Я еще пролепетал ему что-то насчет приграничности гор Черноморского побережья, нобыло уже ясно, что этого человека доказательствами не перешибешь. В сущности, зачем мы с ним вообще говорим? Ни мы ему, ни он нам не нужен, работать сумеем и без него...
СКВОЗЬ ЦАРСТВО ЗУБРОВ
Теперь нас четверо: нам придан рабочий при лошади – мрачный и угловатый юноша Саша. Нас предупредили, что это человек лесной, людей не видавший, малограмотный – чтобы не удивлялись.
Перед нами главный маршрут через заповедик с выходом к Холодному лагерю Псеашхо и другим знакомым местам. А до этого пять дней транзитного пути через несколько перевалов, через глубины заповедника, по лесам и лугам, а в июне еще и по снегам.
Иду тут впервые, еще совсем не знаю ни дороги, ни достопримечательностей, ожидающих нас на этом пути.
Но впереди Красная Поляна, и я счастлив вести Наташу с Володей словно к себе домой, «в свою страну». И началась эта «страна» сразу же по выходе из Гузерипля. Даже на незнакомой тропе уже понятным, уже любимым был весь обступивший нас ландшафт.
Лаковая листва понтийского рододендрона тонула в лиловой пене его роскошных цветов. Блестела глянцем лавровишня, кололся падуб вились плющи. Юг, черноморский юг, переплеснулся и сюда, на северный склон.
Очевидно, этому помогли «Колхидские ворота» – понижение Главного хребта Кавказа между Ачишхо и Чугушом. Но почему этого вечнозеленого подлеска не было видно до Гузерипля? Ведь там ниже и, значит, теплее, да и достаточно влажно, чтобы расти пышным широколиственным лесам. Впрочем, всегда ли там теплее? Зимой при вторжениях арктического воздуха с севера именно предгорья охватываются его холодом. Мощная на севере, к югу эта «воздушная масса» становится все тоньше, в Предкавказье она не превышает пятисот метров по вертикали. Вот почему она и влияет только на предгорья. Холодные массы воздуха подклиниваются под океан теплого воздуха юга, и получается, что горный мир, паря над холодом подножий, утопает в верхнем, более теплом воздухе. Не холод над теплом, а тепло над холодом. Высотная зональность оказывается как бы опрокинутой.
|
|
Главные маршруты через Кавказский заповедник в Красную Поляну
В течение всего подъема продолжались встречи со старыми друзьями: и с пихтовым лесом, и с вечнозеленым кустарником, и с первыми стеблями высокотравья. Мы поднимались на хребет, именуемый Пастбищем Абаго, а я невольно сравнивал: вот это, как на Аибге... А это лучше, чем на Псекохо... Я так постепенно и долго вживался в душу здешней природы. А Наташа с Володей видели все это впервые и сразу в такой дозе!
Но вот и для меня появилось нечто новое. Это было первое, что несколько оживило угрюмого и неразговорчивого Сашу. Он начал читать следы на тропе, там, где мы еще ничего не различали.
– Вот олень шел... Кабан рыл... Медведь грыз...
Вскоре мы поняли, что тропы глубин заповедника буквально испещрены следами зверей, и сами научились читать эту письменность. Не только наши желания, казалось, сам воздух наполнился ожиданием встречи с дикими животными. Мы чувствовали, что все это безмолвие живет, что за всеми деревьями притаились следящие за нами четвероногие обитатели дебрей...
Саша показывает нам барсучьи следы и удивляет сообщением о том, что мясо у барсука съедобно и даже вкусное. Рассказывает об охоте на куниц при помощи ловушек (я такие видел на Лашипсе), причем непринужденно хвастается, что сам браконьерствовал в заповеднике. Странное создание.
|
|
Впрочем, видимо, браконьерство и воспитало в нем зоркость следопыта. Ему доводилось сваливать десятипудовых кабанов. Для нас было новостью, что спереди туловище кабана защищено как бы подкожным панцирем. Саша называл такой панцирь «калканом». По его словам, этот калкан защищает грудь зверя от самых острых клыков соперника. Старых кабанов юноша называл «секачами», «одинцами». Все это напоминало книги Арсеньева и Сетона Томпсона...
Особенно охотно Саша говорил о медведях, о том, что они добрые и не трогают людей, что их не боятся даже серны – так и пасутся рядом на лугу. Бывает, что медведь залезает на дерево стряхивать груши, а кабаны тут как тут - сбегаются воспользоваться его любезностью и подбирают упавшие фрукты.
...Лес сменился альпикой. Сочные молодые луга занимали весь округлый верх Пастбища Абаго. Называю друзьям новые для них цветы – примулы, эритрониумы, рябчики... С первого же холма открылся неохватный кругозор.
Подобная Чугушу, видному с Ачишхо, здесь вставала перед глазами огромная обрывисто снежная Тыбга. От нас ее отделяла глубокая лесистая долина Малчепы. Для меня эта долина опять-таки была лишь вариантом виденной с Ачишхо: Малчепа здесь «исполняла обязанности» Ачипсе.
Малчепа... Когда-то ее долину называли «царством зубров». В ней этих древних быков водилось особенно много. Во всем теперешнем заповеднике их насчитывалось свыше тысячи голов. До революции их охраняли для великокняжеских охот, и уже это озлобляло местных охотников. Браконьеры не упускали случая загубить зубра даже тогда, когда им и не удавалось воспользоваться ни шкурой, ни мясом. Охотники рассуждали так: истребим зубров – не будет и запретов на охоту, – весь зверь тогда нам достанется...
|
|
Не отставали в истреблении зверя и сами «хозяева» заказника. Роскошный том «Кубанская охота» сохранил репродукции старинных фотографий «светлейших» охотников, попирающих ногами туши убитых туров и серн, оленей и зубров.
Правда, и среди этих «хозяев» находились просвещенные головы, ставившие вопрос о более серьезном заповедании западнокавказской природы. Известно, например, письмо {* От 27 апреля (10 мая) 1909 года} великого князя Сергея, владевшего заказником, августейшему братцу, числившемуся президентом Академии наук, где Сергей жалуется на то, что был одинок в своих «заботах, попечениях усилиях» о сохранении кавказского зубра, и говорит о готовности вырабатывать меры по его охране «путем объявления нагорной полосы Кубанской области заповедной». К рассуждениям князя о необходимости обеспечить приоритет русской науки в изучении «кавказского дикого быка» присовокуплялась существенная оговорка: «если на то последует высочайшее государя-императора повеление».
Оговорка была не случайна. В царской России даже великокняжеские здравые мысли не гарантировали успеха делу. В 1914 голу совет министров Российской империи выразил это ясней ясного: «Охрана редких зоологических пород не отвечает понятию общеполезной государственной меры, ради осуществления которой можно поступиться неприкосновенным вообще правом частной собственности». «Вообще неприкосновенная» в условиях капитализма частная собственность решала дело. Егеря великокняжеской охоты все же как могли охраняли зубров. Но в годы гражданской войны звери остались без всякой охраны. Их уничтожали и браконьеры-охотники и скрывавшиеся в лесах бело-зеленые банды. В 1919 году истребителям зубров «помогла» и страшная эпидемия, точнее – эпизоотия, ящура и сибирской язвы.
Охотники из Хамышков, Даховской и Псебая до сих пор хранят в изустных преданиях истории о варварском истреблении зубров своими односельчанами. Они убивали животных в спортивном азарте, оставляя мясо и шкуры волкам. Один житель из Даховской имеет на своей совести восемнадцать убитых зубров; его «единомышленник» из Псебая загубил семь стельных самок...
Шел 1920 год, год еще не закончившейся гражданской войны и разрухи. Но даже и в это суровое время находились люди, пекшиеся об охране природы. Краснодарские энтузиасты из музейной секции отдела народного образования во главе с профессором Григором просили свой Кубано-Черноморский революционный комитет обеспечить охрану зубра. И краевой ревком, едва лишь справившийся с белыми армиями Улагая, Шкуро и Фостикова, вынес Постановление {* № 408, см. газету «Красное Знамя» за 3 декабря 1920 года}, запрещающее в северной части теперешнего заповедника охоту, рубку леса и рыбную ловлю. Уцелевшее поголовье зубров бралось под особую охрану.
В 1923 году Кубано-Черноморский исполнительный комитет распространил заповедный режим и на южный склон Западного Кавказа. Площадь заповедника достигла 270 тысяч гектаров. Но все эти местные декреты не были подкреплены главным – обеспечением действительной охраны заповедных земель. Декларации не укрощали распоясавшихся браконьеров, а лишь подстегнули их к завершению черного дела.
12 мая 1924 года Кавказский государственный заповедник был учрежден декретом Совнаркома РСФСР. Но самый драгоценный и редкий зверь, которым были горды эти горы, – кавказский зубр – был к этому времени выбит почти поголовно. Не сразу удалось организовать действенную охрану трудноприступных гор. Остатки зубров гибли под снежными завалами в тяжелую зиму 1923 года, от новой эпизоотии, поразившей и домашний скот в 1924 году... 1927 год – мрачная дата уничтожения последнего зубра на Западном Кавказе.
В Гузерипле мы слышали, что зоологи заповедника выдвинули смелый проект восстановления зубрового стада на Кавказе путем завоза сюда гибридных зубробизонок из Аскании-Нова с Украины и чистокровных самцов-зубров, уцелевших в некоторых зоопарках. Зоологи уже через год-два должны были приступить к закладке нового «зубрового парка»... Заповедник стремился вернуть природе ее утраченные богатства {* Теперь этот проект осуществлен, и Кавказский заповедник может гордиться своими зубрами}.
А пока перед нами простиралась огромная лесная долина – Долина зубров, лишенная зубров.
На удобнейшем панорамном пункте, откуда в упор просматривается вся Тыбга, поставлен пустой домик, скорее сарайчик. Это горный приют, лагерь Абаго. Как и в знакомом мне Холодном лагере Псеашхо, внутри никакой мебели, только нары. В полу прорезь для очага, в дождь можно топить по-черному. Но вечер ясный, и мы жжем костерок перед лагерем.
Давно ли, попадая на такие ночлеги, я терялся, не представлял, что надо предпринимать, и замирал в блаженной бездеятельности... А теперь за плечами был уже опыт и пример – как вели себя на ночлегах Лена и Всеволод, сколько полезного успевал сделать Георгиади, как по-домашнему уютно умела обжить любую ночевку Женя... Я уже знал, как это сохраняет и даже восстанавливает силы – а нам теперь предстояли ежедневные, точнее – еженощные, «полевые» ночлеги. Из дневных маршрутов и этих ночей должно было складываться нормальное течение жизни, работа в продолжение целого лета в трудном и безлюдном горном районе. Сохранение здоровья, бодрости и полной трудоспособности было одной из наших обязанностей наравне с делами исследовательскими.
Словом, теперь я могу даже задавать тон друзьям: добываю воду, приношу охапку сучьев для костра, устраиваю мягкие ложа на нарах. Но и на спутников не пожалуешься – все делаем быстро, варим вкусный суп и кашу, пьем кофе со сгущенным молоком. И при этом успеваем любоваться сменой лиловатых и розовых закатных красок на снегах и обрывах страшной Тыбги...
Всего одна ночь в этом лагере, и утром мы уходим. А в душе уже ощущение нежности к нему, к нашему первому домику на пути через заповедник...
Тропа выводит нас на самый водораздел, полого округлый гребень Пастбища Абаго.
Идем по гребню с видами по обе стороны хребта. Сам по себе скромный и монотонный, он словно специально воздвигнут на междуречье Малчепы и Безымянной, как помост для зрителей, чтобы радовать их панорамами.
Перед нами пологая пирамида, которую тропа обходит косогором. Раньше ее выразительно называли Абаго-Нос. Кто-то присвоил ей сравнительно безличное имя – гора Экспедиции. Наташа вскрикивает и бежит к появившемуся на склоне этой горы первому на нашем пути снежному пятнышку.
– Куда ты?
– Сейчас, сейчас, я к снежку.
– Опомнись, до него же не меньше двух километров!
Вот так же когда-то и краснолицый побежал за снежком...
Теперь Пастбище Абаго заповедно, а прежде и здесь пасли скот. Об этом напоминают пятна сорняков, сочная ядовитая чемерица, отмечающая места былых балаганов, да и само название этого хребта. Даже наш Саша знает прежние наименования полян. Для него это – Самоваровы балаганы, поляна Горского, Семенов балаган...
Мы с Володей уже начинали спорить об уровнях ледниковых цирков, об их ярусах, о высоте снеговой линии. Наташа потом призналась, что ее пугали наши споры. Девушка захлебывалась первыми впечатлениями от природы в целом и еще не могла совмещать этого упоения с аналитическим взглядом исследователя, с анатомированием деталей.
«Какие цирки? Где они видят ярусы?» – робко думала она про себя, страшась признаться в своей слепоте. Цирки различать мы умели, а вот зверя... Словом, нам не везло. Заповедные животные дразнили нас обилием следов, но сами нам не попадались. Сколько я ни напрягал зрения, пытаясь разглядеть их издали, хотя бы таких же маленьких, как тогда на Псеашхо, все было напрасно. Не видел их и такой зоркий лесной человек, как Саша. Лишь изредка из-под ног вспархивали и в панике улетали горные тетерева.
Второй день пути. Ликующе цветут весенние луга. Гремят вздувшиеся от усиливающегося таяния снегов реки.
Заповедник поддерживает в хорошем состоянии мосты на тропах. Опередив «караван», перехожу по мосту речку Безымянку. Вступил на доски и вздрогнул: слева от моста прямо в реке, всеми четырьмя копытами в воде, стоит красавец олень. Статный рогач обкусывает прибрежные кусты. Нетерпеливо машу показавшейся вдали Наташе, но олень уже заметил меня и с гордо поднятой головой пошел вброд через самую бурную часть реки. Наташа подбежала, когда он скрывался в кустах. Чувствую себя словно виноватым перед нею – я видел, а она почти нет, говорит, только мелькнуло что-то в кустах, а передо мною он стоял во всей красе – гордое лесное божество...
Значит, все это действительно правда, такими красавцами населен здешний лес, и вот как близко удается их видеть!
На третий день пути Саша обещает показать и показывает нам туров. Он знает, что неподалеку от тропы есть «солонец». Так в заповеднике называют не почвы, а выходы минеральных рассолов и соленосных пород.
Копытные любят лизать соль, а с нею, быть может, вводят в свой рацион и какие-нибудь другие, нужные организму рассеянные химические элементы. Животные солонцуются, и тут-то их легко подстеречь на близком расстоянии. Мы наблюдаем за табунком туров метров с пятидесяти.
Местами солонцы создают искусственно. «Заряжать» их солью – одна из обязанностей наблюдателей.
Прошли годы, пока я, работая в Поляне, увидел первых туров на Псеашхо. А тут с первых же дней олень, туры – а как же иначе, ведь заповедник!
ДИКАЯ БАБА
Пересекли крупную реку Кишу вышли на одно из глубинных урочищ заповедника – на Сенную поляну. Здесь когда-то егеря княжеской охоты заготовляли сено для зубров.
У домика Сенного лагеря людно, а нашу вьючную лошадку Машку восторженно приветствует своим ржанием целый табун коней. Здесь сегодня большой день. Сенная поляна – место своеобразных общих собраний работников охраны заповедника. На такие слеты наблюдателей люди сходятся за сотню километров по трудным тропам, через высокие перевалы. Эти люди с винтовками не только караульщики. На них лежат нелегкие обязанности – по пути на слет ремонтировать тропы, распиливать упавшие стволы, чинить мосты...
Клеенчатые тетрадки в их полевых сумках хранили уже немало наблюдений, ценных для науки, регистрацию встреченных следов, поведения режима питания зверей, фенологию (сроки сезонных событий, происходящих в природе). Ежегодно совершали наблюдатели и труднейшие высокогорные маршруты по учету туров и серн, а осенью по голосам подсчитывали ревущих оленей...
Высота более 1200 метров над морем, но мы сидим на этой поляне, как в глубоком колодце. Его стены – не только стволы пихт, но и высокие крутые хребты. Правее и вниз по Кише – гордая Джуга, вверх по Кише – отроги грозного Джемарука. Прямо над лагерем склон Аспидного хребта, через который мы перевалим завтра. А поляна заросла высокой травой и густым малинником.
Наблюдатели – добрый хороший народ. Многие уже свыше десяти лет в заповеднике, любят и ценят его природу, знают все тропы и повадки зверя, пешком исходили обширные и труднодоступные территории. Они непременные участники тех экспедиций, которые проводили в заповеднике опытные природоведы. Это была хорошая школа. Наблюдатели многое узнали от ученых и с их помощью стали и сами зоркими пытливыми натуралистами, а не просто «егерями охраны».
На слет собираются не только наблюдатели, но и ученые. Вот молодой зоолог Юра Аверин, сам похожий на статного оленя. А вот знакомый мне по Красной Поляне ботаник Соснин... Вечером у костров звучали рассказы о походах и приключениях, о вечном риске при выслеживании браконьеров, о несчетных встречах со зверьем. Находились и такие рассказчики, которые легко и незаметно переходили с описания реальных фактов к самым озорным фантазиям и легендам.
Одной из таких легенд была история о... Дикой бабе. Притчу эту рассказывали всегда увлеченно, да и как было поначалу не верить таким, например, подробностям:
«В девятьсот двадцать четвертом году, в тот самый год, когда бандиты вот на этом хребте профессора Исаева убили, через заповедник туристы шли. Группа была недружная, ссорились, разбредались, и когда к Красной Поляне подходили, не досчитались одной туристки. Заявили в милицию, неделю спасательные партии ходили, хотели пропавшую по следам найти, но женщина как провалилась.
Тут уж кто что думал: и что утонула, и что зверь задрал, и что бандиты... А она, видать, жива была, только со страху ума лишилась да и перешла на дикую жизнь. Месяцев через пять мы на обходах стали ее следы замечать. А на Кише даже ее пещеркуобнаружили, куда она каштан да орехи запасала. Уж как она зиму переносила – подумать страшно. Потом ее издали и видеть стали, а туристов Дикой бабой пугать.
Туристы, конечно, интересовались, как бы это на нее поглядеть. Ну, а мы – сказку сложили, что она по ночам подбирается к лагерям, где туристы ночуют, да и крадет самых красивых. Ой, смеху было!
А потом стали замечать, что не одна живет Дикая баба: у нее ребенок в лесу народился. Много у нас споров было, как с ней быть. Одни на облаве настаивали, считали, заарестовать надо. Другие вызывались уговорить ее миром – дескать, ради ребенка. Однажды обложили ее, как волка, она на скалу забралась и с ребенком годовалым на руках. Визжит, кричит – не смейте, говорит, меня трогать. Если подойдете – со скалы брошусь. А обрыв глубокий – у Чертовых Ворот это было, взглянуть страшно. Так от нее и отступились. Следить продолжали, начальству докладывали.
Одну зиму на Пшекише прожила, другую на Гефо. Узнала, что мы в лагерях спички сухие оставляем в запас да продуктишки кое-какие, наловчилась выкрадывать, сама костры запаливала – и ничего, аккуратно, всегда за собою потушит, лес не зажгла ни разу. А одну зиму, когда у нее пацаненок родился, так даже и прожила тут в лагере – мы же сюда зимой редко когда заходим».
– Что, в этом самом лагере?
– Ну да, в Сенном. Вот тут для ребенка вроде люльки сделала, а тут сама спала. А вещи у туристов крала. У одних рюкзак со штанами, у других, глядишь, клеенку. Так и оборудовалась. А потом у одной группы палатку стащила – ну, тогда стала совсем как экспедиция, с шиком зажила.
Впечатление о достоверности рассказа так усугублялось реальными названиями и деталями, что и сами наблюдатели, в немалой степени соавторы этой легенды, заслушивались. Искусство рассказать о Дикой бабе как можно правдоподобней, крепче сбить с толку непосвященного новичка и заинтересовать своих же сослуживцев ценилось особенно высоко.
Один из самых опытных наблюдателей, Александр Васильевич Никифоров, ставил сегодня новый рекорд. Общий интерес вызвал тезис осамоснабжении Дикой бабы за счет похищения имущества у туристов – это была при нас рожденная импровизация. Сколько неувязок, сколько не сведенных линий сюжета ликвидировалось этим объяснением! Становилось понятно, как она не замерзла, откуда брала спички...
Наш юный диковатый Саша с мрачным видом поднялся от очага и ушел в темноту – очевидно, присмотреть за лошадью. Его нелюдимость уже была предметом шуток со стороны наблюдателей. Шуток не над ним, а над нами. С их точки зрения, дирекция подшутила над молодыми исследователями, дав нам в сопровождение неотесанного лесного парня, когда можно было прикомандировать опытного наблюдателя, знающего заповедник.
Работники охраны любили работать с учеными, ценили творческий и бескорыстный характер их деятельности, по-дружески делили с ними лишения, выручали из беды. Конечно, они могли бы помочь и нашей молодой группе. Но ведь для дирекции мы были только студенты-практиканты – вот и пожалели для нас опытного человека.
Словом, шутки над нами и над нашим Сашей имели под собою нешуточную основу...
Сегодня Никифоров превзошел самого себя. Он заключил легенду о Дикой бабе неожиданным для всех присутствующих аккордом. Он спросил:
– А знаете, кто у вас проводником при лошади?
– Ну как же, наш Саша.
– Так вот, этот ваш Саша есть Дикой бабы сын. Вся аудитория легла от хохота. Конечно, именно в этот момент Саша, вынырнув из тьмы, появился перед собравшимися, вызвав новый приступ веселья. Нам стало даже неловко за незаслуженно осмеянного парня.
– Ничего, вот поработает с нами, – говорю я, – научим его про вас сказки рассказывать – тогда держитесь!
И все-таки ловлю себя на том, что мысленно всерьез занимаюсь опровержением высказанной подробности Сашиной родословной. Если он родился в двадцать пятом году, ему было бы только двенадцать лет, а не семнадцать, как в действительности... Так убедительно было повествование.
«Дикая баба» прочно вошла в наш быт. Наташа пугала нас с Володей призраком этой женщины, ей приписывались разные мелкие потери.
В лице Дикой бабы мы получили как бы свою местную богиню и сами стали воспринимать ее как естественное дополнение к окружающей заповедной фауне. Мы уже поняли, что при Саше о Дикой бабе говорить не стоило: видимо, ему рассказали о причине всеобщего хохота, и он мрачнел при одном упоминании об этой особе.
Нам доводилось слышать потом и другие версии о Дикой бабе и ее судьбе. Были в разной степени талантливые варианты с историко-политическим оттенком – что это дочь белогвардейского полковника, скрывавшегося в лесах с дней гражданской войны; варианты «Тарзана в юбке» – девушки, дружной со зверями, доившей серн и оленьих ланок; были версии о ее гибели и, напротив, в ряде случаев утверждалось продолжение ее существования...
Столь оригинальный фольклор только и мог возникнуть на почве безлюдья и дикости огромных пространств заповедника. Так легко было мысленно населить эти территории неуловимыми существами, загадочными людьми...
НАШ ОЛЕНЬ
Мы покидали Сенной лагерь, когда слет наблюдателей начинал свою работу. Теперь они обсуждали уже не вечерние сказки о Дикой бабе, а свои трудовые будни, задания по учету туров и оленей, трудности расчистки старых и прокладки новых троп, ремонт помещений кордонов, закладку искусственных солонцов для минеральной подкормки животных и, наконец, самую опасную часть своей работы – борьбу с браконьерами.
Прощаемся. Теперь на любом заповедном кордоне нас встретят как знакомых!
Крутой подъем пихтовым лесом и криволесьем приводит нас к лагерю Исаева. Луговой балкон над кручами в раме пихтовых лесов. К самому домику лагеря подбегает веселое березовое криволесье. Бушуют луговые цветы – они празднуют здесь, как и на Пастбище Абаго, разгар весны.
Новые захватывающие горизонты. Через огромную глубокую долину Киши нам с высоты двух километров виден мрачный серо-коричневый Джемарук – промежуточное звено между Тыбгой и нашим краснополянским Чугушом. Как круты изборожденные кулуарами стены Джемарука! На них задержалось так мало снегу, когда кругом все горы еще блещут целыми полотнищами снежных полей.
В дальней дали, где-то за долиной Малчепы и верховьями реки Белой, парят в дымке розоватые призраки Фишт-Оштенского массива. Нам видно, как поднимается к ним задранный вверх обрывистый край Скалистой куэсты.
Глубоко, почти на километр под ногами, дно долины Киши. Там Сенная поляна, там совещаются наблюдатели. А нам сверху так хорошо видна вся их могучая держава...
Еще не так давно эту вознесенную над заповедником поляну называли 3убровой. Наш Саша упорно утверждает, что мы идем не к лагерю Исаева, а на Бандитскую поляну. Нам понятно, почему так приросло это черное имя к столь райскому уголку – я еще в Красной Поляне слышал трагическую историю гибели профессора Исаева в районе этого лагеря. Интересно, а что знает об этом Саша? Он угрюмо повествует:
– У нас в Хамышках так говорят: ходил тут профессор, траву изучал. Гордый был, одиночкой ходил. А наши тут рядом в другом балагане сидели.
– Постой-ка, какие наши?
– Бандиты. Наши, хамышкинские.
Растроганные столь наивно раскрываемым родством душ, слушаем внимательнее – мы-то и не знаем, с кем имеем дело.
– Порешили они его словить – зачем один ходит. Ну и словили и суд над ним устроили.
– За что же суд?
– За то, что ученый. Говорили, не было бы ученых – не было бы войны и заповедника не было бы.
– Вот оно что! И к чему же его присудили?
– Присудили убить. Привязали и лошадиным хвостам и погнали.
– Кого погнали?
– Лошадей. Так всего и побили. Так что его и тела не нашли. Говорят, одну книжку записную потом обнаружили.
В голосе Саши не промелькнуло ни нотки сожаления или осуждения по поводу случившегося. Кто его ведает, может быть, и он воспитан был в такой же вере, а теперь сам вынужден помогать ученым!
– А откуда же ты это знаешь, Саша?
– Наши рассказывали. Один из тех бандитов мой дядя был.
Саша и это произнес без капли смущения. Родства с Дикой бабой стесняется, а о родстве с убийцами говорит чуть не с гордостью. Дремучие же тут можно встретить души людские, тоже чем тебе не зубры!.. Сашин рассказ звучал тем убедительнее, что в основе совпадал с официальной версией о гибели Исаева.
Поднимаемся по косогору горы Аспидной к Аспидному перевалу. Между полосами рододендронов спускаются ленты снегов – они лежат вдоль каждой лощины, по путям зимне-весенних лавин. Чтобы провести нашу Машку по этим крутонаклонным снежникам, долбим в них топориками карнизные уступы – ведь мы идем первыми в этом сезоне, в июне. В одном месте поленились, и Саша решил пройти с лошадью прямо по снежной целине. Легкомыслие было немедленно наказано.
На крутом снежнике копыта стали скользить, ноги разъезжаться. Вьюки закачались, лишили животное равновесия, лошадь упала и поехала. Затрещали веревки, из мешка вывалился и поскакал мячом вниз по рододендронам один из рюкзаков. Хорошо, что снежник в этом месте был неширок. Через несколько секунд Машка застряла, упершись брюхом в первый крупный куст. Освобождаем ее от вьюка, ослабляем седловку. Лошадь в отчаянии косит глазом, храпит, бьется. Сашка грубо орет на нее и с силой тащит под уздцы, заставляя подняться. Ноги целы, только на боку заметная ссадина. За ускакавшим рюкзаком пришлось спускаться по кустам на добрую сотню метров вниз – он застрял в криволесье. Лошадь снова навьючили и пошли к перевалу, теперь уже всюду тщательно прорубая ступеньки.
Цепко впившаяся в скалистые склоны сеть рододендроновых стеблей. Узкие струи водопадов. Первые для Наташи облака, которые можно потрогать.
С Аспидного перевала спустились в долину уже родного мне Уруштена. Позади остались еще десятки удивительных видов, долин, ручьев, высокотравных полян.. Но что-то изменилось в пейзаже – он стал суровее. Исчезли вечнозеленые кустарники, чаще стали попадаться ели и сосны. Получалось, будто Аспидный хребет, вытянутый по меридиану, отделял не запад от востока, а юг от севера. Сосны на склонах, на островах между протоками Уруштена. Аромат сосновой хвои и смол...
Пожалуй, это не случайно. К западу от Аспидного хребта еще чувствуется дыхание южной природы с ее вечнозеленым подлеском, той самой, что проникла в бассейн реки Белой через «Колхидские ворота» под Чугушом. Аспидный же хребет для этой природы непреодолим. Вот почему в бассейне реки Лабы, а именно к нему принадлежит Уруштен, господствуют уже типы ландшафта, «нормальные» для северного склона Кавказа.
Все угрюмее долина. Лес уступил место криволесью. А вот и вовсе оголенные склоны – здесь даже криволесье сметено все опустошающими лавинами. Тропу преграждали вывернутые с корнями кривые буки и клены, снесенные со снегом и вытаявшие из лавинных выносов. Чем выше мы поднимались, тем чаще тропа на целые километры исчезала под навалами недотаявшего снега, и идти приходилось по его грязной ребристо-щебнистой поверхности. Снег перекрывал все днище долины, так что и сама река Уруштен исчезала под ним, пробивая себе неведомые траншеи.
Как странны были входы в такие туннели! Они походили на широко распахнутые гроты с причудливо лепными потолками, словно состоящими из пчелиных сот. Ячейки разделялись выступающими ледяными гребешками. Как такие гребешки образовались?
Снег в лавинном выносе неоднороден. Это не только снежная пыль, но и масса слипшихся, смерзшихся снежных глыб и комьев. Плоскости смерзания этих глыб пронизывают все тело лавинного выноса как бы сетью оледеневших перегородок. Ребра этих перегородок тают медленнее, чем снег комьев, вот и вытаивают в виде сети гребешков. Отсюда и мозаичный вид лепки туннельных потолков.
Осторожно преодолеваем завалы. Как знать, где под этой многометровой толщей снега прячется река и не провалится ли под нами свод туннеля? Такие провалы мы уже видим: черные колодцы среди снега.