По сути, Питирим, вместе с другими присутствовавшими при отшествии Никона и дважды давшими показания (перед открытием собора, 14–15 февраля 1660 г., и в ходе его, 20–22 февраля) духовными и светскими лицами, говорил правду [24], что было легко и приятно, поскольку это была правда, угодная государю. Сам Никон не упрекал своего доверенного ставленника за эти показания, возможно, потому, что решения собора 1660 г. были немедленно поставлены под сомнение: не только опальным патриархом, но также некоторыми духовными лицами из царского окружения, – и в конечном итоге проигнорированы Алексеем Михайловичем [25].
Конечно, Питириму было обидно узнать, что Никон мимоходом нарек этот бесполезный собор «синагогою иудейскою», отметив, между прочим, что был судим властями, которые от него же получили рукоположение, как отец детьми. На тот факт, что из всех свидетелей только митрополит Питирим и боярин князь А. Н. Трубецкой заверяли, будто «патриарх Никон патриаршества своего отрекся с клятвою», бывший благодетель Крутицкого митрополита вообще не обратил внимания. Одного слова Никона, что «оставил я престол, но архиерейства не оставлял», оказалось достаточно, чтобы поломать все приготовления к избранию нового патриарха.
Скажут, что Питирим все равно выиграл, получив в свои руки реальное церковное управление вместо запершегося в Новом Иерусалиме Никона, тогда как при поставлении нового патриарха не имел решительных шансов занять престол. Однако должно заметить, что митрополит Сарский и Подонский отнюдь не стал местоблюстителем патриаршего престола и в период «межпатриаршества», как он сам писал в ставленных грамотах духовенству, действовал «по государеву цареву… указу» [26].
|
|
На смену руководству со стороны властного Никона пришел контроль светских властей над тем же управляющим делами Церкви: может быть, не столь строгий и мелочный, но отнюдь не дававший реальной власти, утеснявший чтимую Питиримом церковную свободу и досадительный из–за справедливых упреков опального патриарха, с которым самому митрополиту предписывалось не считаться, но слово коего было весьма авторитетно для царя (и, как увидим ниже, для части духовенства).
Единственная честь – действовать вместо патриарха в Успенском соборе и при предписанных традицией «выходах», например при шествии на ослята в Вербное воскресенье, – была отравлена этим унизительным положением эрзац–архипастыря. Ко всему еще Никон, озлобившись на государя, в 1662 г. в неделю православия, по выражению митрополита Макария, «торжественно проклял, или анафемствовал, стоявшего тогда во главе русской иерархии Крутицкаго митрополита Питирима, – проклял за три будто бы вины: «за действо вая (шествие на осляти), за поставление Мефодия, епископа Мстиславского, и за досадительное и поносительное к себе слово» [27].
Проклятие это, произнесенное Никоном в сердцах, наделало много шуму на Москве, показав, в частности, чего стоит авторитет митрополита Крутицкого. Уведав об анафеме, царь Алексей Михайлович потребовал мнения на этот счет от архиереев. Известны письменные ответы государю митрополитов Новгородского Макария и Ростовского Ионы, архиепископа Рязанского Ионы и двух епископов: Вятского Александра и Полоцкого Каллиста. Вероятно, дело обсуждалось еще шире, демонстрируя внимание государя к Никону и унизительное положение Питирима, которому лишь после того, как архиереи высказались в его пользу, было дозволено 13 октября 1662 г. бить челом на Никона за незаконную клятву [28].
|
|
Прямых последствий челобитье Питирима не имело. Только в декабре государь, сетуя в Успенском соборе во время всенощной на праздник Петра митрополита, что Русская православная церковь вдовствует без пастыря, вслух пожаловаться изволил и на произвольные проклятия, коими осыпает Никон Питирима и иных без собора и без всякого испытания. К этому времени С. М. Соловьев относит решение государя о созыве большого церковного собора с участием восточных патриархов; но до реализации подобного замысла было еще очень далеко.
Пока же Никон, насколько можно судить, прекратил проклинать Питирима. Но не потому, что не нашел в этом поддержки (раз произнесенное отлучение было в глазах Никона действительным, доколе оно не снято), а скорее по причине незначительности в его глазах этой личности. В феврале 1663 г. Никон, между прочим, официально заявил царским посланцам свое презрение к действующим духовным властям, выделив управляющего делами Церкви: «…а Питирим митрополит и того не знает, почему он человек» [29]. Это была очередная несправедливость опального патриарха. Но несомненно, что во время своего управления митрополит Крутицкий следов самостоятельной деятельности почти не оставил.
Позже, в 1665 г. (после своей переполошившей дворец попытки вернуться на престол в декабре 1664 г.), Никон счел необходимым подробно разъяснить восточным патриархам ситуацию с управлением Русской православной церковью. Грамоты его были перехвачены уже на Украине и произвели новое волнение при московском дворе. Питирима, несмотря на недовольство его деятельностью, Никон скорее оправдывал, справедливо видя в церковных деяниях волю государя.
|
|
«Приказали мы править на время Крутицкому митрополиту Питириму, – писал Никон. – И по уходе нашем царское величество всяких чинов людям ходить к нам и слушаться нас не велел, потребное от патриаршества давать нам запретил; указал – кто к нам будет без его указа, тех людей да истяжут крепко и сошлют в заточение в дальние места, и потому весь народ устрашился. Крутицкому митрополиту велел спрашивать себя, а не нас. Учрежден Монастырский приказ, повелено в нем давать суд на патриарха, митрополитов и на весь священный собор, сидят в том приказе мирские люди и судят…»
Претензии Никона лично к Питириму были связаны с подчинением митрополита светской власти в таких церковных делах, которые опальный патриарх счел вовсе уж неподсудными мирскому разумению: «Мы предали анафеме… Крутицкого митрополита Питирима, потому что перестал поминать на литургии наше имя, и которые священники продолжали поминать – тех наказывал; он же хиротонисал епископа Мефодия в Оршу и Мстиславль, и послали того в Киев местоблюстителем, тогда как Киевская митрополия под благословением Вселенского патриарха».
Никон не напрасно обличал противоканоничное поставление местоблюстителя Киевской митрополии, непосредственно подчинявшейся патриарху Константинопольскому. В этой истории царское правительство отрабатывало действия, с помощью которых оно затем старалось придать видимость законности низвержению с престола самого Никона.
Украинские маневры
Дело Мефодия, подробно рассмотренное знаменитым историком Церкви митрополитом Макарием [30], воистину было беззаконным и соблазнительным, но Питирим имел к нему лишь формальное отношение. На Украине шла война; Правобережье отпало от России с изменой Юрия Хмельницкого; на Левобережье полковники насмерть боролись между собою за гетманские клейноты [31]. В тяжелые 60–е годы у московского правительства, и так не слишком деликатного в делах Церкви, проявилось обычное в таких случаях стремление идти напролом, уповая, что победа все спишет.
Поскольку Киевский митрополит, управляя значительной частью украинской Церкви, держался на территориях, подвластных польскому королю, российской частью Киевской епархии ведал местоблюститель – ученейший Лазарь Баранович, епископ Черниговский (впоследствии архиепископ Черниговский и Новгород–Северский). Как и иные просвещенные представители левобережного православного духовенства – архимандриты Печерский Иннокентий Гизель, Михайловский Феодосии Сафонович, ректор Киево–Могилянской коллегии Иоанникий Галятовский и другие, – Лазарь твердо стоял за решение объединиться с Россией, принятое Переяславской радой.
В то же время он был непонятен московским чиновникам своим нежеланием вовлекать Церковь в политическую и тем паче междоусобную войну. Баранович со товарищи упорно не желал видеть неустойчивую военно–политическую границу между Речью Посполитой и Российской державою, когда речь шла о православном духовенстве Киевской митрополии. Блюдя благочестие в своей части епархии, епископ искренне чтил оказавшегося за границей митрополита и иных собратьев – пастырей украинской Церкви. Эта позиция была приемлема для Москвы, пока речь шла о переходе под крылья двуглавого орла всей Украины и оставалась в силе декларированная цель войны: освобождение от неприятеля исконно благочестивых древнерусских православных земель.
Когда же в ходе тяжелой войны с Польшей, осложненной шатаниями казаков и гетманов, вмешательством Швеции, Крыма и Турции, встал вопрос о границе unti possidentis, по месту, где стояла нога воина, ревнители единства южнорусского православия стали вызывать в Москве все большие подозрения. Зато близок и понятен московским политикам был Нежинский протопоп Максим Филимонович, горячо приветствовавший еще в 1654 г. вступление русских в Нежин и поход государя на Смоленск.
С тех пор Максим ревностно служил добровольным агентом, заваливая царскую администрацию политическими донесениями. Его–то и предпочли ученому и благочестивому мужу Лазарю Барановичу! На русской части Украины не было для него архиерейской кафедры? Не беда, на отвоеванных землях Белоруссии нашлась епископия Мстиславская и Оршанская. 4 мая 1661 г. Нежинского протопопа, нареченного в монашестве Мефодием, рукоположил на нее митрополит Питирим «по соизволению царя, благословению всего освященнаго собора и совету царскаго синклита».
«Соизволивший» на сие государь (не говоря уже об архиереях) прекрасно осознавал беззаконность вторжения в юрисдикцию патриарха Константинопольского. Об этом царь Алексей Михайлович прямо писал последнему в декабре 1662 г.: «…по нужде допускается и преминение закона. Мы рассудили меньшим пожертвовать большему: ибо лучше нарушить правило, запрещающее епископу рукополагать в чужом пределе, нежели соблюсти правило, но допустить, чтобы те души впали в погибель».
Питирима, писал государь, «мы понудили рукоположить этого епископа» (здесь и далее выделено мной. – А. Б.), для спасения украинского православия, которое якобы вслед за Киевским митрополитом Дионисием Балабаном готово было соединиться с папистами»! «Подданные наши казаки, называемые черкасами, живущие в городах Малой и Белой России, – утверждал самодержец, – поползновенны и удобопреклонны к иноземному ярму; ныне же особенно узнали мы их удобопреклонность к соседним им папистам».
Кто создал у царя такое впечатление – очевидно. Нагнетание страхов перед пронизывающей все и вся «изменой» – любимое средство карьеры политических дельцов. Извещенный о «шатости» украинцев царь не обратил внимания даже на то, что чтившее митрополита Дионисия левобережное духовенство совершенно безропотно приняло незаконного московского ставленника, рукоположенного к тому же анафематствованным Никоном архиереем.
Даже Лазарь Баранович, которого явочным порядком известили о смещении с должности местоблюстителя Киевской митрополии, не выказал и тени обиды. Не медля отбыв в свою епархию, Лазарь 2 августа 1661 г. отписал государю, что «боголюбиваго епископа Мстиславскаго и Оршанскаго, господина отца Мефодия Филимоновича, истиннаго богомольца вашего величества, я честно почтил и принял, со всем духовным собором, как брата и сослужителя своего, и посадил на престол митрополии Киевской блюстителем, отдав ему в целости все имущество, церковное и монастырское».
Облеченный высоким саном московский агент, прибыв на Украину с изрядным запасом денег для оперативной работы, стал действовать столь энергично, перебегая от одного претендента на гетманские клеиноты к другому, что окончательно запутал Москву и Украину. Первый приведенный им к присяге гетман Самко в январе 1662 г. горестно извещал Москву: «Такой баламут, как Мефодий, и в епископы не годится. Государь пожаловал бы нас, велел Мефодия вывести из Киева и из черкасских городов, а если его не выведут… и мы на раду не поедем… Сначала сложился он с Василием Золотаренком, а теперь сложился с Брюховецким».
Вслед за возмущенными интриганством Мефодия претендентами на гетманство выступил Никон, проклявший Питирима. Анафема падала и на рукоположенного Крутицким митрополитом, которого Никон, по церковным правилам, не мог проклинать, как подчиненного Константинополю. Впрочем, страшное проклятие Цареградского патриарха на Мефодия не замедлило последовать. Но московское правительство не смутилось. Когда грамота Алексея Михайловича с оправданием беззакония «по нужде» не возымела действия, на Востоке была предпринята дипломатическая операция по выведению государева слуги из–под клятвы, – сходные мероприятия позже пришлось повторять с главными действующими лицами судилища над Никоном.
Впрочем, подкуп восточных архипастырей для утверждения ими московских беззаконий был делом тонким, требующим навыков и времени. Пока тянулось «очищение» Мефодия, против местоблюстителя, лишь изредка заглядывавшего в Киев (и никогда не появлявшегося в собственной епархии), возмутилось, наконец, киевское духовенство: «Мы принимали его, по грамоте нашего милостиваго государя, за блюстителя… он же вместо отца явился нам великим неприятелем и, вместо блюстителя, губителем!» – почти единодушно писали украинские власти (за вычетом смиренного Лазаря Барановича).
Выказывая обиду, украинцы осмелились сослаться на каноническое право. Во–первых, «отец Мефодий находится под проклятием как патриарха Константинопольскаго, так и Московскаго, за то, что вмешался незаконно в чужую диоцезию». Во–вторых, «он посвящен на епископство без всякой елекции» (избрания. – А. В.). В–третьих, «он только по своему желанию, не имея никаких заслуг пред Церковию, выпросил себе блюстительство». Наконец, он «и нас всех фальшиво привел в подозрение у его царскаго величества».
Единодушное негодование киевского духовенства интересно для нас тем, что показывает реальное, скрытое обычно смирением перед волей государя церковное правосознание, в котором Никон, покинувший только Москву, но оставшийся в пределах своей епархии, не выглядел низложенным. В украинском же междуусобии, старательно раздуваемом Мефодием, победил этот смутьян: гетманом был избран его ставленник Брюховецкий, а Самко и Золотаренко, послужившие московскому агенту разменной картой, преданы смертной казни.
Года не прошло, как Брюховецкий и Мефодий рассорились, причем гетман, ссылаясь на «статьи», принятые еще Переяславской и Батуринской радами, потребовал, чтобы «в Киев на митрополию был бы послан, по указу государеву, русский святитель из Москвы»: «чтобы духовный чин киевский не шатался к ляхским (польским. – А. Б.) митрополитам… и духовный чин, оставив двоедушие, не удалялся из послушания святейшим патриархам Московским».
Малороссийское духовенство, естественно, воспротивилось покушению на свои исконные вольности и сочло гетмана врагом церкви. В разгоревшейся вражде больше всех выиграл двоедушный Мефодий, вокруг которого вынуждены были сомкнуться защитники права украинского духовенства избирать себе митрополита. Мефодий не только временно удержал, но и укрепил свою власть, а в 1665 г. епископ, так и не побывавший (по Макарию) в своей епархии, был вызван в Москву судить Никона как оставившего патриарший престол.
«Отравители»
Между прочим, такой же упрек, какой митрополит Макарий адресовал Мефодию, патриарх Никон бросил Питириму. «Правит тремя епархиями, – заявил о нем Никон Паисию Лигариду (лжемитрополиту Газскому), – патриаршескою, Суздальскою и своею Крутицкою, в которой со времени своего поставления ни разу не был». На читателя, уже знакомого с судьбами собиравшихся царем против Никона восточных архиеереев (часто уже лишенных мест, а то и проклятых за оставление паствы и сотворенные в жажде наживы тяжкие прегрешения) [32], подобное обвинение вряд ли произведет впечатление.
Судьба Паисия была в руке царской. Но только ли приказами объясняется его выступление против Никона? Ведь последний, в общем считая Паисия марионеткой, в том же письме Лигариду утверждал, что Крутицкий митрополит предпринял и самостоятельное действие: «подсылал злаго человека, чтобы отравить нас». Речь шла о страшном деле, разыгравшемся в 1660 г. [33], когда Никон, как бы между прочим, отписал в Москву своему приятелю боярину Н. А. Зюзину из Крестного монастыря, что его чуть было не отравили, едва Господь помиловал: «безуем камнем и индроговым песком отпился; …и ныне вельми животом скорбен».
После принятия «безуя камня» и тертого бивня нарвала (к которому на Руси относили легенды о целебных свойствах рога единорога) и впрямь могло живот прихватить. В Москве, однако, письмо Никона вызвало изрядное беспокойство строками, что это «Крутицкий митрополит да Чудовский архимандрит прислали дьякона Феодосия со многим чаровством меня отравить, и он было отравил». Обвинение именно близких к правительству лиц, Питирима и его ближайшего помощника архимандрита Павла, особенно энергично закрутило колесо костоломной следственной машины.
Никон писал с островка в Белом море в конце июня; уже к сентябрю обвиненные им черный дьякон Феодосии и портной мастер Тимошка были в Москве под пыткой. Оказалось, что речь шла об обычной ворожбе «для привороту к себе мужеска полу и женска», а «повинную» Никону Феодосии написал поневоле, когда его били плетьми девять раз [34]. На пытке Тимошка назвал всех, кто велел ему оговорить Феодосия: не было, оказывается, и ворожбы. Но, по правилу, страшно пытали и Феодосия: тот должен был очиститься от обвинений. Дело «отравителей» доказывало только, что кто пытает – тот и добивается желаемого результата.
Для нас гораздо важнее отметить, кого именно Никон считал своими настоящими личными врагами среди московского духовенства в 1660 г., подтвердив эту оценку (относительно одного Питирима) в письме 1662 г., а затем открыто обвинив Питирима и Павла перед государем и восточными патриархами на Большом соборе в декабре 1666 г. Тогда Никон потребовал, чтобы сих двух архиереев, хотевших его отравить и удавить, выслали с заседания собора вон. Питириму и Павлу пришлось защищаться, представив розыскное дело с пыточными речами несчастных Тимошки и Феодосия: царь лично вручил оное восточным патриархам.
Там же, на Большом соборе, довелось Питириму оправдываться и по обвинению в захвате патриаршего места на торжественных церковных службах. «Тебе действовать не довелось, – заявлял Никон, – то действо наше, патриаршеское». Митрополит твердил, что «в божественных службах в соборной церкви (Успенском соборе Кремля. – А. Б.) я стоял и сидел, где мне следует, а не на патриаршеском месте; в неделю ваий действовал по государеву указу, а не сам собою». На помощь Питириму вновь поспешил государь, обвинивший Никона в том, что тот сам подобным Питириму образом служил в бытность Новгородским митрополитом, к тому же в Никоново патриаршество аналогично действовали митрополиты в Новгороде, Казани и Ростове…
Питирим и Павел, в свою очередь, активно нападали на бывшего покровителя. «Ты и сам, – говорил Никону Питирим, – на Новгородскую митрополию возведен на место живого митрополита Авфония». – «Авфоний был без ума, – ответствовал Никон, – чтоб и тебе так же обезуметь!» Вместе с Иоасафом, архиепископом Тверским, Питирим поддерживал на соборе важное обвинение, что опальный патриарх отрекся от своего престола «с клятвою»: «если буду (вновь) патриарх – то анафема буду!» – говорил, по их словам, Никон [35].
Не менее активно выступали против Никона и некоторые другие архиереи (например, Илларион Рязанский), но именно Питирим и Павел раньше и больше других были восприняты опальным владыкой как «отравители» его отношений с государем. Действительно, эти двое наиболее твердо стояли против возвращения Никона на патриарший престол, поддерживая усилия придворных не допустить, чтобы могучая личность Никона вновь подчинила себе волю «Тишайшего» царя. И они сыграли если не главную, то заметную роль в обороне Церкви и государства от страшившего многих возвращения Никона.