Расправа с ревнителями и обрядовые реформы 4 глава

Патриарх демонстративно оглянулся вокруг себя, как бы ища места, и громко ответил: «Благочестивый царь, не ведал я твоего намерения и потому места, на котором должен сидеть, с собой не принес, а мое место здесь занято. Но говори, чего ради призвал нас на собранное тобою здесь соборище?» Тогда и слуга Никона осмелел и стал с крестом у стола, прямо перед лицами царя и патриархов. К ужасу собравшихся царь Алексей Михайлович спустился с помоста и стал на одном уровне с Никоном у стола, прося восточных патриархов рассудить его с покинувшим свой престол архипастырем.

В голове Никона мутилось от голода, ибо он третий день не ел. Патриарх помнил, как Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский задавали ему вопросы через толмача, особенно интересуясь, зачем он писал о своих делах Константинопольскому патриарху Дионисию. Это рассматривалось чуть ли не как государственная измена, и верные царские клевреты митрополит Сарский Павел, митрополит Рязанский Иларион и епископ Мстиславский Мефодий нелепыми гласами вместе кричали на Никона так, что сами восточные патриархи пришли в замешательство и отложили заседание на другое утро.

Отведенный вновь на свой двор, Никон просил командиров стражи сообщить царю, что приехавшие с ним люди и он сам помирают голодной смертью, однако ответа не получил. Тогда патриарх велел открыть окна в высокой светлице и стал громко кричать на весь Кремль, как их морят голодом. Стража, затем бояре и сам царь испугались такой огласки. Вскоре на двор к Никону прибыли возы с едой и питьем с царского стола, но патриарх отказался расписываться за полученное.

«Лучше есть яд, поданный с любовью, чем упитанного тельца, поданного с враждой! – заявил он. – Я сего у царя никогда не требовал и не требую, но просил лишь позволения своим людям входить и выходить со двора свободно». Царь был крайне оскорблен и даже жаловался восточным патриархам, но люди Никона смогли привезти с Воскресенского подворья свои продукты.

Утром 3 декабря на заседании церковного собора стали читать грамоту Никона Константинопольскому патриарху, не целиком, но выбирая заранее отмеченные обвинением места. Павел, Иларион и Мефодий сопровождали чтение дикими выкриками и ругательствами, но все остальные светские и духовные люди стояли на своих местах безмолвно. Царь беспокоился все больше и наконец не выдержал.

– Бояре, бояре! – закричал он. – Что БЫмолчите и меня выдаете, или я вам не надобен?!

При звуке сих ужасных слов как бы колыхнулся строй бояр, некоторые выступили вперед, но ни от кого не прозвучало ни единого возгласа. Лишь бестрепетный военачальник князь Юрий Алексеевич Долгоруков нашел несколько слов в защиту царя и на уничижение Никона. Алексей Михайлович стал впадать в скорбь, а патриарх сказал:

– О царь! Ты сих предстоящих тебе и собранных на сию сонмицу девять лет вразумлял, и учил, и к этому дню уготовлял, чтобы против нас говорили. Но все напрасно: не только сказать не могут, но и уст отверзнуть, тщетно учились! Однако я тебе, царь, совет даю: если повелишь им в нас бросать камни, то это они вскоре сотворят, а вот оговорить нас, хоть еще девять лет учи, не сумеют.

В ярости бросился царь на престол свой и, спрятав лицо, долго пребывал недвижим. Наконец Алексей Михайлович встал и обратился к премудрому ученому философу Лазарю Барановичу, архиепископу Черниговскому и Новгород–Северскому, стоявшему в ряду архиереев:

– Лазарь, что ты молчишь и ничего не глаголешь, почто выдаешь меня в деле, в котором я на тебя надеялся?!

– О благочестивый царь, – ответил Лазарь, выступив вперед и благоговейно приложив руки к груди, – как могу против рожна прать и как могу правду оговаривать или ей противиться? – И с этими словами встал на место свое.

Вновь Алексей Михайлович крепко задумался, став у трона и положив руку на уста. Затем подошел близко к Никону и тихо обратился к нему:

– О святейший патриарх, за что ты возложил позор и бесчестие на меня?

– Как? – спросил Никон.

– Когда ты поехал из обители своей сюда, – говорит царь, – то постился, исповедался и причастился, как бы готовясь к смерти и учиняя мне этим великий зазор.

– Истинно, о царь, – отвечал Никон, – я все это сотворил, ожидая себе не только скорби и томления, но и саму смерть.

– О, святче Божий, – стал уверять царь со многими клятвами, – не только мне глаголемое тобой сотворить, но и мыслить нельзя за твои неисчетные благодеяния к дому моему, царице и чадам, когда во время эпидемии ты великими трудами дом мой весь сохранил, как зеницу ока. За это ли твое благодеяние воздать тебе злом? Нет, не могу так даже помыслить! – И вновь страшными клятвами себя заклял.

– Благочестивый царь, – сказал Никон, удерживая Алексея Михайловича рукой, – не возлагай на себя таких клятв. Верь мне, что ты наведешь на меня все зло и беды, и скорби от тебя готовятся нам зело люты.

К этому Никон добавил, как неправедно обошлись с ним посланные звать его на церковный собор.

– А мне от тебя великий зазор, – возразил Алексей Михайлович, – что ты писал к Константинопольскому патриарху Дионисию, всячески укоряя нас.

– Не я, о царь, – ответил Никон, – нанес вам зазор, но более ты сам себе нанес. Я писал брату своему Дионисию духовно и тайно, ты же все свои деяния обличил многим, собранным со всех концов земли.

Самодержец продолжал говорить с патриархом мирно, выражая желание прекратить вражду. Но Никон слишком хорошо знал нрав Тишайшего, чтоб верить его минутному порыву. «Доброе дело выбрал ты, царь, если совершишь его, – заметил патриарх в конце разговора, – но знай, что не будет этого от тебя сделано, ибо гнев ярости твоей, поднявшийся на нас, хочет конец принять». Так Никон и Алексей Михайлович и разошлись к разным концам стола.

Во время чтения грамоты к Дионисию Никон вновь обратился к Алексею Михайловичу, укорив царя за арест Иоанна Шушерина: «Оный жив или повелением твоим умучен, того не ведаю!» Царь еще более смутился, вспомнив, как схваченный Шушерин в беседе с ним наотрез отказался свидетельствовать против патриарха, не испугавшись вечного заточения. Самодержец пытался оправдаться, но услышал, как стоящий тут же с крестом монах Марк говорит про себя: «Сие дело, о благочестивый царь, солгано есть». Этого было достаточно, чтобы царский гнев возобладал над милосердием. На Марка бросились, вырвали у него из рук крест, а крики и обвинения против Никона продолжились до третьего часа ночи.

Заседания собора с присутствием Никона прервались. Алексей Михайлович, его сановники и клевреты из архиереев, наконец, жаждущие заслужить обещанную награду восточные патриархи не хотели рисковать публично состязаться с патриархом Московским и всея Руси. Для подкрепления обвинений они хотели вырвать «признания» у грека Дмитрия, переводившего послание Никона Дионисию на греческий. Никон отказался выдать этого человека, приехавшего в его свите и скрывшегося в столице. Когда же царские люди схватили беглеца, Дмитрий, не говоря ни слова, закололся ножом. Властям ничего не оставалось, как попросту сочинить неугодному патриарху приговор, чем они и занялись, стараясь совещаться без обвиняемого.

В то время, когда заседал большой церковный собор, Никон не вполне понимал, сколь глубоко уязвил своих противников. Некоторые его полемические удары были точно рассчитаны – и достигли своей цели. Мало кто ожидал, например, что первейший российский грекофил отвергнет приводимые греками правила их «Кормчей книги», на основании которых греческие патриархи желали осудить патриарха Российского.

– Те правила не апостольские, не Вселенских и не Поместных соборов, – заявил Никон, – я тех правил не приемлю и им не внимаю!

– Те правила приняла святая апостольская Церковь! – пытался возразить Никону митрополит Крутицкий Павел.

– Нет, – отвечал Никон, – тех правил в русской «Кормчей книге» нет, а греческие правила не прямые, те правила патриархи от себя самовольно учинили, а не из древних книг! Все, что написано после Вселенских соборов, – все враки, потому что печатали те правила еретики. Я же не отрекался от престола, клевещут греки на меня!

Напрасно говорили патриархи, что их греческие правила святые. Весьма многие из присутствующих помнили, как уже пытались осудить Никона церковным собором по греческим правилам, а потом Евфимий Чудовский, верный слуга царев, с изумлением обнаружил, что таких правил, на которые ссылались греки, в их греческих книгах вовсе нет! Этот конфуз дорого стоил греческим властям и российскому самодержцу, который вынужден был терпеть Никона еще несколько лет.

Но ныне, заполучив столь авторитетных церковных иерархов православного Востока, царь не желал отступать.

– Ведомо ли тебе, – говорили Никону, – что Александрийский патриарх, здесь пребывающий, есть судия вселенский?

– На Востоке и суди, – ответствовал Никон. – А я говорю, что в Александрии и в Антиохии патриархов нет! Ежели я живу не в Москве – то и они давно не бывали в своих епархиях.

Когда патриарха Московского хотели все же заставить слушать греческие правила, он отказался: «Греческие правила не прямые, печатали их еретики».

Российские архиереи, давно принявшие и отстаивавшие реформы Никона–грекофила, весьма ужаснулись, ибо увидели, что сам патриарх стоит на позициях староверов. Но Никон пошел еще дальше, заявив, что судить его может лишь вся вселенная. Он не знал точно, что Константинопольский и Иерусалимский патриархи отказались давать царю Алексею Михайловичу согласие на осуждение патриарха Московского.

Более того, видя, что патриархи Александрийский и Антиохийский столь увлеклись собиранием милостыни, что оставили свои епархии, не выполняют многие годы обязанностей архипастырей и пошли на Русь, чтобы заработать богатые дары, помогая царю против весьма милостивого к грекам патриарха, – Иерусалимский и Константинопольский патриархи данной им властью извергли отступников Паисия и Макария из их сана, а на место их назначили других людей. Недаром так испугались царь и его клевреты послания Никона патриарху Константинопольскому, ведь ответь адресат – и вся ложь большого церковного собора в Москве вышла бы наружу.

Несмотря на то что Никона тщательно охраняли, он сумел получить некоторые сведения из царского дворца.

– Ныне тебя, Никона, бывшего патриарха, – заявили в сердцах Паисий и Макарий еще до вынесения приговора, – мы, святейшие патриархи, по правилам святых апостолов и святых отцов извержем, и отселе не будешь патриарх, и священная не действуешь, но будешь как простой монах!

– Сами вы неистинные патриархи, – отвечал Никон, – и слышал я, что на ваших престолах иные патриархи есть! Пусть великий государь укажет про то расследовать, а вы клянитесь на святом Евангелии, что сами патриархи.

– Мы–де истинные патриархи, – отвечали в изрядном смущении греки, – и не изверженные, и не отрекались от престолов своих. Разве–де что турки в наше отсутствие учинили. А если кто–нибудь и дерзнул занять наши престолы неправильно и по принуждению турецкому – так это не патриархи, а прелюбодеи. – Однако клясться на Евангелии Паисий и Макарий отказались.

– С этого часа, – заявил Никон, – свидетельствуюсь Богом, не буду перед вами говорить, буду держать ответ только перед Константинопольским и Иерусалимским патриархами.

Разумеется, царь Алексей Михайлович и его советники приняли все меры, чтобы выпутаться из этого крайне неприятного положения. Договорившись с турками и свергнув «чересчур» сурового к Паисию и Макарию Константинопольского патриарха, русское правительство добилось спустя полгода восстановления председателей большого церковного собора на александрийской и антиохийской кафедрах.

Труднее было с их ближайшим помощником Паисием Лигаридом, который много лет выдавал себя в Москве за митрополита города Газы, а оказался на поверку изгоем, изверженным из сана и проклятым за связь с католиками. Но и его удалось, правда временно, всего на месяц, «реабилитировать», употребив немалые дипломатические усилия и оделив Иерусалимского патриарха щедрой «милостыней».

Это произошло позже, а пока правительство Алексея Михайловича поспешило прекратить соборное обсуждение дела Никона.

 

Приговор

 

12 декабря 1666 г. бывшему патриарху был объявлен приговор. Ни царя, ни большинства светских сановников не было на этой церемонии, проведенной в небольшой надвратной церкви Чудовского монастыря. Зато власти постарались полностью собрать здесь духовных лиц, которые должны были скрепить приговор своими подписями. Не все являлись по своей воле, а Вологодского архиепископа Симеона, притворившегося больным, принесли насильно, завернув в ковер: так он и лежал в церкви в углу, плача о неправедном изгнании блаженного Никона. Принуждаемый подписать приговор, Симеон начертал на нем: «Если это истина – да будет так; если же нет истины – я не утверждаю». Понятно, почему царь отказался присутствовать на этом мероприятии!

Когда после бурной перепалки, угроз и сетований приговор был подписан, в церковь ввели Никона. Приговоренный твердо решил продемонстрировать сонмищу неприятелей свое полнейшее безразличие и молчал, пока читали греческий текст, но когда архиепископ Рязанский Иларион стал читать русский перевод, Никон заявил, что «вины его написанные – все ложь и клевета!».

«Убийца, блудник, хищник!» – завопил в ответ Иларион, которого сам же Никон рукоположил в архиереи. Но Никон уже сдержал себя: «Чадо, благодать на устах твоих», – кротко сказал он Илариону и вновь надолго замолчал. Лишь когда восточные патриархи приказали снять с изверженного черный монашеский клобук, он отверз уста:

– Чего ради повелевают мне снять клобук?

– Понеже собор сей осудил тебя, и дела твои обличили тебя, и не подобает тебе называться патриархом, ибо ты сам гордостью своей оставил свою паству с клятвой!

– Хоть собор сей и осудил меня неправедно, хоть дела мои не бывшие обличили меня, но священномонашеский образ я сохраню до исхода души моей. Вы же делайте, что хотите, ибо вы пришельцы здесь, пришли из далечайших стран и с концов земли не для того, чтобы благо или мир сотворить, но пришли из турецкого порабощения как просители, чтобы и себя обеспечить, и туркам дань воздать.

– Вопрошаю вас, откуда вы взяли законы, чтобы так дерзновенно творить? Если бы и был я повинен и осуждения достоин – почему творите сие тайно, как тати? Привели меня в эту малую монастырскую церковь, где нет ни царя, ни всего его синклита, ни всенародного множества Российской земли. Или я по благодати Святого Духа паству свою и пастырский жезл в этой церковке восприял?! Истинно, что и саму эту церковку я построил!

– Я избранием Пресвятого Духа, желанием и прилежным слезным молением царя Алексея Михайловича, после его страшных клятв, засвидетельствованных самим Богом, восприял патриаршество в соборной церкви перед всенародным множеством. И если желаете ныне неправедно меня осудить и извергнуть – идем в церковь, где я восприял пастырский жезл, и если окажусь достоин вашего осуждения, то там что хотите, то и творите!

– Там или здесь – все едино, – ответили восточные патриархи, – все советом царя и собора архиереев совершается!

И сами восточные патриархи немедленно кинулись на Никона, сняли с него клобук с жемчужным крестом и драгоценную панагию, усыпанную самоцветами, а Никону дали простой бедный клобук.

– Как вы есть пришельцы и невольники, – сказал Никон, – то разделите драгоценности между собой, может, на некоторое время тем отраду себе обретете!

– О Никон! – сказал приговоренный сам себе, садясь в сани, чтобы отправиться в далекую ссылку. – Это тебе за правду – не говори правды, не теряй дружбы! Если бы приготовлял трапезы драгоценные и с ними вечерял – не приключилось бы тебе сего.

Боясь народного возмущения, в Кремле не объявили о низвержении и ссылке Никона. С него даже не сняли архиерейскую мантию и не отняли посоха. Лишь сопровождавшие низвергнутого патриарха архимандриты, особенно Спасо–Ярославский Сергий, кричали на него, требуя молчать, а стрельцы хватали тех, кто проявлял к Никону сочувствие. Царь так и не появился, но прислал с Родионом Стрешневым деньги и теплую одежду ссыльному на дорогу.

«Возвратите все сие пославшему вас, Никон бо сего не требует!» – заявил святейший, не склоняясь на уговоры Стрешнева, опасавшегося, что царь еще более разгневается. Одновременно Стрешнев от имени Алексея Михайловича просил у Никона благословения царю, царице и всему их дому.

«Если бы благочестивый царь желал от меня благословения, – отвечал ссыльный, – не являл бы ко мне такой немилости. Видно, он не хочет благословения, раз удаляется от него!»

Царь, как рассказывали Никону, весьма опечалился, не получив благословения, но был более озабочен тем, как избежать народной смуты, ибо слухи об осуждении патриарха уже расползались по столице и толпы начали собираться к Кремлю. Тогда Алексей Михайлович приказал объявить, будто «Никон патриарх пойдет из Кремля в Спасские ворота и по Сретенке». Когда же народ удалился в эту сторону, быстрые кони повлекли возки с Никоном и его спутниками через Каменный мост в Арбатские ворота столицы. Несколько полковников и более тысячи стрельцов в полной боевой готовности участвовали в этой операции. Алексей Михайлович наконец отделался от Никона.

 

Мера жизни

 

По крайней мере самодержец так думал. Никон же был уверен, что Алексей Михайлович не сможет забыть своего «собинного друга» и рано или поздно устрашится небесной расплаты за свои деяния. Это сознание поддерживало опального патриарха многие трудные годы. Никон помнил все знаки внимания, полученные им от царя в заточении. Еще по приезде в Ферапонтов монастырь суровый пристав Аггей Алексеевич Шепелев весьма просил и умолял Никона принять пищу себе от милости царского величества, патриарх же отвечал: «Лучше умру, но не приму!» Потом другой пристав, Степан Лаврентьевич Наумов, сильно томил Никона тяжелым заточением, добиваясь, чтобы тот дал прощение и благословение царскому величеству и всему царскому дому.

«В нынешнем 1667 году сентября в 7 день,— написал Никон в Москву,— приходил ко мне, богомольцу вашему, Стефан Наумов и говорил мне вашим государским словом, что повелено ему... с великим прошением молить и просить о умирении, чтобы я, богомолец ваш, тебе... самодержцу, подал благословение и прощение, а ты, государь, богомольца своего милостью своей по своему государскому рассмотрению пожалуешь.

И я, смиренный, тебя, великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича, и благочестивую государыню царицу и великую княгиню Марию Ильиничну, и благородных царевичей, и благородных царевен благословляю и прощаю. А когда я, богомолец ваш, ваши государские очи увижу — тогда я вам, государем, со святым молитвословием наипаче прощу и разрешу, яко же божественное святое Евангелие показует о Господе нашем Иисусе Христе, и Деяние святых апостолов: всюду с возложением рук прощение и цельбы творили.

Смиренный Никон, милостью Божиею патриарх, засвидетельствую страхом Божиим и подписал своею рукою».

Никон ясно высказал, что дает только предварительное прощение, но царь, к негодованию патриарха, этим как будто удовлетворился и не спешил возвращать Никона из ссылки. Святейший, правда, принял присланную от царя тысячу рублей на милостыню, белуг, осетров, бочки римского, рейнского и церковного вина, отдав в общую трапезную братии, сам же к присланному не прикасался. Лишь спустя долгое время Никон согласился употреблять то, что присылалось ему из Москвы. После этого он соблаговолял принимать и другие подарки: Евангелие, церковные серебряные сосуды, деньги, меха и материи. Однако окончательно царя не прощал.

На больших крестах, которые Никон воздвигал вокруг Ферапонтова монастыря, на всех своих серебряных, медных и оловянных сосудах велел он делать такие надписи: «Никон, Божией милостью патриарх, постави сей крест Господень (если речь шла о кресте.— А. Б.), будучи в заточении за слово Божие и за святую церковь на Беле-озере в Ферапонтове монастыре в тюрьме». Он отказался брать у царя деньги на поминовение души почившей царицы Марии Ильиничны, ответив, что будет молиться за свою благодетельницу без мзды.

Тщетно умирающий царь Алексей Михайлович просил у Никона полного прощения и даже написал в завещании: «От отца моего духовного великого господина святейшего Никона, иерарха и блаженного пастыря, аще и не есть на престоле сем, Богу тако изволившу, прощения прошу и разрешения!» И Никон прослезился, узнав о кончине Алексея Михайловича, но ответил посланному сурово: «Воля Господня да будет! Раз он здесь с нами прощения не получил, то в страшное пришествие Господне судиться будем!»

Напрасно умолял специально приехавший из столицы в Ферапонтов придворный Федор Абрамович Лопухин, чтобы Никон написал о царе хоть несколько прощающих строк. «Я подражаю учителю своему Христу,— отвечал Никон,— его словам в святом Евангелии: «Оставляйте, и оставится вам». По сему ныне глаголю: Бог его простит! А на письме прощения не учиню, ибо он при жизни своей мне из заточения сего свободы не учинил».

Вскоре, думал Никон, предстану я вместе с неправедным царем перед праведным Судией. Но почему-то эта мысль, некогда радостная, отдавала ныне горечью. Приходя в сознание, патриарх видел и ощущал, как его струг, окруженный великим количеством судов и лодок, сопровождаемый по речным берегам огромными толпами, медленно вошел с Волги в реку Которосль. Люди, войдя в воду, руками двигали струг против течения. У Спасо-Ярославского монастыря патриарха встречал воевода с городскими властями и архимандрит с собранием духовенства. Великое множество народа, ожидавшее патриаршего благословения, толпы людей, желавших хотя бы прикоснуться к нему, сильно утомляли недужного.

Царский дьяк и духовник Никона архимандрит Никита приказали перевести струг патриарха от огромного множества богомольцев к другому берегу реки. Здесь было тише, но люди не расходились. К вечеру, когда в ярославских церквах начали благовестить, Никон стал конечно изнемогать и озираться, как бы видя вокруг себя неких пришедших к нему. Механическими движениями рук он поправил себе бороду и волосы, разгладил одежду, будто готовясь в путь. Архимандрит Никита и братия начали петь над патриархом отходную молитву. Многие плакали.

Никону представилось, что он маленьким ребенком покоится на руках доброй Ксении, которая взяла его себе на воспитание после смерти матери. Перед его мысленным взором быстро мелькали картины детства в деревне Вельдеманове Нижегородского уезда, злая мачеха, постоянное чувство голода. Старцу казалось, что он с огромной высоты падает в погреб, куда столкнула его мачеха, и едва не лишается духа. Или, заснув ранним зимним утром в еще теплой печи, просыпается от дыма и опаления огнем, как в аду, и в страхе близко смерти дико вопит, видя, что мачеха решила его умертвить; в последний момент бабка выбрасывает из печи зажженные дрова и спасает внука.

Никите кажется, что он среди деревенской жизни разучивается читать — он берет у отца своего Мины немного денег и идет в Макариев Желтоводский монастырь, усердно читает там Божественное писание и поет на всякой службе, а чтобы не проспать, ложится у благовестного колокола. Вот добрый татарин-прорицатель, который приютил Никиту с товарищами во время дальней прогулки из монастыря и взялся поведать им будущее. «Никито! — строго говорит ему татарин,— почто ты так просто ходиши, блюдися и ходи опасно, ибо ты будешь государь великий царству Российскому!»

Никита не верит этим словам, тем более что ему скоро приходится вернуться в деревню, куда его вызвал отец, ложно известив о своей тяжкой болезни. Но и отец, и бабушка скоро и впрямь умирают, надо вести хозяйство, надо жениться, ибо родственники не согласны отпустить Никиту в монастырь. Но он все же находит способ наслаждаться церковной службой: посвящается в священники одной деревенской церкви. Несколько лет тихой жизни обрываются переездом в царствующий град Москву — средоточие мирской суеты и непостоянства. Годы понадобились, чтобы уговорить супругу лучше Богу, чем миру работать,— наконец они решают обрести удобный путь к спасению в монастыре.

Устроив келью и дав вклад за жену в московском Алексеевской девичьем монастыре, Никита налегке идет к далекому северному морю-океану в самый пустынный Анзерский скит, стоящий на острове близ монастыря Соловецкого. Отрясая с себя бремя мирской жизни, он постригается в монахи под именем Никон. Наконец он свободен. Келья от кельи стоят далеко, и в каждой живет лишь по одному брату, всего двенадцать человек.

Никон питается небольшим запасом муки, привозимым на остров государевой милостью каждое лето, ловит рыбу, растит овощи. Он истово и радостно спасает душу, предаваясь великому посту и воздержанию, день и ночь молится, совершая по тысяче поклонов, спит мало. Но ненавидящий добро дьявол не спит совсем. Стрит Никону от молитв и трудов в келье опочить — обступают его злые духи, кружатся кругом мерзкие хари, смотрят из углов страшилища, давят монаха во сне. Чтобы немного отдохнуть, нужно Никону каждый день воду святить и всю келью кропить.

Цепляется за душу Никона мир, не хочет отпустить совсем к Богу. Зело оскорбился инок и душа его пришла в смятение великое при вести, что супруга его, живучи не пострижена в монастыре, восхотела вновь мирской суете вдаться и вторично замуж выйти. Никон то молился Богу о ее спасении и от неблагого начинания обращении, то писал родственникам, умоляя их жену увещевать. То ли молитвы, то ли уговоры родичей помогли — приняла его жена монашеский образ и Никон еще усерднее возблагодарил Бога, что не оставил в презрении его прошение...

Скорбит Никон душевно и телесно, быстро пробегая скорыми шагами мыслей по тропинкам жития своего. Но вот как бы просветление настает и пелена спадает с глаз, тело становится легким и как бы воспаряет над ложем. Никон видит свою бедную келью в Анзерской пустыни, освещенную чудесным светом. Посреди ее стоит сосуд, исполненный доверху неких семян. Близ него — светозарный юноша. «Мера твоих трудов исполнена есть»,— говорит он Никону. Никон хочет повернуться — роняет сосуд, рассыпав содержимое его по полу. Он начинает вновь собирать семена в ту же меру, но она не наполняется...

 

Часть 2
РАСКОЛЬНИКИ

 

Зимняя вьюга отодви­нула рассвет над Мос­квой, подняв снежные вихри выше Ивана Великого. Злой ветер с острой снежной крупой пронизывал на­сквозь бедное одеяние священника, вытертое годами тюрем. Меж кремлевских соборов, под продуваемыми ветром дворцовыми переходами кучка красноносых стрельцов в тулупах и лисьих шапках вела в Чудов мо­настырь очередного узника на суд и расправу. Окна большой монастырской трапезной, куда направлялся конвой с подсудимым, от горящих внутри свечей све­тились багровыми огоньками, напоминая пролитую кровь мучеников старой веры. Патриарх Никон, без­жалостный гонитель тех, кто осмеливался противо­стоять его произволу, давно оставил престол, а только что был осужден и лишен сана еще более высокой цер­ковной властью — тем самым большим собором, что, покончив с Никоном, принялся за искоренение против­ников его реформ¹.

Когда стража втолкнула бедного священника из теплых сеней в трапезную, его глаза, привыкшие к мраку подземелья, не сразу нашли икону в красном углу: все вокруг сверкало драгоценностями. Золото и серебро покрывало богатые мантии высших церков­ных иерархов там, где они не были затканы жемчугом.

Алмазы и изумруды, рубины и сапфиры резали глаз искристым блеском. Всплески холодного пламени ле­тели с крестов и панагий[9], посохов и митр, с окован­ных драгоценными металлами переплетов книг, с золо­тых тронов вселенских патриархов, с одеяний царских сановников. Вся палата была заполнена высокими цер­ковными и светскими властями, один вид которых должен был подавить всякое поползновение к сопро­тивлению и противоречию воле большого собора.

Среди его участников на центральных тронах сидели два вселенских патриарха — Паисий александрийский и Макарий антиохийский. Пять митрополитов пред­ставляло константинопольский патриархат: Григорий никейский, Козьма амасийский, Афанасий иконийский, Филофей трапезундский, Даниил варнский, и еще один архиепископ — Даниил погонианский. Иерусалимский патриархат и Палестину представляли митрополит Паи­сий газский и архиепископ Синайской горы Анания. Из Грузии был митрополит Епифаний, из Сербии — епископ Иоаким Дьякович, с Украины — блюститель киевской митрополии епископ Мефодий Мстислав­ский и знаменитый ученостью черниговский епископ Лазарь Баранович.

Все русские архипастыри, включая избираемого на патриарший престол Иоасафа II и архиереев двух ново­образованных епархий, собрались на соборный суд: митрополиты Питирим новгородский, Лаврентий ка­занский, Иона ростовский, Павел сарский; архиеписко­пы Симон вологодский, Филарет смоленский, Стефан суздальский, Иларион рязанский, Иоасаф тверской, Иосиф астраханский, Арсений псковский; епископы Александр вятский и Мисаил коломенский; новопос- тавленный митрополит Феодосий белгородский. Им сопутствовали многочисленные архимандриты, игуме­ны, другие русские и иноземные духовные лица, часто не уступавшие архипастырям ни роскошью облачения, ни влиятельностью в церковных и светских кругах.

По суждению известного автора „Истории русской церкви" митрополита Макария, „в числе этих иерархов находились представители от всех самостоятельных церквей православного Востока''². Это был самый представительный, еще невиданный в России по мас­штабам и блеску церковный собор — собор, от кото­рого ждали наконец „вожделенного мира" в русской православной церкви, прекращения раздиравших ее конфликтов, угрожавших распадением на части, раско­лом. Большой собор 1666—1667 годов был, безуслов­но, важнейшим, переломным моментом, с одной сторо­ны, в борьбе за единство церкви и, с другой — в воз­никновении раскола. Что же происходит: несколько человек, фанатично защищающих старые порядки, впав в ересь, с проклятиями проповедуют устно и письменно, из застенков и ссылок против официаль­ной церкви, поднимая на свою сторону все большие массы народа — или же речь идет о разделении самой церкви?!