны дела Твои, Господи… Как же его угораздило на дочке Шишкарева жениться? Вернее, как мне один хабир объяснил, замуж за нее выйти?
— Это отдельная история, — ответил Шварц, устраиваясь в кресле поудобнее и готовясь к ритуалу травли баек. — Дело было так. Катька Шишкарева в наш институт поступила на курс младше Выродина — я еще ее застал, видел девушку. Не скажу, что страшна, аки зверь библейский, но не Софи Лорен, нет, не Софи… А курс Кири тогда еще на казарме сидел — сам знаешь, тоска смертная, все развлекаются как умеют. У них мода была на разные разности в карты играть, вот Киря и проиграл Катьку. Или выиграл — это, понимаешь, как посмотреть… Короче, должен он был Шишкареву охмурить и трахнуть. Карточный долг — долг чести, начал Кирюха Катьку клеить, а уговор был такой — трахнуть он ее должен был при свидетелях либо доказательства убедительные представить, а то — знаешь, говорить-то что угодно можно… Я вот тебе скажу, положим, что с дикторшей Центрального телевидения однажды в подъезде перепихнулся, — ты мне поверишь?
— Нет, — засмеялся Обнорский. — Не поверю.
— И, кстати, зря… Ну ладно, не об этом речь. Короче, ко всему прочему еще оказалось, что Катька — девочка. Ежу понятно, кто ее дефлорировать рискнет — с таким-то папой… Это все равно что под танк с гранатой кидаться, твердо зная, что Героя не дадут даже посмертно. Но Киря все же собрал волю в кулак и как-то Катьку уболтал, пригласила она его к себе в дом, родители как раз должны были быть на даче. То да се, начал он Катьку потихоньку к дивану подтаскивать, она — боится, упирается, возня, кувыркания, ну сам знаешь. А они еще, кретины, на полную громкость магнитофон включили — «пинк-флойдскую» «Стену», как потом Выродин рассказывал. В общем, только-только Киря Катьку раздел, только с себя все лишнее скинул и на нее полез — вдруг ему на голую жопу что-то холодное и металлическое падает. Киря, стоя голым раком над Катькой, обернулся и чуть не обосрался: в дверях — Герой Советского Союза генерал-полковник Шишкарев собственной персоной. Они из-за музыки не услышали, как он замок открывал. А генерал в квартиру зашел, слышит — у дочки в комнате магнитофон надрывается, дай, думает, загляну к Катеньке, чего это она… Заглядывает, а Катенька голая на диване, а на нее какая-то волосатая жопа лезет. Генерал-то боевой, не растерялся — взял и бросил Кире на задницу связку ключей, которые в руке держал… В общем, немая сцена. Голый курсант над голой курсисткой, а в дверях — генерал-полковник в полной форме и со Звездой Героя на кителе. У Катьки истерика случилась, она давай ржать как сумасшедшая, генерал насупился и в гостиную ушел. Киря хватает одежду и начинает одеваться лихорадочно. Потом, как обосравшийся пудель, заходит в гостиную, отдает, как положено, честь и пытается что-то вякнуть. А Шишкарев ему: «Товарищ курсант, вы свободны. Своих внуков я воспитаю без вашей помощи». Короче, на курс Киря пришел постаревшим лет на десять. Целый месяц отчисления из института ждал… Но потом Катька папашу, видимо, все-таки допекла — сыграли свадьбу, молодые начали совместную половую жизнь… Говорят, генерала на свадьбе не было: он-то хотел дочуру за какого-нибудь приличного человека выдать, а Киря ведь даже не москвич — он откуда-то из Железножопска. Такие вот дела. А вы говорите — Шекспир. Вильям отдыхает, ему такие сюжеты даже с перепоя не приснились бы.
— Это точно, — поддержал разговор Обнорский. — У нас в Краснодаре один старлей три года в ссылке парился — его за какой-то залет к нам в отстойник засунули. Когда его Кубань достала окончательно — сказал: все, мол, надо что-то делать, а то можно окончательно маргиналом стать… В отпуске поехал в Москву и женился там на дочке одного генерала из Генштаба. Я эту дочку только на фотографии видел — страх божий, к ночи вспоминать не хочется. Она, видимо, болела чем-то — толстая была невообразимо, обмен веществ, наверное, нарушился… Короче, маргинала нашего быстренько в Москву перевели, в «десятку» устроили… А дочка этого генерала через год померла — не знаю, может, этот старлей ей что-нибудь подсыпал, а может, и сама по себе… Я, когда в Ливию уезжал, его в «десятке» встретил: на рукаве кителя черная повязка, хотя уже почти девять месяцев прошло. У него отдельный кабинет, мы зашли — на столе портрет покойной жены с траурной ленточкой. Он ленточку поправил и говорит: «Знаешь, Андрюха, как мне ее не хватает! Жить не хочется…» Я вижу, что человек не в себе, говорю: может, коньячку хлебнем где-нибудь? Пошли в кабак, он там после третьего стакана повязку траурную с кителя как рванет, как заорет диким голосом: «Сука! Как же я ее ненавижу!!» — и заплакал жалобно так… А утром я его снова в «десятке» увидел — снова с повязочкой, снова скорбный. «Поверь, говорит, не знаю, как мне без жены жить…»
Приятели еще полночи рассказывали друг другу разные байки, а на следующий день в Триполи прилетела Лена Ратникова и неожиданно дополнила тему сексуально-брачных вывертов, случавшихся в Советской Армии. Лена привезла Андрею письмо от Кондрашова, прочитав которое Обнорский просто обалдел. Женя, собственно, отправил с Ратниковой не письмо, а весьма лаконичную записку, отпечатанную на какой-то левой машинке, без обращения и без подписи. И адреса на чистом конверте не было — Кондрашов так по-своему страховался на случай, если конверт вдруг попадет в чужие руки. В конце концов, Лену-то он не знал, хоть Андрей и писал ему, что девушке можно доверять полностью.
Информация же, которую Кондрашов выдавил из Рябова, заключалась в следующем. Некий Фикрет Гусейнов, переводчик-азербайджанец, работавший в Триполи и жившей в Гурджи, наладил прибыльный бизнес — организовал разъездной бордель для ливийцев. «Девочками» в предприятии работали жены советских офицеров, Рябов назвал имена четырех, но, возможно, их было и больше. Два часа трахания стоили пятьдесят динаров, половину из которых забирал Фикрет как хозяин концессии. Гусейнов имел постоянную клиентуру. Получая заказ, забирал женщину из Гурджи, привозил ее по нужному адресу, сам гулял где-нибудь неподалеку, а через два часа отвозил ее в городок обратно. Одной из таких «разъездных» и была Вера Тимофеевна, «завербованная» Фикретом еще в 1988 году. А совсем уж дикое заключалось в том, что мужья «девочек» знали о том, как подрабатывают жены — по крайней мере, так говорил Рябов, — но не возражали, потому что деньги шли в бюджет семьи…
Все было мило и тихо, пока об организованной Фикретом Гусейновым «шабашке» не узнал Илья Новоселов, а тому однажды об этом рассказал знакомый офицер-ливиец. Новоселов и так-то переживал всегда, что ливийцы относились к русским как к людям второго сорта, а узнав всю эту историю с офицерскими женами, обслуживавшими арабов, и вовсе взбеленился — Фикрету он набил морду и потребовал, чтобы тот убирался из Триполи, а Рябовым высказал в лицо все, что о них думал. Рябовы пришли в ужас и умолили Илью не раздувать скандал, тем более что они вскоре должны были из Ливии улетать… Новоселов пообещал, что ничего никому не расскажет (доносительства Илья и в самом деле не терпел), но пообещал проверить, на самом ли деле закрылась лавочка, и если его обманут — пусть все «разъездные» и их мужья пеняют на себя… Илье даже предлагались деньги за молчание, но он только плюнул в ответ на это предложение, развернулся и ушел. А через несколько дней он покончил с собой. Рябов клялся и божился, что к его смерти никакого отношения не имел, и Женя Кондрашов ему склонен был верить — слишком уж трусливым и жалким был подполковник…
Андрей прочитал письмо несколько раз, чувствуя, как в душе поднимается волна брезгливости и нестерпимой тоски — до чего же докатились русские офицеры и их жены, в дурном сне такое представить невозможно… Понятно, что двигало ими желание вырваться из нищеты и убожества советских гарнизонов, но все-таки… Ведь тем, кто работал в Ливии, и так платили просто бешеные деньги по сравнению с зарплатами обычных советских людей… Реакцию Новоселова на то, что он узнал, Обнорскому объяснять не надо было, потому что Илья, при всех своих нормальных человеческих слабостях, относился к понятию «офицерская честь» свято…
— Ну что? — спросила Лена, с тревогой глядя на мрачное лицо Андрея.
Обнорский молча протянул ей письмо.
— Господи, гадость-то какая! — ахнула Лена, пробежав глазами листок. — Даже не верится… И что ты теперь намерен делать?
— Не знаю, — вздохнул Андрей. — Надо этого пидора Фикрета достать и покрутить — другого-то варианта нет… Только все равно ничего не понятно. Ну накрыл Илья эту лавочку, ну поломал людям бизнес. Мотив вроде как вырисовывается… Но ведь не могли же эти уроды уговорить Илью, чтобы он сам с собой покончил? Убить, может, и могли — такие ублюдки, что собственными женами торгуют, и не на такое еще способны, — но письмо… Письмо ведь Илья сам написал… Не складывается что-то…
В тот вечер бурных постельных сцен между ними не было — слишком шокировала Андрея полученная информация. Тоскливо было Обнорскому, вспоминал обоих своих дедов, офицеров Великой Отечественной, и думал: куда катится страна?… Лена тоже была явно не в настроении, она все время молчала и о чем-то напряженно размышляла.
Впрочем, уже на следующий вечер любовники компенсировали друг другу скомканность предыдущего свидания. А через день Лена снова улетела…
Справки о Фикрете Гусейнове Андрей навел быстро — в Триполи была довольно большая колония переводчиков-азербайджанцев, которые держались несколько обособленно от остальных переводяг. Причин тому было несколько, но основная заключалась в том, что азербайджанцы плохо знали язык и за них часто приходилось пахать другим переводчикам — притом что деньги-то все получали абсолютно одинаковые. Нет, конечно, и среди выпускников Бакинского университета попадались стоящие парни и настоящие профессионалы — такие, как умница и интеллектуал Латиф Арифов, например, говоривший без малейшего акцента и на арабском, и на русском. Но встречались и настоящие уроды типа Вагифа Караева, которого переводят звали не иначе как Бахлюль[55]. Вагиф хоть и получил диплом востоковеда, но знал только те арабские слова, которые вошли в азербайджанский (точнее, турецкий) язык. Для всех было загадкой, как Бахлюль попал в загранкомандировку: парень откровенно валял дурака, ничего не делал, но зарплату получал исправно, мечтая накопить денег на «мерседес».
— Куплю «мерседес» — сделаю люк на капоте, да… — говорил он своим коллегам, степенно покуривая очередную сигарету.
— Может, не на капоте, а на крыше, а, Бахлюль?
— Э-э… нет, на капоте. На крыше у всех есть. А у меня будет — на капоте. Это значит, что я всех в рот имел, да… Ни у кого нет, а у меня будет.
— Бахлюль, а ты понимаешь, что ты полный мудак? — не выдержал однажды и спросил у Караева Вихренко.
— Зачем мудак? Мудак в горах коз пасет, а я — здесь сижу, — ничуть не обиделся Вагиф и нагло улыбнулся Сереге в лицо так, что Шварц еле удержался, чтобы не дать ему по толстой сытой харе.
Фикрет Гусейнов был промежуточным вариантом между Бахлюлем и Арифовым, то есть язык он все-таки более-менее знал, но работать не любил и, пользуясь врожденной или благоприобретенной хитрожопостью, всегда оказывался на теплом, хлебном и непыльном месте. Тем более нелогичным казался его перевод в Азизию — маленький городок, расположенный в нескольких десятках километров западнее Триполи. В эту дыру Фикрет, отсидевший два с лишним года в столице, напросился сам. И уж совсем нехорошим совпадением показалось Обнорскому то, что Гусейнов убыл в Азизию буквально на следующий день после того, как умер Илья. Учитывая полученную от Жени Кондрашова информацию, это наводило на плохие мысли…
Андрей ломал голову над тем, как ему добраться до Фикрета. Загвоздка заключалась в том, что хоть и было до Азизии рукой подать, но самовольно покидать Триполи Обнорский не имел права — это обязательно стало бы известно в Аппарате, и наказание за такую прогулку не заставило бы себя ждать — вплоть до высылки из страны. Опять же и местный Истихбарат не приветствовал не согласованные с ним перемещения иностранцев по стране — просто так из столицы было не выехать, для этого требовался специальный пропуск… Две недели Обнорский пытался что-то придумать, ни ничего умного в голову не приходило.
В конце концов Андрей хотел было уже плюнуть на все и попробовать добраться до Азизии партизанскими методами, но тут ему подфартило: 15 января 1991 года Обнорского и Вихренко неожиданно вызвал к себе референт. Андрей по дороге спросил у Шварца, зачем его хочет срочно видеть Петров, но Сергей лишь недоуменно пожал плечами, хотя Обнорскому показалось что его сосед что-то знает…
Разговор с референтом получился совершенно неожиданным и, можно даже сказать, деликатным. Оказалось, что к Петрову обратился со слезной жалобой некий хабир из группы ПВО, который несколько месяцев назад дал три тысячи долларов в долг под маленький процент одному переводчику. Переводчик деньги не только не вернул вовремя, но еще и сказал, что долг отдаст только в Москве — рублями и по официальному государственному курсу. То есть это был элементарный кидок, совершенный в расчете на то, что пэвэошник жаловаться не пойдет — давать деньги в долг, а тем более под проценты, было официально категорически запрещено. Подними хабир шум — и мигом мог бы вылететь и из Ливии, и из партии за нарушение правил валютных операций, приказа, регламентирующего поведение советских офицеров за рубежом, и т.д. Три тысячи долларов — это было все, что незадачливый хабир снял во время отпуска со своего счета во Внешэкономбанке. Не видать бы пэвэошнику одолженных долларов как своих ушей, если бы он не нашел подход к референту — естественно, подход неофициальный…
Когда Обнорский услышал, что кинул хабира достойнейший сын азербайджанского народа Фикрет Гусейнов, он даже не особенно удивился: судя по всему, этот человек сверкал самыми разными гранями таланта в нелегком деле приумножения личного капитала…
Петров дал ребятам довольно необычное поручение — навестить старшего лейтенанта Гусейнова и забрать у него долг.
— Можете с этим уродом не особенно церемониться, — сказал референт, глядя в окно. — Передайте ему привет от меня, и он должен все сам понять. Постарайтесь сделать все быстро и без… э-э… эксцессов. Ну да ты, Сережа, найдешь, что ему сказать, опыт у тебя кое-какой имеется…
Обнорский удивленно взглянул на Шварца, но тот хранил невозмутимое молчание.
— Завтра берите машину с водителем — я распоряжусь — и после обеда езжайте. Заодно и развеетесь. Что еще? — Референт подумал и кивнул сам себе. — С пропусками решим — завтра будут у водителя. Официально вы едете, чтобы отвезти в Азизию почту, газеты и новые методические указания. Хочу подчеркнуть, что решение проблемы с этим Фикретом — дело нашей чести, поскольку эта скотина тоже переводчик. Сора из избы выносить не будем, я думаю, справимся собственными силами. Ну а потом — сочтемся. Свои же люди… Баги?
Андрей про себя усмехнулся, потому что подозревал, что не только о чести переводческой касты пекся референт. Наверняка за возврат долларов ему был обещан процент — не случайно же Петров велел принести деньги (если их удастся отобрать) лично ему. Впрочем, Андрею не было до этого никакого дела, он был рад, что его личная проблема и проблема референта уперлись в одного и того же человека, это было просто подарком судьбы. Когда Шварц с Обнорским возвращались в гостиницу, Андрей не выдержал и спросил:
— Серега, а что за опыт имел в виду Петров, когда говорил, что ты найдешь слова для разговора с Фикретом?
Вихренко усмехнулся и ответил не очень развернуто:
— Была одна история… Похожая на эту, только не здесь, а в Союзе, там тоже один козел чужие деньги отдавать не хотел… Пришлось вписываться… Я из-за этого из отпуска на неделю опоздал. Ну а Петров был в курсе. Он же наш папа, крутой человек, большие дела делает…
— Ну и что этот козел? — не отставал Обнорский.
— Отдал деньги, — коротко сказал Шварц, показывая всем своим видом, что явно не в восторге от чрезмерного любопытства Андрея.
Обнорский закурил сигарету и, прищурившись, задал новый вопрос:
— А с Фикретом… Я так понимаю — хабира горемычного ты на Петрова вывел? Он же из твоей группы, из ПВО? Чего же ты дурака валял, говорил, что не знаешь, зачем нас к референту вызвали?
Вихренко расхохотался и хлопнул Андрея по плечу:
— Ты мне сразу понравился, Палестинец. Я, когда еще ты в первый отпуск через Триполи ехал со своей женой, подумал, что ты стоящий мужик, с тобой можно дела делать. Только лишние вопросы — сам понимаешь… Мы с тобой еще не очень хорошо друг друга знаем, вот в Азизию смотаемся — считай, поближе познакомимся. Тогда и другой разговор будет.
— Откуда ты знаешь, что меня раньше Палестинцем звали? — удивился Андрей.
— Сам знаешь, наш мир тесный, — улыбнулся Шварц. — Про тебя ребята хорошо говорили.
— Какие ребята? Илья?
— Нет, — покачал головой Вихренко. — С Ильей мы близко не сходились, так, выпивали пару раз вместе. У него другие интересы по жизни были. Хотя переводягой он был правильным, царствие ему небесное…
Ребята замолчали и больше не проронили ни слова, пока не зашли в свою квартиру. Шварц сразу намылился в душ, но Обнорский поймал его за руку и тихо спросил:
— Серега… Я все хотел задать тебе вопрос: ты что про Илюхино самоубийство думаешь? Тебе вся эта история не кажется немного странной?
Вихренко повернулся к Андрею и ответил так же тихо:
— Мне многое в жизни кажется странным и непонятным, но есть истории, в которые лучше не лезть. Особенно это касается тех историй, в которых фигурируют трупы. Я знаю, что Новоселов был твоим другом. Но он умер. Было официальное служебное расследование, заключение — самоубийство на почве переутомления и нервного расстройства. А разные вопросы… Вопросы по любому случаю можно себе задавать. Но только себе. Я ответил?
— Да, — кивнул Обнорский, — вполне. Дуй в душ, Шварц, я за тобой. И — на ужин. Жрать хочется как из пушки.
Пока Вихренко плескался в душе, Андрей сидел в холле и нервно курил, ругал себя за то, что Сергей теперь знает о его сомнении в истинности версии о самоубийстве. Это был явный прокол. Обнорскому просто на какое-то мгновение показалось, что он сможет найти в лице Шварца союзника… Но Вихренко ясно дал понять, что у него своих проблем по горло и никакие дополнительные приключения ему не нужны. Значит, как и раньше, рассчитывать Андрею нужно было только на себя. Правда, была еще Лена. Но где сейчас она?…
Около пяти часов вечера следующего дня Андрей и Шварц добрались до Азизии — в дороге они не разговаривали, Вихренко дремал, раскинувшись на заднем сиденье, а Обнорский покуривал, глядя в окно.
Основу группы советских военных специалистов в Азизии составляли танкисты-ремонтники, восстанавливавшие вышедшую из строя ливийскую бронетехнику. Ребята передали старшему группы почту и бумаги из Аппарата, от приглашения на ужин вежливо отказались, прижимая ладони к сердцу, и спросили, где живет Фикрет Гусейнов. С жильем в Азизии никаких проблем не было, группа ремонтников постепенно сокращалась — отработавшие срок контракта танкисты уезжали в Союз, а замену им почему-то присылать не торопились, поэтому чуть ли не треть итальянских трейлеров, образовавших советский городок, стояли пустыми — выбирай любой да живи на здоровье. Трейлер Фикрета стоял на самом краю поселка — сразу за ним начиналась пустыня, одинаково навевавшая тоску и зимой, и летом.
Когда Шварц с Андреем зашли в «бунгало одинокого азербайджанца», то даже растерялись — нет, они и сами не были абсолютными чистюлями и педантами, но такого чудовищного, застарелого и омерзительного срача в доме им видеть еще не приходилось. Перед переводом из Триполи в Азизию Гусейнов отправил домой жену с двумя детьми, а делать уборку самому ему, видимо, не позволяли гордость и достоинство восточного мужчины. Ребята зашли без стука, и Фикрет предстал перед ними во всем великолепии — расслабив волосатое брюхо, он лежал на кровати, запустив, руку в просторные семейные трусы, и что-то там почесывал. Другой одежды, кроме этих сиреневых трусов в зеленый горошек, на старшем лейтенанте не было.
— Здорово, Фикрет! — сказал Шварц, останавливаясь посреди узкой комнаты, изначально служившей, видимо, неким подобием гостиной. — Ну и зарос же ты говном, братец… У тебя тут скоро холера заведется…
— Вай! — воскликнул Гусейнов, настолько растерявшись, что даже не вынул руку из трусов. — Ты кто?
— Хуй в пальто, — вежливо ответил ему Вихренко, безрезультатно выискивая место, где бы присесть: везде валялись какие-то носки, штаны, кальсоны и полотенца. — Глаза разуй, не узнаешь, что ли?
— Сережа? Какие люди!… — Лицо Фикрета расплылось в улыбке, он соскочил с кровати и, вынув наконец руку из семейников, попытался протянуть ее Шварцу. Вихренко пожимать ее не стал; брезгливо сморщив нос, он обернулся к Обнорскому и покачал головой:
— Вот за что я черножопых не люблю — они сначала яйца чешут, а потом той же рукой с тобой поздороваться хотят…
Улыбка на лице Гусейнова начала угасать, он с тревогой переводил взгляд с Андрея на Шварца и нервно одергивал трусы.
— Вот что, красавец, у нас к тебе дело небольшое. Референт наш, Пал Сергеич, просил передать тебе кое-что…
— Мне? — удивленно спросил Фикрет.
— Тебе, дорогой, тебе…
— А что хотел?
Вместо ответа Шварц коротко ударил Гусейнова кулаком в живот, азербайджанец хрюкнул, согнулся и сел толстым задом прямо на грязный пол. Сергей, пока он приходил в себя, скинул с оранжевого пластикового стула какие-то тряпки, поставил его посреди комнаты и уселся, закинув ногу на ногу. Обнорский, с интересом наблюдая всю эту сцену, по-прежнему стоял, привалившись плечом к дверному косяку. Фикрет между тем потихоньку отдышался и начал подниматься с пола.
— Ты что делаешь, би-илять?!
Вихренко, почти не привстав со стула, пнул Гусейнова ногой, и тот снова упал на пол, бормоча что-то по-азербайджански.
— Так вот, дорогой. Во-первых, я тебе не блядь, еще раз вякнешь что-нибудь подобное — уши оторву и в жопу тебе засуну. А во-вторых, ты чужие деньги не возвращаешь, а это нехорошо. Ты их нам отдай — и живи спокойно, чеши себе яйца дальше. Баги?
— Какие деньги? — У Фикрета, казалось, разом прошла вся боль, и он подскочил с пола, как мячик. — Нет, какие деньги, а?…
— Те, что ты подполковнику Старостину задолжал, ублюдок. Три тонны баксов. Память отшибло, ара ты наш?
— Какой такой Старостин-Маростин? — заблажил Гусейнов, тараща глаза и брызгая слюнями. — Это неправда, клянусь! Какие деньги?!
Шварц вздохнул и, встав, толкнул Фикрета на кровать.
— Значит, так. Слушай меня внимательно, козел. Сейчас мы в твоем свинарнике сделаем шмон — дай бог, чтобы деньги нашлись. Если нет — через неделю тебя в Ливии уже не будет. Но до своего Азербайджана ты не доедешь, это я тебе обещаю. В Шереметьеве тебя встретят. Дурашка, у тебя же счет валютный во Внешэкономбанке лежит, ты же туда в жизни не попадешь… Ильяса помнишь?… Ну вот, молодец, помнишь… А у него на Чкаловской[56]все схвачено-взлохмачено. Так что, черножопик, деньги ты все равно отдашь, только если придется в Москве людей напрягать — это будет уже не три тонны, а намного больше. Уловил, ыфиш кырд?[57]Гусейнов молча смотрел на Вихренко, выкатив глаза, и тяжело дышал.
— Тупой, — констатировал Шварц и обернулся к Обнорскому. — Ладно, Андрюха, давай начинать. Ты пойдешь по правой стене, я — по левой. Жаль, что резиновых перчаток не захватили, кто же знал, что в таком гадюшнике рыться придется…
Не обращая внимания на Фикрета, как если бы его вовсе не было в комнате, ребята хотели было приступить к обыску, но тут Гусейнов резво соскочил с кровати и, что-то бормоча, полез в одежный шкаф, скрывшись в нем почти целиком — снаружи осталась только обтянутая трусами задница. В шкафу Фикрет ковырялся минут пять, время от времени смешно чихая от пыли. Наконец он вылез из шкафа, сжимая в руке пухлую пачку зеленых купюр разного достоинства.
— Я отдам, — с трагическими нотками в голосе сказал азербайджанец. — Но это дикая ошибка.
— Бывает, — равнодушно ответил Шварц, вынимая из его руки пачку долларов и начиная ее пересчитывать. Долларов оказалось две тысячи восемьсот двадцать, и Фикрету пришлось снова залезать в шкаф, подрыгивая жирными ляжками…
— Ну вот и умница, — сказал Вихренко, убирая наконец искомую сумму в карман. — Я тэбэ пачти лублу. Такой попка — вай-вах!
Сергей двинулся к выходу, но потом обернулся и добавил:
— Да, вот еще что… У вас тут чай, говорят, дешевый… Ты пришли Пал Сергеичу коробку цейлонского… И живи дальше — тихо и честно. И все у тебя будет хорошо.
— Какой дешевый?! — заблажил было снова Фикрет, но Шварц взглянул на него холодно, и азербайджанец утих.
— Для тебя, Фикрет Пидераеович — он дешевый… Ты вообще дешево отделался, сучара. Помни мою доброту. Мою и Пал Сергеича. Пошли, Андрюха.
Обнорский, который за это время «дойки» Гусейнова не произнес ни слова, кашлянул и мотнул головой.
— Ты, Серега, иди к машине, а я еще парой слов наедине с этим урюком перекинусь. Мне с него еще кой-что получить надо — человек один хороший попросил. Я быстренько…
Шварц недоуменно вскинул брови, хотел что-то сказать, но только махнул рукой и молча вышел из трейлера. Андрей выглянул в окно — Сергей широкими шагами двигался к воротам советского городка. Обнорский задернул занавеску и обернулся к Гусейнову, мрачно сидевшему на кровати:
— У меня к тебе, мил человек, еще один привет имеется. Фикрет нервно заерзал на кровати и злобно сверкнул черными глазками. — Какой еще привет? Нет денег больше, клянусь! Последние отдал… Андрей достал сигарету, закурил, стряхивая пепел прямо на пол, и долго ничего не говорил. Потом он подошел к Гусейнову поближе и заглянул ему в глаза: — От Ильи Новоселова тебе привет. Помнишь такого? А про то, как бабами нашими торговал, не забыл еще? У Фикрета почти до брюха отвисла нижняя челюсть, и он затрясся на кровати, как студень на тарелке. Наконец, когда к нему вернулась способность говорить, Гусейнов, заикаясь, спросил: — Сколько ты хочешь? — Это мы потом обсудим, — угрюмо ответил Обнорский. — А сначала давай поговорим, дорогой… Фикрет Гусейнов отвечал на его вопросы эмоционально, воздевал руки к нему, клялся, бегал по своей загаженной комнате… У него хватило ума не особенно юлить и врать, он не отказывался от того, что торговал офицерскими женами, но напирал на то, что «они сами хотели, да… честью клянусь!». Что же касается Новоселова — да, был у Фикрета с Ильей разговор. Тяжелый разговор, нервный. Илья потребовал, чтобы ноги Гусейнова в Триполи больше не было, и Фикрет на следующий же день побежал к Петрову договариваться о переводе. Из группы в Азизии как раз за неделю до этого уехал в Союз переводчик, поэтому приказ на перевод Гусейнова был готов уже через два дня. Фикрет хотел было зайти к Илье и доложить о «сроках убытая» — так велел Новоселов, — но не сумел сделать это вечером того же дня, когда был написан приказ, а на следующее утро Илью нашли мертвым. Фикрет от этого сам перепугался до полусмерти и молился только об одном — чтобы служебное расследование, начатое по факту самоубийства Новоселова, не вывело каким-то боком на него и его «девочек». Уехав в Азизию, Гусейнов ни разу больше не появился в Триполи. А почему Илья вдруг решил отравиться — Аллах свидетель, он, Фикрет, не знает и к этому никакого отношения не имеет, в чем клянется собственной честью и здоровьем детей и родителей… Обнорский молчал и смотрел в стену невидящим взглядом. То, что говорил этот подонок, походило на правду. У Андрея с самого начала были сомнения относительно того, что история с разъездным борделем господина Гусейнова имела какое-то реальное отношение к самоубийству Ильи. Фикрет, этот жирный пингвин, никогда бы с Ильей не справился и уж тем более не смог бы вынудить его на самоубийство. Получалось, что почти два месяца Обнорский «тянул пустышку», отрабатывая ложный след. Но если не Фикрет, то кто тогда? Мужья разъездных «девочек»? Вряд ли — они были такими же трусливыми тварями, как Гусейнов и Рябов. Узнав, что лавочка закрылась, сидели на жопе ровно и тряслись, ожидая скандала и высылки… Что они могли сделать Илье? Да ровным счетом ничего… Но если не они — тогда кто же? Кто? — Подожди-ка. — Неожиданно Андрею пришел в голову один вопрос, и он прервал стенания и клятвы Гусейнова: — А почему ты не смог зайти к Илье вечером того же дня, когда был готов приказ о твоем переводе в Азизию? — А?… Слушай, я хотел, да, но к нему люди пришли — неудобно было… — всплеснул руками азербайджанец. Обнорский вдруг почувствовал необъяснимую тревогу, странным образом сочетавшуюся с ощущением злой радости, — наверное, нечто подобное испытывает гончая, наконец-то взявшая правильный след. — Какие еще люди? А ну-ка сядь и расскажи толком… Фикрет послушно сел на кровать, положив руки на колени, а живот на ляжки, и начал путано объяснять. Он действительно хотел зайти к Новоселову в тот же самый день, когда был готов приказ, отчитаться перед Ильей, чтобы он не сомневался в его, Гусейнова, честности и глубокой порядочности. Зайти к Новоселову Фикрет на всякий случай решил попозже, чтобы разные лишние глаза не видели, как он заходит в квартиру Ильи, — мало ли что… Увидит кто-то, что Гусейнов к Новоселову ходил, начнет думать: «Зачем ходил? Почему ходил?» Все вокруг друг другу завидуют, все про всех знать хотят… В общем, из своей квартиры Фикрет вышел лишь около половины двенадцатого ночи и пошел через двор к парадной дома, в котором жил Новоселов. Гусейнов уже почти дошел до парадной Ильи, как вдруг почувствовал, что «очень разволновался и курить хочу, да…». Фикрет присел на лавочку у кинобудки и начал шарить по карманам сигареты. И в этот момент в парадную зашли двое мужчин — Гусейнов даже не понял, откуда они появились, наверное, от центрального въезда в городок шли… Поняв, что его опередили, Фикрет долго сидел на скамеечке и курил, ожидая, пока гости Ильи уйдут. Но они все не уходили, и Гусейнову очень захотелось кушать. А когда он вернулся домой и покушал, то ему захотелось спать… Фикрет решил, что доложится Илье на следующий день, но на следующий день Новоселов умер… — Постой, — остановил азербайджанца Андрей. — А с чего ты решил, что эти гости к Илье приходили? Там же в парадной — восемь квартир. По две на каждом этаже… Фикрет цокнул языком и объяснил, что на четвертом этаже две квартиры были в аварийном состоянии и в них никто не жил уже около полугода — там вышла из строя сразу вся сантехника, проводка и протекала крыша. Из двух квартир на третьем этаже обе семьи были в отпуске в Союзе. На втором этаже жили семьи, в которых были маленькие дети, и к ним так поздно никто не приходил. Оставались только две квартиры на первом… Через минуту после того, как мужчины зашли в парадную, в окне гостиной в квартире Ильи зажегся свет. Значит, пришли к нему, а с кем-то сталкиваться Фикрет не хотел по уже изложенным выше причинам. — Ишь ты, — усмехнулся Обнорский. — Просто Шерлок Холмс… А кто же зашел к Илье? Ты их рассмотрел? Узнал их, я спрашиваю?! Одного из двух зашедших к Новоселову мужчин Гусейнов видел впервые, хотя он явно был русским. (Над входом в парадную горела лампочка, так что лица гостей можно было рассмотреть.) А вот второго человека Фикрет знал очень хорошо, вторым был Кирилл Выродин — переводчик из группы ВВС… Андрею показалось, что он ослышался. — Ты ничего не путаешь? Кирилл?! Гусейнов даже обиделся: — Почему путаю? Что я — Кирилла не знаю? Я еще и потому подумал, что эти двое к Новоселову идут, что Выродин с ним вместе работал… Обнорский достал новую сигарету, щелкнул зажигалкой и, глубоко затянувшись, закрыл глаза. Выродин. Значит, Кирилл был у Ильи буквально за несколько часов до его смерти… Зачем он приходил? Кто с ним был? Почему Киря ни разу не сказал, что, возможно, был последним, кто видел Новоселова живым? Почему Выродин и его спутник приходили к Илье так поздно? Может быть, они, как и Фикрет, не хотели, чтобы их кто-нибудь увидел? Вопросы обрушились на Андрея словно горная лавина, вызванная одним-единственным камешком. Их было слишком много, чтобы пытаться сразу ответить на них. Нужно было обдумать все в более спокойной обстановке. Андрей открыл глаза, бросил окурок на пол и раздавил его каблуком. Потом тяжело посмотрел на Гусейнова и спросил: