ФРИДРИХ-ВИЛЬГЕЛЬМ БЕРХГОЛЬЦ. 1-го. Его королевское высочество продолжал делать свои прощальные визиты.

ДНЕВНИК

1721-1725

Часть третья

Март

1-го. Его королевское высочество продолжал делать свои прощальные визиты.

2-го, после обеда, тайный советник Геспен и его свита выехали вперед в Петербург на 90 лошадях.

3-го. Его высочество решился только накануне ехать в зимних экипажах, и потому нам немало стоило труда добыть себе их. Так как придворный проповедник за день перед тем уехал вперед вместе с другими, то проповедь у нас говорил один кандидат по фамилии Вальтер, которым его высочество был очень доволен и которого приказал оставить с нами обедать. Он же завтра, в 5 часов утра, будет читать и молитву. После обеда прибыл нарочный от тайного советника Геспена, который просил похлопотать, чтоб ему на станциях давали свежих лошадей, без чего нет возможности продолжать пути, потому что лошади по причине дурных дорог не выдерживают от одного города до другого. Но ничего нельзя было сделать.

4-го. Получив еще вчера вечером назначенных для нашей свиты сто почтовых лошадей и узнав, что все готово к отъезду, герцог в 10 часов утра выехал в С.-Петербург. Перед тем кандидат, говоривший вчера проповедь, прочел молитву, по окончании которой множество купцов и других лиц на прощанье целовали его высочеству руки. Мы поехали по отвратительной дороге из Москвы в Всесвятское (Seswetzka), куда нас провожали все остававшиеся еще в Москве кавалеры и слуги, чтоб еще раз проститься с нами. На этих первых семи верстах сломались уже многие из наших экипажей; однако ж чем дальше мы ехали, тем лучше становилась дорога; но несмотря на то в этот первый день нам все-таки не удалось уехать далее Черкизова, находящегося в 3 верстах за первой станцией — Новой Деревней, и, следовательно, всего в 24-х от Москвы.

5-го. Миновав рано поутру вторую станцию — Солнечную Гору (Solnuschnogora), до которой от Новой Деревни считается 37 верст, мы проехали еще 23 версты до города Клина, третьей станции, где опять ночевали. Здесь мы нашли 23 человека пленных, приведенных по приказанию императора из Астрахани. То были частью [36] персиане, частью донские казаки, которые так отчаянно защищались (Каких тут именно казаков, отчаянно защищавшихся и где защищавшихся, разумеет автор Дневника — сказать трудно; вероятно, это были какие-нибудь беглецы, взятые в Дербенте или Гиляне.). В числе их находились два князя, из которых у одного дорогой умер отец. Все они были люди очень красивые, а персиане имели еще и вид весьма почтенный. После того как его высочество видел и одарил некоторых из них, нам, прочим, также любопытно было взглянуть на обоих князей, и мы отправились к ним; но так как там не было никого, кто бы мог говорить с ними, а их переводчик уехал в Москву, то нам пришлось объясняться только жестами; впрочем, они успели уже выучить несколько русских слов. Помещались они в двух жалких конурах и были под крепкой стражей, даже не смели выходить без конвоя. Князья, имевшие каждый свою особую комнату, в знак привета подали нам руки и просили нас садиться. Младший из них, большой любитель табака, велел принести медную персидскую трубку и подал нам ее зажженною, при чем однако ж жестами старался показать, что табак очень плох. Все мы, по персидскому обычаю, один за другим покурили из этой трубки (персиане только несколько раз втягивают дым, чтоб совершенно наполнить им рот, потом передают трубку соседу, и так идет далее, пока она вся не выкурится). При этом случае я подарил князю немного английского табака, чему он немало обрадовался; но радость его была еще больше, когда бригадир Плате дал ему на пробу турецкого табака и обещал прислать для него небольшой запас его. Он и послал с нами одного из своих людей, чтоб получить обещанное. Плате приказывал персианам отдать половину табака другому князю (который употреблял только турецкий табак и, за недостатком его, уже давно должен был оставить курение); но русская стража уверяла, что эти люди так честны, что никого не захотят обидеть. Младший князь думал было сначала идти к его высочеству и потому оделся с величайшею поспешностью, но перед тем совершил свою молитву, а именно: стал в одном из углов комнаты на колени, чтоб молиться, и несколько раз с необыкновенной ловкостью и быстротою наклонялся лицом к земле, держась при этом только на руках и пальцах ног. Одним словом, эти персиане были так прекрасно образованы, как только могут быть люди на свете; притом они были чрезвычайно веселы и ловки в своих телодвижениях. Между ними был один, вероятно кто-нибудь из духовных, перед которым другие постоянно кланялись в землю.

6-го, рано утром, мы отправились из города Клина и ехали до четвертой станции, Завидова, 27 верст, а оттуда до пятой, села Городня (Sologerodnaе), опять 27 верст. На этой дороге надобно было переезжать на больших лодках через реку Сось (Sossestrom), и [37] много прошло времени, пока мы все переправились, потому что там нашлось только одно судно, подвигавшееся необыкновенно медленно. У переправы мы нагнали свиту тайного советника Геспена, отправившуюся из Москвы за два дня до нас. Из нее только немногие успели перебраться на ту сторону реки; остальные должны были ждать, покуда не перевезли нас всех. Тайный советник Геспен с Штамке, Негелейном и Ремариусом остановился в одной деревне по сю сторону в ожидании своего багажа. Когда мы там проезжали, он стоял у ворот с намерением пригласить герцога к себе. Его высочество хотя и приказал остановиться на минуту, чтоб поговорить с тайным советником, однако ж никак не соглашался зайти к нему, несмотря на то что мы в этот день еще ничего не ели и не могли надеяться скоро поесть чего-нибудь. Его высочество, к сожалению, в дороге очень мало заботится об еде. В село Городень (принадлежащее князю Меншикову, который выстроил там у воды, на очень веселом месте, новый деревянный дом, лучший и самый большой по всей дороге) мы хоть и приехали, но без повозок, в которых находились наши кухня и погреб, а потому его высочество тотчас же отправился дальше и ехал еще 31 версту до города Твери, шестой станции, где мы остановились и ночевали. Здесь надобно было опять переправляться через реку Премеру (Premera), впадающую в Волгу, которая долго видна с правой стороны. Мы посылали фурьера вперед в Тверь для заготовления квартиры, и нас провели поэтому в дом на площади, в котором обыкновенно останавливается император. Весь он был иллюминован. Тотчас по приезде нашем явились воевода, комендант и члены городового совета (der Rath von der Stadt) с обычными подарками и приняли нас так, как бы принимали самого императора. Так как они принесли между прочим превосходных живых стерлядей и других рыб, то все мы, до крайности проголодавшиеся, немало скорбели, что с нами не было повара или вообще кого-нибудь, кто бы нам мог сварить их, тем более что его высочеству очень хотелось покушать чего-нибудь теплого. Но повар Шлапколь приехал наконец и поспешно приготовил для нас несколько рыб. Кавалеры наши и остальные люди прибыли только на другой день утром; почему его высочество не прежде как с рассветом.

7-го числа выехал из Твери. Тотчас за городом нужно было опять на больших лодках переезжать через Волгу, на которой лед уже прошел. Мы отправились вперед на седьмую станцию, Медное (Maеdna), где снова должны были переправляться на больших паромах через другую реку, Твенску (Twenska), и настигли нашего гоф-юнкера Тиха, ехавшего с лошадьми. Его высочество заходил к нему и вместе с ним закусывал. Потом мы проехали еще 33 версты до городка Торжка, где была восьмая станция и где нас тотчас по [38] приезде магистрат приветствовал всякого рода приношениями, как-то: хлебом, пирогами, курами, сахаром, вином, медом, пивом и тому под., что все было подарено его высочеством гоф-юнкеру Тиху. Еще до приезда в Торжок нам надобно было в этот день в третий раз переехать какую-то речку, чрез которую, впрочем, вел плавучий мост. В этот же день в 17 верстах за Тверью мы пересекли новую широкую дорогу, которую, по приказу императора, проводят через лес и которая будет идти совершенной прямой линией от Петербурга до Москвы, так что против теперешней дороги сократится на 150 или на 200 верст.

8-го, рано утром, мы поехали из Торжка на девятую станцию, Выдропуск (Wedrofsky), который от него в 37 верстах. Там нам дали таких плохих лошадей, каких не давали нигде во всю дорогу, да к тому еще и не довольно. От Выдропуска мы проехали еще 33 версты до десятой станции, Вышнего Волочка, города и того самого места, где одно время гнездилось такое множество разбойников, которые теперь, впрочем, все были переловлены командой, стоявшей там несколько лет. Перед городом всюду виднелись повешенные за ребра и навязанные на колеса. Его высочество в первый свой проезд был отлично принят здесь одним калмыком (Известным Михаилом Ивановичем Сердюковым, который, как говорит Бантыш-Каменский, был не калмык, а мунгал. См. Словарь достопамят. людей русской земли, ч. V, 1836, стр. 30—32.) и потому хотел опять у него остановиться; но так как последний жил уже не в городе, а за три версты от него, то пришлось снова занять императорский дом (император для удобства проезжающих приказал на всех станциях выстроить особые дома). Вследствие того, что кавалеры наши по причине дурных лошадей отстали от нас и прибыли не прежде позднего вечера, а между тем к герцогу тотчас после его приезда явились как майор, начальник тамошнего гарнизона, и граждане с своим приношением, так и калмык и многие другие, — я должен был заступить при его высочестве место переводчика и несколько часов занимать майора и бывшего с ним поручика, пока кушанье не было готово. Его высочество пригласил их к себе ужинать, потому что майор прислал к нему почетный караул из одного унтер-офицера и 10 или 12 драгун и извинялся, что не мог прислать более, так как почти все его люди находились в командировках и у него вообще было не более 50 человек. Герцог удержал к ужину и калмыка, который заботился о заготовлении всех припасов и угощал нас превосходными винами. Когда уж все сели за стол, прибыли и остальные наши кавалеры; но г. Измайлов приехал только поздно ночью. В этот день мы опять два раза переехали через [39] новую дорогу, из чего можно было заключить, какими извилинами шла старая; встретили также около 30 разбойников с вырезанными ноздрями, отправленных из Москвы в Петербург на галеры. В Вышнем Волочке мы видели и новый канал длиною в одну версту, проведенный богатым калмыком и соединяющий две реки (Тверцу и Цну.). В 10 верстах от него по пути стоит красивый монастырь (Это, вероятно, Николостолповская пустынь, находящаяся близ Вышнего Волочка.), близ которого через какую-то реку устроен мост, какого лучше я не видал в России.

9-го, поутру, барон Штремфельд получил приказ сменить меня и ехать в дормезе вместе с его высочеством, чем я нисколько не огорчился, потому что в те два дня, в которые ехал с герцогом, должен был не только скверно помещаться, но и очень голодать. С рассветом мы оставили Вышний Волочек и проехали 37 верст до одиннадцатой станции, Хотилова (Gotilliotsky), где нашли генеральшу Брюс и видели архиепископа Новгородского, который проехал мимо на носилках, державшихся на двух лошадях. Отсюда мы отправились далее и ехали 37 верст до двенадцатой станции, Едрова (Jidrowa), где ужинали сперва его высочество с Штремфельдом и Альфельдом, потом, когда герцог уехал, все прочие наши. Нам, с нашими экипажами и по круглякам, невозможно было следовать за ним, а между тем хотелось постоянно быть всем вместе, чтоб не оставлять никого в затруднительном положении. Из Едрова мы поехали в сумерках и сделали еще 23 версты до тринадцатой станции, Зимогорского Яма (Simagoraskijam), куда однако ж прибыли только поздно ночью.

10-го мы отдыхали в Зимогорском Яме, потому что его высочество не пускается в дорогу по воскресеньям; да и кроме того экипажи наши, проехав с лишком сорок верст по горам, так пострадали, что нам немало стоило труда добраться и до этого места. Пришлось весьма кстати, что в 3 верстах оттуда находилось большое село Валдай, где живет очень много кузнецов: мы тем скорее могли велеть все исправить. Архиепископ Новгородский также остановился недалеко от нас, в соседнем чрезвычайно красивом монастыре (Валдайский Иверский монастырь, называющийся также Святозерским, находится на одном из островов Валдайского озера.), принадлежащем к его епархии, и прислал оттуда его высочеству всякого рода съестных припасов, прося его в то же время посетить монастырь. Но приглашение это не было принято. Из местечка Валдая (всем известного по живущим в нем сердобольным и веселым девам) к герцогу также приходили люди с своими подарками. Его высочество, несмотря на то что [40] находился в дороге, все-таки держал свой пост, и нам до 4 часов ничего не давали есть.

11-го. Из Зимогорского Яма мы поднялись с рассветом и проехали через Валдай 23 версты до четырнадцатой станции, Яжел-биц (Jaschelbitz); потом отправились на пятнадцатую, Крестцы (Kresitz), которая в 40 верстах от Яжелбиц, а отсюда на шестнадцатую (36 верст), Полтитови (Poltitowi), куда герцог прибыл вечером, а мы только на другой день утром, когда все опять уже было готово к отъезду. Его высочество на следующий день,

12-го, немедленно поехал бы из Полтитови, если бы не пришла к нему от императора эстафета с письмами из Швеции, для прочтения которых он должен был остаться на этой станции до после-обеда, удержав, впрочем, при себе только Штремфельда и меня; другим было приказано тотчас же ехать вперед. Я однако ж не оставался здесь так долго, как герцог, потому что его высочество хотел сначала и меня заставить разбирать шифрованные письма, но потом справился с ними один. Так как гвардейский солдат, отправленный с этими депешами из Кабинета, имел приказание ехать в Москву с письмами к Макарову, то его высочество, имея необходимость послать весьма нужное письмо к тайному советнику Геспену (которому и без того хотел приказать как можно скорее поспешить одному в Петербург), просил этого курьера взять его с собою и отдать по принадлежности. Червонцы, данные его высочеством солдату за труд, сделали его чрезвычайно услужливым, и он уверял, что уж будет смотреть, чтоб тайный советник не проехал мимо. Из Полтитови мы отправились на семнадцатую станцию, Бронницы (Bronitz), где, по приказанию, должны были ждать; следовательно, во весь этот день сделали не более 27 верст, хотя поутру и надеялись еще к вечеру быть в Новгороде. Его королевское высочество окончил разбор писем из Швеции уже поздно после обеда и оттого приехал сюда не прежде вечера, что нам пришлось вовсе не по нутру, потому что надобно было до тех пор сидеть не евши. Герцог хотя и остановился в обыкновенном императорском (станционном) доме, но комнаты в нем были в таком запущении, что мы все помещались крайне неудобно; спать же там мог только его высочество.

13-го мы поднялись очень рано утром и, переехав в Бронницах через реку Мету (покрытую еще с обеих сторон льдом, который прорубили только для прохода больших судов), остановились на ночь в 10 верстах от Новгорода; следовательно, проехали в этот день всего 27 верст. Дорога была отвратительная по причине кругляков (Knueppelbruecken) и ям. Мы должны были и еще раз переправляться через какую-то реку, на которой, впрочем, был плавучий мост. Причина, почему герцог не доехал до Новгорода и остался здесь в [41] Хутынском (Gudina) (Хутынский Преображенский Варлаамиев монастырь на Волхове, близ Новгорода.) монастыре, была та, что он узнал, что гораздо ближе будет не заезжая туда отправиться водою прямо в Бризду (Brisda). Кроме того, его королевскому высочеству хотелось ускорить свое путешествие, и он решился оставить Новгород в стороне, чтоб переправиться прямо в Бризду. Так как еще третьего дня в Новгород отправлен был вперед гренадер просить коменданта (генерал-майора и майора гвардии по фамилии Волков) распорядиться о заготовлении к нашему приезду барок, нужных для переезда в Бризду, то последний успел уже сделать все распоряжения, приказал привести к Хутынскому монастырю четыре барки и сам приехал туда, чтоб принять его высочество, когда узнал, что ему не угодно быть в Новгороде. Он был чрезвычайно услужлив и позаботился обо всем. Архиепископ Новгородский, который уже дня за два просил о чести видеть герцога у себя в Новгороде, прислал оттуда свою барку, чтоб перевезти на ней его высочество через широкую реку, отделявшую нас от Хутынского монастыря. Его высочество, приехав к реке несколькими часами прежде нас и переправясь на ту сторону, прислал барку опять назад, чтоб и мы, отставшие, т. е. Измайлов, Брюммер и я, переправились, когда приедем. Багаж перевезли на больших лодках. Мы с генералом Брюммером хотя и могли еще днем быть в монастыре, однако решились в деревушке, лежащей у самой воды, подождать Измайлова. Но он явился только на следующее утро, т. е.

14-го числа, потому что у него от дурной дороги сломалось несколько колес, да и долго бы еще не приехал, если б мы не послали ему навстречу колесо и не дали таким образом возможности продолжать путь. По приезде нашем в Хутынский монастырь, близ которого его высочество ночевал в одной из монастырских деревень, начали перетаскивать экипажи на корабли (Schiffe) (Т. е., вероятно, на барки, или баркасы.), и так как у нас их было четыре, а большая часть экипажей находилась еще по ту сторону реки, то самый большой из них, в котором могло поместиться повозок двадцать, был отправлен туда, чтоб забрать их; остальные же три назначили для наших кавалеров и прислуги. Покамест все это исполнялось, его высочество поехал с нами в монастырь, куда его убедительно приглашали; архиепископ Новгородский даже прислал туда знатное духовное лицо, хорошо говорившее по-латыни, чтоб занять его высочество; в монастыре, вероятно, не нашлось никого, кто бы знал латинский язык; да и вообще в здешних монастырях таких бывает очень мало. Этот духовный с почетнейшими монахами встретил его высочество перед монастырскими воротами и повел нас прежде всего в церковь, которая, [42] по-здешнему, необыкновенно красива и в которой он показывал нам раку покоящегося там святого. Из церкви мы прошли в какие-то комнаты, где его высочество угощали вином и водкой. Некоторые из вин хотя и носили название венгерских, но их, как и другие, почти невозможно было пить. Архиепископ Новгородский сам архимандритом этого монастыря, чем последний немало гордится, потому что здесь, в России, его считают умнейшим из всего духовенства, хоть он и не очень учен. Пробыв тут несколько времени, герцог простился и отправился опять на свою квартиру, куда еще раз принесли всякого рода съестных припасов как комендант, так и новгородские граждане. Но вина их были так же плохи, как и монастырские или те, которые наш фурьер купил в городе. Это оттого, что после проезда нашего через Новгород, именно с год тому назад, он почти весь выгорел, так что там, как говорили, ничего нельзя было достать, да и все место походило более на деревню, чем на город. Между тем в прежние времена, как гласит история, Новгород был так велик и могуществен, что не только оставался столицею России, но и породил у русских известную поговорку: кто против Бога и Великого Новгорода? Но теперь в знаменитейшем торговом городе государства не могли найти и простой крестьянской телеги, сколько ни обыскивал комендант все дома. Мы терпели большой недостаток в телегах и очень хорошо знали, что дальше нигде не получим ни одной. В самом деле, нам пришлось бы до крайности плохо, если бы комендант наконец не помог нам несколькими багажными колесами, взятыми из полков, и не переслал их в Бризду. Около полудня мы отправились водою из Хутыни и на другой день,

15-го, поутру, благополучно прибыли в Бризду, где от Москвы восемнадцатая станция. Ночью мы несколько часов отдыхали в одной деревне, находящейся на берегу. По всему пути на обоих берегах расположено множество деревень, которые оказывают большую услугу проезжающим в Москву или Новгород, когда нет попутного ветра: суда в таком случае двигаются очень медленно, потому что должны плыть против течения, и надобно бывает или тащить их лошадьми, или помогать им веслами. Для нас это было приятное путешествие, так как на судне мы имели все удобства, плыли по течению и иногда вдобавок шли частью под парусами, частью на веслах. Если ехать сухим путем из Новгорода в Бризду, то прогоны считаются и уплачиваются за 60 верст. В Бризде мы застали молодого князя Трубецкого с его женою, дочерью великого канцлера, и нашли четырехместную карету, высланную навстречу герцогу императрицей, которая, кроме того, приказывала сказать, что на последних станциях перед Петербургом стоят также и некоторые из ее лошадей, назначенные для его высочества. Герцог поэтому тотчас поехал отсюда вперед в карете императрицы, поручив нам [43] следовать за ним так скоро, как только будет возможно. Но как ни приятен был вид проспекта или новой дороги, по которой мы наконец отсюда поехали, однако ж до невероятности изрытая на ней земля и полумертвые почтовые лошади не позволили нам в этот день уехать далее деревни Зудовой, которая всего в восьми верстах от Бризды, где мы вышли на берег и откуда около полудня отправились тотчас после его высочества.

16-го мы поднялись до рассвета в надежде добраться в этот день до девятнадцатой (для нас собственно двадцатой) станции; но не успели проехать и двух верст, как уж многие лошади начали уставать. Поэтому мы благодарили Бога, что доехали хоть до Бабиной, в которой его высочество провел прошедшую ночь и которая была всего в 17 верстах от нашего ночлега в Зудовой.

17-го, поутру, мы оставили Бабину и наконец кое-как проползли остальные 15 верст до станции, так что могли быть там около полудня.

18-го мы отправились с двадцатой станции на двадцать первую, где получили хороших лошадей и потому возымели надежду продолжать путь успешнее, чем в последние дни.

19-го, утром, мы пустились дальше и, добравшись заблаговременно до двадцать второй, и последней, станции, запаслись там тотчас новыми лошадьми, с которыми проехали еще 5 верст из опасения, что иначе они завтра не дотащат нас до Петербурга. Место, где мы ночевали, называется Славянкой (Schlawianeka).

20-го мы собрались ранехонько и проехали остальные 25 верст до С.-Петербурга, куда однако ж прибыли не прежде вечера. Осмотрев свою квартиру, я отправился ко двору, где вместо обыкновенного гвардейского караула нашел 30 человек гренадер и рядовых Ингерманландского полка с одним поручиком, четырьмя унтер-офицерами и одним барабанщиком, потому что гвардия, по теперешней малочисленности своей, не может замещать всех караулов. Когда я подъехал, герцог постучал в окно, чтоб позвать меня к себе, и я должен был остаться у него с лишком час. Он рассказал мне все, что происходило здесь со времени его приезда, а именно: что в воскресенье, в 3 часа утра, благополучно прибыл в Петербург, встреченный пальбою из всех пушек, и в тот же день, после обеда, имел счастье видеться и говорить с императором, императрицею и обеими принцессами; что все они приняли его необыкновенно милостиво и что императрица между прочим рассказывала, как император в эту ночь внезапно был разбужен пушечными выстрелами и спрашивал, что значит такая ночная пальба; но потом, узнав, что это для его высочества, успокоился и опять лег спать. Его высочество вчера был также на обыкновенной ассамблее у маршала Олсуфьева, где однако ж общества собралось гораздо [44] меньше, чем бывало в Москве, а император пробыл только несколько минут; императрица же вовсе не приезжала туда. По случаю недавней кончины сестры императора, принцессы Марии Алексеевны, которую 12 числа этого месяца, вечером, в присутствии самого государя, шедшего за гробом, и при факелах торжественно похоронили в церкви Петропавловской крепости, при дворе опять наложен был новый траур на 6 недель. Эта принцесса принимала участие в происках пресловутой сестры своей Софии и потому содержалась как бы под почетным арестом в особом доме, откуда не смела выходить; во всем остальном, впрочем, пользовалась совершенной свободой. Император застал ее еще в живых и нашел у нее целую толпу попов, которые, по старому русскому обычаю, принесли ей яств и напитков и спрашивали, не нужно ли ей чего-нибудь и всего ли она имела вдоволь. Его величество всех их выгнал вон, потому что решительно не хочет, чтоб повторялись подобные вещи.

21-го. У полицеймейстера Антона Мануиловича (Девьера) было последнее зимнее собрание; но гостей съехалось опять очень мало. Император оставался у него недолго, а императрица и совсем не была там.

22-го, поутру, раздались три пушечных выстрела, возвестившие, что река вскрылась и что лед начинал идти. Уже с 19 числа запрещено было ходить по нему, и за этим строго смотрел кухмистер Ганс Юрген, который заступил место виташего и носит точно такой же костюм, какой был у того, но очень недоволен, что принужден исправлять эту должность. Он говорил нам, когда приходил ко двору с разного рода провизией (императрица для кухни и погреба его высочества прислала уже хороший запас венгерских и других вин вместе с другими вещами), что в вознаграждение за свою двадцатилетнюю службу должен теперь, как дурак, бегать везде в этом наряде. Несмотря на то что река только что вскрылась и постоянно еще запруживалась множеством льда, император плавал уже по ней взад и вперед и, как говорили, несказанно радовался, что вода открылась в этот год так рано, как никто не запомнит, потому что обыкновенно лед проходит здесь целым месяцем позже. В этот день приехали в Петербург оба Гессен-Гомбургских принца с подполковником Левольдом, который сопровождал их. Младшему, говорят, шестнадцать, а старшему семнадцать лет. Они остановились очень далеко от нас, и неизвестно еще, как велика состоящая при них свита. В полдень император и императрица кушали в садовой беседке умершей недавно принцессы Марии.

23-го. Сегодня уехал барон Штремфельд. Его вызвали в Лифляндию для того, чтоб он представил донесение об успехе [45] возложенного на него поручения собранию выборных от сословий, которое уже две недели его ждало.

24-го. Около 11 часов были у его высочества с визитом состоящий в здешней службе английский вице-адмирал Гордон (Томас Гордон, родной племянник известного генерала Патрика Гордона, бывший впоследствии адмиралом и умерший в 1741 г.) и один знатный якобит (Т. е. приверженец короля Иакова II Стюарта. Он вступил в этом году в русскую службу контр-адмиралом. См. “Жизнеописания первых росс. адмиралов, или опыт истории росс. флота” Берха, СПб., 1832 г., ч. I, стр. 329—340.) лорд Дюффус (Doffus), бывший флотский капитан, который ищет здесь места морского интенданта. Когда у нас с вице-адмиралом зашла речь о вооружении здешнего флота, он сообщил, что вооружаются 28 линейных кораблей, 12 фрегатов и 100 галер с провиантом на 6 месяцев, что сам император намерен принять начальство над этой эскадрой и что главное дело тут только в обучении людей, которые на море его величеству стоят не больше, чем на суше. После того разговор перешел на численность всего английского флота, и вице-адмирал сказал нам, что у них 200 одних линейных кораблей, не считая других меньших судов, но галер вовсе нет, что хотя и не раз предлагали завести их, однако ж Парламент никогда не соглашался на то, да и англичане, как свободные люди, не хотят слышать о них, нисколько, впрочем, не потому, чтоб в их отечестве не было преступников, достойных ссылки на галеры. Из слов его легко можно было заметить, что он смотрел неблагоприятно на этот род морских судов и не принадлежал к числу друзей вице-адмирала Измаевича (Змаевич, Матвей Измаилович, родом далмат, вступил в русс, службу в 1710, умер в 1735 г. См. там же, ч. II, стр. 1—48.), заведывающего здесь начальством над галерами. Когда мы начали также говорить о красоте английского флота, он уверял нас, что между здешними кораблями есть точно такие же красивые, как и между английскими, о чем я уже и прежде слышал от многих беспристрастных людей. В то время, как были при дворе эти иностранцы, пришло неожиданное и неприятное известие, что тайный советник Геспен верст за 300 отсюда опасно заболел чем-то вроде спячки. Его высочество очень огорчился этим и тотчас же отправил фурьера с письмами к нему и к тайному советнику Штамке. После обеда бригадир Плате ездил к императорскому двору с поклоном от имени его высочества; там он узнал, что императрица несколько дней была нездорова, но уже чувствовала себя немного лучше. В 4 часа пополудни император отплыл на небольшом судне из Почтового дома в Александровский монастырь, где на другой день хотел праздновать Благовещение Богородицы. При отплытии от Почтового дома он выпалил из трех маленьких пушек, и в крепости отвечали ему семью выстрелами. [46]

25-го, в день Благовещения Пресвятой Богородицы, траур при дворе был снят, потому что этот праздник у русских один из самых больших. Около полудня император при пальбе с крепости из пушек разного калибра возвратился назад, имея на своем судне нескольких трубачей, которые трубили. В этот день к его величеству прислан был курьер из Персии с радостным известием, что прекрасная провинция Гилян добровольно поддалась России. По этому случаю в Петропавловском соборе совершено было благодарственное молебствие и в крепости трижды палили из всех пушек; простой народ угощали пивом и водкой, а знать сильно пила в кофейном доме, известном под названием “Четырех Фрегатов”. Его высочество обо всем этом ничего не знал, полагая, что пальба происходит по случаю сегодняшнего большого праздника; но вечером ему объяснили причину бывшего торжества.

26-го бригадира Плате очень рано утром посылали к обер-гофмейстеру Олсуфьеву узнать, может ли его высочество иметь в этот день счастие посетить императора. Тот отвечал г-ну Плате, что государь сказал императрице, что сам собирается сегодня к герцогу и был бы у него уже вчера, если б не выпил слишком много. До обеда однако ж его высочество прождал его напрасно: он приехал только около 7 часов вечера в сопровождении лишь одного поручика и двух денщиков, именно молодого Бутурлина и Татищева, и был в отличном расположении духа. Так как мы держали наготове стол с холодным кушаньем для 7 или 8 человек, то его тотчас внесли и, по собственному желанию государя, поставили перед самым камином. Сели за него: император, герцог, поручик, Измайлов, Альфельд и Плате. Его величество не вставал с места почти три часа и говорил о многих предметах, в особенности о разных морских и сухопутных сражениях. Он высказал при этом, что пехоте отдает преимущество пред кавалерией, и уверял, что в продолжение всей войны как с русской, так и с шведской стороны самое главное делалось первою. Когда речь зашла о союзных войсках, он сказал, что всегда лучше хотел бы иметь под своим начальством несколько сотен собственного войска, чем 1000 союзников, потому что у последних много советуются и рассуждают, а дела обыкновенно делают очень мало. Заметно было также, что его величество вовсе не питал расположения к генералу Флеммингу (Известному саксонскому фельдмаршалу и фавориту польского короля Августа II.), которому, как сам рассказывал, сделал однажды славное возражение. Где-то русские войска стояли вместе с саксонскими, и когда царь расположил свои отряды немного вокруг последних с приказанием зорко смотреть за ними, генерал Флемминг спросил его, уж не боится ли он, что саксонцы побегут. [47]

Его величество отвечал на это: “Ick will dat eben nit seggen, mar ick wet ock nit, wo see gestanden hefft)” (не скажу этого, но не знаю также, где бы они и стояли). Разговор перешел потом на прекрасные корабли, строящиеся в настоящее время в Адмиралтействе, и государь сообщил, что на штапеле стоят теперь три корабля 60-ти (с чем-то) пушечных, три 54-пушечных и три фрегата, над которыми работается со всею деятельностью. (Его величество не пропускает ни одного дня, не побывавши в Адмиралтействе в 4 или 5 часов утра). Далее, когда упомянули, что император переменил корабль, который обыкновенно употреблял во флоте, т. е. вместо прежнего “Ингерманландии” выбрал себе корабль “Екатерину”, он сказал: “Ick heff dat nit gedahn dariim, dat Ingermanland suit nit mehr tugen, off so got als Cathrina syn, denn dat is ewen so gut, en gar nit verdorffen, sondern dat soil torn ewigen Gedachtnisz bewahret warden, un nit mehr ut den Hawen kamen, up dat et nit mit de Tied in de See verdorffen ward, wilen ick 4 Flotten damp commandert heff” (я сделал это не потому, что “Ингерманландия” не годится более или хуже “Екатерины”, — он также хорош и вовсе не испорчен, — а потому, что желаю сохранить его для вечного воспоминания и не выводить более из гавани, чтоб он со временем не пострадал как-нибудь на море: я командовал на этом корабле четырьмя флотами). (То были флоты: русский, датский, английский и голландский) (Это было в 1716 году (авг. 16), когда русский флот находился в виду Копенгагена и шли переговоры с королем датским о высадке в Сканию.). При разговоре о новой дороге в Москву и о недавно совершенном переезде сюда император говорил, что эта новая дорога будет на целые 200 верст короче старой, и рассказывал, что во время последнего своего путешествия из Москвы пробирался вперед то на санях, то в карете, то верхом, а иногда даже и пешком. В комнате его высочества лежала на столе отгравированная здесь карта Астрахани и части Персии; когда речь коснулась приобретения провинции Гилян, государь приказал подать ее и сам показывал герцогу, где находилась и как далеко простиралась эта провинция. Просидев таким образом около трех часов, император встал и, по обыкновению своему, тотчас же уехал. Герцог провожал его до кабриолета и очень радовался, что его величество был так весел и милостив.

27-го его высочество кушал вне своей комнаты, что было также и 28-го числа.

29-го он страдал сильною головною болью, сопровождавшеюся жестокой рвотой. И то и другое было, конечно, последствием неумеренности, которой его высочество предавался в продолжение нескольких дней. Я вместе с некоторыми другими совершил в этот день большую прогулку. Сперва мы осматривали на берегу Невы [48] великолепный ряд домов, выстроенных после нашего отъезда в Москву; из них дом великого адмирала лучший и самый роскошный во всем городе. Потом пошли в Адмиралтейство, где застали вице-адмирала Гордона, который принял нас очень вежливо и везде водил. Первое, что нам здесь показали, были корабли и фрегаты (числом около 10), стоявшие на штапеле один после другого. Три из них были уже в таком виде, что недель через шесть могли быть спущены и нынешним же летом присоединены ко флоту. В числе этих кораблей находился и купленный за несколько лет французский корабль “Le Ferme”, который был вытащен из воды для починки недавно умершим здесь маленьким корабельщиком. Император за несколько дней заложил еще один большой корабль, на котором будет от 96 до 100 пушек. Его величество (сам сделавший план и все размеры, которые показывал герцогу в Ревеле) хочет один выстроить и отделать его, чтоб в качестве ученого корабельщика иметь возможность представить образец своей работы. После того мы осматривали место, где приготовляются самые большие мачты; некоторые из них были поразительной величины. Отсюда вице-адмирал повел нас на канатные дворы (Reperbahn), находящиеся вне Адмиралтейства. Там выстроены рядом в известном расстоянии один от другого три дома, из которых каждый тянется ровно на полверсты, имея 750 локтей в длину и 20 в ширину. Из всех трех с одной стороны проведены вкось галереи, соединяющиеся с другим, находящимся насупротив мазанковым строением, где смолят якорные канаты и скатывают или плетут их, проводя через упомянутые галереи. Якорные канаты делаются здесь очень хорошо и охраняются от всякой мокроты крышами, устроенными над дворами. Возле третьего двора, кроме того, выстроено еще три дома, которые все вместе длиной равняются прежде названным и в которых хранятся пенька и лен. В настоящее время на конце канатных дворов возводятся еще несколько магазинов. Все это место окружено каналом и плетеным забором.

30-го его высочество обедал в своей комнате, а Измайлов, Плате, Брюммер и я втайне праздновали именины прекрасной княгини Черкасской. Герцог не любит ее и постоянно, когда речь зайдет об ней, спорит с нами четырьмя о ее красоте, между тем как почти все считают ее красивейшею женщиною во всей России. После обеда генерал-лейтенант Штакельберг приехал из Лифляндии и был с визитом у его высочества.