Расправа с ревнителями и обрядовые реформы 9 глава

Слова Никона на соборе и жалкие оправдания Паи­сия и Макария подтвердили худшие предположения царя. Отступать было нельзя: машина была запущена на полный ход, Алексей Михайлович мог превратиться в посмешище (что было особенно неудобно в условиях малоудачной войны с Речью Посполитой, финансового кризиса, внутренних волнений, религиозного разно­мыслия). Тут-то светская власть и показала в полной мере свои чудодейственные возможности.

В декабре 1666 года Посольский приказ получил задание посадить Паисия и Макария на патриаршие престолы в Александрии и Антиохии! Нисколько не смущаясь необычностью проблемы, опытные диплома­ты приступили к ее решению. По словам Паисия и Ма­кария, виновниками лишения их патриарших санов были турки. Поэтому воздействовать необходимо было на турецкого султана, точнее, на его правительство (ибо, по имевшимся сведениям, султан уже не оказы­вал определяющего влияния на государственные дела). Решать вопрос надо было быстро и безошибочно, по­этому Посольский приказ разработал комплекс мер, чтобы, не привлекая большого внимания Дивана (сове­та) Оттоманской Порты,,,утрясти" проблему на адми­нистративном уровне.

В царской грамоте на имя султана приход Паисия и Макария в Россию был представлен как обыденное ма­лозначительное дело: находились-де возле русской гра­ницы, заехали „ради милостыни", а царь пишет в основ­ном для того, чтобы впредь облегчить православным такие поездки. Кстати, царь Алексей Михайлович сооб­щает, „что на места вышеупомянутых патриархов — Паисия и Макария — Бог весть кто поставил иных двух патриархов", и просит о небольшом одолжении, приня­том среди монархов: повелеть упомянутым патриархам снова занять свои кафедры.

Государственные чиновники прекрасно знали, что без „смазки" в Османской империи не сдвинется с мес­та ни один вопрос. Ходатаями должны были стать пра­вители Молдавии и Валахии, с которыми были налаже­ны связи и наместники которых играли видную роль при стамбульском дворе. Инструкция русскому по­сланнику конкретно указывала, через кого следует дей­ствовать „для того, что они у молдавского владетеля ближние люди и всякую мочь имеют". Ходатаем дол­жен был стать и константинопольский патриарх Парфе- ний, для чего к нему и другим греческим архиереям были составлены особые грамоты с обещанием, что „царское величество имать пожаловать тех, которые достойны суть его царской милости". Все они через свои каналы должны были выйти на османских чинов­ников, а те за полученные суммы... Судьба православ­ных иерархов, занимавших вместо Паисия и Макария александрийский и антиохийский престолы, москов­ское правительство не интересовала.

В Посольском приказе все уже было готово к дей­ствию, когда заграничная агентура внесла существен­ные коррективы в разработанный план. Как выясни­лось, турки не имели никакого отношения к лишению Паисия и Макария престолов. Отставку двум патриар­хам дал собор восточных архиереев во главе с констан­тинопольским патриархом Парфением, дал по праву и именно за то, что Паисий и Макарий бросили свои епархии (в чем они обвиняли Никона) и отправились в Россию судить патриарха, много сделавшего для сбли­жения русской и греческой церквей. Осужденные и низвергнутые приехали судить и низвергать! Положе­ние Алексея Михайловича усложнилось, но правитель­ство недолго пребывало в растерянности.

Если нельзя было с помощью православных угово­рить мусульман, то почему бы не договориться с тур­ками, чтобы они приказали своим подданным-христиа­нам исполнить волю московского царя?! 30 июня 1667 года Алексей Михайлович подмахнул указ, а 12 июля посольство Афанасия Нестерова и дьяка Ивана Вахра- меева выехало из Москвы в Стамбул с государевыми грамотами и точными инструкциями.

На имя султана царь писал, что патриархи приехали в Россию по его, государя, личному приглашению, что, будучи в Москве, они всячески старались укрепить между мусульманским и христианским владыками самую искреннюю братскую дружбу и любовь. Именно ради этой „братской дружбы и любви" царь просит султана вернуть Паисию и Макарию их престолы. В ана­логичной грамоте великому визирю Мехмет-паше просьба царя Алексея Михайловича подкреплялась многозначительным обещанием: „А впредь наше го- сударское жалованье (так! — A. J5.) учнем держати по твоей к нам, великому государю, службе; и служба твоя и раденье у нас, великого государя, в забвеньи не будет". Просьбу поспособствовать решению дела послал своему старому знакомому молдавскому вое­воде Ионе Ильяшу тогдашний глава Посольского при­каза боярин A. JI. Ордин-Нащокин. В грамотах к грече­ским архиереям на этот раз не видели необходимости.

Константинопольский патриарх Парфений, сместив­ший Паисия и Макария, поставил на александрийский патриарший престол родосского митрополита Иоакима, но заместить вакантный антиохийский престол уже не успел. Греческий переводчик при турецком правитель­стве Панагиот (по совместительству — московский агент) быстро нашел ему укорот. По указу султана от 11 ноября 1667 года, объявленному стамбульскому православному духовенству мултянским правителем князем Радулом, Парфений отправлялся в ссылку, а православным властям повелевалось избрать нового патриарха. Указы мусульманских властей требовали быстрого исполнения — и 13 ноября константинополь­ским патриархом был уже гераклийский митрополит Мефодий.

22 декабря русские послы получили приглашение приехать к султанскому двору в Адрианополь. 14 ян­варя они удостоились аудиенции у султана, а 19 января состоялась их обстоятельная беседа по существу дела с Каймаканом-пашой (замещавшим отсутствовавшего великого визиря) и великим муфтием (главой мусуль- майского духовенства). Любопытно, что великий муф­тий выразил недоумение, как могли „христианского закона духовного чина начальные люди-патриархи" самовольно оставить свою паству и свои обязанности, чтобы ехать за тридевять земель бог знает зачем?! Одна­ко в целом переговоры шли успешно, нужные чинов­ники получили свое, с политической точки зрения воп­рос для Оттоманской Порты был слишком мелок, что­бы не разрешить его „для дружбы царя". Словом, вес­ной 1668 года послы отправились домой с целым воро­хом султанских фирманов.

Паисий и Макарий указами турецких властей вос­станавливались на своих местах. Особая грамота на­местнику Египта Ибрагим-паше приказывала ограбить и сослать александрийского патриарха Иоакима и поса­дить на его место Паисия. По приказу султана констан­тинопольский патриарх Мефодий также написал грамо­ту о смещении Иоакима и утверждении на патриаршем престоле Паисия. Разумеется, обо всем этом Оттоман­ская Порта официально извещала московского царя. Алексей Михайлович мог, казалось бы, успокоиться, но опыт предыдущих затруднений заставлял его вновь и вновь подстраховывать достигнутый успех.

По православному Востоку был выпущен еще один залп грамот из Москвы. Царь дважды писал новому константинопольскому патриарху Мефодию, желая, чтобы Паисий и Макарий благополучно вернулись на свои престолы и, таким образом, тот факт, что на собо­ре в Москве председательствовали экс-патриархи, мож­но было представить как недоразумение местного (вос­точного) значения. Грамоту Мефодию направил новый патриарх Иоасаф московский и всея Руси (вернее, она была написана от его имени). Мефодию и иерусалим­скому патриарху Нектарию написали перед отъездом из Москвы также Паисий и Макарий. Все названные сочинения были приправлены изрядной дозой более или менее замаскированной лжи. Как бы то ни было, инцидент был исчерпан благополучно для московских властей, хотя одобрения своим действиям от констан­тинопольской и иерусалимской патриархий на москов­ском соборе и тем более на Востоке они, конечно, не дождались.

Любопытно, что в еще более сложном положении русское правительство оказалось из-за Паисия Лигари­да — признанного консультанта по церковным вопро­сам. Если Паисий и Макарий были попросту жертвами своей любви к золотому тельцу и интриг среди восточ­ного православного духовенства, то их ближайший советник и помощник на большом церковном соборе

Паисий Лигарид оказался самым настоящим и притом отъявленным авантюристом.

Обвинение Лигарида в неправославии, выдвинутое патриархом Никоном, правительству удалось отвести. На соборе 1666—1667 годов митрополит сарский и по- донский Павел представил созданное под его руковод­ством „сыскное дело о газском митрополите Паисии, что он православен". „А хотя б де он, газский митропо­лит, и не еретик был, — не сдавался Никон, — и ему-де на Москве долго быть не для чего, я-де его за митропо­лита не ставлю, у него-де и ставленные грамоты на сви­детельство нет. И мужик-де наложит на себя мантию, и он-де таков же митрополит!"

Обвинение Паисия Лигарида как самозванца не мог­ло не обеспокоить московское правительство, тем бо­лее что оно вынуждено было признать правоту Никона. Не следует думать, что прежние „шалости" Лигарида ускользнули из памяти царя Алексея Михайловича. Особое впечатление произвел страх, который Лигарид не смог скрыть перед приездом в Москву двух патри­архов. Не случайно царь велел заблаговременно, еще при отправлении патриархов из Астрахани в столицу, вызнать у них: „Нет ли патриаршего гнева какого на газского митрополита Паисия?" При этом царь заранее просил патриархов не спешить с проявлением этого гнева.

В соответствии с царской волей Макарий антиохий­ский заявил на соборе, что Лигарид является право­славным: „Газский митрополит во дьяконы и в попы ставлен в Иерусалиме, а не в Риме — про то-де он, ан­тиохийский патриарх, ведает подлинно". Гораздо даль­ше пошел в защите Лигарида царь Алексей Михайло­вич, объявивший участникам большого церковного собора, что газский митрополит „живет истинно... и грамота у него поставленная есть и свидетельствована, а (об) отлучении его от иерусалимского патриарха гра­моты не бывало". Как видим, Алексей Михайлович покрыл Лигарида, но в его словах прозвучал новый мотив — об отлучении первого царского и патриаршего советника от церкви. Защищая Лигарида, царь неволь­но выдал то, о чем было известно лишь узкому кругу членов правительства и сотрудников Посольского при­каза.

Как бы то ни было, заступничества царя и восточ­ных патриархов оказалось достаточно, чтобы Лигарид воспрянул духом. На большом церковном соборе он держался хозяином, выступал самоуверенно, как при­знанный учитель неразумных россиян, с апломбом перебивал и поправлял других, в том числе самих пат­риархов. Истинное лицо этого самозванца вскрылось только по окончании собора, когда и Никон, и старо­обрядцы были осуждены и репрессированы, во многом благодаря усилиям Лигарида.

29 июня 1669 года в Москву пришла грамота иеру­салимского патриарха Нектария, в ведении которого находилась газская митрополия. Паисий Лигарид, уве­домлял Нектарий, бросил свою епархию 14 лет назад и отправился в волошскую землю. Он был не только лишен митрополии, но отлучен от церкви и проклят еще предшественником Нектария патриархом Паиси- ем иерусалимским. Между прочим, специальной грамо­той из Иерусалима об этом был извещен и патриарх Паисий александрийский, скрывший этот факт от боль­шого церковного собора в Москве (и не случайно, ибо подружился с Лигаридом еще в Валахии, где они про­мышляли на пару).

Решив отправиться на Русь, Лигарид по пути, на Ук­раине, подделал свои документы (на которые, как мы помним, ссылался Алексей Михайлович). Факт под­делки был установлен точно, поскольку ни Паисий, ни Нектарий проклятому архиерею их не выдавали, а че­ловек, осуществивший подделку (архимандрит Леон­тий), находится ныне в распоряжении Нектария. Втер­шись в доверие московского двора, Лигарид получен­ные якобы для своей епархии деньги отсылал к себе до­мой на остров Хиос. Он попросту спекулировал на же­лании русских властей помочь притесняемым мусуль­манами единоверцам!

Итак, писал Нектарий, „даем подлинную ведомость, что он отнюдь не митрополит, не архиерей, не учитель, не владыка, не пастырь, потому что он столько лет от­стал (от православного архиерейского служения. — А. J5.), и по правилам святых отец есть он подлинно от­ставлен и всякого архиерейского чина лишен, только именуется Паисий". Православной церковью он про­клят, зато „латыни свидетельствуют и называют его своим и папа римский берет от него на всякий год по двести ефимков". То есть московские деньги шли от­части анафемствованному изгою, отчасти папе римско­му, которого в Москве называли чуть ли не первым врагом православия! Десятой доли вины Лигарида бы­ло бы достаточно, чтобы простой смертный сгнил в заточении. Но что не позволено человеку — позволено верному царскому прихвостню, и богомольный „ти­шайший" царь Алексей Михайлович не только не раз­гневался (думаю, он знал подноготную Лигарида за­ранее), но устремился на спасение проклятого и пере­шедшего в латинство самозванца.

Поначалу все шло удачно. 13 июля 1669 года царь писал патриарху Нектарию „о митрополите газском Паисии, которого мы имеем в царском нашем дворе как великого учителя и переводчика нашего, — да возымеет первую честь и славу как и было, поскольку некоторые, радуясь злу, от зависти злословили его пред святительством вашим, и бесчестили, и извергли". Отмечая большие заслуги Паисия на церковном соборе в Москве, царь лично просил патриарха, чтобы Лигарид на Востоке „был принят с прежней честью... И так мо­лим, да приимется прошение наше, ведая, что (бы) ни учинилось — и то учинилось от зависти". Московский патриарх Иоасаф в своей грамоте также просил про­стить Лигарида и выслать на Русь „писанием своим ар­хипастырским прощение и благословение", ибо пре- многие труды его (Лигарида) премудрые многую пользу церкви великороссийской принесли". В соче­тании с царскими и патриаршими пожертвованиями иерусалимской церкви эти грамоты должны были оказать свое действие.

Успеху предприятия по восстановлению Паисия в Газе способствовало добровольное оставление Некта­рием своего престола. С 23 января 1669 года иеруса­лимским патриархом стал Досифей (с которым мы не раз столкнемся в следующей главе), ревностный противник католичества, сильно нуждающийся в рус­ской помощи. Это сочетание хорошо отразилось в его ответном послании в Москву.

„Прочитали о газском митрополите, чтоб мы его простили, — писал Досифей, — и что будто не имеет вины на себе. А он, Лигарид, имеет многие великие вины и согрешения, которые, написав, послал (я) было к тебе, великому государю, свидетельства ради; только стыд послать нас не допустил, отчего и возвра­тили (Досифей действительно старался не допускать до России вести о преступлениях в недрах греческой церкви, боясь окончательного падения ее авторитета. — А. Б.).

Только одно говорим, — продолжал патриарх, — что кир Нектарий патриарх не таковский, чтобы писать или говорить ложно, но такой в правиле, что ныне иного такого архиерея разумного и богобоязненного не будет!"

Далее Досифей осуждал „неподобные, хульные, непотребные и превознесенные слова" Паисия Лигари­да о патриархе Нектарии и завершал свою грамоту... обещанием полного прощения Лигарида, а также вос­становления его в достоинстве газского митрополита.

Скрытый в столь странном построении письма на­мек был мигом расшифрован в Москве, и в Иерусалим поехали связки соболей на 1300 рублей по московской цене. Отвечая на намек намеком, Посольский приказ сообщал Досифею, что дары посланы „по челобитью газского митрополита Паисия". Царь просил их при­нять, „имея добрую надежду иное и большее восприять, когда сбудутся наши желания о газском митрополите... и на прежнее будет возвращен достоинство, и разреше­ние совершенное получит".

В ответ из Иерусалима 24 января 1670 года пришла разрешительная грамота патриарха Досифея, освобож­давшая Паисия Лигарида от церковного отлучения и восстанавливающая его в архиерейском достоинстве. Выполнив желание царя, Досифей, однако, самому Ли- гариду прислал письменный выговор, сообщая, что, если бы не ходатайство государя, не видал бы тот свя­тительского сана как своих ушей. С удивительной от­кровенностью Досифей признает, что простил и восста­новил в сане того, „кто работает на папежей (католи­ков. — А. Б.) хийских и оставил свою паству на 15 лет без пастыря". „Ты не столько велик, — пишет Досифей Лигариду, — сколько глуп, безчеловечен и безстыден, — только место, где пребываешь, есть двор царский" — и этим объясняется снисхождение патриарха.

Казалось бы, Алексей Михайлович решил и этот скользкий вопрос, но не прошло и двух месяцев после получения в Москве разрешительной грамоты Досифея, как в Иерусалиме вскрылись новые преступления Лигарида и он снова был отлучен от церкви — на этот раз окончательно. Даже царь устыдился вторично про­сить за изгоя, а попытка воздействовать на Досифея через валашского воеводу Иоанна Дуку оказалась неудачной. Еще менее уместно было держать запрещен­ного архиерея в Москве, напоминая всем, что организа­тором осуждения Никона и староверов был авантю­рист. 4 мая 1672 года Паисия отправили из Москвы в Палестину, снабдив богатым жалованьем и двенадцатью подводами для вывоза его имущества.

Лигарид понимал, что на Востоке ему делать нечего. Он выехал из Москвы только в феврале 1673 года (причем получил еще одно пожалование на отъезд, впо­ловину прежнего), но обосновался в Киеве, не желая покидать русские пределы. Царским указом ему было это разрешено, но письма Паисия за границу не выпус­кались, а самого его велено было стеречь „всякими мерами накрепко". Сообщник в темных делах пугал царя, к тому же из Стамбула переводчик-агент Пана- гиот предупреждал государя, „чтоб не велел газского митрополита с Москвы отпускать, чтоб не учинил в Ца- реграде и в иных местах какого дела с простодушия своего".

Живя в Киеве, отставной интриган находил утеше­ние в многочисленных доносах „наверх" на украин­ское духовенство и местную администрацию, в том числе просил учинить розыск, куда киевский митро­полит обращает свои доходы. Он настолько надоел властям, что 21 августа 1675 года в Киев был послан строгий указ о высылке Лигарида в столицу, хотя бы и против его воли. В Москве Паисий содержался под арестом, но 1 сентября 1676 года добился-таки разре­шения уехать в Палестину. На этот раз жалования на отъезд он не получил. Впрочем, и в Палестину Лигарид не уехал. 24 августа 1678 года старый авантюрист скон­чался в Киеве, надолго унеся с собой тайны большого церковного собора в Москве, организация которого, во всей ее неприглядности, выплыла на свет только после открытия для ученых государственных архи­вов35.

* * *

Но вернемся к протопопу Аввакуму, улегшемуся, как мы теперь понимаем, не перед высшими церковны­ми иерархами, а перед простыми слугами царского престола. Этот жест столь понравился Аввакуму, что позже, давая советы своим единомышленникам-старо­верам, как избавляться от непрошеных гостей — нико­нианских священнослужителей (которых он тоже счи­тал продажными), протопоп писал: „Он, сидя, испове- дывает, а ты ляг перед ним, да и ноги вверх подыми, да и слину попусти, так он и сам от тебя побежит: чорная-де немочь ударила. Простите-су Бога ради, со­грешил я перед вами. А што? Уже горе меня взяло от них, от блядиных детей. Плюйте на них, на собак!"36

Действительно, Иларион, Павел, Иоаким — эти обманутые государем в их надеждах слуги государя, Паисий, Макарий, Лигарид — иностранные наемники, мало отличавшиеся от авантюристов, стремившихся попасть в русскую армию, молчаливое большинство церковного собора, молча устрашающееся царского гнева и готовое послушно голосовать за что угодно, — все они вместе составляли малопривлекательную ком­панию, которую не могли скрасить все драгоценности церковной и государственной казны.

Но, на мой взгляд, у нас недостаточно оснований, чтобы говорить о полной управляемости членов цер­ковного собора. Мы видели, что не все русские иерархи и не во всех вопросах были просто холопами самодер­жавной власти. Что касается восточных архиереев, нас­тораживает поведение самого царя Алексея Михайлови­ча, явно неуверенного в их полном подчинении его во­ле. Хотя, например, Паисий александрийский сразу по приезде в Россию выразил царю изумление и восхище­ние щедростью, с которой царский посланник Мелетий расходовал на него и его свиту денежные средства в дороге („сотворил ради нас бесчисленную проторь"), и обещал в благодарность за это свою верную службу „боговенчанному вашему царству", царь отнюдь не был спокоен.

Были приняты экстраординарные меры, чтобы вос­точные патриархи до личных переговоров с царем не имели контактов в России ни с кем, кроме доверенных людей самодержца. Они даже не должны были знать, зачем приглашены в Россию и ради чего, собственно, на них израсходованы средства.

Архиепископу Иосифу астраханскому — видному участнику собора 1660 года против Никона — царь по­слал инструкцию насчет общения с патриархами. „И бу­дет они, патриархи, учнут тебя спрашивать, для каких дел к Москве им быть велено? — гласил наказ. — И ты б им говорил, что Астрахань от Москвы удалена и для каких дел указано им быть, про то ты не ведаешь. А чаешь-де ты того, что велено им быть для того: как бывший патриарх Никон с патриаршества сошел и для иных великих церковных дел. А будет что и иное не­большое доведется с ними поговорить, и ты б говорил, будто от кого что слышал, а не собою". Вообще, указы­вает царь, Иосифу при приеме патриархов следует „во всем быти опасну и бережну" (как будто он принимает опасных врагов!).

Архиепископ должен был проследить, чтобы сопро­вождающие патриархов мирские и духовные лица с патриархами и их свитой ни о чем не говорили „и были во всем опасны"! Однако и этого царю было мало: приставам из стрелецких командиров и подьячему, посланным, по обычаю, для сопровождения гостей в Москву, был дан такой наказ, как будто они везут бом­бу. Они должны были „держать о патриархах всякое бережение и учтивость" и в то же время „смотреть и беречь накрепко, чтоб к патриархам ни от кого ни с какими письмами никто не подъезжал, также бы и от них, патриархов, ни к кому никаких писем в посылке не оыло".

Дьякон Мелетий должен был с помощью агентуры, завербованной в свите патриархов, шпионить за Паиси- ем и Макарием, „смотреть и беречь накрепко" общеиз­вестную „тайну" о готовящемся суде над Никоном и староверами. Царская инструкция рекомендовала Ме- летию подкупить племянника Макария, архидьякона Павла, чтобы он следил за перепиской дяди и при необ­ходимости перехватывал письма, а также попытаться подкупить племянника патриарха Паисия. Жалованье главным шпионам полагалось большее, чем лучшим военным разведчикам, — до 30 золотых!

К тому времени, когда патриархи доехали почти до Владимира, царь Алексей Михайлович еще более обес­покоился. Видимо, агентура, приставленная к Никону, известила его о сомнениях русского патриарха относи­тельно полномочий его предполагаемых судей. К Паи- сию и Макарию был послан стрелецкий полковник А. С. Матвеев (доверенное лицо царя, будущий глава правительства). Он должен был расследовать, являются ли патриархи патриархами и имеют ли они грамоты от патриархов константинопольского и иерусалимского. „А проведьюать про то в разговорах неявным обы­чаем".

Матвеев также должен был негласно перетрясти свиту патриархов с целью выявления людей, подослан­ных от Никона и некоторых других лиц, перечисленных в царской инструкции. Следовало „остерегать накреп­ко с большим опасением", исключить любые контакты Паисия и Макария с внешним миром. Даже при патри­аршей службе в попутных соборах Матвееву полагалось допускать к благословению воевод, приказных и иных чинов знатных людей только в своем присутствии. О всем замеченном и вызнанном следовало немедленно сообщать лично государю.

Наблюдение за патриархами оказалось нелишним, хотя и не в том аспекте, который предполагал царь Алексей Михайлович. Паисий и Макарий с самого нача­ла повели себя вольно, настолько вольно, что приняли в свою свиту ссыльных.

„Нам, великому государю, — писал по этому пово­ду Алексей Михайлович, — ведомо учинилось, что все­ленские патриархи везут с собою из Астрахани к Моск­ве Печатного двора наборщика Ивана Лаврентьева, которого по нашему... указу велено сослать из Астраха­ни на Терек за воровство, что он... на Печатном дворе завел латинское воровское согласие и римские многие соблазны.

Да они ж, — продолжал рассерженный государь, — везут с собою к Москве гостя Васильева человека Шо- рина Ивашку Туркина, который писал к воровским казакам воровские грамотки, — и по тем его воров­ским Ивашковым грамоткам те казаки наш, великого государя, насад (большое грузовое судно. — А. Б.) и торговых многих людей суды (пограбили) и многих людей побили до смерти. И тебе б (Мелетию. — А. Б.) им, вселенским патриархам, говорить о том, чтоб они с нами, великим государем, не ссорились, тех воров, Ивашку Лаврентьева и Ивашку Туркина, с собою к Москве не возили".

Патриархи не только не выполнили пожелание го­сударя, но кроме И. Лаврентьева и И. Туркина привез­ли с собой в Москву еще 20 человек, не числившихся в свите. Не считались Паисий и Макарий и с церковным правилом, запрещавшим епископу действовать архи­ерейски в чужой епархии без согласия и разрешения местного архиерея. По пути в столицу они творили суд и расправу над русским духовенством, экзаменовали священников, лишали их сана и даже сажали в тюрьму. Царю же в Москву они послали требование, чтобы к их прибытию были приготовлены „многие великие дела" по части исправления русской церкви, а также „изго­товлена судебная палата.

Эти требования и вообще поведение патриархов крайне обеспокоили московское правительство. Экст­раординарные меры ограждения Паисия и Макария от контактов, окружение их шпионами по дороге в Моск­ву и особенно в столице, постоянное беспокойство царя относительно тех или иных шагов и заявлений гостей свидетельствуют, что царь Алексей Михайлович отнюдь не был уверен, что держит главных участников собора в своих руках. Всесильная светская власть трепетала перед авторитетом духовных лиц: осуществляя описан­ные выше малопривлекательные с моральной точки зрения мероприятия, российский самодержец и его слу­ги оставались глубоко, даже фанатично верующими людьми.

События 60-х годов XVII столетия невозможно по­нять, не учитывая этот феномен общественного созна­ния: сочетание непосредственного, часто грубого праг­матизма с мышлением и чувствованием в религиозных рамках, со страхом перед Страшным судом и Высшим судией. Над бездной смерти люди лихорадочно искали возможности за что-то зацепиться, чем-то защитить себя — и в духе своего времени хватались за ритуалы, правила поведения, букву учения, за что-то конкретное и обозримое. Того, кто знал жизнь больше, она с точки зрения вечности больше и страшила, пугала возмож­ностью гибельной для души ошибки.

Не случайно царь Алексей Михайлович, подготовив заранее, обсудив с восточными патриархами и русски­ми архиереями комедию суда над Никоном, встал, когда низвергаемый патриарх вошел в зал соборных заседаний. Вопрос о том, следует ли вставать при появ­лении Никона, специально обсуждался собором, и все, во главе с царем, решили не вставать. Но самодержец не смог удержаться, и за ним встали все остальные! Далее, Никон отказался садиться, ибо, как он заявил, не увидел подобающего места. Тогда Алексей Михай­лович, к ужасу устроителей церемонии, сошел с трона, спустился к Никону и встал у стола, над которым воз­вышались патриархи Паисий и Макарий. Царь сделал все, чтобы осудить Никона, но не почтить его не мог. Самодержец купил содействие восточных патриархов — но стоял перед ними, как перед авторитетами, обязан­ными рассудить спор русского самодержца с русским патриархом.

Характерно, что, добившись низложения Никона, царь до конца своих дней проявлял к нему почтение и всячески старался улучшить его положение в ссылке. Умирая, Алексей Михайлович продиктовал в духов­ном завещании слова, перечеркивавшие его победу над Никоном. Он просил „прощения и разрешения" „от отца моего духовного великого господина святейшего Никона иерарха и блаженного пастыря, аще и не есть на престоле сем"! Сын его — царь Федор — не жалел средств, чтобы выполнить предсмертную просьбу отца и получить Никону у восточных патриархов разреши­тельные грамоты, то есть уничтожить приговор собора 1666—1667 годов. Царское посольство везло четырем патриархам богатую милостыню „и сверх того, — за разрешительные грамоты, —...по двести по пятидесяти Рублев патриарху... И если крепко и упорно станут и не похотят того учинить — и по самой конечной мере дать по пятисот рублев патриарху. А буде и по тому... не учинят, и по самой нужде дать по тысяче рублев человеку, только б учинили и в грамотах своих написа­ли имянно!" Благодаря искусству русского посла Про- кофия Возницына Никону был официально возвращен патриарший сан сразу пятью восточными патриархами (антиохийских оказалось двое, и посол взял грамоты обоих). При этом, как гордо заметил дипломат, „учи­нил он то неусыпным своим промыслом и радением, без великих дач, а велено было от того дать и многую дачу" (смета расходов Возницына опубликована Н. Ф. Каптеревым)37.

Трепетал царь и перед Аввакумом, осужденным следом за Никоном. По свидетельству Аввакума, уже после вынесения приговора к нему, закованному в кандалы и ждущему ссылки в Заполярье, не раз прихо­дили доверенные царские слуги, передавая слова Алек­сея Михайловича: „Протопоп, ведаю-де я твое чистое, и непорочное, и богоподражательное житие, прошу-де твоево благословения и с царицею и с чады — помолися о нас!" — кланяючись, посланник говорит. И я по нем,— писал Аввакум в „Житии", — всегда плачю: жаль мне сильно ево. И паки он же: „Пожалуй-де послушай меня: соединись со вселенскими теми хотя небольшим чем!" И я говорю: „Аще и умрети ми Бог изволит, с отступ­никами не соединюся! Ты, реку, мой царь, — а им до тебя какое дело? Своево, реку, царя потеряли, да и те­бя проглотить сюды приволоклися! Я, реку, не сведу рук с высоты небесныя, дондеже Бог тебя отдаст мне". И много тех присылок было. Кое о чем говорено. По­следнее слово (царь) рек: „Где-де ты не будешь, не за­бывай нас в молитвах своих!" Я и ныне, грешной, ели­ко могу, о нем Бога молю"38.