Началом деяний Никона на Новгородской митрополии был добрый знак. По торжественном вступлении в Новгород Великий с шумным ликованием прихожан он немедля отправился за благословением к старому Аффонию в Хутынский монастырь. Величие замыслов освещало тогда его чело – и Аффоний, встав со своего аскетического ложа, сказал: «Благослови мя, патриарше!» – «Нет, отче святый, я грешный митрополит, а не патриарх, ты меня благослови», – говорил Никон Аффонию, думая, что тот путается на старости лет от беспамятства. «Будешь патриархом! – твердо отвечал старец. – Потому благослови меня первым». И, приняв от Никона благословение, сам его благословил.
Вспоминая время своего митрополичьего служения, Никон и по прошествии многих лет не мог разделить деяния светские и церковные – все они сливались в одно дело: утверждение в огромной епархии законов божественных, христианского во славу Божию благоустроения. Вскоре все узнали, что в его резиденции – Софийском доме – можно найти праведный суд. Сам митрополит слушал дела и разбирал распри, праведно рассуждая соперников и часто милостиво их примиряя. Когда пришел на новгородские земли голод, выделил Никон особую погребную палату и велел каждый день кормить в ней бедняков, сколько бы их ни молило о пропитании, когда двести, когда триста человек и более.
Пропитанием для бедных заведовал муж поистине святой, Вавила–Василий, по прозванию Босый (ибо зимой и летом всегда бос ходил). Имел он такой обычай: когда всех нищих за трапезу посадит, тогда смотрит, есть ли у них на шеях кресты, и если у кого–нибудь не найдет – тому дарит свой крест. И всем завещает крест Христов, честное знамение спасения нашего, всегда на шее носить и, глядя на него, мысленно помнить превеликую и совершенную Христа к нам любовь и всем сердцем к пострадавшему за нас стремиться.
Каждую неделю по приказу Никона из митрополичьей казны раздавались бедным деньги: старым по две деньги, взрослым по одной, малым и младенцам по полуденьге. А каждое утро приходящим давали по караваю хлеба. Из личных же своих денег каждый раз раздавал Никон бедным рубль или два. Для тех, кто не мог сам пропитаться и требовал милостивого ухода, устроил митрополит четыре богадельни, испросив у великого государя царя каждой годовое содержание, и сам в эти и старые богадельни часто с милостыней ходил.
Не забывал митрополит и страждущих в темницах. Получил он от царя разрешение рассматривать вины заточенных в тюрьмах. Покаявшихся чистосердечно Никон отпускал на волю, а более всего стремился вырвать из уз людей простых, оскорбленных и заточенных неправедно власть имущими. Борясь за правду, с гордостью вспоминал Никон, многих спас от бед и не напрасно надзирал за царскими властями, не давая народу обид, налогов и разорения творить. Сам государь Алексей Михайлович, слыша о том, зело радовался, что благоволил Бог в его царствование даровать из духовного чина такого всякому благожелательного человека.
Часто в Великий Новгород приходили царские послания, наполненные мудростью (не от Стефана ли Вонифатьевича?) и любовью к митрополиту. Тогда Алексей Михайлович постоянно изъявлял желание его, Никона, видеть в царствующем граде Москве и наслаждаться благой и сладкой беседой с ним. Не помогали отговорки, что в епархии еще много дел подлежит устроению – каждую зиму царь призывал его в Москву и своим указом подолгу не отпускал. Был я и тогда, думал Никон, Священного писания изрядный сказатель, боговдохновенной беседой украшен, глас имел благоприятен и слушающим увеселителен, а непокоряющимся Богу и святой Церкви страшен.
Короче говоря – не было тогда не только равного мне архиерея, но и подобного! Не ленясь, как многие, часто сам совершал я литургию в святой Софии Новгородской, особенно по воскресеньям и в праздники. Когда еще никто почти не говорил проповедей – по воскресеньям и праздникам учил народ слову Божию. Ради сладостных тех поучений многие из самых далеких приходов шли к литургии в соборную церковь, слушали сладостное пение, ибо первее всех завел я в соборной церкви греческое и киевское пение. Чтобы люди почитали храм и священный чин, как никто заботился я о церковном украшении, благочинном одеянии и довольном содержании церковнослужителей. Нет, не зря царь Алексей Михайлович удивлялся такому святых Божиих заповедей исполнению и день ото дня ко мне все большую любовь простирал, все желания мои исполняя!
Тогда, вспоминал патриарх, не только в епархии, но и в столице пришлось ему немало потрудиться. Москва кишела разными мнениями, все отстаивали свои взгляды. Хитроумный патриарх Паисий Иерусалимский оставил в России своего подопечного – Арсения Грека, но тот по доносу других греков был сослан на Соловки. Паисий не прекратил стараний об укреплении позиций грекофилов и вскоре прислал в Москву Назаретского митрополита Гавриила, знающего славянский язык. Гавриил читал в московских храмах проповеди, переводил книги, беседовал с царем и церковными властями. Никон хорошо помнил настойчивость, с которой грек указывал ему на неисправность русских богослужебных книг и обрядов, требовал сопоставления их с греческими.
Вскоре на помощь Гавриилу Паисий прислал в Москву Гавриила–Власия, митрополита Навпакта и Арты, давно сотрудничавшего с русской разведкой на Востоке и известного своей ученостью. Рекомендованный Паисием как «премудрый учитель и богослов великия церкви Христовы», каких «в нынешних временах в роде нашем не во многих обретается», митрополит был уполномочен «отвечать за нас во всех благочестивых вопросах православныя веры». Аналогичную рекомендацию дал Гавриилу–Власию патриарх Константинопольский Иоанникий. Греки оказывали усиленное давление на московское правительство и наедине беседовали с Никоном об исправлении русских церковных книг и обрядов, не забывая о «милостыне» для своих епархий.
Общаясь с греками, царем Алексеем и Стефаном Вонифатьевичем, Никон сохранял добрые и дружеские отношения с кружком ревнителей благочестия, имевшим очень большое влияние. Нетрудно было догадаться, что объединяло столь разных людей, как, например, Аввакум и Федор Ртищев, Стефан Вонифатьевич и Гавриил–Власий. Все они признавали главенство царя Алексея Михайловича над Российской церковью и его мессианскую роль в мировом православии. Противником для столь разных по взглядам на церковные книги и обряды людей неожиданно для многих оказался самый безобидный из иерархов, не принадлежавший явно ни к одному направлению – патриарх Московский Иосиф.
Патриарх долго молча сносил вмешательство придворных, а особенно царского духовника и ревнителей благочестия в церковные дела. Иосиф видел, что его постепенно оттесняют от управления Церковью, лишают даже инициативы в поставлении архиереев, настоятелей монастырей и протопопов. Однако и его терпению пришел конец зимой 1649 г., когда царь указал патриарху провести церковный собор о единогласном пении. Алексей Михайлович недвусмысленно давал понять, что желает утверждения единогласного пения и осуждения церковной службы, исполняемой одновременно множеством голосов, поющих и читающих разные тексты. Патриарх взбунтовался.
Церковный собор, собравшийся в государевом дворце 11 февраля, подавляющим большинством во главе с патриархом постановил, что от введения в некоторых храмах на Москве единогласия учинилась молва великая и православные люди всяких чинов из–за долгого и безвременного пения от церквей Божиих стали отлучаться. Посему собор уложил: как было богослужение во всех приходских церквах прежде – так тому и быть, а вновь ничего не всчинать. Сторонники единогласия были повержены.
Даже Никон, привыкший к шумным спорам в кружке ревнителей благочестия, был поражен взрывом ярости, последовавшим за известием о решении собора. Конечно, патриарх Иосиф был кругом не прав. Еще Иоанн Златоуст в толкованиях на послания апостола Павла порицал службу в несколько голосов одновременно как «беснование», и Иоанн Богослов высказывался сходно. Московский Стоглавый собор в XVI в. запрещал многогласие, «новый исповедник» московский патриарх Гермоген писал о несоответствии многогласия уставу святых отцов и преданию апостольскому, объяснял, что оно «нашего христианского закона чуже».
Укоренение многогласия, ускорявшего церковную службу, вызывало суровые нарекания благочестивых людей. Против него еще в 1636 г. выступали нижегородские священники, тогда же его порицал Московский патриарх Иоасаф, позже против многогласия писал окружное послание Суздальский архиепископ Серапион, побуждаемый к этому просьбами прихожан своей епархии. Не одну пламенную челобитную от противников многогласия получил и патриарх Иосиф, не возражавший, когда Стефан Вонифатьевич и Федор Ртищев завели единогласное пение в домашних своих церквах, когда то же сделал в Казанском соборе Иоанн Неронов, в Новоспасском монастыре – архимандрит Никон, а затем в своих городах протопопы Аввакум, Лазарь и другие.
Всякому разумному было ясно, что Дух Святой (как писал инок Ефросин) повелевает петь не просто, но разумно, то есть не шумом, не украшением голоса, но чтобы знать поемое самому поющему и слушающим то пение смысл речей можно было ведать. Однако Никон не ожидал, что даже столь сдержанный и тихий человек, как Стефан Вонифатьевич, будет в ярости публично изрыгать проклятия на патриарха, всех архиереев и сам церковный собор, да еще напишет эти ругательства в челобитной к своему духовному сыну царю Алексею Михайловичу. Еще удивительнее было то, что патриарх Иосиф не испугался ни этих проклятий, ни гнева самого государя, но твердо пошел по избранному им пути.
«Благовещенский протопоп Стефан, – писал Иосиф Алексею Михайловичу, – бил челом тебе, государю, на меня, богомольца твоего, и на нас, на весь освященный собор, а говорил, будто в Московском государстве нет церкви Божий, а меня, богомольца твоего, называл волком, а не пастырем. Тако же называл и нас, богомольцев твоих: митрополитов, и архиепископов, и епископа, и весь освященный собор, – бранными словами, и волками, и губителями, и тем нас, богомольцев твоих: меня, патриарха, и нас, богомольцев твоих, освященный собор, бранил и бесчестил.
В Уложенной книге [4], – продолжал Иосиф, – написано: кто изречет на соборную и апостольскую Церковь какие хульные слова – да смертью умрет. А он, Стефан, не точию на соборную и апостольскую Церковь хулу принес и на все Божий церкви – и нас, богомольцев твоих, обесчестил. Милостивый… царь и великий князь Алексей Михайлович!.. Пожалуй нас, богомольцев своих, не вели, государь, своей государевой Уложенной книги нарушить – и вели, государь, нам, богомольцам твоим, по правилам святых апостолов и святых отцов и по заповедям прежних благочестивых царей дать на него, Стефана, собор (то есть соборный суд). Царь государь, смилуйся!»
Отвага Иосифа объяснялась почти единогласной поддержкой его мнения архиереями и приходскими священниками. И так уже большая часть российского духовенства косо смотрела на затеи ревнителей благочестия и страшилась их фанатизма. Истовая, продолжительная церковная служба с единогласным, последовательным пением и чтением, необходимая, как указывал Иосиф, для монастырей, была столь обременительна для обычных прихожан, что многие предпочитали не ходить в церковь [5].
Решение собора 1649 г. было чрезвычайно опасным, думал Никон. Оно опиралось на соображения практического удобства духовенства и прихожан, а не на высший надчеловеческий авторитет. Эдак все будут умствовать, а не исполнять, что приказано! Источники авторитета могут быть разными – это решает власть, которой все обязаны безоговорочно подчиняться. Иначе Церковь никогда не сравнится с железно организованным царством. Власть от Бога, а не от людишек, каких–то жалких попов, возомнивших, что на них почивает благодать! Ну погодите, я еще доберусь до вас!
Подспудно, однако, Никон чувствовал, что действия Иосифа и церковного собора полезны для будущего освобождения Церкви. Царь и его окружение не могли не почувствовать тогда необходимости иметь на патриаршем престоле не просто единомышленника, но человека, способного скрутить разболтавшееся духовенство, твердой рукой вести Церковь по нужному власти курсу. Алексей Михайлович мог защитить Стефана Вонифатьевича от суда, мог не утвердить решения церковного собора, мог проявить к Иосифу свою неприязнь – и сделал это, демонстративно приглашая на службы в дворцовых церквах и соборах, в которых сам принимал участие, митрополита Никона, служившего литургию не только единогласно, но с греческим и киевским пением. Но без решения церковных властей царь не мог заставить священников отказаться от многогласия, не мог помешать им следовать собственному рассуждению, а не указанию свыше.
Позже Никон с раскаянием думал, что не извлек должного урока из споров о церковном пении. Между тем он мог бы – и должен был – увидеть предупреждение в том, как царская власть одолела патриарха Иосифа. Тогда сам Никон был слишком увлечен борьбой, верил в необоримую силу своего духа, в предопределенность высокого пути, чтобы ставить себя на место противника и предвидеть повторяемость событий…
Иосиф был убежден, что Русская православная церковь находится в полном единстве с четырьмя восточными патриархами, и потому не мог долго отказывать царю, требовавшему обратиться за разъяснениями о единогласном или многогласном пении к патриарху Константинопольскому. Патриарх Московский наивно полагал, что, замаскировав главный вопрос среди других вопросов о церковных правилах, сможет получить незаинтересованный, по возможности объективный ответ, учитывающий допустимую разницу в обычаях Поместных церквей.
Но не тут–то было. Алексей Михайлович не зря посылал на Восток богатую милостыню, а Посольский приказ не напрасно имел глубокие связи среди константинопольского духовенства и турецких властей. От имени собора константинопольского духовенства в Москву пришел заказанный царем ответ; Константинопольский патриарх также лично написал Иосифу, что при богослужении единогласие не только подобает, но и непременно должно быть. Греки не преминули напомнить Московскому патриарху, что Константинопольская церковь есть источник и начало всем Церквам. Престарелый Иосиф сдался.
В 1651 г. в Москве был собран новый церковный собор, подчинившийся решениям константинопольского: «Петь во святых Божиих церквах чинно и безмятежно на Москве и по всем градам единогласно… псалмы и псалтирь говорить в один голос тихо и неспешно со всяким вниманием». Тогда Никон не придал большого значения повороту, произошедшему в отношении патриарха Иосифа к грекам, а он был значителен. Церковный собор под председательством патриарха не счел нужным даже упомянуть о решениях константинопольского собора, но демонстративно сослался на русский источник – постановление Стоглавого собора XVI в.
«Потщахся, – заявил патриарх Иосиф, – и изысках в соборном уложении, сиречь в Стоглаве» решение о единогласии. Более того, московский собор принципиально отверг на будущее согласование русских церковных книг и обрядов с греческими. «А если кто, гордостью дмяся и будучи от неразумия безумен, сего древнего (Стоглава) и нынешнего нашего соборного уложения учнет превращати, и на свой разум чины церковные претворяти мимо наших древних письменных и печатных книг – и таковой по правилам святых отцов от нашего смирения примет отлучение и извержение».
Не в силах бороться с окружением царя, Московский патриарх отвергал официальную грекофилию как оружие светской власти против российского священства. Пройдет время, и Никон должен будет пойти по тому же пути. Тогда он вспомнит вызывавшие прежде насмешку жалобы Иосифа, что «уже третье лето есть биен от свадник, терпя клеветные раны», тогда он сам сможет воскликнуть вслед за предшественником: «Переменить меня, скинуть меня хотят!» Но учиться на чужом примере будет поздно…
Восстание
Патриарх Никон застонал и открыл глаза, не сразу сообразив, где он. Палуба слегка покачивалась под его ложем, сбежавшиеся ученики стояли вокруг, жалостливо глядя на больного. Приняв мановение его руки за приказ поднять с одной стороны полость шатра, монахи подложили подушки под плечи учителя и открыли ему вид на берег, к которому причалило судно. Собравшаяся толпа глухо зашумела и разразилась приветственными криками. Никон отшатнулся, кровь его гулко застучала в ушах. Нет, это не кровь, это два набата вторят друг другу, он узнает их голоса: один голос сторожевой башни Великого Новгорода, другой – соборной церкви Николы Чудотворца на Ярославовом дворище. Они зовут на врага и на сход всех граждан. Это огромное бревно, схваченное сотней рук, вместо тарана бьет в ворота Софийского дома, ворота дрожат и прогибаются внутрь. Сам он в торжественном облачении стоит посреди опустевшего двора перед готовыми упасть воротами и слышит мстительный рев несметной толпы горожан, нарастающий с каждым ударом.
Никону кажется, что это волна городских восстаний, пронесшаяся над Россией, докатилась до него. Он хочет обернуться к ключнику, чтобы приказать открыть ворота, и не может. В голове сидит неотвязная мысль, хорошо ли он спрятал воеводу князя Федора Андреевича Хилкова и тех дьяков и стрелецких голов, что сумели вырваться из рук новгородцев и добежать до Софийского дома. Многие, которые посланы были воеводой уговаривать граждан, уже побиты или брошены в застенки вместе с немцами, скупавшими по указу боярина Бориса Ивановича Морозова хлеб, мясо и рыбу в голодное время. Шепот об измене, об иноземных шпионах и предателях, что сидят близ царя и хотят выморить Русь голодом, вывезя продовольствие за рубеж, превратился в землетрясение, и пропасть разверзается у ног правителей. Преодолевая это видение, Никон вскидывает руки, и тотчас перепуганные стрельцы выхватывают засовы из ворот.
Дыша яростью, толпа вливается во двор Софийского дома. Напрасно Никон кричит слова Священного писания – страшные голоса заглушают все кругом воплем: «Сей есть самый заступник изменничей и ухранитель!!!» И внезапно, как звери, бросаются на него с дубинами и камнями, повергают на землю, топчут и волокут шепчущего разбитым ртом: «Господи, не поставь им в грех, ибо не ведают, что творят». Никон проваливается во тьму, а когда открывает глаза, видит вокруг себя ноги в простых телятинных сапогах горожан, защищающих его от толпы. Он долго лежит, как мертвый, и объятая страхом своего деяния толпа постепенно рассеивается, не разгромив даже митрополичьих покоев, где в тайном месте скрыт воевода.
Никон чувствует прикосновение многих рук – это дворовые поднимают его и на плечах несут в палаты. Он отталкивает слуг – душа его загорается на подвиг. Духовный пастырь не смеет страшиться смертного убиения, но должен народное колебание успокоить и неповинные души спасти от смерти! Немедленно приказывает Никон звонить в большой колокол Святой Софии, благовестить к соборному молебну, посылает привести к нему всех архимандритов и игуменов Великого Новгорода.
Он не намерен отсиживаться на Софийской стороне. Как только собирается духовенство, Никон велит взять честные кресты и иконы и через ворота, по длинному мосту над Волховом ведет всех на Торговую сторону, где больше всего шумит и волнуется народ. Идти трудно, кровь с разбитого лица пачкает священную одежду, он отхаркивает ее, не видя протянутого слугой платка. Кое–как доковылял Никон до собора Знамения пресвятыя Богородицы и едва смог совершить литургию, сам причастившись Святых тайн, которыми принял божественное укрепление к усмирению народа.
Выйдя из собора, он должен был лечь в сани, но запретил себя укрыть и велел везти прямо на Ярославово дворище, к земской и таможенной избам, к площади, где бушевало возмущенное народное собрание. Когда сани выехали к площади и протиснулись сквозь толпу, Никон поднялся и, немало не страшась, заговорил, перекрывая гул и выкрики. «Слышите ли, – вещал он, – я вам правду не обинуяся глаголал, ныне же наипаче, ибо готова уже душа моя грешная к смерти – бессмертного источника Христа моего и Бога тело и кровь сподобился уже приять. Не зря, но хотя ваши души как грешный пастырь от возмущающих волков спасти, нарочно к вам пришел. Если зрите во мне какую вину или неправду к царю или Российскому царствию – то мне сказав, убейте меня!» Злейшие и свирепейшие возмутители не подняли на него руку, и толпа один за другим стала расходиться с площади по домам.
Никон же, увидев помощь Божию, повелел вести себя в Софийский собор и поименно проклял главных бунтовщиков. Но и это не остановило новгородцев. Мня себя сторонниками правого дела и очистителями государства Российского от изменников, написали они царю Алексею Михайловичу челобитную и за многими подписями послали в Москву. Они освободили из темницы прикованного цепью за шею митрополичьего дворецкого Ивана Жиглова и избрали его себе в воеводы, придав ему в помощь других избранных начальников. А близ Новгорода, особенно в московском направлении, поставили стражу, чтобы от митрополита и государева воеводы писем не пропустить.
Слугам и домочадцам митрополита опасно было ходить по городу. Сам Никон отсиживался с ними на Софийском дворе, но не прекращал борьбы с восстанием. Прежде всего он написал царю послание о спасении воеводы и своих действиях, нашел человека, способного тайными местами бумагу доставить, и послал его в Москву. Не дожидаясь ответа, митрополит вступил в переговоры с богатыми и влиятельными новгородцами, убеждая их ради спасения города склонять народ к повинной перед государем.
Вскоре от Алексея Михайловича Никону были тайно доставлены две грамоты. Одна содержала похвалы его действиям, другая предназначалась для объявления всему народу перед земской избой. Она гласила, что новгородцы, если не хотят быть поголовно преданы смерти, должны просить у митрополита милости и прощения своим великим согрешениям. Если–де митрополит прощения их сподобит – то и его, великого государя, будет к ним милость и отдание вин. Если же так не сотворят – вскоре будут все смерти преданы.
Наступающая на город армия князя Ивана Хованского способствовала вразумлению восставших. Но решающим оказалось обещание Никона в случае покаяния бунтовщиков добиться у государя полного прощения всем участникам волнений. Церемония покаяния была обставлена с большой пышностью. Представители города со слезами просили торжественно облаченного Никона о заступничестве, большими толпами стекаясь в Софийский собор. После трехчасового поучения митрополит отпустил новгородцам грехи и освободил от проклятия отлученных им.
Обнадеженный государевой милостью от Никона, Новгород успокоился, хотя сам митрополит отнюдь не думал о всепрощении. По его указаниям еще до подхода карательной армии без шума были схвачены и заточены в темницы особые бунтовщики числом до трехсот человек. Хованский вступил в город и сообщил Никону, что рассмотрение вопросов о наказаниях народных возмутителей возложено государем на его, митрополита, благорассудие. Проявив милосердие, духовный отец Новгорода одного человека велел обезглавить, Ивана Жиглова с десятком «главных завотчиков» высечь кнутом и сослать навечно в Сибирь, остальных бить батогами и разбросать по тюрьмам, а некоторых, по своему усмотрению, приказал освободить.
Никон обошелся с восставшими столь мягко не случайно. Обстановка была крайне взрывоопасна. После массовых восстаний в столице и других городах в 1648–1649 г. искры народного недовольства тлели повсеместно, а в Пскове до сих пор пылал настоящий пожар народного гнева. Купцы, продававшие хлеб за границу и взвинтившие цены, были перебиты как государственные изменники, воевода брошен в темницу. Прославленный полководец князь Федор Федорович Волконский, вызвавшийся подавить восстание одной силой убеждения и прибывший в Псков без войска, надо думать, раскаивался в этом. С проломленной топором головой смельчак сидел в псковской тюрьме, а его племянник был отправлен в Москву с угрозой, что если не передаст царю требования горожан – те повесят дядю на Ригине–горе. Слух о жестоком подавлении восстания в Новгороде способен был помешать усмирению псковичей, которые – кто знает – могли расправиться и с посаженным в подземелье архиепископом.
По совету митрополита командующий карательной армией князь Иван Хованский посылал в Псков для переговоров множество дворян и горожан. Условия оставались прежними: пусть псковичи вину свою перед государем признают, а государь их милостью пожалует. Сам Никон немало потрудился, составляя послание новоизбранному злохищному совету Пскова и всем гражданам, обещая в случае искреннего раскаяния выступить их заступником перед царем Алексеем Михайловичем. Но то ли на расстоянии его слова действовали хуже, то ли псковичи успели прослышать про «милость» Никона к новгородцам, а ответ он получил дерзкий.
«Передайте своему митрополиту, – заявили псковичи посланцам Никона, – что его мы отписок не слушаем. Будет с него и того, что Новгород обманул, а мы не новгородцы, повинных нам государю слать незачем и вины над собой никакой не ведаем!»
Несмотря на дерзость, к гражданам восставшего Пскова следовало до поры до времени относиться мягко. У всех на памяти была долгая и безуспешная осада города войсками короля Стефана Батория. Учитывая неурядицы с Речью Посполитой и Швецией, не следовало до крайности озлоблять псковичей, выступавших пока с патриотических позиций (обвиняя их в желании от великого государя отступить и поддаться польскому или шведскому королям, Никон лишь поддерживал удобную для правительства версию). Наконец, после Великого разорения XVI в. и кровавой Смуты не только духовенство, но и большинство бояр омерзались мысли начинать войну с русским городом. Никон вполне одобрял и поддерживал указ царя и Боярской думы князю Хованскому, который шел ко Пскову для обеспечения мирных переговоров, а «не для боя».
Псковичи, однако, после падения Новгорода не верили в мирные намерения окружившей их город царской армии. Как сообщали Никону лазутчики, восставшие «нисколько не усомнились». «Хотя бы и большая сила ко Пскову пришла, – заявили они, – так не сдадимся!» Первыми атаковав царские войска, псковичи отбросили их от стен и с великой отвагой день за днем выходили на вылазки, не давая Хованскому передышки.
Никон спешил утихомирить гнев московских властей, уже подумывавших о снаряжении против Пскова великих полков. Ему раньше, чем в столице, стало известно о поддержке псковичей крестьянами, отряды которых практически окружили войско Хованского под городом, и о массовом переходе царских солдат на сторону восставших. Уговоры Новгородского митрополита помогли остудить слишком горячие головы в Боярской думе. На переговоры с восставшими был отправлен Коломенский епископ Рафаил с большой свитой духовенства.
Псков, как и Новгород, должно было умиротворить священство, а не царство. Переговоры вышли долгими и трудными, но успех их предопределили милостивые условия, которые священнослужители сумели выговорить у светской власти перед отъездом из столицы. Царь Алексей Михайлович, согласно желанию Никона и его единомышленников в освященном соборе, снимал с псковичей обвинение в государственной измене и позволял объявить им свою милость. Восставшие получали прощение, «не принося своих вин», только освободив арестованных и впустив в город нового воеводу. Разумеется, после «утишения» восстания главных смутьянов можно было тайно схватить, но в целом дело закончилось мирно.
Новгородское и Псковское восстания 1650 г. укрепили славу митрополита Никона в столице и заставили царя Алексея Михайловича окончательно признать его государственные способности. Никон ясно показал самодержцу силу священства в поддержании внутреннего мира, столь драгоценного для России, только оправившейся от гражданской войны и уже вновь сотрясаемой вспыхивавшими то тут, то там народными бунтами. Алексей Михайлович прекрасно понимал, что если во время одного из восстаний он потерял пуговицу, отверченную излагавшим требования москвичей простолюдином, то при другом стечении обстоятельств мог потерять и голову, что недавно произошло с его братом Карлом [6].
Российское правительство, первым в Европе разорвавшее все отношения с цареубийственным английским народом и наиболее последовательно боровшееся за реставрацию Стюартов, не могло не связывать успех парламентского мятежа с жестокой религиозной смутой, много лет потрясавшей островное королевство. Укрепление веры и Церкви в православном самодержавном государстве было остро необходимо Алексею Михайловичу не только для внешнеполитических успехов, но и для поддержания трона. В этих условиях, думал Никон, моя попытка не была такой уж безумной…