С годами, однако, стал Алексей Михайлович все больше тяготиться суровыми Никона требованиями, почувствовал для власти своей тесноту, начал многие дела по своей воле вершить и по совету с боярами. Царское правительство стало более последовательно соблюдать Соборное уложение о светском суде над священным чином, вынуждено было в условиях тяжелой войны пополнять казну за счет церковных и монастырских доходов, а главное – сам Алексей Михайлович во многих случаях Никона патриарха перестал слушать, начал даже укорять! Этого унижения священства перед царством патриарх не мог ни спустить, ни перенести. Самолюбие обоих владык страдало.
Прямая распря случилась 6 июля 1658 г. Во дворце самодержца давали пир в честь приехавшего из Грузии царевича Теймураза. Патриарх, вопреки обычаю, не был приглашен. Он был взбешен и отправил в царский дворец своего стряпчего Дмитрия Мещерского, князя известной фамилии. На беду, перед дворцом собралась огромная толпа поглазеть на церемониальное шествие. Окольничий Богдан Матвеевич Хитрово, отвечавший за порядок прибытия гостей, рассвирепел, расчищая путь, настолько, что среди народа трахнул палкой по голове и Мещерского.
– Напрасно ты бьешь меня, Богдан Матвеевич, – крикнул князь, – я здесь не просто, но с делом!
– Да кто ты есть?! – осведомился осерчавший распорядитель шествия, который, как и многие придворные, был глубоко оскорблен многолетним вмешательством духовенства в государственные дела.
– Я патриарший человек, – отвечал Мещерский, – и с делом прислан.
– Ах ты… – сказал Хитрово, хватив князя палкой по лбу со всей силы, нанеся основательную рану. – Не дорожись–де патриархом!
Как только Мещерский, поддерживаемый под руки какими–то людьми, добрался до патриаршего дворца и рассказал, как было дело, Никон написал резкое письмо Алексею Михайловичу, требуя немедленно дать удовлетворение за обиду своего стряпчего. Влияние патриарха и всеобщий страх перед ним были настолько велики, что его послание вручили царю прямо за пиршественным столом. Царь тут же продиктовал ответное послание, что сам расследует это дело и лично увидится с Никоном.
|
|
Царский стольник Матюшин принес этот ответ патриарху, но Никон был в слишком большой ярости, чтобы ждать. Он послал стольника обратно, желая немедленного расследования. Алексей Михайлович все еще сидел за столом с царевичем и боярами, но нашел время, чтобы послать Никону еще одно успокоительное письмо. Прочтя его, патриарх с угрозой сказал царскому стольнику: «Волен великий государь мне обороны не дать, а я стану с ним Церковью управливаться!»
Однако напрасно готовил Никон суровое поучение отбившемуся от рук самодержцу. Царь не желал более выслушивать нотации, да и бояр шестилетнее владычество Никона порядком утомило: они дружно отговаривали Алексея Михайловича от встречи с патриархом. Никон не шел во дворец – Алексей Михайлович и его двор не появились на торжественной патриаршей службе 8 июля, в праздник Казанской Божией Матери, на которой обыкновенно присутствовали.
Никон все еще надеялся смирить царя и 10 июля, на праздник Ризы Господней (присланной царю Михаилу Федоровичу персидским шахом) приказал благовестить в большие колокола до тех пор, пока Алексей Михайлович не явится в Успенский собор. Он позабыл, как государь пренебрегал службами патриарха Иосифа, молясь с ним, Никоном, в дворцовых церквах, и был уверен, что благочестие вынудит самодержца преодолеть свою гордыню.
|
|
Долго гудели в Кремле большие колокола, призывая сначала на вечерню, а потом на всенощную. Никон был растерян. Его власть великого архиерея, самим Богом поставленная выше царской, растворялась, как дым. Исчезли толпы, с раннего утра собиравшиеся при входе в патриарший дворец. Бояре и дьяки не появлялись с докладами. Не заходили для разговоpa иноземные архиереи. Попрятались куда–то вечно страшившиеся его гнева митрополиты и архиепископы, архимандриты и игумены. Даже нищие попы, тащившие свои жалкие взятки патриаршим приказным за поставление на место или перемену прихода, разбежались по Москве, ожидая, чем кончится ссора «на верху».
Патриарх вдруг обнаружил, что его освященная саном власть чуть ли не вся была властью царского любимца. Правда, огромные богатства Церкви обеспечивали его влияние, но не столь явное и ощутимое, к которому он привык. Сомны священнослужителей не помогли бы ему в конфликте с самодержцем, на которого подавляющее большинство, если не все они, возлагали свои надежды в деле защиты Церкви и благочестия. Даже архиереев без соизволения царя Никон не мог не то что переменить, но и примерно наказать: патриаршие приказные мигом вспомнили, что законный суд над священнослужителями принадлежит Монастырскому приказу.
Видя, что остался он один и быть ему не у чего – суд и всякое церковное управление приняла на себя царская держава, – дал Никон место гневу. А тут после заутрени пришел в Успенский собор князь Григорий Ромодановский и говорит: «Царское величество гневен на тебя, и сего ради к заутрене не пришел, и к святой литургии ожидать себя не повелел». И еще сказал Ромодановский: «Ты царским величеством пренебрег и пишешься великим государем, а у нас один есть великий государь – царь».
|
|
– Называюсь я великим государем не самозванно, – отвечал Никон, – так восхотел и повелел мне называться и писаться его царское величество. На то свидетельство имеем мы: грамоты, писанные царского величества рукою.
– Царское величество, – возразил князь Григорий, – почел тебя, как отца и пастыря, но ты не уразумел, и ныне царское величество повелел мне сказать тебе: отныне впредь да не пишешься и не называешься великим государем, а царь почитать тебя впредь не будет!
Тогда–то и повелел Никон принести Б собор простую монашескую рясу, клобук и палку, решив самодержца и всю светскую власть примерно наказать, по евангельскому слову: «Если гонят вас из града, бегите в иной град». Отслужив литургию, по заамвонной молитве прочитал патриарх поучение народу и стал говорить о своем патриаршем недостоинстве, что–де и так он более трех лет не хотел быть в патриархах и только государь его уговорил, а впредь он на Москве патриархом быть не желает и идет по смерть свою в монастырь.
От такого невиданного дела пришли прихожане в большое смятение, соборные двери заперли, не выпуская Никона, а сами послали митрополита Крутицкого Питирима во дворец сообщить царю о случившемся. Сидя в своем бедном одеянии на ступеньке патриаршего престола, Никон представлял себе переполох во дворце. Даже сейчас он ждал, что царь и его советники образумятся и бросятся умолять высшего архиерея о прощении, что все еще восстановится.
И действительно, вскоре в собор вошел виднейший в Думе боярин Алексей Никитич Трубецкой с примирительным государевым словом: «Для чего он патриаршество оставляет, не посоветовавшись с великим государем, и от чьего гоненья, и кто его гонит? И он бы, святейший, патриаршества не оставлял и был по–прежнему».
Но Никону нужно было не примирение, а решительная победа над гордыней самодержца, и он отвечал с показной кротостью: «Оставил я патриаршество собою, а ни от чьего и ни от какого гоненья, государева гнева на меня никакого не бывало. А я о том и прежде государю бил челом и извещал, что мне больше трех лет на патриаршестве не быть». С этими словами подал Никон Трубецкому письмо к царю и велел просить у Алексея Михайловича дать ему келью. Трубецкой начал было выходить из себя, но сдержался и, перед тем как уйти, попросил у патриарха благословения.
– Какое тебе от меня благословение? – ответил Никон. – Я не достоин патриархом быть, если хочешь, сам тебе стану исповедовать грехи свои.
– Мне до того какое дело, твою исповедь слушать, – сорвался Трубецкой, – то дело не мое! – Он поспешил во дворец, но вскоре вернулся. По царскому указу князь Алексей Никитич велел открыть соборные врата и вернул Никону его письмо.
– Великий государь велел тебе сказать, – объявил Трубецкой, – чтобы ты патриаршества не оставлял и был по–прежнему. А келий и на Патриаршем дворе много, в которой хочешь – в той и живи!
– Я уж–де слова своего не переменю, – ответствовал оскорбленный таким равнодушием царя Никон, – давно у меня о том обещанье, что патриархом мне не быть! – И пошел из соборной церкви вон.
Глава 4
ПРОТИВОСТОЯНИЕ
Добровольная ссылка
Мир не признал Никона – и он порешил от мира отказаться, затворившись в Воскресенском монастыре. Когда вскоре пришел к нему из Москвы царский посланец, тот же князь Трубецкой, то узрел Никона в грубом рубище и железных веригах, умерщвляющего плоть свою воздержанием, постом, молитвой и великими трудами. «Убоялся я того, – объяснил Никон свой отъезд из Москвы, – чтобы мне, больному, в патриархах не умереть; а впредь в патриархах быть не хочу – если захочу быть патриархом, пусть я проклят буду и анафемствован!» С тем Трубецкой и уехал, а царь, оскорбясь, перестал за Никоном людей посылать. На свое место повелел Никон выбрать другого патриарха, а пока благословил ведать церковью митрополита Крутицкого Питирима.
Принялся Никон по монастырскому обычаю трудиться – сам на плечах кирпичи носил для строения великой церкви в Новом Иерусалиме, начал окрест монастыря пруды копать и рыбу в них разводить, также мельницы строить, огороды и сады сажать, рубить лес и расчищать поля под пашню, копать на болотах рвы для устройства сенокосов на осушенных местах, работать косой и граблями, сметывать сено в стоги. Во всех работах показывал Никон монахам пример, первым вставая и последним от трудов исходя.
Смирение Никона приносило не только духовные плоды. Царь Алексей Михайлович, видя его не претендующим на власть и умиляясь подвижническим трудам, согласился оставить за Никоном его владения: Воскресенский, Иверский и Крестный монастыри со всеми приписными монастырями, пустынями, церквами, угодьями и промыслами, на которых работало тогда более шести тысяч крестьян. Чтобы доходов хватало на возведение храма в Новом Иерусалиме, самодержец отказался взимать с них государственные налоги и оброки. Он и сам то и дело присылал Никону милостыню по тысяче и две рублей, жаловал братию снедью от своего стола, делал в пользу Ново–иерусалимского храма отчисления с Камских соляных варниц.
Где–то через год после оставления престола, вспоминал Никон, царь прислал к нему гонца предупредить о татарском набеге и просил укрыться в Макариев Калязин монастырь, имевший крепкие стены. Зная нрав Тишайшего, опальный патриарх заподозрил ловушку и ответил резко: «Чем в Калязин идти, лучше мне быть в Зачатейском монастыре, что в Китае–городе в углу!»
– Про который святейший патриарх Зачатейский монастырь говорит, что он лучше Калязина монастыря? – вопросил царский посланный.
– Тот, – ответил Никон, – что на Варварском крестце под горой у Зачатия.
– Так там же тюрьма, а не монастырь, – возразил гонец.
– Вот и возвести великому государю, – сказал Никон, – что иду в Зачатейский монастырь доложить о своих нуждах.
Спешно придя к Москве, он остановился на Иверском подворье и известил царя, что желает беседовать с ним, дать благословение и уйти обратно, как только кончится татарская опасность. Тут царь и бояре перепугались, стали между собой совет держать и в первый день Никона во дворец не пустили. Во второй день, посовещавшись, послали к патриарху думного дьяка Алмаза Иванова вопросить, о чем он хочет говорить с государем. Никон отвечать дьяку отказался и благословения царю заочно не дал; он сильно волновался и ничего не ел до вечера третьего дня, когда после бурных споров во дворце его все же пригласили к государю.
Сопровождаемый толпами народа, ликующего по поводу возвращения архипастыря и отступления крымских татар, Никон прошествовал во дворец. Царь встретил его на переднем крыльце и сам проводил в палату, где они поговорили о государевой семье, военных делах и душеспасительных вещах, как прежде. Затем Никон пошел к царице и детям Алексея Михайловича, задержавшись на женской половине часов до четырех ночи в молитвах. Ни единого слова о его возвращении произнесено не было. Отказавшись прийти на утренний пир во дворец, Никон на рассвете покинул столицу, где ему на каждом шагу чудились заговоры.
Но враги не отставали ни на шаг и чуть было не настигли в самом безопасном, казалось бы, месте: в Крестном монастыре на Белом море, где Никон вершил каменную соборную церковь Воздвижения и копал в диком камне великий колодезь («на Кий–острове скудость воды была преизрядна»). Келейник его Феодосии оказался подосланным Крутицким митрополитом Питиримом и Чудовским архимандритом Павлом. Они обещали Феодосию сан митрополита Новгородского, если тот отравит Никона. Однажды Феодосии поднес опальному патриарху питье в хрустальной кружке, да Никон вылил отраву, говоря: «Гораздо мутно питье, налейте свежего». Лишь случайно Феодосии был замечен за приготовлением злоотравного зелья, схвачен и допрошен.
Собственноручное признание агента Питирима и Павла по приказу Никона было отправлено в Москву, туда же отослан и Феодосии со своим сообщником. Царские следователи полностью подтвердили существование заговора на жизнь Никона, но его враги – церковные иерархи – вышли сухими из воды. Казни подвергся один Феодосии. В ответ Никон заявил, что оставил лишь московский патриарший престол, но не отрекался от сана патриарха, что все архиереи, поставленные им на свои степени, должны его почитать, а Питирим Крутицкий седалище архиерея великого олюбодействовал незаконно.
Не хотел и царь оставить Никона в покое. Алексей Михайлович крайне обеспокоился доносом дворянина Романа Бобарыкина, будто бывший патриарх проклинает самодержца и поет на молебне неприличные псалмы: «Да будет двор его пуст, и жена его вдова, и чада его сироты», и подобные. Немедля в Москве был созван собор русских и иностранных архиереев, постановивший сослать Никона в дальнюю и жестокую ссылку; но единомыслия не было – один или два архиерея настаивали на расследовании. Царь согласился с последними.
Царский прихвостень Паисий Лигарид, митрополит Газский, с толпой духовных лиц и придворных, с воинством полковника Василия Философова окружил Воскресенский монастырь. Они не стали слушать объяснения Никона, что он проклинал не царя, а своего супостата Романа Бобарыкина, оттягавшего в суде часть монастырской земли. На месяц, пока велось жестокое следствие, монастырь был заперт и окружен стражей, а его мирские работники томились в тюрьме в колодках. Следствие ничего не дало, но Новый Иерусалим остался под стрелецкой охраной.
Никон видел, что его попытка уйти от мира несостоятельна. То и дело в монастырь по новым доносам набегали следователи. Царя особенно волновало пребывание в Новом Иерусалиме множества иноземцев – греков, поляков, украинцев, белорусов, новокрещеных немцев и евреев, монахов и бельцов, с которыми Никон вел довольно откровенные беседы о положении Православной церкви в России. Выговоры из Кремля сыпались на Никона один за другим, однако царь не забывал посылать своему бывшему другу и наставнику множество гостинцев, которые Никон делил с братией за общей трапезой.
Эта непоследовательность великого государя склонила Никона к мысли поддаться на уговоры хитроумного царского придворного Никиты Зюзина, писавшего в Новый Иерусалим, что Алексей Михайлович через своих приближенных – Афанасия Лаврентьевича Ордина–Нащокина, Артамона Сергеевича Матвеева и других – выражает настойчивое желание, чтобы патриарх вновь занял свое место в столице. Никон опасался коварства своих врагов, но в посланиях Зюзина царская воля была изложена весьма убедительно и подробно. Указывалось число, когда патриарх должен прийти к Москве, и время – к воскресной заутрене; говорилось, что Никон должен представиться у городских ворот архимандритом Саввино–Сторожевского монастыря.
В Успенском соборе, сев на патриаршее место и опершись на оставленный там при сошествии с кафедры посох святого Петра митрополита, Никон должен был принять одну за другой три делегации царских посланных и наконец взять из их рук ключи от патриаршего дворца. На этом затянувшуюся ссору царя и патриарха считалось возможным прекратить. Не без колебаний Никон поддался убеждениям Зюзина и поехал в столицу, выполняя все данные ему от имени царя предписания.
Внезапно появившись в Успенском соборе под пение «Достойно есть», изгнанник целовал иконы, взял прислоненный к патриаршему месту архиерейский жезл и под смятенный шепот духовенства, к восторгу народа, занял свое место. В царском дворце, куда принес весть о неожиданном явлении Никона митрополит Ростовский и Ярославский Иона, со многими сановниками чуть не приключился удар. Сам Алексей Михайлович заволновался, ибо ничего о посланиях Зюзина не знал – тот думал хитростью царя и патриарха помирить. Немедля созвал государь бояр и, пока в Успенском соборе пели заутреню, отрядил людей узнать, чего ради и за каким делом святейший в Кремль пожаловал.
«Принес я мир и благословение великому государю, дому его царскому и всей своей пастве!» – отвечал Никон посланным. Они же, возвратившись, сказали о том великому государю.
И вновь, посовещавшись, послали светские власти и архиереи передать Никону совет: «Возвращайся–де в Воскресенский монастырь, не видя лица царского» (ибо царь боялся встречаться с Никоном). Передали патриарху повеление царево, а он говорит: «Хочу видеть лицо царское и благословить дом его!» Стали посланники укорять Никона, что неправедно, аки тать в нощи пришел и видеть ему царя невозможно, потому что великий государь призвал в Москву восточных патриархов и прежде пришествия их к Москве святейшего не примет. Тогда сильно осерчал Никон и говорит:
«Возвестите царскому величеству, что требую его видеть для нужных великих дел!»
Посланные же стояли упорно, отсылая Никона до приезда восточных патриархов, а клир Успенского собора продолжал утреннее пение. Еще не кончилась заутреня, как в третий раз пришли к Никону от царя и сказали: «Великий государь повелел тебе идти назад в Воскресенский монастырь!» Слышав такое повеление, встал Никон с престола, поклонился святым иконам и, взяв с собой посох Петра митрополита, сел в сани за воротами Кремля. Но прежде чем сесть, отряс он прах со своих ног с Христовыми словами:
– Где не приемлют вас – исходите из града того, и прах, прилипший к ногам вашим, отрясайте, свидетельствуя на него; сего ради и я прах, прилипший к ногам моим, отрясаю вам!
– Ничего, – сказал некий стрелецкий полковник, данный патриарху в стражи, – мы прах сей подметем!
– Разметет вас сия метла, – молвил Никон, указуя перстом на явившуюся в небесах комету, – что реет на небеси!
И затем поехал через Каменный мост в Никитские ворота, незадолго до рассвета. Сопровождали патриарха боярин Дмитрий Долгоруков и полковник со стрельцами. Когда выехали за ворота Земляного города, боярин велел остановиться и сказал:
– Государь царь и великий князь (с полным титулованием) велел у тебя, святейшего патриарха, благословения и прощения просить!
– Бог его простит, – ответствовал Никон, – если не от него смута сия!
– Какая смута, поведай мне? – вопросил боярин.
– Если невинен великий государь в сем моем приезде, – отвечал Никон, – и без его воли сие было – его Бог простит, возвести так великому государю.
Никон поехал дальше, а боярин вернулся во дворец и рассказал, что взял святейший с собой посох Петра митрополита, а когда возражали ему в соборе ключари, заявил: «Я оставил – я и взял, что вам за дело до того!» По сему поводу вновь было у государя с боярами и архиереями великое совещание. Порешили, если тот посох несет иподьякон – у него отнять. Если же у самого Никона посох в санях или в руках – просить честью и узнать, что он боярину Долгорукову хотел сказать. А пока не скажет и жезла не отдаст, посланным от него не отходить.
Послали за Никоном вдогон его врагов: Павла, что был архимандритом Чудовским, а стал митрополитом Сарским и Подонским, пришедшего на его место архимандрита Иоакима, окольничего Родиона Стрешнева и думного дьяка Алмаза Иванова с полковником и стрельцами многими. Настигли они патриарха уже в монастырском селе Черневе, он же, в великом огорчении, посоха не отдал и про смуту не известил. Но враги были упорны: два дня держали они Никона в Черневе, не отступая от него ни днем, ни ночью, а вокруг стерегли село многочисленные стрельцы.
Не стерпел Никон такого озлобления – послал врагам посох Петра митрополита с Воскресенским архимандритом Герасимом, а царю велел передать письма, которые писал к нему бедный Никита Зюзин. С тем Никона и отпустили восвояси, а во дворце, когда царь прочел письма, началась великая смута. Матвеев и Нащокин долго доказывали государю, что не говорили от его имени с Зюзиным – да и трудно было Алексею Михайловичу поверить, что такие два врага друг с другом в каком–то деле согласно действовали. Разгневался царь на одного Зюзина и повелел его допросить с жестокими пытками.
Как пришли солдаты к Зюзину в дом, жена его Мария, видя мужа схваченным и на пытки влекомым, тут же от горя умерла. Зюзина страшно пытали и порешили казнить смертью, но царь смиловался и сослал его в Казань в самом младшем чине. Из носивших Никону письма Зюзина один – иерей Сысой – был сослан на Соловки, а другой – иподьякон Никита – на розыске умер. Тело его было доставлено в Новый Иерусалим. Никон встретил его как великомученика, собственноручно омыл и похоронил в строящемся храме, под лестницей, ведущей на Голгофу.
Видел Никон, что приходят жестокие дни, и еще более в монашеском подвиге стремился преуспеть. Во всех своих монастырях приказал он странников и богомольцев по три дня каждого поить и кормить довольно, в монахи всех безвкладно принимать и платье всем казенное давать. В праздники патриарх всегда с братией трапезовал и сам богомольцам ноги омывал, и не только богомольцам, но и заезжим воинам и путникам, человекам двумстам или тремстам в день.
Ел Никон повседневно вареную капусту с сухарной крошкой, в разрешенные дни – огурцы и уху из малых рыб. Ходил в овчине и грубой шерстяной рясе цвета пепла, в церковь надевал еще мантию из черного сукна. Работал же в простой одежде, подпоясанной широким кожаным поясом, посох носил из ветви. Часто патриарх рыбу ловил и от своих трудов братию питал. В посты уходил в специально построенную пустынь и там жестоко плоть свою поклонами и молитвами истязал.
Тем временем власти московские не унимались – все думали, как Никона патриаршества лишить и своего, послушного человека патриархом учинить. Собирал царь на Никона церковные соборы, копил подаваемые на него доносы – но все без дела. Не находили русские архиереи правила, чтобы патриарха законным путем сана лишить, а Никон упорно стоял на том, что покинул патриарший престол временно и от Москвы не в дальние места отошел; как царское величество гнев на милость положит – так святейший и придет назад.
Низвержение
Всего шесть годов правил Никон Русской церковью, а распря его с государем и боярами длилась уже более восьми лет. Наконец Алексей Михайлович и его советники исхитрились собрать в Москве множество православных архиереев из разных стран – и среди них двух патриархов: Паисия Александрийского и Макария Антиохийского. Полюбовно договорившись с архиереями–милостынесобирателями и взяв собственноручные подписки с русских иерархов, великий государь организовал осуждение Никона церковным собором. Святейший знал, что приговор предопределен, что его слишком боятся, чтобы оставить на свободе, но не смирился и не сложил оружие.
В конце ноября 1666 г. большой военный отряд окружил Новый Иерусалим. Богатые возки въехали на монастырский двор и выгрузили перед кельей патриарха целую делегацию священнослужителей. Шурша дорогими тканями одежд и сверкая драгоценностями, перед одетым в овчину и подпоясанным веревкой Никоном предстали архиепископ Псковский Арсений, архимандриты и игумены многих монастырей, стрелецкий полковник и прочие царские посланцы. Торжественно объявив титулы царя и восточных патриархов, они передали повеление явиться на собор и дать ответ, почему он, Никон, оставил престол.
Никон не отказал себе в удовольствии заметить, что восточные патриархи не знают церковных правил. За архиепископом или епископом, оставившим епархию, полагалось до трех раз присылать двух или трех архиереев, а не каких–то архимандритов и игуменов! Судить же его имеет право либо Константинопольский, либо Иерусалимский патриарх, которые ставят на патриаршие престолы, а не Александрийский, живущий в Египте, и не Антиохийский патриарх, обитающий в Дамаске!
В ответ раздались бесчинные вопли, особенно надрывался Спасо–Ярославский архимандрит Сергий: «Мы тебе не по правилам говорим, а по государскому указу!» Довольный произведенным впечатлением, Никон заметил, что с ними, чернецами, он и говорить не будет, а архиепископу сказал, что, хотя судить его права не имеют, он придет в Москву обсудить кое–какие духовные дела. Пока приезжие устраивались на гостином дворе и строчили в Москву первые доносы, святейший быстро собрался в дорогу.
Он брал с собой лишь несколько книг и большой крест, который должны были нести перед ним соответственно сану. Затем Никон служил заутреню, исповедался и причащался. Посланные от церковного собора желали его поторопить «ради государева дела», патриарх же запретил их пускать, сказав: «Я ныне готовлюсь к небесному Царю». Во время торжественной литургии приезжие вновь начали шуметь, особенно архимандрит Сергий, заспоривший о новых книгах и греческом пении. Патриарх велел выдворить Сергия – за ним вышли на крыльцо и другие посланцы собора, крича нелепыми голосами: «Чего ради держишь нас, ни откажешь, ни прикажешь?!» Однако они не могли нарушить чинности службы, во время которой Воскресенская братия с особым старанием пела по–гречески, киевским согласием, а Никон говорил поучение о терпении. Причастившись святых тайн и приготовившись к смерти, патриарх сел в простые сани и поехал к Москве.
У креста на Елеонской горе он простился с братией и монастырскими работниками, со слезами провожавшими его от самого монастыря. Был вечер 1 декабря. Несмотря на мороз и ветер, люди долго плакали у Елеонской горы, не чая больше видеть духовного отца своего. А власти нервничали и посылали из Москвы посланца за посланцем. Один из них, архимандрит Филарет, остановил обоз с Никоном за две версты от села Чернева и прочел патриарху выговор великого государя и собора, что–де он посланных обесчестил и к Москве не едет. Другой, архимандрит Иосиф, остановил обоз на темной улице села Чернева. При свете факела он прочел то же, что и Филарет, с прибавлением, что–де Никон и Филарета обесчестил, и в Москву не едет. Притом в приказе значилось, что патриарх должен быть в Москве рано утром 3 декабря, за три или четыре часа до света.
«Ах вы, – воскликнул Никон, – лжи и неправды исполненные! Давно ли отошел от нас Филарет – и ныне здесь – и чем обесчещен? И как это я не еду? Горе вашей лжи и неправде! Не для того ли повелеваете мне ждать ночами с малыми людьми, чтобы так же задушить, как митрополита Филиппа?!»
Действительно, стрельцы задержали Никона в Тушине, поместив до срока в пустом доме, но полковник, введенный словами патриарха в подозрение, немедленно послал в Москву гонца, и приказ был изменен. За несколько часов до рассвета обоз въезжал в Москву. В Смоленских воротах и на Каменном мосту горели яркие огни – свиту Никона осматривали и пересчитывали, как неприятельский отряд. В Кремле Никольские ворота были захлопнуты перед патриархом «для дела великого государя». Они распахнулись лишь тогда, когда шпионы опознали, а стрельцы схватили верного Никону слугу Иоанна Шушерина.
Похоже было, что чем ближе подступал час суда над патриархом, тем более власти беспокоились. Никона и человек тридцать монахов и мирян, что были оставлены с ним, поместили на одиноко стоящем дворе, окружив его многочисленной стражей, которая никого и мимо пройти не допускала. А обоз с продуктами, взятыми из Нового Иерусалима, отогнали на Воскресенское подворье, так что Никону и всем бывшим с ним совсем нечего было есть. Так, голодным и бессонным повлекли патриарха на суд, по дороге много раз останавливая его с требованием, чтобы он шел без креста.
Патриарх упорствовал, скороходы так и сновали непрестанно между его санями и дворцом. Видя, что не могут Никона одолеть, члены церковного собора оставили его идти с крестом, но при том постарались всячески досадить. Сани патриарха медленно пробирались между великими толпами народа мимо Благовещенского собора, из врат которого доносилось пение. Никон хотел войти туда помолиться, но двери были захлопнуты перед ним. У паперти стояли богато украшенные упряжки восточных патриархов, даже кони их были увешаны соболями. Никон принял вызов и приказал поставить рядом с ними свою клячонку и бедные крестьянские санишки.
Далее он пошел пешим, кланяясь каждой церкви, двери которых неизменно запирались. Захлопнулась на глазах у патриарха и дверь Столовой царской палаты, где уже собрались царь, бояре и все архиереи. На открытом месте, не изъявляя никакого беспокойства, простоял Никон около часа, пока в Столовой спорили – вставать или не вставать при его появлении. Порешили не вставать. Никон, слышавший выкрики сквозь закрытую дверь, усмехнулся. Он вступил в палату, приказав нести впереди себя крест, и все присутствующие, хоть и не хотели, встали.
Царь Алексей Михайлович сохранял вид судьи, стоя на высоком помосте перед своим троном. Слева от трона были устроены сверкающие драгоценностями кресла патриархов. Перед ними у помоста стоял покрытый златотканым ковром стол с позолоченным ковчежцем и книгами в дорогих переплетах. К нему–то и подошел Никон, спокойно прочел молитву, троекратно поклонился царю, патриархам, в сторону, где стояли вдоль стен архиереи, и в другую – царскому синклиту. Тем временем слуга его поставил патриарший крест справа от престола. Алексей Михайлович, явно стесненный таким соседством, еле шевеля губами и показывая рукой, тихонько просил Никона сесть справа от себя в углу на простую лавку.