Расправа с ревнителями и обрядовые реформы 5 глава

Глядя на жалкую фигурку приведенного стрельца­ми подсудимого, в своей поношенной темной одежонке казавшегося грязным пятнышком на фоне сверкающе­го зала, церковные и светские власти могли усомнить­ся в серьезности угрожающей господствующей церкви опасности. В самом деле, нужен ли был столь пышный собор, чтобы раздавить одного еретика (или десяток еретиков, ибо на суд приводили и других сторонников старой веры)?! Но перед ними стоял человек такой внутренней силы, вынесший столь чудовищные испыта­ния и не поддавшийся таким прельстительным соблаз­нам, что, встретив его твердый взгляд, не один из при­сутствующих опускал глаза, чувствуя внезапно пробе­жавший по спине холодок. Перед большим церковным собором стоял протопоп Аввакум Петрович³.

Идейная, внутренняя история раскола весьма слож­на для понимания и обычно заменяется в обществен­ном сознании картиной противоборства двух действи­тельно ярких и своеобразных фигур русской право­славной церкви — патриарха Никона и протопопа Авва­кума. Оба они родились в бедности в Нижегородском уезде, оба начинали службу сельскими священниками, оба выдвинулись благодаря своим незаурядным внут­ренним качествам в кружке „ревнителей благочестия" при царе Алексее Михайловиче (оба поссорились с царем — и к обоим своим противникам царь до кон­ца дней испытывал почтение).

Никон и Аввакум были глубоко верующими, под­черкнуто благочестивыми людьми, стремившимися к очищению и укреплению православия. Оба были бес­компромиссны, не жалели никаких сил и средств для достижения целей. Каждый твердо считал себя подвиж­ником, направляемым божественной десницей. И Ни­кону, и Аввакуму являлись видения, они были увере­ны, что сила их молитвы исцеляет душевно и телесно больных (возможно, так оно и было). Оба отличались крутым характером, насколько позволяло положение, каждый мог быть жестоким. Аввакум и Никон были осуждены одним церковным собором, оба пребывали в заточении и позже погибли в течение полугода: один — возвращенный царем Федором Алексеевичем из ссылки, другой — сожженный заживо вместе с то­варищами.

Разная судьба, разная степень испытаний не только сделали одного из церковных подвижников в глазах народа героическим страстотерпцем, а другого — гони­телем и преследователем. Аввакум, несмотря на свой религиозный фанатизм, перенося в самом жестоком виде страдания и лишения, выпавшие на долю бесправ­ного закрепощенного народа, духовно возвысился до выражения общенародной правды, протеста угнетенных против всех и всяческих угнетателей. Сочинения Аввакума, особенно его бессмертное „Житие", нет нужды рекомендовать читателю — они составляют классику русской литературы. По духовному заряду, по силе воздействия на читателя сочинения „огнепального" протопопа имеют немного равных даже в отечественной литературе XVIII века. Как ни поразительно, труды Аввакума и сейчас издаются для самого широкого чи­тателя без перевода или адаптации: они не требуют пе­ревода, как будто не написаны более 300 лет назад!

Никон оказался, по существу, бесплоден. Он оста­вил глубокий след не столько в душах людей, сколько в церковной организации и идеологии господствующей церкви. Недаром он долго был светочем множества церковных историков, да и историографов светского направления, трепетно относившихся к государствен­ным мероприятиям и глубоко чтивших само понятие „реформа" (безотносительно к ее последствиям для народа). Только в литературе конца XIX — начала XX века было обосновано более взвешенное отношение к Никону и проводившимся им мероприятиям.

И все же, несмотря на все привнесенные жизнью различия, Никон и Аввакум были изначально явления­ми одного порядка. Они вступили в активную жизнь как сыновья глубокого духовного кризиса, уходящего корнями в Великое разорение и Смуту, процветшего и пустившего свои метастазы в период беспощадных гонений на иноверящих и иномыслящих. У Никона, Аввакума и их сторонников воля одинаково заменяла разум, а обрядность, церковный ритуал — более важ­ные, содержательные стороны вероучения. И те, и дру­гие не признавали и тени иномыслия, легко и убежден­но проклинали все, что сколько-нибудь отступало от их представлений.

Учитывая, что Никон и никониане выступали гони­телями, а Аввакум и его сторонники — гонимыми офи­циальной церковью, для оценки конфликта особенно значительны мнения видных представителей этой самой церкви, спустя столетия постаравшихся объективно взглянуть на разномыслие XVII века. Вот что писал профессор Московской духовной академии Н. Ф. Кап- терев, один из наиболее глубоких исследователей проблемы: „Никон по своему умственному складу и всему строю своего мышления, по общему характеру своих воззрений и понимания предметов веры и всего церковного, ничем существенно не отличался от про­тивников своей реформы: он не обладал сравнительно с ними ни высшим кругом знаний, ни более верным и возвышенным пониманием предметов веры и церков- но-обрядовой практики, ни более верным и культур­ным пониманием окружающих его явлений. Вследст­вие этого Никон, смело и авторитетно выступая в роли церковного реформатора, ломая и переделывая рус­скую церковную старину по образцу тогдашней грече­ской церковной практики, требуя от всех всецелого, безусловного подчинения себе и всем исходящим от него распоряжениям, не мог, однако, вести общество по новым, более светлым культурным путям, не про­светлял и не возвышал своими реформами религиоз­но-церковного понимания тогдашнего общества, не двигал вперед его религиозно-церковную жизнь.

И даже мало этого, — продолжал профессор Капте- рев. — Никон, проводя свою церковную реформу... имел очень неправильные представления о предметах своей реформы, то есть он исправлял старый русский обряд как неправый, нововводный, созданный русски­ми, несогласный с настоящим православным обрядом церкви, тогда как в действительности русский обряд был древний православный греческий обряд, — этого- то совсем и не знал Никон-реформатор, почему он и проводил свою церковную реформу совсем не так, как ее следовало проводить. Неправильно принятая и объ­ясняемая (в том числе в наших учебниках. — А. Б.) ре­форма Никона вызвала сильный протест со стороны ее противников, которые, имея еще более неверные пред­ставления о происхождении, значении в церкви и отно­шении к вероучению обряда, открыто восстали уже не лично против Никона, но и против всей признавшей никоновскую реформу церкви"⁴.

Вопросы, по которым велась ожесточенная борьба внутри русской православной церкви, расколовшая в конце концов эту церковь, и в самом деле удивитель­но поверхностны и мелки. В самом деле, нужно ли креститься двумя или тремя пальцами, петь „алли­луйя" дважды или трижды, говорить в молитве о Хрис­те „Сыне Божий" или „Боже наш", ходить крестным ходом и вокруг купели по солнцу или против солнца, одевать священническую и монашескую одежду того или иного покроя и т. п.? Вряд ли эти вопросы могут быть поводом для взаимных проклятий и взаимоист­ребления. Тем не менее именно они и лежали на по­верхности трагического конфликта, принесшего неиз­меримые страдания и смерть множеству его участ­ников.

„Жалко смотреть на эту нашу вековую церковную распрю, — восклицал Н. Ф. Каптерев, — всю основан­ную, с начала до конца, на недоразумении, на непонима­нии, на незнании иногда самых элементарных христи­анских истин, простых начатков истории церкви, на неверном, неправильном представлении с обеих споря­щих сторон о тех предметах, о которых они так непри­миримо и горячо спорят, ссорятся, обличают друг дру­га в неправославии и разных ересях, чего в действитель­ности совсем нет у обеих враждующих сторон!"⁵

Показательно, что сходного взгляда придерживает­ся и более близкий к современности крупный историк церкви, шедший в своем исследовании совершенно отличным от Каптерева путем: от изучения греческих отцов церкви. Вот что пишет о Никоне протоиерей Георгий Флоровский в фундаментальной монографии „Пути русского богословия": „...в нем была историче­ская воля, волевая находчивость, своего рода „воле- зрение"... Он был деятелем, но не был творцом... Ко­нечно, не „обрядовая реформа" была жизненной темой Никона. Эта тема была ему подсказана, она была вы­двинута на очередь уже до него. И с каким бы упорст­вом он ни проводил эту реформу, внутренно никогда он не был ею захвачен или поглощен. Начать с того, что он не знал по-гречески и так никогда и не научился, да вряд ли и учился. „Греческим" он увлекался извне. У Никона была почти болезненная склонность все пере­делывать и переоблачать по-гречески, как у Петра впо­следствии страсть всех и все переодевать по-немецки или по-голландски. Их роднит также эта странная лег­кость разрыва с прошлым, эта неожиданная безбыт- ность, умышленность и надуманность в действии. И Ни­кон слушал греческих владык и монахов с такой же доверчивой торопливостью, с какой Петр слушал своих „европейских" советчиков... И подражание современ­ным грекам нисколько не возвращало к потерянной традиции. Грекофильство Никона не было возвраще­нием к отеческим основам, не было даже и возрожде­нием византинизма. В „греческом" чине его завлекала большая торжественность, праздничность, пышность, богатство, видимое благолепие. С этой „праздничной" точки зрения он и вел обрядовую реформу...

„Исправлял" Никон церковные чины по современ­ному печатному греческому Евхологию, ради практи­ческого совпадения с греками, — замечает Г. Флоров- ский. — Это не было возвращением к „древности" или к „старине", хотя и предполагалось, что „греческое" тем самым древнее и старше. И того же порядка держа­лись при Никоне и в книжной справе. За основу для но­вого славянского текста принималась обычно новопе­чатная греческая книга... Да и то оказывалось чувст­вительное различие между разными изданиями одной и той же книги... „Шесть бо выходов ево Никоновых служебников в Русийское государство насильством разослано; а все те служебники меж собой разгласу- ются и не един с другим не согласуется"... Противники Никоновой справы с основанием настаивали, что равня­ли новые книги „с новопечатных греческих у немец", с книг хромых и покидных, — „и мы тот новый ввод не приемлем". И так же верно было и то, что иные чины были „претворены" или взяты „с польских служебни­ков", т. е. „ляцких требников Петра пана Могилы и с прочих латынских переводов". Рукописи, привезенные с Востока Сухановым, не были и не могли быть упот­реблены в дело в достаточной мере и с должным внима­нием..."

Таким образом, „старообрядцы" в первоначальном своем виде не возникли в результате Никоновой ре­формы, но являлись всего лишь представителями при­нятого на Руси православного обряда, грубо и жестоко спровоцированными непродуманными и не имеющими большого значения для самого патриарха нововведе­ниями. „Главная острота Никоновой „реформы", — как сформулировал Г. Флоровский, — была в резком и огульном отрицании всего старорусского чина и обря­да. Не только его заменяли новым, но еще и объявляли ложным, еретическим, почти нечестивым. Именно это смутило и поранило народную совесть"⁶.

„Притягательная и обаятельная для массы сила про­тивников Никона в том, между прочим, и заключа­лась, — сходно отмечает Н. Ф. Каптерев, — что они явля­лись борцами и защитниками за родную, попираемую Никоном святую старину, борцами за так называемую теперь русскую самобытность, которой угрожало гибе­лью вторжение иностранных новшеств". Отсюда — их упорнейшая борьба за малейшую букву, мельчай­ший штрих обрядности, защита именно того пункта, по которому высшая церковная власть наносила глав­ный удар. Но даже ученые гуманистического направле­ния, испытывающие невольную симпатию к гонимым и обездоленным (в соответствии, нужно отметить, с евангельскими принципами), не могли признать совер­шенную справедливость этого церковного движения. „Весь раскол в чувстве отчуждения и самозамыка­ния, — писал Г. Флоровский. — Раскол ищет этой вы­ключенное™ из истории и жизни. Он рвет связи, хочет оторваться. Всего менее это „старообрядчество" было хранением и воскрешением преданий. Это не был воз­врат к древности и полноте. Это был апокалипсический надрыв и прельщение, тяжелая духовная болезнь, одер­жимость..."

И у Аввакума с товарищами фанатичная предан­ность старому обряду, постоянно выдвигаемая на пер­вый план, оказывалась скорее средством, нежели це­лью. Между тем вне этих мельчайших обрядовых раз­личий, вокруг которых поднялась такая полемическая буря (с тюрьмами, палачами, кострами и прокламация­ми в качестве аргументов), Аввакум и Никон со свои­ми сторонниками оказываются крайне сходными по образу мыслей и убеждениям, даже по способам их выражения. Конечно, пока Никон мог жечь, а старооб­рядцы отдаваться на сожжение, это сходство не столь бросалось в глаза. Но вот Никон покинул престол и, вступив в открытый конфликт с самодержцем (и вер­ным царю большинством иерархов), сам оказался гони­мым...

Теперь стало трудно отыскать различия между отре­шенным патриархом и запрещенным Аввакумом. В са­мом деле, Аввакум с товарищами „в лучших традици­ях" филаретовского искоренения инакомыслия уверя­ли, что после реформ Никона русская православная церковь соединилась с латинством — с католиками, те­ми страшными врагами, к смертельной борьбе с кото­рыми церковь во весь голос призывала еще в Смуту (и даже раньше). Но когда при царе Алексее Михайло­виче возвысился выдававший себя за газского митро­полита Паисий Лигарид, Никон аналогично заявлял о том, что из-за последнего русская церковь соедини­лась с римским костелом.,,Латиняне, латиняне!" — этот призыв к кровопролитию равно звучал из уст Никона и из уст его противников — старообрядцев. Вышедшие из сформированных религиозной нетер­пимостью рядов „ревнителей благочестия", они носи­ли в душах единый образ врага.

Далее, если старообрядцы обвиняли в нововведени­ях Никона, то он то же самое говорит про Лигарида: „Новые законы вводишь от отверженных и неведомых книг... ово от отреченных книг, ово от внешних басно­словных блужданий". Разум не должен был участвовать в определении того, что есть истина, — значение, как считали и старообрядцы, имело только происхождение источника уже готового текста.

Среди старообрядцев были сомнения: является Никон Антихристом, его учеником или предвестни­ком? Их навело на эту мысль содержание реформы Ни­кона. А самому Никону содержание нового юридиче­ского кодекса — Соборного уложения 1649 года — на­веяло мысль о том, что руководивший его созданием боярин Одоевский есть предтеча Антихриста, действо­вавший „советом Антихриста, учителя своего". Этот боярин, по словам Никона, разорил „и священное Еван­гелие и все святые законы, не признавал Христа Бо­гом! О том, что все святые законы искоренил Никон, также не признававший якобы Христа богом, трубили во всю силу своих легких и старообрядцы...

Под добродушное настроение Аввакум мог назвать Никона и никониан просто еретиками, хотя они были, по его мнению, много хуже мусульман, иудеев и языч­ников, превзойдя всех их в истязании христиан, в лю­том мучительстве. Никон в свою очередь говорил Одо­евскому с товарищами: „Я в вас христианства ничего не знаю, не вижу, кроме беззакония и мучительства, — дела ваши свидетельствуют!" Страшная эпидемия, по­разившая города и веси Российского царства, была, по словам Никона, наказанием царю и народу за создание Уложения, ущемлявшего права церкви: „Не убоялась ли всякая душа человеческая?!" По старообрядческим же сочинениям, эта эпидемия была наказанием за цер­ковные нововведения Никона!

Там, где Никон и Аввакум расходились принци­пиально, в трудный для Никона момент они вдруг (?!) чудесным образом оказались единомышленниками. Чтобы не приводить многих примеров, укажу наиболее разительные. Аввакум с товарищами не считали авто­ритетом восточных патриархов, которым Никон бук­вально смотрел в рот, и упорно называли еретически­ми, латинскими, ложными те греческие книги, по кото­рым патриарх приказывал править русскую церковную литературу, убеждая паству, что только в них сохрани­лась истинная правда православия. Особым авторите­том у Никона пользовались греческие правила и антио- хийский патриарх Макарий, его советчик в проведении реформ, преследовании староверов.

На большом соборе 1666 года, представ в качестве подсудимого, Никон буквально повторил позицию сво­их противников, отказавшись признавать авторитет восточных патриархов и греческих книг! На вопрос, „ведомо ли ему, что александрийский патриарх — все­ленский судия", Никон ответил: „Там и суди. А в Александрии и в Антиохии ныне патриархов нет: алек­сандрийский живет в Египте, а антиохийский в Дамас­ке", то есть и епархий таких нет! Когда же, по вынесе­нии приговора, восточные патриархи сняли с него ар­хиерейские клобук и панагию и стали читать поучение, Никон публично выразил им глубокое презрение: „Знаю я и без вашего поучения, как жить, а что клобук и панагию с меня сняли — и они бы с клобука жемчуг и панагию разделили между собой, — а достанется жемчу­гу золотников по 5, и по 6, и больше, и золотых по 10!"

Еще ранее, при чтении греческих правил, Никон за­явил, что „те правила не апостольские, и не вселенских соборов, и не поместных соборов, и он, Никон, тех пра­вил не приемлет и не слушает". „Те правила приняла святая апостольская церковь", — стал уверять никониа­нин своего учителя, но Никон огорошил его заявлени­ем, которое мог бы сделать Аввакум: „Тех правил в русской Кормчей книге нет, а греческие правила не прямые, те правила патриархи от себя учинили, а не из правил. После вселенских соборов — все враки, а печа­тали те правила еретики!" Можно было бы подумать, что это сказано в запальчивости, но и в другой раз Ни­кон буквально повторил свое отрицание благочести- вости греческой книжности, причем теми же словами, которыми пользовались староверы⁹.

Со своей стороны Аввакум, столь яростно прокли­навший и столь ярко живописавший зверства никони­ан, не раз показывал в своих сочинениях, как вел бы себя, окажись лидер староверов на месте Никона-мучи­теля. Так, он с нескрываемым восторгом пишет о биб­лейском Мелхиседеке, коий „моляшеся господу Богу небесному с воплем крепким, да пожрет земля отца его, и матерь, и брата, и всех... Бог же с небесе услы­шав его молитву, повеле расступиться земле и пожре их, и грады, и царство все. Оста един Мелхиседек", и этого Мелхиседека Аввакум уподобляет Христу! Не правда ли, это плохо сочетается с новозаветной про­поведью Аввакума: „Еже есть хощеши помилован бы- ти — сам такожде милуй; хощеши почтен быти — почи­тай; хощеши ясти — иных корми; хощеши взяти — иному давай" и т. п.?

Впрочем, призыв любви к ближнему „огнепальный" протопоп временами откровенно толкует в духе патри­арха Филарета: „Рассуждай глагол Христов: своего вра­га люби, а не Божия, сиречь еретика и наветника душев­ного уклоняйся и ненавиди... С еретиком какой мир? Бранися с ним и до смерти..." Некоторые тексты Ново­го завета Аввакум, похоже, просто не принимал. Он передает, например, притчу из Евангелия от Луки о ни­щем Лазаре, попавшем в рай, и богаче, угодившем в ад. Молитва богача к Аврааму была отвергнута праотцем, но Аввакума не устроила беззлобная форма отказа. „Каков сам был милостив?! — пишет он, обращаясь к мучающемуся богачу. — Вот твоему празднеству от­дание! Любил вино и мед пить, и жареные лебеди, и гуси, и рафленые куры: вот тебе в то место жару в горло, губитель души своей окаянной! Я не Авраам — не стану (тебя) чадом звать: собака ты! За что Христа не слушал, нищих не миловал? Полно-тко милостивая душа Авраам-от миленькой — чадом зовет, да разгова­ривает, оутто с добрым человеком. Плюнул бы ему в рожу ту и в брюхо то толстое пнул бы ногою!"

Частые покаяния Аввакума не мешали ему пись­менно обосновывать насилие как законную форму борьбы за благочестие. „Да что-су вы, добрые люди, — обращался он к своим почитателям, — говорите: „Бать- ко-де сердито делает". У Николы тово (Чудотворца) и не мое смирение было, да не мог претерпеть: единаго Ария, собаку, по зубам брязгнул. Ревнив был милень­кой покойник. Не мог претерпеть хулы на святую Троицу. Собором стащили с него и чин весь: „Непра- вильно-де творишь, архиепископ". Да ему даром дали пестрыя те ризы Христос да Богородица. И опять ево нарядили, а он себе никово не бояся... За что-то меня в те поры не было! Никола бы вора по щоке, а я бы по другой, блядина сына". Также в рассказе об Адаме и Еве Аввакум призывает провинившихся „перед Бо­гом" „кнутом бить, да впредь не воруют!"

Последователи не случайно жаловались на суро­вость Аввакума. Он сам писал о себе с раскаянием: „Да и всегда таки я, окаянной, сердит, дратца лихой. Горе мне за сие!" Но это касалось избиения домашних жен­щин под горячую руку. В то же время сочинения Авва­кума откровенно повествуют, как он использовал имев­шиеся у него методы „воспитания": избиения, „посаж- дение" в погреб, морение голодом и т. п. Поводом мог­ло быть желание девушки (из услужения в семье Авва­кума) законно выйти замуж по любви — Аввакум гор­дится, что воспрепятствовал этому. Он приказывал избивать человека „канатным толстым шелепом" до потери сознания — и писал об этом с удовольствием. Аввакум советовал староверам сопротивляться появ­лению в их домах священника-никонианина, вплоть до убийства: „Как он приидет, так ты во вратех тех яму выкопай, да в ней роженья натычь, так он и абрушится тут, да и пропадет. А ты охай, около ево бегая, бутто ненароком"¹⁰.

Никон убивал, Аввакум призывал к убийству за малейшее отклонение от их, вождей, убеждений. Благо­честие для них — единый порядок поведения всех лю­дей, реализация воли вождя, выдававшейся за волю небес. Никон навязывал свою волю, утверждал абсо­лютную духовную власть, грубо попирая старые обы­чаи. Все его реформы, формально привязанные к „гре- кофилии", идеям унификации ритуала вселенских церквей и т. п., были по сути своей средствами борьбы за утверждение и укрепление самодержавия патриарха.

Тезис Никона о том, что священство выше царства, часто понимается как призыв к наступлению на свет­скую власть, к установлению теократической диктату­ры. „Яко капля дождя от великой тучи, то есть земля от небес мерится, так и царство меньшится от священ­ства", — утверждал Никон в запальчивости. „Патриарх есть образ живой Христов, и одушевлен делами и сло­вами, в себе живописуя истину", тогда как царь назы­вается земным богом лишь „от человек безумных" и цари „в сладость приемлют такие безумные глаголы: „Ты Бог земной".

Но то, что утверждал Никон о патриаршей власти, уже давно приписали себе российские самодержцы, кровавая тень Ивана Грозного осеняла их „право" на истину в конечной инстанции, в том числе и в делах духовных. Попытка Никона отстоять во многом утра­ченную (кстати сказать, ущербную с самого начала христианства на Руси) независимость церкви опиралась как раз на святоотеческое учение, особенно на идеи Иоанна Златоуста, и с богословской точки зрения была правомерна. Но для этого русская православная цер­ковь должна была установить такую же железную дик­татуру, в какую уже реализовалась ее соперница — свет­ская власть. Иного пути противопоставить себя абсо­лютной монархии Никон и его сторонники не видели.

Могучая воля Никона — в миру мордовского кре­стьянина Никиты Минова — в считанные годы продела­ла работу, подобную той, что вели Иван III, Василий III, Иван Грозный и их последователи на царском престоле. Не имея таких предпосылок, как патриарх Филарет Ни­китич, Никон оказал мощное воздействие на царя Алек­сея Михайловича, добился независимости от светских властей в деле управления церковью и церковными делами, все шире распространял церковный контроль над общественно-политической жизнью огромной стра­ны. Он стал самовластным управителем церкви, подвел под патриаршую власть мощную экономическую базу, стал вторым „великим государем" в государстве и даже, в отсутствие царя в столице, выполнял его функ­ции.

Для всякой крайней диктатуры традиции противо­показаны. Растоптать „старый обряд" было тем более необходимо, что он практически выражал стройную идеологическую концепцию подчинения священства царству. Как Петр I громил все, что мешало полному закрепощению общества и утверждению военно-поли­цейской феодальной империи, так Никон не выбирал средств для сокрушения старой концепции. В этом от­ношении Аввакум был прозорлив, утверждая: „Как говорил Никон, адов пес, так и сделал: „Печатай, Арсен (никонианский справщик Арсений Грек. — А. Б.)_у кни­ги как-нибудь, лишь бы не по-старому!" — так-су и сделал"¹¹.

Сохранение древних церковных обрядов имело глу­бокий смысл, так как доказывало, что гарантом истин­ного благочестия является православный самодержец, что истинно благочестивая церковь может существо­вать лишь под крылом единоверной монархии. После падения Рима, а затем Константинополя центр мирово­го православия, согласно этой концепции, переместил­ся в Россию, в Москву, этот „Третий Рим". Уже с XV века создавались и подгонялись под эту концепцию многочисленные сочинения, предсказания, пророчества, служившие в глазах россиян „обоснованием" столь лестного и идеологически полезного для набирающего силу государства убеждения.

„Два Рима пали, а Третий стоит и четвертому не бы­вать!" — провозглашалось в разной форме при различ­ных случаях. Арсений Суханов и многие другие публи­цисты подробно рассказывали читателям и слушате­лям, как под пятой мусульманских завоевателей угне­тенные православные верующие Востока постепенно утрачивают „праведный" обряд, который свято хранит­ся под защитой государства в России; как на Русь ши­роким потоком „исходят" с Востока православные ценности: реликвии, мощи, книги, „вся святыня"; как приходят в упадок восточные патриархии — а мос­ковская процветает невиданно; как вследствие всего этого Российское православное самодержавное госу­дарство является „жребием самыя Богородицы", цент­ром вселенной, светом всему миру; наконец, какую ответственность все это налагает на россиян, призван­ных не утратить свой свет, но пролить его „во все кон­цы земные" и спасти угнетенных иноверцами братьев.

Православным иерархам на Востоке, разумеется, некогда было ждать появления двуглавого орла над стенами Константинополя: они обнищали настолько, что не могли существовать без присылавшейся из

России „милостыни" (дотации и пожертвований) и потому особо трепетно относились к авторитету „гре­ческого благочестия" у россиян¹². Приезжая в Моск­ву, они активнейшим образом поддерживали убеж­дение Никона (которому помогали стать патриархом) в независимости священства от царства, а также в со­хранении благочестия греками, которые всегда были и будут „учителя веры". Первое утверждение форму­лировало цель неистового московского патриарха, вто­рое превратилось в его средство против отечествен­ных „ревнителей благочестия", из рядов которых он вышел.

Впрочем, Никон не полностью отказался от импер­ской концепции „Третьего Рима", применяя ее к свя­щенству. На словах преклоняясь перед греками и пре­доставляя им решать за себя все формальности, связан­ные с ритуалом, он в то же время решительно возно­сился над восточными патриархами. Недаром на реке Истре возникал могучий комплекс Нового Иерусали­ма, призванный стать еще более блестящим, чем старый Иерусалим, центром православной вселенной. Империи сторонников старого обряда и полицентризму право­славного Востока готовилось прийти на смену царст­вие — земное царство Христа в лице его наместника — великого государя святейшего Никона.

Идеализация исторических героев, мучеников, под­вижников, литераторов, выражавших народные страда­ния и надежды, искажает самую суть исторического по­вествования, превращает лекарство, пусть горькое, в опаснейший яд. Это не самая свежая мысль, но нам необходимо ее напомнить, чтобы углубиться в суть яв­ления, называемого расколом русской православной церкви. Да, Никон выглядел грекофилом, а Аввакум был русофилом в очень современном для нас пони­мании этого слова.

Читая церковные книги на церковнославянском языке, Аввакум принципиально писал и говорил по- русски. „И вы, Господа ради, — писал он в конце „Жи­тия", — чтущии и слышащии, не позазрите просторечию нашему, понеже люблю свой русской природной язык... Вот, что много рассуждать: не латинским языком, ни греческим, ни еврейским, ниже иным коим ищет от нас говоры Господь, но любви с прочими добродетельми хощет; того ради я и небрегу о красноречии и не уничи­жаю своего языка русскаго".

„Ведаю разум твой, — писал Аввакум царю Алек­сею Михайловичу, — умеешь многи языки говорить, да што в том прибыли?.. Рцы по русскому языку: „Госпо­ди, помилуй мя грешнаго!"... Ты ведь, Михайлович, русак, а не грек. Говори своим природным языком; не уничижай ево и в церкви, и в дому, и в пословицах. Любит нас Бог не меньше греков; предал нам и грамо­ту нашим языком Кирилом святым и братом его (Ме- фодием. — А. Б,). Чево же нам еще хощется лучше тово? Разве языка ангельска? Да нет, ныне не дадут, до общаго воскресения"¹³.

Эти прекрасные мысли, однако, сочетались с пропо­ведью „посконности и домотканности". „Не учен диа­лектики, и риторики, и философии! — гордо заявляет Аввакум и требует того же у своих последователей (из которых многие, к счастью, ему не повинова­лись). — Не ищите риторики, и философии, ни красно­речия, но здравым истинным глаголом последующе, поживите. Понеже ритор и философ не может быть христианин"¹⁴. Отсюда оставался один шаг до глубоко противного истинному христианству противопоставле­ния народов друг другу.

„...Русаки бедные — пускай глупы! — рады: мучите­ля дождались, полками в огонь дерзают за Христа, Сы­на Божия, света. Мудры блядины дети греки, да с вар­варом турским с одново блюда патриархи кушают раф- леныя курки. Русачки же миленькия не так: во огонь лезет, а благоверия не предает!"¹⁵ Конечно, на оскорб­ление „греков" (православных церковных иерархов на Востоке) толкала староверов грекофилия офици­альной церкви, но пристрастие Аввакума к русскому простиралось до оправдания ужасающих преступлений против русского народа во имя утраченного „порядка".