— Да, — сказал Обнорский и тоже полез за сигаретой, — действительно дела…
Он не сомневался, что вскоре и сам отправится вслед за Кукой и Зятем, — контора полковника Сектриса (хотя какой он, к чету, Сектрис!) работала серьезно, а позицию Андрея до «директора» уже, несомненно, довели… Обнорский вспомнил свой последний разговор с Леной и даже чуть застонал, но не от страха или сожаления за сказанные Ратниковой слова, а от душевной муки, которая жгла его изнутри. И он подумал — хорошо бы, если бы все кончилось побыстрее…
— Ты чего стонешь-то, Палестинец? — встревожился Вихренко. — Вправду, что ли, заболел?
— Нет, — ответил ему Андрей. — Ничего страшного. Съел вчера что-то не то.
— А ты суп вчера в столовой ел? — спросил Шварц.
— Вроде ел, — пожал плечами Обнорский.
— Вот им и траванулся, — убежденно кивнул Вихренко. — Я как вчера на него глянул — все понял. Не суп, а похлебка из семи залуп. Совсем говном кормить стали. Зато прапорюгу этого, Маскаленко, завстоловой, из отпуска встречать в аэропорт генеральский «вольво» ездил… Давай я тебе интестопанчику принесу — патентованное средство, от живота великолепно помогает, опробовано…
Андрей вздрогнул и внимательно посмотрел Сергею в глаза. Похоже, Шварц предлагал таблетку вполне искренне, но Обнорский все же покачал головой:
— Спасибо, Сережа, не надо. Я полежу, может, и само пройдет…
К его глубокому удивлению, с ним ничего не случилось до следующего утра, и Андрей засобирался на работу. Лежать в комнате, обливаясь холодным потом от каждого стука или шороха, было уже просто невмоготу…
В пехотной школе он узнал еще одну новость: оказывается, у полковника Сектриса минувшей ночью был сердечный приступ, его возили в госпиталь, делали кардиограмму, нашли там что-то очень нехорошее и срочно собирались отправлять в Союз по состоянию здоровья. Никто из преподавателей и переводчиков по этому поводу, правда, особенно не горевал…
|
|
Прошло еще две недели, за которые Обнорский совсем уже дошел до ручки: он похудел килограммов на десять, курил по две пачки в день и почти не выходил из гостиницы. Сначала Андрей пытался что-то придумать, в его голове рождались фантастические планы побега… Но куда убежишь из Триполи без документов, с одной только битакой наемника, без денег и оружия? До Италии шестьсот пятьдесят километров морем, на юг — сплошная мертвая пустыня, дороги на Тунис и Египет перекрыты патрулями… К тому же Обнорский ни на мгновение не сомневался в том, что за ним постоянно присматривают, и он не хотел развлекать контролеров бессмысленными, однозначно обреченными на неудачу попытками спастись. Андрей не желал уподобляться загнанной в угол крысе, визга и метаний от него не дождутся… Он заставлял себя держаться, но сил с каждым днем оставалось все меньше, нервы у него все же были не железные…
Глаза у Обнорского глубоко запали, а скулы туго обтянулись кожей, как у чахоточного старика, не верящего в выздоровление… Шварц предполагал, что на Андрея так сильно действовала ностальгия по родине и отсутствие женской ласки, но ни с первой проблемой, ни со второй ничем помочь Обнорскому не мог. Союз был далеко, а палочка-выручалочка холостяков Марина Рыжова неожиданно уехала вскоре после смерти Кирилла Выродина в Союз в отпуск — что-то у нее стряслось там то ли с отцом, то ли с матерью.
|
|
Когда наступил март, который ливийцы называли месяцем четырех времен года, потому что погода в это время в Джамахирии меняется по нескольку раз на дню, Андрей понял, что еще немного — и он просто сойдет с ума. Никто к нему не подходил, ни о чем не говорил, словно все памятные события и контора полковника Сектриса ему пригрезились. Над Обнорским словно издевались, оставив его жить в постоянном ожидании смерти, которая могла прийти каждую минуту.
И тогда Обнорский решил — поскольку терять ему все равно уже нечего, а терпеть такую муку нет никаких сил, устроить «сольный концерт по заявкам». Он достал у знакомых летчиков и пэвэошников несколько литров спирта и задумал закатить «образцово-показательную» пьянку с невыходом на работу, приставаниями к замужним женщинам и прочими безобразиями за которые по всем понятиям полагалось только одно — немедленная высылка в Союз и предание полной анафеме. Вихренко как раз уехал в командировку в Мисурату с группой хабиров, устанавливавших там новое оборудование для систем ПВО, никто Андрею не мешал — и он запил. Два дня его невыходы на работу покрывались ребятами из школы — к Обнорскому приезжали в гостиницу Сиротин и другие офицеры, уговаривавшие его очухаться и не валять дурака, он что-то обещал им, но пил снова…
К середине недели он понял, что нужны решительные меры, поскольку запой не привлек должного внимания, и решил, что лучшего повода для высылки, чем попытка соблазнения старшей администраторши гостиницы, супруги начфина Аллы Генриховны Веденеевой, ему не найти. Но когда он, еле держась на ногах, ввалился вечером в ее кабинет и без слов схватил строгую даму за грудь, она звать на помощь не стала, а, торопливо оглянувшись, швырнула Андрея на диван, быстро заперла дверь и, расстегивая пуговицы на блузке, зашептала, прерывисто дыша:
|
|
— Ну что ты, миленький, нельзя же так неосторожно…
Еле вырвавшись через пару часов от не на шутку разошедшейся Аллы Генриховны, Андрей пришел в полное отчаяние, понимая, что вскоре может уже просто сдохнуть от спирта без помощи каких-либо контор или спецслужб. На следующее утро он перевернул за завтраком стол в столовой и на глазах у всех свалился на пол… Это подействовало.
Информация о пьяных безумствах переводчика пехотной школы дошла наконец до Главного, и Обнорского вызвали в Аппарат на ковер. Накануне к нему в комнату пришел референт и долго уговаривал образумиться, обещал, что уговорит не высылать Андрея из страны — бывают же, в конце концов, срывы у каждого. Обнорский поблагодарил, обещал привести себя в порядок и покаяться перед генералом, но в Аппарат явился небритым и пьяным. Генерал Плахов, однако, был в тот день в хорошем настроении и решил поговорить с Обнорским по-отечески — долго выяснял причины запоя (Обнорский плел что-то маловразумительное про нелады с женой) и под конец сказал:
— В жизни всякое бывает, но раскисать нельзя. Ты парень молодой, все тебя положительно характеризуют. Петров мне докладывал, что ты статьи в газету писал, хорошо писал, грамотно… В общем, все у тебя впереди, а ты такой херней маешься. Давай прекращай это безобразие и выходи из штопора. А то ведь, при всех положительных характеристиках, можно и в Союз выслать…
— А чего вы, товарищ генерал, меня Родиной пугаете? — нагло ухмыльнулся Обнорский в ответ.
Присутствовавший на беседе Петров побледнел, Главный побагровел, и участь Андрея была решена…
Через неделю ему уже оформили все документы, необходимые для выезда, и дали полный расчет в финчасти.
В аэропорт Обнорского провожал только Вихренко, остальные знакомые и приятели попрощались накануне — все смотрели на Андрея как на тяжелобольного, наверное, и впрямь решили, что у парня крыша съехала. Перед тем как идти на посадку, Обнорский, у которого вдруг появилась сумасшедшая надежда действительно добраться живым до Союза, крепко обнял Шварца и сказал ему на прощание:
— Держись, Серега.
Вихренко ухмыльнулся и, пожимая Андрею руку, пообещал:
— Да я, наверное, тоже скоро за тобой… Нечего тут делать уже, все дела настоящие в Союзе начинаются. Я так думаю, что там скоро можно заработать будет больше, чем в любой загранке… Мужики из армии косяками увольняются… У меня в Москве уже темы конкретные есть — в Союзе встретимся, поделюсь… Может, вместе будем, а? Фикретов разных на наш век хватит…
— Посмотрим, Серега, — не стал ничего обещать Обнорский. — До него еще дожить нужно, до Союза-то. Чего загадывать, как оно все там разложится… Ну, бывай, Шварц.
Андрей повернулся и пошел на посадку. Он молил Бога только об одном — чтобы контора полковника Сектриса дала ему добраться до Москвы, до России. В конце концов, раз уж они столько времени тянули, не все ли равно, где убирать последнего свидетеля?…
Эпилог