Расправа с ревнителями и обрядовые реформы 7 глава

В этот момент Аввакум потряс собор еще раз. Не проявив никакого уважения к сану архиереев во время прений, он демонстративно выразил им презрение: „И я отошел ко дверям да набок повалился. „Посидите вы, а я полежу", — говорю им. Так оне смеются: „Ду- рак-де протопоп-от! И патриархов не почитает!" Но смеялись архиереи недолго.

„И я говорю: „Мы уроди Христа ради; вы славни, мы же бесчестии; вы сильни, мы же немощьни!" (пара­фраз слов апостола Павла, с горечью сказанных ко­ринфским священнослужителям. — А. Б.), Лежащий на полу Аввакум сделал бессмысленной тщательно проду­манную и декорированную церемонию судилища и по­срамил высокое собрание, показав, сколь далеко оно от апостольской проповеди.

Власти, уже, видимо, не в таком представительном составе, еще раз пытались спорить с Аввакумом о пе­нии аллилуйи, но получили столь аргументированный ответ со ссылками на Дионисия Ареопагита, что даже Евфимий Чудовский, тогда еще келарь (мы ближе по­знакомимся с ним в следующей главе), сказал протопо­пу: „Прав-де ты — нечева-де нам больши тово говорить с тобою". Аргументы Аввакума ничего не значили для церковного суда. Участь его и всех его сподвижников решалась на основе других, вовсе не относящихся к богословию соображений, а соборные заседания были фарсом, роскошной ширмой для закулисных решений.

Аввакум это отлично понимал — потому-то он и постарался сорвать маску с этого чинного сборища, вы­разить свое презрение марионеткам в драгоценных одеяниях. Собор же не нашел иного способа обращения с неистовым протопопом, кроме как приказать вновь бросить его в темницу. „Да и повели меня на чепь", —

завершает рассказ Аввакум²⁷.

* * *

Восточные патриархи и архиереи, занимавшие наи­более почетные места на большом церковном соборе в Москве, интересовали Аввакума гораздо меньше, чем русские иерархи, среди которых протопоп отнюдь не случайно выделил Павла крутицкого и Илариона ря­занского. Что это были за люди и почему именно они вызывали особую ярость Аввакума, неоднократно упо­минавшего о них в своих сочинениях?

Отчасти это объясняется личными причинами. Так, Иларион некогда был приятелем Аввакума. „Ездил к другу своему Илариону игумну... — вспоминал прото­поп, — (он) тогда добро жил — что ныне архиепископ резанский, мучитель стал христианской". Он мучил, например, товарища Аввакума Федора. „Был-де я на Резани под началом, — записал протопоп рассказ Федо­ра (к тому времени казненного повешением), — у архи­епископа на дворе, и зело-де он, Иларион, мучил меня: реткой день, коли плетьми не бьет, и скована в железах держал, принуждая к новому антихристову таинству".

Именно к Илариону Аввакум обращает гневную проповедь „О Мелхиседеке", где описывает приход на Русь Антихриста, за которым „царь наш последует и власти со множеством народа". „Друг мой Иларион, архиепископ рязанской! — писал Аввакум. — Видишь ли, как Мелхиседек жил? На вороных в каретах не те­шился, ездя! Да еще был царские породы. А ты хто? Воспомяни-тко, Яковлевич, попенок! В карету сядет, растопырится, что пузырь на воде, сидя на подушке, расчесав волосы, что девка, да едет, выставя рожу, по площади, чтобы черницы ворухи-унеятки (монахини изменницы-униатки. — А. Б.) любили.

— Ох, ох, бедной! Некому по тебе плакать! Недо­стоин суть век твой весь Макарьевского монастыря единыя нощи (во время дружбы с Аввакумом Илари­он был макарьевским игуменом. — А. Б.). Помнишь, как на комарах тех стояно на молитве? Явно ослепил тебя диявол! Где ты ум-то дел? Сколько добра и тру­дов погубил! На Павла митрополита что глядишь? Тот не живал духовно — блинами все торговал да оладья­ми, да как учинился попенком, так по боярским дво­рам блюдолизить научился — не видал и не знает духов- наго тово жития. А ты, мила голова, нарочит бывал и бесов молитвою прогонял... А ныне уж сдружился ты с бесами теми, мирно живешь, в карете (бесы) с тобою же ездят и в соборную церковь и в Верх к царю под руки тебя водят, любим бо еси им.

— Как им тебя не любить? Сколько християн при­жег и пригубил злым царю наговором; еще же и учени­ем своим льстивым и пагубным многих неискусных во Ад сведе! Никто же ин от властей, яко же ты, ухищре­нием басней своих и пронырством царя льстишь и люди божия губишь. Да воздаст ти Господь по делом твоим в день Страшного суда! Полно мне говорить. Хощу от вас ныне терпеть... Мне сие гораздо любо: Руская освя- тилась земля кровию мученическою!"

„А о Павле крутицком, — замечает Аввакум в дру­гом сочинении, — мерско и говорить: тот явной любо­дей, церковный кровоядец и навадник, убийца и душе­губец, Анны Михайловны Ртищевой (жены видного советника царя Алексея Михайловича. — А. Б.) люби­мой владыка, подпазушный пес борзой, готов зайцов Христовых ловить и во огнь сажать!"

В частности, Павел мучил на патриаршем дворе де­тей Аввакума и его духовную дочь монахиню Агафью. С Иларионом и Павлом сотрудничал Иоаким — чудов- ский архимандрит, позже ставший патриархом москов­ским и всея Руси. Аввакум ставил ему в вину пресле­дования боярыни Морозовой по приказу царя Алексея Михайловича²⁸. Здесь и кроется разгадка особого мес­та, отведенного названной троице в публицистике Авва­кума: Ипарион, Павел и Иоаким, по отзывам многих современников, — креатуры царя, проводившего с их помощью собственную церковную политику.

Алексей Михайлович не случайно, вопреки требова­ниям русских архиереев, не поставил на патриарший престол нового человека после ухода Пикона в ново­иерусалимский Воскресенский монастырь. Ему были более удобны „царевы потаковщики: Павел, митропо­лит крутицкий, Иларион, архиепископ рязанский, — которые, писал дьякон Федор, — не по святым прави­лом наскочиша на престолы архиерейския: попы убо быша в мире... и те убо два законопреступные архи­ереи утвердили все никонианство по хотению цареву, а прочие все власти нехотя последовали им, славы ради и чести временный". Также и проныра Иоаким сумел убедить царя в своей полной послушности — поэтому его и „поставили в Чудов монастырь архимандритом на Павлово место — пришел вор на вора, — восклицает Федор, — а вси на Бога! Павла же поставили митрополи­том на Крутицы, пасти ветры".

Во время подготовки большого церковного собора 1666—1667 годов царь Алексей Михайлович, решая сложную задачу осуждения Никона и одновременно утверждения его преобразований в области обряда, раскрыл своим подручным „тайну сердца своего, а они и прочих всех властей уже усвоеваху, и утверждаху всех на новинах стояти, а древнее предание все презира- ти и не во что же вменяти". Для этого они активно об­рабатывали архиереев и книжников, собирая их на Кру­тицком подворье и в Крестовой палате Кремля.

Ббльшая древность (и, следовательно, по понятиям того времени, истинность) традиционного русского об­ряда была для отечественных архиереев достаточно очевидной. Тем большим цинизмом отличалась деятель­ность царских духовных слуг по ниспровержению этого обряда. „Сказа ми Павел архиерей, — с изумлением пи­шет дьякон Федор, — правду свою в Крестовой патри­аршей (палате)... тихо и к слову некоему сказав:... и мы, диаконе, знаем, яко старое благочестие церковное все право и свято и книги непорочны; да нам бы царя оправить, того ради мы за новыя книги стоим, утешая его... Великий государь то изволили, а мы бы и ради по старым книгам пети и служити Богу, да его, царя, не смеем прогневати и сего ради угождаем ему: а за то уж Бог судит — не мы завели новое".

Желание царя утвердить новый обряд определялось многими соображениями, в частности внешнеполитиче­скими. Алексей Михайлович был убежден (не вполне справедливо), что православное духовенство Украины и южнославянских епархий, на которые уже погляды­вало российское самодержавие, ориентировалось имен­но на навогреческий обряд в соответствии со своей подчиненностью патриарху константинопольскому. Внутри страны царю представлялось опасным признать правоту фанатичных защитников старого обряда, не менее Никона склонных диктовать свою волю само­держцу: предлагал же Аввакум „роспись, хто в кото­рые (епархии) во владыки годятца", указывая царю, кого куда следует назначить! Но после опыта с Нико­ном Алексей Михайлович хорошо усвоил значение послушной церкви и не жалел сил, чтобы иметь тако­вую.

Чтобы обеспечить нужное поведение российских архиереев на предстоящем большом церковном собо­ре, царь лично провел серию подготовительных меро­приятий. Прежде всего, Алексей Михайлович потребо­вал от архиереев и настоятелей крупнейших монасты­рей дать ему письменный за собственноручной подпи­сью ответ на три вопроса:

1) Как относиться к четырем восточным патриархам?

2) Как относиться к греческим книгам и обрядам?

3) Как оценивать решения никонианского собора 1654 года, поддержавшего курс на церковные реформы в России?

Иными словами, архиереям было предложено по­кориться царской воле, вполне ясно переданной им Иларионом, Павлом и Иоакимом, или открыто, пись­менно засвидетельствовать свое сопротивление само­держцу. Смельчаков не нашлось. Каждый из опрошен­ных согласился, что необходимо чтить православных восточных патриархов, их книги и обряды, и признал обязательными решения собора 1654 года.

Заручившись письменными ответами, 29 апреля 1666 года царь Алексей Михайлович открыл в Кремле собор русских архиереев. В своей речи он изображал плачевное состояние церковных дел и призывал рев­ностно потрудиться для наведения в церкви порядка. Царь особо обрушился на староверов, обвиняя их в богохульстве и мятеже и предупреждая собравшихся против „небрежения" в искоренении этих „дьяволь­ских плевел". В знак покорности царской воле каждый участник собора русских архиереев должен был поце­ловать греческую книгу, что присутствующие и осу­ществили. Успокоенный этим „единодушием", царь мог позволить себе не участвовать в следующих заседа­ниях собора, на котором главную роль играли Павел, Иларион и Иоаким.

На втором заседании собора архиереи обрушились на вятского епископа Александра — известного свое- мыслием и даже позволявшего себе осуждать нико­нианские книжные исправления. Запуганный епископ принужден был униженно каяться и дать письменное отречение от своих взглядов. Следующие заседания посвящались „увещеванию" сторонников старого обря­да, из ссылок и тюрем свозившихся к Москве. „Обра­ботка" вождей староверов продолжалась специально назначенными людьми и между соборными заседания­ми, причем, согласно указанию Алексея Михайловича, духовные власти старались действовать в примиритель­ном духе, уговаривая если не принять новый обряд, то по крайней мере не хулить его.

Старообрядцы в своих сочинениях неоднократно признавали, что власти беседовали с ними „тихо", ува­жительно, „кротко". Даже неистовый Аввакум запи­сал, как ему говорили: „Долго ли тебе мучить нас? Соединись с нами, Аввакумушко!" — Я отрицаюся, — продолжал протопоп, — как от бесов, а оне лезут в гла­за! Скаску им тут с бранью с большою написал... И в Крестовой, стязався власти со мною, ввели меня в со­борной храм и стригли... потом и проклинали; а я их проклинал сопротив; зело было мятежно в обедню ту тут!"²⁹

Однако подобных мятежников оказалось немного. Лишь Аввакум, Лазарь, дьякон Федор и подьяк Федор из множества вызванных на собор наотрез отказались от примирения с официальной церковью. Такой успех православных архиереев объясняется не только и даже не столько формой, сколько содержанием их „увеще­ваний с любовью". Собор русских иерархов не хулил старые книги, чины и обряды, не называл их еретиче­скими и, более того, не порицал держащихся их. Собор призывал следовать новым обрядам, а от сторонни­ков старых обрядов требовал, строго говоря, одного: отказаться от утверждения, что русская церковь ут­ратила православие и в мире наступают времена Анти­христа.

Примером этого здравого и плодотворного в пре­дотвращении раскола подхода может быть соборный приговор Аввакуму. Что было поставлено в вину лиде­ру староверов? Очень немногое. Собор осудил его ру­гань на новый символ веры, троеперстное крещение, редактирование книг и самих редакторов, на новую манеру пения. Аввакум, по словам участников собора, оклеветал московских священников, будто бы они не веруют в воплощение и воскресение Христа, не испо­ведуют его божественную природу и Святого духа и т. п., а к этой клевете „приложил, как эпилог, матерщи­ну, запрещая православным христианам принимать бо­жественные тайны от священников, употребляющих при службе новоисправленные книги. Об этбм всем, — констатирует документ собора, — (Аввакум) от свя­щенного собора распрошен был, и не покорился, кле­ветник и мятежник, еще больше злобу к злобе прила­гая, укорил в лицо весь священный собор, всех непра­вославными называя".

Позиция собора, сводившаяся к прекращению от­крытой вражды внутри церкви и постепенному внед­рению новых обрядов и книг, была четко выражена в обширном соборном воззвании к пастырям церкви. В нем указывалось на необходимость водворения более строгого благочиния в церковной службе, исполнении церковных треб и поведении священнослужителей, по­скольку именно деятельность духовенства щедро снаб­жала староверов материалом для критики официаль­ной церкви. Собор не ограничился общими пожелания­ми, но сделал немало конкретных распоряжений для укрепления благочиния³⁰.

Когда примерно через месяц после первого заседа­ния собор русского духовенства завершил свою рабо­ту, большой шаг в деле преодоления возможности рас­кола церкви был сделан. При этом, как и планировал царь Алексей Михайлович, лидеры старообрядцев были осуждены и лишены возможности восстановить свое влияние в церковных кругах. Но опасность никониан­ского движения за самостоятельность церкви относи­тельно светской власти, на взгляд царя, еще не была вполне преодолена. Это должен был сделать тщатель­но подготавливавшийся большой церковный собор с участием восточных иерархов, открывшийся в Моск­ве 29 ноября 1666 года.

Царь и его правительство опять оказались прозор­ливыми и правильно предвидели развитие событий. 14 января 1666 года в ответственнейший момент под­писания соборного осуждения патриарха Никона рус­ские архиереи взбунтовались. Иларион и Павел пока­зали, что они выступали марионетками самодержца прежде всего из тактических соображений. Под их предводительством многие архиереи отказались ста­вить подписи под приговором Никону, пока собор не утвердит главную идею низвергаемого патриарха — о превосходстве духовной власти над светской!

Этот удар, не окажись светские власти подготов­ленными к нему, мог бы принести самодержавию нема­ло затруднений и, кто знает, возможно, изменить даль­нейшую историю России. По понятным соображениям сведения о бунте архиереев не были включены в деяния большого собора, однако события эти подробно описа­ны советником восточных патриархов Паисием Лигари- дом в сочинении о суде над Никоном, в котором он принимал самое активное участие, отстаивая интересы самодержавия.

Еще перед большим собором, готовя низложение Никона, царь Алексей Михайлович получил с Востока соборную грамоту патриархов о соотношении светской и духовной власти. Отвечая на прямые вопросы рос­сийского самодержца, осчастливившего их щедрой милостыней, патриархи утверждали абсолютное пре­восходство царской власти. По их словам, царь есть „глава и верх всем членам, подчиненным ему", „царь есть господь всех подданных своих, ожидающих от него дарований и добротворений, противных паки — казни. А если кто царю видится противен быти, хотя есть и лицо церковное высокого достоинства" — такой творит зло, ибо царь есть наместник божий.

Как бог всевластен на небесах, так самодержец еди­новластен на земле, утверждали восточные патриархи, сопротивляющиеся царю недостойны звания христиан, как не уважающие божьего помазанника. В доказа­тельство патриархи приводили исповедание (присягу) византийских патриархов императору, содержавшее обещание церковных владык „быть под повелительст- вом, и заповедью, и под манием царского достоинст­ва... под изволением и прописанием твоея царския светлости... Обещаваю, — гласила присяга, — мя под- лагати под суд и соответствующие ему казни по пред­ложению и повелению твоего царского престола".

Царское повеление — закон, которому никто не смеет противиться — ни церковный иерарх, ни сам пат­риарх — под угрозой законного низвержения с зани­маемой степени и даже казни! Священнослужители всех степеней, гласила патриаршая грамота, подлежат царскому суду наравне с другими подданными и долж­ны нести кару за всякое сопротивление царским пове­лениям. Неудивительно, что составленный в духе пат­риаршей грамоты доклад Паисия Лигарида о низверже­нии Никона вызвал взрью возмущения русских архи­ереев. Как ни погрязли в холопстве Павел и Иларион, они не могли подписаться под словами, полностью отдающими священнослужителей в подчинение свет­ской власти: „Един государь владычествует всеми вещами богоугодными, патриарх же послушлив ему как пребывающему в большем достоинстве и намест­нику Божию".

Расчет русских иерархов был очевиден: используя крайнюю заинтересованность царя в формальном низ­вержении Никона, выторговать хотя бы декларативное признание самостоятельности, независимости священст­ва от царства. Но на большом соборе не зря присутство­вало столь большое количество иностранных иерархов, напрямую зависимых от царских субсидий. Как только Иларион, Павел и их сторонники, громко хлопнув две­рью, покинули зал заседаний, патриархи Паисий и Мака- рий распорядились прервать работу собора на два дня, с тем чтобы все участники представили письменные мнения о соотношении духовной и светской власти.

Самодержавие получило необходимое время для нажима на архиереев. Требовалась большая смелость, чтобы лично и письменно засвидетельствовать свою приверженность идее „двух мечей" (независимых свет­ских и духовных властей). Тем не менее среди русских архиереев нашлись люди, не испугавшиеся давления. Неизвестно, каким образом на последующие заседания собора оказались не допущены Иларион и Павел — ини­циаторы сопротивления царю, — но их место во главе противников самодержавного всевластия занял Симе­он, архиепископ вологодский. Его поддерживали с мест, прерывая разглагольствования греков и приводя доводы, другие русские архиереи.

С самого начала восточные патриархи и Лигарид за­хватили инициативу в свои руки, „докладывая" собо­ру собранные мнения не целиком и последовательно, а в скомканном и сокращенном виде, стараясь ума­лить, извратить и максимально затемнить шэедставлен- ную русскими аргументацию. Этому способствовало и то, что патриархи говорили по-гречески, а Лигарид по-латыни. Соответственно русские записки переводились на эти языки, а затем обратно. Тем, кто желает полно представить картину этих напряженных соборных пре­ний, советую обратиться к исследованию профессора Н. Ф. Каптерева. Для нас достаточно отметить, что и в таких условиях русские архиереи долго не сдавались, прерывая намеренно витиеватые, продолжительные и утомительные речи греков серьезными аргументами и замечаниями.

„Для чего же ты не привел положенного вначале из­речения Златоустаго, — спрашивали, например, Лига- рида, хитроумно выбросившего важнейшую цитату Иоанна Златоуста, — „священство, которое столько превосходнее всех других достоинств, сколько дух пре­восходнее тела?" „Вот слова Златоустаго яснее солнца утверждают, что степень священства выше степени царскаго!" — заявил архиепископ Симеон, укоряя Ли- гарида в том, что, будучи архиереем, тот превозносит „права самодержавных".

„Требую объяснения, для чего приведено это мес­то?!" — спрашивал тянущего время Лигарида суздаль­ский архиепископ Стефан, не позволяя увести прения в сторону. „Отвечай, газский епископ (Лигарид. — А. Б.), — требовал собор, загнав греков в угол, — не яс­нее ли солнца высказывается здесь искомое: что пре­стол святительский выше всякого другого престола, а следовательно, и самого царского достоинства?" При всех риторических вывертах, используя свое право пре­рывать и переносить обсуждение, греки с заметным трудом продержались в прениях два дня, пока не подо­спела долгожданная помощь царя.

В ночь после второго заседания страшно запуганные Павел и Иларион пали на колени в палатах восточных патриархов, умоляя греков заступиться за них перед царем Алексеем Михайловичем и спасти от жестокой казни. Следует отметить, что даже в этот момент Павел и Иларион сохраняли надежду отстоять свое мнение, убедить патриархов Паисия и Макария стать на их сто­рону. Они вновь приводили слова Иоанна Златоуста о первенстве священства перед царством, напоминали древний обычай, когда поставляемый в должность ар­хиерей становился ногами на двуглавого орла — рим­ский знак самодержавной власти, убеждали, что прес­тупно архиереям целовать руку царя, не имеющую пра­ва благословлять, ссылались на авторитетных бого­словов.

Интересы греков» которых в Москве долго упре­кали в утрате благочестия из-за отсутствия у них право­славного самодержавия, должны были, казалось, толк­нуть их навстречу русским архиереям. Уповая на это, Павел и Иларион произнесли пламенную речь, которая даже в передаче Лигарида сохраняет свою остроту.

„Вы, — говорили Павел и Иларион патриархам, — находясь под владычеством христоненавистных ага­рян, за свое терпение и страдание, несомненно, имеете получить награду и венец от... Спасителя. А мы, несчаст­ные и ублажаемые за то, что находимся в самых недрах христианства, терпим великую нужду в своих епархи­ях, и всякие затруднения, и много тяжкого поневоле терпеливо переносим от властей. Но страшимся еще худшего впереди, когда утверждено будет, что Госу­дарство выше Церкви. Хотя и не имеем в уме той мыс­ли, — лукавили архиереи, — чтобы пришлось нам тер­петь такие несправедливости и оскорбления в благопо­лучное царствование... государя Алексея Михайлови­ча — боимся за будущее, опасаемся, чтобы последую­щие государи, не зная смысла патриаршего постановле­ния, не погрешили, просто следуя букве, которая часто убивает".

Как в воду глядели Павел и Иларион, говоря о на­следниках Алексея Михайловича: явственно прогляды­вает в их пророческой речи свирепый лик Петра Алек­сеевича с его Всепьянейшим собором и Святейшим си­нодом! Не менее четко видится будущее и в ответной речи, которой разразился Паисий Лигарид, не дав ниче­го сказать патриархам.

„Погибла ты, истина! — возопил он. — Господствует ныне ложь!.. Недостойны русские такого царя! (далее следует безудержное восхваление Алексея Михайлови­ча и самого себя. — А. Б.). Поистине наш державнейший царь государь Алексей Михайлович столько сведущ в делах церковных, что можно было бы подумать, будто целую жизнь был архиереем, посвящен во все тайны иерархического служения, от молодых ногтей воспиты­вался в храме, как Самуил. Почему не стыдясь возве­щаем, что лобызаем щедродаровитую десницу такого царя".

„Да, да! Целую и лобызаю руку, обогащающую странных, пекущуюся о сиротах, руководствующую слепых... Да, да! Лобызаю десницу... пишущую спаси­тельные заповеди... Да, да! Лобызаю бранноносную руку... подвизающуюся за благочестие..."

„Не к бесчестию, но к благой похвале полагается орел под ноги хиротонисуемого (поставляемого. — А. Б.) архиерея. По праву становится он на него:... этим он показывает, что будет тверд в вере самодерж­ца... что будет во всем покорен и послушен царю!.."

„Вы боитесь будущего, чтобы какой-нибудь новый государь, сделавшись самовластным и соединяя само­управство с самозаконием, не поработил церковь рос­сийскую. Нет, нет! У доброго царя будет еще добрее сын, его наследник... Он будет... иереем и царем. Да и у римлян, как и у египтян, царь соединял в себе власть священства и царства..."

К тому все и шло, и это-то более всего беспокоило русских архиереев, но они вынуждены были смириться. На следующем заседании собора восточные иерархи во главе с патриархами, сделав вид, что идут на уступки, преодолели последнее сопротивление. Формально было „признано заключение, что царь имеет преимущество в делах гражданских, а патриарх в церковных". Реаль­но речь шла о полном и безоговорочном политическом подчинении церкви государству. Это было подчеркнуто оглашением на соборном заседании некоего „списка", выдаваемого за „патриаршее александрийское собра­ние законов", где утверждалось, что заговорщики и мятежники подвергаются анафеме, церковному про­клятию. Иными словами, проклят должен быть каж­дый, кто противится самодержавной власти!

Возражения русских архиереев по поводу этого странного узаконения, лишающего священство всяко­го суверенитета, вызвали столь резкую реакцию гре­ков, что они, похоже, не вполне отдавали себе отчет в произносимом. „Кто не любит царя, тот не любит Гос­пода Иисуса Христа", — заявлял Паисий Лигарид, и не только заявлял, но и пытался обосновать это поло­жение. „По сим и подобным причинам, — завершал он пространные рассуждения, — царь именуется Богом. И ты, богоподобный Алексей Михайлович, имеешь пра­во на такое богоименование!.." По соображениям Паи- сия и восточных патриархов „царь не подлежит зако­нам", а распоряжения его „всевластны".

Немая сцена последовала за такими выступлениями греков... „Что скажете на это? — произнесли патриархи после продолжительного молчания. — Убедились ли сказанным, или еще желаете других свидетельств? (Вроде того, что Синедрион позволил иудейскому царю иметь 18 жен, Артаксеркс убивал всех увидев­ших его, а Дарий не разрешал себе противоречить. — А. Б.)". — „Предовольно и сказанного", — уныло отве­тили русские иерархи, подписывая приговор Никону и надеждам на самостоятельность православной россий­ской церкви.

Возможно, они надеялись взять реванш после окон­чания собора и отъезда столь ретивых в служении царю греков, когда на престоле будет сидеть собственный патриарх. Не исключено, что в этом была причина до­вольно скорого (через четыре дня) „покаяния" место­блюстителя патриаршего престола митрополита Павла и архиепископа Илариона. Но тягаться с искушенным в политических делах аппаратом светской власти цер­ковным деятелям было не под силу.

Прежде всего были выведены из игры Павел и Ила­рион. Неожиданно, вечером 24 января 1667 года, на собрании в палатах восточных патриархов из уст Паи- сия и Макария прозвучали три зловещих вопроса: 1) Как наказать того, кто обесчестил собор? 2) Какому наказанию подлежит не оказавший уважения вселен­ским патриархам, подписавшим приговор Никону? 3) Какому наказанию должен подвергнуться тот, кто не слушается христианского царя?

Вырвав у участников собора признание необходи­мости церковного наказания таких „злодеев", патриар­хи послали за Павлом и Иларионом. Возражения заочно осужденных русских архиереев (довольно сильные) не были, разумеется, приняты во внимание. „Свят са­модержавный наш, — впадая в патетику, говорил алек­сандрийский патриарх Паисий, — те никонствуют и папствуют, кто покушается уничижить царство и под­нять на высоту священство". Обоим обвиняемым была запрещена церковная служба.

„И они, — пишет довольный Паисий Лигарид, — вышли из патриаршей кельи не без слез. А прочие (рус­ские иерархи. — А. Б.) пришли в страх от сего неожи­данного наказания и от тяжести сей епитимии... Отсюда уразумели, что имеют над собой начальников и высших предстоятелей и те, которые уже с давнего времени привыкли быть непокорными по причине зазорного отсутствия Никона и последовавшего затем бесчинного безначалия".

„А поелику митрополит Павел крутицкий был мес­тоблюстителем патриаршим, — разъясняет Лигарид смысл этого превентивного удара, — то на его место избран Архангельского собора архиерей кир Феодосий (бежавший на Русь бывший сербский митрополит. — А. Б.), который и управлял краткое время делами патриаршескими, всем благоугождая, Богу и людям". После ухода Павла и Илариона патриархи немедленно объявили о предстоящем избрании патриарха москов­ского..."

Слова Паисия Лигарида подтверждает и дополняет официальный документ, гласящий, что на следующий день, 25 января, в пятницу, „Павлу митрополиту отка­зано правление в дому пречистыя Богородицы в соборе и в дому патриархов; а приказано Феодосию, митропо­литу сербскому. Илариону, архиепископу рязанскому, також отказано от службы, что и Павлу митрополиту, с тем, однако, чтоб оба из дворов не выезжали" — то есть находились под домашним арестом и не могли по­мешать выборам нужного царю патриарха.

„Выборы" были организованы настолько четко, что уже в первом списке из 12 кандидатур было только трое епископов (остальные — архимандриты и игуме­ны). Из трех отобранных затем, „не без ведома" царя Алексея Михайловича, кандидатов все были архиманд­ритами — и именно самодержец указал „призвать" на патриарший престол самого дряхлого старца, не имев­шего (как признает известный историк церкви митро­полит московский и коломенский Макарий) „ни уче­ности, ни способности к церковным делам". Так был „избран" российский патриарх Иоасаф. Цель была дос­тигнута — и русских архиереев можно было „простить", что и произошло 3 февраля 1667 года³¹.

Так на соборе 1666—1667 годов самодержавие су­мело отбросить и Никона, и, сохранив его обрядовые реформы, староверов во главе с Аввакумом, и русских архиереев, которые помогали царю в низвержении Ни­кона, желая в то же время отстоять его идею церковно­го суверенитета. Как видим, протопоп Аввакум был прав, утверждая, что Павел, Иларион и другие русские архиереи сыграли весьма незавидную роль. Еще более оправданно было презрение, выраженное „огнепаль- ным" протопопом представителям восточного право­славия, перед золотыми тронами которых Аввакум демонстративно лег на пол. Духовный вождь старооб­рядцев не счел даже нужным ругать „палестинских" (как он называет восточных патриархов — Паисия Лигарида и иже с ними) — он почти не упоминает о них в своей публицистике.