Расправа с ревнителями и обрядовые реформы 6 глава

Если Никон старался наверстать в церкви то, в чем преуспел Иван Грозный для светской власти, то Авва­кум с сожалением вспоминал о „твердой руке" Гроз­ного, способной незамедлительно свернуть шею зарвав­шемуся патриарху. „Знаете ли, вернии? — писал про­топоп, — Никон пресквернейший — от него беда та на церковь ту пришла. Как бы (был) добрый царь — пове­сил бы его на высокое древо... Миленькой царь Иван Васильевич скоро бы указ сделал такой собаке!"

Указав царю Алексею Михайловичу, что тот „ру­сак", Аввакум немедленно потребовал: „Перестань-ко ты нас мучить тово! Возьми еретиков тех (никониан. — Авт.), погубивших душу твою, и пережги их, скверных собак, латынников и жидов, а нас распусти, природных своих. Право, будет хорошо!.. Понеже суд бывает без милости несотворшим милости".

Гнев Аввакума нарастал, и новому царю — Федору Алексеевичу он предложил уже более четкую програм­му уничтожения иномыслящих. „А что, государь-царь,— писал он, — ка б ты мне дал волю, я бы их, что Или я пророк, всех перепластал во един час. Не осквернил бы рук своих (человеческой кровью. — А. Б.), но и освя­тил, чаю. Да воевода бы мне крепкой, умной — князь Юрья Алексеевич Долгорукой! Перво бы Никона, соба­ку, и рассекли начетверо, а потом бы никониян. Князь Юрья Алексеевич, не согрешим, небось, но венцы по- бедныя приимем!" Что ж, выбор полководца для вой­ны за веру был удачен, ведь князь Ю. А. Долгоруков приобрел к этому времени (послание царю написано в 1676 году) немалый карательный опыт во главе войск, заливших кровью Крестьянскую войну под руководст-

вом Степана Разина¹⁶. К счастью, царь Федор не от­кликнулся на призыв Аввакума. Что же касается дей­ствительно талантливого полководца Ю. А. Долгоруко­ва, то он в 1682 году во время восстания в Москве был казнен народом.

Аввакум пошел и дальше надежды на привлечение себе в союзники воеводы-карателя. Для истребления врагов „старой веры" хороши были и мусульмане. „Разумеешь ли кончину арапа онаго, — писал он това­рищу при ложном известии о смерти судившего его некогда патриарха Паисия, — иже по вселенной и всеа Руския державы летал, яко жюк мотыльный, из говна прилетел и паки в кал залетел, — Паисей александрий­ский епископ? Распял-де ево Измаил (мусульманин. — А. Б.) на кресте, еже есть ту рекой. Я помыслил: ано достойно и праведно... Распяли оне Христа в Руской земле, мздою исполнь десницы своя, правильне варвар над ними творит!"

Началась тяжелейшая и кровопролитнейшая война России с Османской империей, на Украине и в При­азовье шли жестокие бои — и русофил Аввакум наде­ялся, что турецкий владыка — „Салтан Магмедович" — отомстит российской церкви („любодеице") и россий­ским людям за гонения на староверов: „Подай Госпо­ди! Подай Господи! Не смейся враг, новый жидовин, распенше Христа! Еще надеюся Тита втораго Иуспияно- вича (Тит, сын римского императора Веспасиана, раз­рушивший Иерусалим. — А. Б.) на весь Новый Иеру­салим, идеже течет Истра река, и с пригородком, в нем же Неглинна течет (то есть с Москвой. — А. Б.). Чаю, подвигнет Бог того же турка на отмщение кровей муче­нических. Пускай любодеицу ту потрясет, хмель-ет вы­гонит из блядки! Пьяна кровьми святых", то есть еди­номышленников Аввакума, и потому должна быть уничтожена мусульманским мечом!¹⁷

Вот уж, как говорится, картина, знакомая до слез. Но мы сейчас должны углубиться не в исторические ассоциации, а в более подробный анализ того, как Аввакум пришел к желанию, чтобы враг уничтожил всю Москву, в которой, надо полагать, даже с точки зрения „огнепального" протопопа, было много невин­ных людей, да и его сторонников-староверов.

Искренняя, глубокая жалость к страдальцам, муче­никам за старую веру, постоянно звучит в сочинениях

Аввакума. Но принципиальная нетерпимость к ино­мыслию, призывы к истреблению всех „не своих", неодинаковых, логически вели к самоистреблению. Проповедь ухода от мира, в котором восторжествова­ла никонианская „ересь", пала в пороховую бочку на­родного отчаяния, вызываемого всем строем жизни феодального государства. В своем крайнем проявле­нии отчаяние толкало дальше, к уходу из мира, из жиз­ни. Характерно, что призывы и примеры столь против­ного христианской морали самоубийства исходили не от духовных вождей старообрядчества, а от грубых изуверов (подобных Капитону, Василию Волосатому, попу Александрищу и другим), отличавшихся почти (если не вовсе) безумным „неистовством".

Пост до голодной смерти, идея огненного креще­ния — этот „новоизобретенный путь самоубийственных смертей" вызывал омерзение и ужас у вождей старо­обрядчества (см., например, „Отразительное писание" инока Ефросина). Но могучая воля Аввакума позволи­ла ему до конца пройти тот логический путь, от которо­го отшатывались товарищи, — и первым горячо при­ветствовать начавшиеся самоубийства — этот знак, по его словам, „нынешнего огнепального времени". Если святы те правоверные, кого сожгли никониане, то свя­ты и те, кто по своей воле уходит от никониан в огонь. Самоубийство в устах христианина становится подви­гом, ибо для Аввакума, как и для Никона, человече­ская жизнь превращается почти в ничто перед идеей, перед требованием единомыслия.

„В Казани никонияня тридесять человек сожгли, — пишет протопоп, — в Сибире столько же, в Володимере шестеро, в Боровске четыренадесять человек. А в Ниж­нем (Новгороде) преславно бысть: овых еретики пожи- гают, а инии, распалыиеся любовию и плакав о благове- рии, не дождався еретическаго осуждения, сами во огнь дерзнувше, да цело и непорочно соблюдут правоверие. И сожегше своя телеса, души же в руце Божии предаша, ликовствуют со Христом во веки веком, самовольны мученички, Христовы рабы. Вечная им память во веки веком! Добро дело содеяли... надобно так!"

„Да еще бы в огонь христианин не шел! — восклица­ет Аввакум, описав „дьявольские" обычаи никониан. — Сгорят-су все о Христе Исусе, а вас, собак, не послуша­ют. Да и надобно так прововерным всем: то наша и веч­ная похвала, что за Христа своего и святых отец преда­ния сгореть, да и в будущем вечно живи будем о Хрис­те Исусе..."¹⁸

Так духовный вождь, выдающийся русский писа­тель простирал перо, направляя десятки (а позже сотни и тысячи) людей в огонь, утверждая своим высочай­шим авторитетом самоубийство мужчин, женщин и ма­лых детей. Он мог пожалеть одного „уморенного" ре­бенка и назначить женщине кару за это преступление¹⁹, но когда дело касалось обрядности — убийство сжигае­мых матерями грудных младенцев было для Авваку­ма святым делом. Мог ли он жалеть врагов — русских людей, следовавших слегка отличающемуся ритуалу, и не призьюать на их головы мусульманский меч?! Вопрос для истинного русофила риторический: истреб­лять себе подобных,для блага народа" — дело свя­тое...

Не Аввакум и ему подобные были инициаторами раскола. Называть их „раскольниками", в отличие от „истинных" православных, сохранивших верность офи­циальной церкви, — значит использовать ярлык церков­ных пропагандистов старого времени. Реформы Нико­на были не просто первым ударом колокола, возвес­тившим о приближении катастрофы, — это был взрыв, потрясший самые основы мировоззрения традиционно верующих людей. Но мощь этого взрыва не может польстить памяти Никона, ибо она определялась совсем не им, а позицией светской власти, поведением царя

Алексея Михайловича и его приближенных, твердо под­державших реформы.

Ведь именно православный царь был, по широко распространенному убеждению, гарантом благочестия русской православной церкви. Именно с наличием пра­вославного царства связывали староверы (как явные, так и тайные) мечту о земном Божием Граде, „Треть­ем" — и вечном до Страшного суда — „Риме". И этот государь, эта надежда и опора, этот светоч православия „отступил"! Мир рушился в глазах староверов, Рим, который не должен был пасть, проваливался в тартара­ры. Четвертому Риму не бывать — значит, кончается сама история, точнее, священная история, приходит Антихрист...

„Яко ты наш государь, благочестивый царь, — писал опальный Аввакум Алексею Михайловичу, — а мы твои богомольцы: некому нам возвещать, како строится во твоей державе". А ведь эти слова написаны после один­надцатилетней ссылки в Сибирь и в Даурию с женой и малыми детьми, невероятных лишений и потерь, смер­ти детишек, после мучений, обрушившихся на протопо­па по воле царя или с его разрешения! И такие обраще­ния к царю следовали одно за другим, многие годы, со вспышками надежды на восстановление идеала старо­веров.

„Царь-государь и великий князь Алексей Михайло­вич! — писал Аввакум в пятой челобитной. — Многаж­ды писахо (м) тебе прежде и молихом тя, да примири- шися Богу и умилишися о разделении твоем от цер- ковн (о) го тела. И ныне последнее тебе плачевное моле­ние приношу, из темницы, яко из гроба, тебе говорю: помилуй единородную душу свою и вниди паки в пер­вое свое благочестие, в нем же ты порожден еси с преж­де бывшими тебе благочестивыми цари, родители твои­ми и прародители... Аще мы раскольники и еретики, то и вся святии отцы наши, и прежнии цари благочести- вии, и святейшия патриархи такови суть... Воистину, царь-государь, глаголем ти: смело дерзаете, но не на пользу себе. Кто бы смел рещи таковыя хульныя гла­голы на святых, аще бы не твоя держава попустила тому быти?"

Аввакум не только утверждает, что именно царь об­ладает решающей силой в церковных делах, но и изъяс­няется в любви к нему: „И елико ты нас оскорблявши больши, и мучишь, и томишь, толико мы тебя любим, царя, больши и Бога молим до смерти твоей и своей о тебе и всех кленущих нас: Спаси, Господи, и обрати ко истине своей! — Но тут же следует угроза: — Аще же не обратитеся, то вси погибнете вечно, а не временно".

„Аще не ты по Господе Бозе, кто там поможет? — пишет Аввакум уже новому царю — Федору Алексееви­чу, севшему на отцовский трон в 1676 году. — Столпи поколебашася наветом Сатаны, патриарси изнемогоша, святители падоша и все священство^ еле живо — Бог весть! — али и умроша. Увы, погибе благоговейный от земли и несть исправляющаго в человецех! Спаси, спаси, спаси их, Господи, ими же веси судьбами!" — взывает Аввакум, подразумевая под „исправляющим" именно царя, бояр, которые должны были заставить исправить­ся патриарха. Нельзя сказать, чтобы это обращение бы­ло неискренним, ведь сразу по восшествии Федора на престол Аввакум призвал единоверцев молиться за го­сударя, а в 1681 году, когда „неисправление" царя ста­ло очевидно, а положение староверов ухудшилось, про­топоп присоединился к замыслу товарищей „с челобит­ными по жребию стужати царю о исправлении веры"!²⁰

Эта настойчивость тем более показательна, что Ав­вакум и его товарищи прекрасно понимали „отступни­чество" царской власти. Недаром вспоминал протопоп византийского императора Константина, не исполнив­шего якобы свой долг по охране благочестия церкви, которого „предал Бог за отступление-то сие Магнету, турскому царю (султану Мехмеду II Фатиху, завоевате­лю Константинополя. — A. J5.), и все царство греческое с ним". Подобная гроза нависла и над Российским пра­вославным царством, считал протопоп. Кому достанет­ся гибнущее после утраты благочестия царство Рус­ское? „Разве турскому царю?" Ведь рушится основа святости: „Царя тово (Алексея Михайловича. — А. Б.) враг Божий омрачил... А царь-ет, петь, в те поры чается и мнится, бутто и впрямь таков, святее его нет!"

На первый взгляд позиция Аввакума относительно пределов царской власти и ее функций в религиозной области противоречива. „В коих правилах писано, — с возмущением восклицает протопоп, — царю церковью владеть, и догматы изменять, и святая кадить? Только ему подобает смотреть и оберегать от волк, губящих ея, а не учить, как вера держать и как персты слагать. Се бо не царево дело, но православных архиереов и истин­ных пастырей, иже души своя полагают за стадо Хрис­тово, а не тех, глаголю, пастырей слушать, иже и так и сяк готовы на одном часу перевернутца. Сии бо волцы, а не пастыри, душегубцы, а не спасители: своими рука­ми готовы неповинных крови пролияти и исповедни­ков православный веры во огнь всажати. Хороши зако- ноучителие! Да што на них дивить! Таковыя нароком поставлены, яко земские ярышки (стряпчие.—Л. Б.) — что им велят, то и творят. Только у них и вытвержено: „а-се, государь, во-се, государь, добро, государь!"

Аввакум гневно обличает архиереев, коие „токмо потакают лишо тебе (царю Алексею Михайловичу. — А. Б.): „Жги, государь, крестьян тех, а нам как прика­жешь, так мы в церкве и поем; во всем тебе, государю, не противны; хотя медведя дай нам в олтар-ет, и мы рады тебя, государя, тешить, лише нам погребы давай да кормы с дворца. Да, право так — не лгу!" „Любя я тебе, право, сие сказал, — отмечает протопоп, — а иной тебе так не скажет, но вси лижут тебя — да уже слизали и душу твою!"²¹

Но если архиереи не должны слушаться царя в цер­ковных вопросах, как должен государь осуществлять свои функции по охране благочестия? Если архиереи лишь марионетки, то почему Аввакум постоянно напо­минает, что царя обольстил и столкнул с пути истинно­го именно архиерей — патриарх Никон? Неужели Никон и собор иерархов не вправе были решать вопросы цер­ковного ритуала? В действительности противоречия в суждениях Аввакума нет, ибо царь для него именно потому является гарантом благочестия, что должен вы­ступать третейским судьей, арбитром при разрешении церковных вопросов, равно защищающим обе сторо­ны до тех пор, пока одна из них в споре не победит.

„И ты не хвалися, — гневно обращается Аввакум к Алексею Михайловичу. — Пал ся еси велико, а не вос- тал искривлением Никона, богоотметника и еретика, а не исправлением, умер еси по души ево учением, а не воскрес. И не прогневися, что богоотметником ево называю. Аще правдою спросиши, и мы скажем ти о том ясно с очей на очи и усты ко устом возвестим ти велегласно; аще ли же ни — то пустим до Христова суда: там будет и тебе тошно, да тогда не пособишь себе ни мало".

„Здесь ты, — продолжает Аввакум, — нам праведно­го суда со отступниками не дал — и ты тамо (на Страш­ном суде. — А. Б.) отвещати будеши сам всем нам!.. Все в тебе, царю, дело затворилося и о тебе едином сто­ит. Жаль нам твоея царския души и всего дому твоего, зело болезнуем о тебе, да пособить не можем ти, поне­же сам ты пользы ко спасению своему не хощешь". Итак, царь, не давший спорящим праведного суда, царь, ставший главным виновником раскола русской православной церкви, царь, благодаря которому прав­да уходит из богоизбранного „Третьего Рима" на небе­са, оставляя землю Антихристу, который уже пришел и властвует, — вот наиболее острая заноза в сердце Аввакума, мучительнейшая тема его рассуждений. „Во время сие несть царя, — писал не позже 1669 года сорат­ник Аввакума дьякон Федор, — един бысть православ­ный царь на земли остался, да и того, не внимающаго себе, западные еретицы, яко облацы темнии, угасиша христианское солнце. И се, возлюбленнии, не явно ли антихристова прелесть показует свою личину?!"

Итак, рухнул „Третий Рим", прекратилось священ­ство, опозорено православие, страшные гонения претер­певают верные, настало безблагодатное антихристово время. Продолжая молить царя опомниться и дать правый суд православным, Аввакум тут же бросает:

„Надобно царя тово Алексея Михайловича постричь беднова, да пускай поплачет хотя небольшое время. Накудесил много, горюн, в жизни сей, яко козел ска­ча по холмам, ветр гоня, облетая по аеру (воздуху. — А. Б.), яко пернат, ища станы святых, како бы их по­глотить и во Ад с собою свести".

Именно царь виновен во многих зверствах против староверов, страшнейшим из которых был разгром Соловецкого монастыря — одной из крупнейших и славнейших обителей России. За то, по словам Авваку­ма, Алексей Михайлович „расслаблен бысть прежде смерти, и прежде суда того (Страшного. — А, Б.) осуж­ден, и прежде бесконечных мук мучим. От отчаяния стужаем, зовый и глаголя (царь), расслаблен при кон­чине: „Господие мои, отцы соловецкие старцы, отради- те ми, да покаюся воровства своего, яко беззаконно содеял, отвергся християнския веры... вашу Соловец­кую обитель под меч подклонил, до пятисот братии и больши. Иных за ребра вешал, а иных во льду заморо­зил, а бояронь живых, засадя, уморил в пятисаженных ямах. А иных пережег и перевешал исповедников Хрис­товых бесчисленно много. Господие мои (якобы гово­рил, умирая царь. — А. Б.), отрадите ми ноне мало!"

„А изо рта, и из носа, и из ушей (царя, писал Авва­кум. — А. Б.) нежид (сукровица. — А. Б.) течет, бытто из зарезанные коровы. И бумаги хлопчатые не могли напастися, затыкая ноздри и горло. Ну-су, никонияне, вы самовидцы над ним были, глядели, как наказание Божие было за разрушение старыя християнския свя- тыя нашея веры. Кричит (царь) умирая: „Пощадите, пощадите!" А вы ево спрашивали: „Кому ты (царь) молился?!" И он вам сказывал: „Соловецкие старцы пилами трут мя и всяким оружием, велите войску отступить от монастыря их!" А в те дни (соловецкие монахи) уж посечены быша". Преступный царь Алек­сей Михайлович „царскую и архиерейскую власть на ся восприял... но Соловецкий монастырь сломил гордую державу его. В который день монастырь истнил (раз­рушил. — А. £.)••• ^в той день и сам исчез. Восхотел Бог быти, и не бысть!" — заключил Аввакум²².

Как Никон поставил себя, высшего российского архиерея, выше царя на земле, так Аввакум, пережив глубокую духовную драму, более тяжелую, чем выпав­шие на его долю физические страдания, вознесся над самодержцем как личность. Из заточения в темной зем­ляной норе взлетел над Россией освобожденный от оков могучий человеческий дух, презревший „темные власти" мирских владык.

„Видишь ли, самодержавие? — бросил „огнепаль- ный" протопоп одному из могущественнейших владык вселенной. — Ты владеешь на свободе одною Русскою землею, а мне Сын Божий покорил за темничное сиде­ние и небо, и землю. Ты от здешняго своего царства в вечный свой дом пошедше только возьмешь гроб и са­ван, аз же присуждением вашим не сподоблюся савана и гроба, но наги кости мои псами и птицами небесными растерзаны будут и по земле влачимы — так добро и любезно мне на земле лежати и светом одеянну и небом прикрыту быти; небо мое, земля моя, свет мой и вся тварь — Бог мне дал!"²³

Не сразу и не скоро сумел Аввакум противопоста­вить себя земному царствию с такой высотой мысли, но уже на соборе 1667 года он вступил в решительный бой не со вселенскими патриархами, властями и рус­скими иерархами, а с государем царем и великим кня­зем Алексеем Михайловичем, всея Вели кия и Малыя и Белыя России самодержцем. Правда, в одном из посланий 1678/79 года он почему-то решил оправды­вать царя и вселенских патриархов, приписывая им совершенно отсутствовавшие в 1667 году намерения: „Вселенские-те было и говорили взять старые те (цер- ковнослужебные. — А. Б.) книги, да наши псы не вос­хотели, заупрямку им стало. Царь тот меня и зело ми- лосердовал, да уже и ему нечево стало делать. Властиш­ка те (русские иерархи, участвовавшие в соборе. — А. Б.) мне многая друзья духовныя были, да свратил бранью их, бывало так. Оне с сердца приговор написали жжечь меня, да царица-покойница (Мария Ильинична, первая жена царя Алексея. — А, Б.) не дала".

Но в другом послании 1679 года роль патриархов и особенно царя описана совсем по-иному. „А патриарси со мною, протопопом, — пишет Аввакум, — на сон­мище ратовавшеся (сражаясь. — А. Б.), рекоша: „Не на нас взыщется, но на царе! Он изволил изменить старыя книги!" А царь говорит: „Не я, так власти изволили!" Священнослужители, отмечает Аввакум, „царя паче Бога убоялися"²⁴. Решающая роль царя подчеркивает­ся и в других сочинениях „огнепального" протопопа. И все же: кто „изволил" осудить Аввакума и его това­рищей на большом церковном соборе 1666—1667 го­дов — русские церковные иерархи, царь или вселенские патриархи? Организация крупнейшего церковного со­бора и важнейшего в истории раскола русской право­славной церкви судебного процесса заслуживает внима­тельного рассмотрения.

В „Житии" и других сочинениях Аввакума описана внешняя сторона собора, приведены сцены состоявших­ся на нем прений о вере, чуть было не кончившихся дракой. Прежде чем обратиться к документам, раскры­вающим подоплеку событий, посмотрим, что происхо­дило в зале, куда привели и поставили перед блестя­щим собранием иерархов „огнепального" протопопа.

* * *

Поискав глазами по трапезной, Аввакум не нашел в ней царя Алексея Михайловича. Это был дурной знак: царь умывал руки, предоставляя своего давнего знако­мого, перед которым он чувствовал вину, на расправу никонианам. На миг протопоп дрогнул при виде очезри- мого могущества противостоявшей ему власти, явив­шейся здесь во всем великолепии, во главе со сверкаю­щими драгоценным убранством вселенскими патриар­хами. Да и до того как привести на собор, Аввакума уже немало мучили, уговаривали, улещали, чтобы он отказался от своих взглядов хотя бы по некоторым вопросам.

Некоторые из товарищей Аввакума сдались и пуб­лично принесли покаяние в своих „заблуждениях". Протопоп до сих пор был тверд и непоколебим, но пе­ред невиданным в России собранием высших право­славных иерархов сомнение проникло и в его душу. Аввакум боялся не только и не столько за себя, сколь­ко за жену и детей, переносивших все кары вместе с ним. Он вспомнил, как когда-то в дикой Даурии, когда они шли по голому льду, полумертвые от голода и хо­лода, жена его упала без сил и взмолилась:

— Долго ли муки этой, протопоп, будет?!

— Марковна, до самыя до смерти! — отвечал Авва­кум жене, и она снова поднялась и сказала:

— Добро, Петрович, ино еще побредем.

А в другой раз в Сибири сидел он печальный, раз­мышляя о своей участи:

— Что сотворю? Проповедую ли слово Божие или скроюся где? Понеже жена и дети связали меня. И видя меня печальна, — вспоминал Аввакум, — протопопица моя приступи ко мне со опрятством и рече ми: „Что, господине, опечалился еси?" Аз же ей подробну извес- тих: „Жена, что сотворю? Зима еретическая на дворе; говорить ли мне, или молчать? — связали вы меня!" Она же мне говорит: „Господи помилуй! что ты, Петро­вич, говоришь?.. Аз тя и с детьми благословляю: дер­зай проповедати слово Божие по-прежнему, а о нас не тужи; дондеже Бог изволит, живем вместе, а егда раз­лучат, тогда нас в молитвах своих не забывай; силен Христос и нас не покинуть! Поди, поди в церковь, Петрович, обличай блудню еретическую!"

Протопоп еще раз окинул взглядом блестящую пуб­лику, сидящую на возвышениях. Выше всех находи­лись патриархи Паисий и Макарий — на золотых, изу­крашенных резьбой креслах. В лицах русских иерар­хов, группировавшихся по правую и левую руку от греков, Аввакум заметил что-то лисье. Это наблюдение окончательно вернуло протопопу мужество. Он усмех­нулся и сказал про себя:

— Любил, протопоп, со славными знаться, люби же и терпеть, горемыка, до конца. Писано: „На начавший блажен, но окончивший!"²⁵

И тут „Бог отверз грешные мои уста", вспоминал потом Аввакум, говоря о себе словами псалмопевца Давида. При первых же речах вселенских патриархов, переводившихся толмачами, неистовый проповедник бросился в бой, изобличая заведенные Никоном в рус­ской церкви новые греческие обряды. „И посрамил их Христос!" — гордо заметил Аввакум. Это весьма похо­же на истину, ибо состязаться с пламенной речью ста­ровера Паисию и Макарию было затруднительно. Запи­си прений не сохранилось: церковным властям это бы­ло бы невыгодно, а Аввакум не стал повторять в „Жи­тии" то, о чем не раз писал в полемических сочинениях. Легко представить себе стиль выступления протопопа, когда он, распаляясь все больше и больше, переходил от начетнических аргументов к иронии и издевке.

„Есть же дело настоящее, — говорилось, к примеру, в его „Беседе о иконном писании", — пишут Спасов об­раз Еммануила: лице одутловато, уста червонная, вла­сы кудрявые, руки и мышцы толстые, персты надутые, тако же и у ног бедры толстыя, и весь яко немчин брю­хат и толст учинен, лишо сабли той при бедре не писа­но!.. А все то кобель борзой Никон враг умыслил — (образы) будто живыя писать, устрояет все по-фряж­скому, сиречь по-неметцкому. Якоже фрязи пишут образ Благовещения пресвятыя Богородицы, чреватую, брюхо на колени висит — во мгновения ока Христос совершен во чреве обретеся!.. Вот, иконники учнут Христа в Рождестве с бородою писать... так у них и лад­но стало. А Богородицу чревату в Благовещение, яко же и фрязи поганыя. А Христа на кресте раздутова: толстехунек миленькой стоит, и ноги те у него, что стульчики. Ох, ох бедныя! Русь, чего-то теЬе захотело- ся немецких поступов и обычаев!"

„Пьян ты, — говорит Аввакум воображаемому никонианину в своих толкованиях к Псалтири, — упил­ся еси от жены-любодеицы (это один из образов Анти­христова царства. — А. Б.)... Зело пьяно вино и пьяно питие у блядки. Нарядна вор-блядь... Упоила римское царство, и польское, и многие окрестные веси, да и на Русь нашу приехала во 160 (1652) году, да царя с цари­цею напоила: так он (Алексей Михайлович. — А. Б.) и пьян стал, с тех пор не проспится, беспрестанно пиет кровь свидетелей Исусовых. Ну, разумеете ли про жену ту, чада церковная? Всякая ересь блядня глаголется. У еретиков у всех женская слабость: яко же блудница всякова осквернити желает, тако и отступник Ни­кон..."²⁶

В „Житии", стиль которого более мягок, Аввакум передает спор с патриархами только по одному вопро­су, но и этот рассказ свидетельствует, сколь жесткую позицию занимал на суде проповедник. Патриархи, по его словам, „последнее слово ко мне рекли: „Что-де ты упрям? Вся-де наша Палестина, и серби, и албансы, и волохи, и римляне, и ляхи — все-де тремя персты крестятся, один-де ты стоишь во своем упорстве и крестисься пятью персты! Так-де не подобает". „И я, — пишет Аввакум, — им о Христе отвечал сице: „Вселен- стии учителие! Рим давно упал и лежит невосклонно, и ляхи с ним же погибли, до конца враги быша Христиа­ном. А и у вас православие пестро стало от насилия тур- скаго Магмета — да и дивить на вас нельзя: немощни есте стали!"

„А впредь, — заявил Аввакум, — приезжайте к нам учитца: у нас, Божиею благодатию, самодержство. До Никона-отступника в нашей России у благочестивых князей и царей все было православие чисто и непорочно и церковь немятежна. Никон-волк со Дьяволом преда­ли трема персты креститца. А первые наши пастыри яко же сами пятью персты крестились, такоже пятью перс­ты и благословляли, по преданию святых отец наших Мелетия антиохийского и Феодорита Блаженнаго, епис­копа киринейскаго, Петра Дамаскина и Максима Грека".

„Еще же, — добавил Аввакум аргумент, казавший­ся ему неотразимым, — и московский поместный бывый собор при царе Иване (Грозном. — А. Б.) так же слагая персты креститися и благословляти повелева­ет... Тогда при царе Иване быша на соборе знаменосцы Гурий и Варсонофий казанские чюдотворцы и Филипп соловецкий игумен от святых русских".

„И патриарси задумалися, — отмечает Аввакум, — а наши, что волчонки, вскоча, завыли и блевать стали на отцев своих, говоря: „Глупы-де были и не смыслили наши русские святыя, не учоные-де люди были — чему им верить?! Они-де грамоте не умели!"

Такое заявление со стороны русских иерархов глу­боко потрясло Аввакума. „О, Боже святый! — воскли­цает он спустя много лет в „Житии". — Како претерпе святых своих толикая досаждения?! Мне, бедному, горько, а делать нечева стало. Побранил их, побранил их, коль ко мог, и последнее слово рекл: „Чист есмь аз, и прах прилепший от ног своих отрясаю пред вами, по писанному: „Лутче един творяй волю Божию, нежели тьмы беззаконных!" (Сир. 16, 3. — А. Б.).

Слова Аввакума взорвали собор, чуть было не завя­залась драка. Действительно, иерархам было на что оскорбляться, ведь Аввакум перефразировал слова апостола Павла к иудеям, злословившим о Христе и апостолах: „Он, отрясши одежды свои, сказал к ним: кровь ваша на главах ваших; я чист; отныне иду к язычникам" (Деян. 18, 6). В другом сочинении Авваку­ма — „Беседе о внешней мудрости" — проповедник рас­сказывает эту сцену подробнее, называет имена тех, кто „завыл" на него, и дает понять, что он имеет в ви­ду под словами „побранил их".

„Помните ли? — спрашивает Аввакум. — На сонми- це той лукавой пред патриархами теми вселенскими говорите мне, Иларион и Павел (архиепископ рязан­ский Иларион и митрополит крутицкий Павел. — А. Б.): „Аввакум, милой, не упрямься, что ты на рус- ких святых указываешь, глупы наши святые были и грамоте не умели, чему им верить!" Помните, чаю, не забыли, как я бранить стал, а вы меня бить стали. Разумные свиньи! Мудрены вы со Дьяволом! Нечего рассуждать, да нечева у вас и послушать доброму чело­веку: все говорите, как продавать, как куповать, как есть, как пить, как баб блудить, как робят в олтаре за афедрон (задний проход. — А. Б.) хватать. А иное мне и молвить тово сором, что вы делаете: знаю все ваше злохитрство, собаки, бляди, митрополиты, архиеписко­пы, никонияна, воры, прелагатаи (шпионы. — А. £.), другая немцы руския!"

Теперь нам понятнее, почему, как рассказывает Аввакум в „Житии", участники церковного собора закричали: „Возьми, возьми его! Всех нас обесчес­тил!!!" Да и толкать, и бить меня стали, и патриархи сами на меня бросились. Человек их с сорок, чаю, бы­ло — велико Антихристово войско собралося. Ухватил меня Иван Уаров (видный никонианин дьяк Иван Уаро- вич Калитин. — А, Б.) да потащил".

„И я, — рассказьюает далее Аввакум, — закричал: „Постой, не бейте! Так оне все отскочили. А я толмачу- архимариту (Дионисию. — А. Б.) говорить стал: „Гово­ри патриархам: апостол Павел пишет: „Таков нам подо- баше архиерей — преподобен, незлоблив" и прочая. А вы, убивше человека, как литоргисать станете?" Так оне и сели".