Мне сделали рентген обеих ног, обнаружив при этом три сломанных пальца на левой ноге и сломанный мизинец на правой. Благодарение Богу, оба больших пальца остались целы. В противном случае я могла навсегда расстаться с балетом! Час спустя Крис вынес меня из кабинета врача с засыхающей гипсовой повязкой до колена на левой ноге. Мизинец правой был просто забинтован и должен был зажить без гипса. Каждый палец надежно помещался в отдельную выстеленную бинтом лунку, так что ни одним из них я не могла двинуть, и на всеобщее обозрение были выставлены живописные черные, сизые и багровые кровоподтеки. Обдумывая последние слова доктора, я не находила способа подсластить пилюлю и истолковать их более радужно.
— Может быть вы будете танцевать, а может быть и нет. Зависит от обстоятельств. — От каких, он не уточнил. Я поинтересовалась у Криса.
— Что ты, — ответил он убежденно, — разумеется, ты будешь танцевать. Иногда врач нарочно дает излишне пессимистичный прогноз, чтобы потом, когда все пройдет, пациент видел, какой он молодец, владеет какими-то особыми методами.
Неуклюже пытаясь меня поддержать, он открыл дверь нашей с Джулианом квартиры. Потом опять осторожно меня поднял, внес внутрь и пинком захлопнул за собой дверь. Он постарался устроить меня как можно удобнее на одной из мягких кушеток. Стараясь заглушить боль, одолевавшую меня при каждом движении, я держала глаза крепко закрытыми.
Крис аккуратно приподнял обе моих ноги, чтобы подложить под них подушки, и на весу они бы меньше опухали. Еще одну мягкую подушку он осторожно подсунул мне под спину и голову… и все это не говоря ни слова… ни единого слова.
Из-за того, что он так упорно молчал, я открыла глаза и посмотрела в склонившееся надо мной лицо. Он пытался выглядеть профессионально безучастным, но у него это не получалось. Всякий раз, как ему приходилось перевести на что-нибудь взгляд, на его лице отражалось глубокое потрясение. Я испуганно осмотрелась, и у меня глаза полезли на лоб, а челюсть отвисла. Что с комнатой! Разгром! Боже, это был кошмар!
|
|
Квартира была разорена. Все картины, которые мы с Джулианом так тщательно выбирали, кто-то сорвал со стен и швырнул на пол. Все, даже две акварели, написанные Крисом специально для меня, даже мои фотографии в костюмах для выступлений. Дорогие антикварные вещицы валялись поломанные на каминной полке. Лампы тоже сброшены на пол, абажуры располосованы в лохмотья, каркасы покорежены. Игольные подушечки, которые я шила во время бесконечных скучных перелетов с места на место, изодраны в клочья! Комнатные растения вырваны с корнем из горшков. Погибли и две вазы, украшенные французской эмалью — свадебный подарок Пола. Такие красивые, дорогостоящие, милые сердцу вещи, которые мы собирались беречь всю жизнь и передать детям — все непоправимо покалечены.
— Вандалы, — негромко проговорил Крис. — Сущие вандалы.
Увидев слезы и у меня на глазах, он улыбнулся, поцеловал меня в лоб и сжал мою руку.
— Не переживай, — сказал он и пошел обследовать остальные три комнаты, а я откинулась на подушки, подавляя рыдания. О, как же он должен меня ненавидеть, чтобы сделать такое! Вскоре Крис вернулся с тем выражением полного спокойствия, которое я несколько раз видела у него во время больших передряг.
|
|
— Кэти, — начал он, осторожно устраиваясь на краешке софы и беря меня за руку. — Я не знаю, что и думать. Испорчены вся твоя одежда и обувь. Твои украшения рассыпаны по всей спальне, цепочки порваны, кольца растоптаны, браслеты погнуты. Похоже, кто-то задался целью уничтожить все твои вещи, оставив имущество Джулиана в образцовом порядке.
Он посмотрел на меня недоуменным, встревоженным взглядом, и слезы, которые я старалась сдержать, будто нашли себе другой выход, задрожав у него на ресницах. С заблестевшими глазами он раскрыл ладонь, показав мне предмет, некогда бывший изящным бриллиантовым кольцом, подаренным мне Полом на помолвку. Платиновая оправа превратилась в неровный овал. Прекрасный, чистой воды камень в два карата выскочил из зажимов.
Еще у врача мне ввели в вену успокоительное, чтобы снять боль от переломов. Мои чувства были смутны, неопределенны, мне стало как-то безразлично. И только где-то внутри меня раздавался крик, опять подступала ненависть, и свистел ветер, а если я закрывала глаза, то видела повсюду вокруг горы в голубом тумане, закрывающие солнце, как там, наверху, на чердаке.
— Джулиан, — пробормотала я слабым голосом. — Это, должно быть, он. Наверное пришел домой и сорвал ярость на моих вещах. Посмотри, что осталось нетронутым — это все его.
— Разрази его гром! — выкрикнул Крис. — А сколько раз он вымещал злобу на тебе? Сколько у тебя было синяков? Я видел один, а сколько всего их было?
— Пожалуйста, не надо, — сонно промямлила я. — Не было ни разу, чтобы он ударил меня, а сам потом не плакал и не просил прощения: «Да, прости меня, моя родная, моя единственная любовь… Я не знаю, что заставляет меня такое вытворять, ведь я так тебя люблю!»
|
|
— Кэти, — начал Крис осторожно. — С тобой все в порядке? Похоже ты сейчас потеряешь сознание. Я пойду застелю кровать, чтобы ты могла передохнуть. Скоро ты уснешь и обо всем этом забудешь, а когда проснешься, я тебя увезу. Не плачь из-за платьев и его подарков, от меня ты их получишь еще больше, и они будут лучше. А это кольцо, которое тебе подарил Пол — я обшарю спальню и найду бриллиант.
Он стал искать камень, но не нашел, а когда я уснула, видимо перенес меня в постель, заправленную чистым бельем. Проснувшись, я увидела, что лежу под тонким одеялом и простыней, а Крис сидит на краю кровати, глядя мне в лицо. Я посмотрела в окно и увидела, что становится темно. В любой момент Джулиан мог явиться домой, застать у меня Криса, и тогда не сносить бы мне головы.
— Крис… ты что, меня раздел, а потом одел вот в это? — вяло спросила я, заметив рукав своей любимой голубой ночной рубашки.
— Да. Я решил, тебе будет в ней удобнее, чем в трико с распоротой по шву штаниной. И ты ведь помнишь, что я врач? Я привык все это видеть и к тому же старался не смотреть.
В комнате потемнело, сгущались сумерки, делая тени неясными и красноватыми. Я смутно видела Криса, совсем такого же, как раньше, когда на чердаке все становилось красноватым, расплывчатым, пугающим, а мы были одни перед лицом какого-то неизвестного ужаса. Он неизменно давал мне покой, когда никто другой не мог меня утешить. Он всегда был подле меня, когда я ждала от него верного поступка или слова.
— Помнишь тот день? Мама получила от бабушки письмо, в котором говорилось, что мы можем жить у нее? Тогда нам виделось впереди чудесное будущее. Потом нам казалось, что все радости остались в прошлом. Но никогда, никогда не в настоящем.
— Да, — мягко ответил Крис. — Я помню. Мы верили, что станем богаты, как царь Мидас, и все, к чему мы будем прикасаться, превратится в золото. Разве что мы собирались лучше собой владеть и оставить во плоти и крови тех, к кому были привязаны. Мы были совсем юные, глупые и такие доверчивые.
— Глупые? Не думаю, что мы были глупыми, скорее нормальными. Ты добился своего и стал врачом. А я до сих пор не прима-балерина, — горько сказала я.
— Кэти, не принижай себя, — пылко отозвался Крис. — Ты бы давно уже ей была, если бы Джулиан мог сдерживаться и не показывать норов, из-за которого менеджер любой труппы опасается подписывать с вами контракт. Ты не хочешь с ним расстаться, потому и застряла в посредственной труппе.
Я вздохнула, думая, что лучше бы он этого не говорил. Бурные вспышки Джулиана действительно не дали нам воспользоваться многими возможностями, открывавшими нам путь в более престижные труппы.
— Тебе надо уходить, Крис. Я не хочу, чтобы он пришел и застал тебя тут. Он не выносит, когда ты со мной. А я не могу его бросить. По-своему он любит меня и нуждается во мне. Не держи я его в рамках, он был бы еще в десять раз отчаяннее, и как бы то ни было, я его люблю. Если иногда он и принимался размахивать кулаками, то только потому, что старался мне это показать. А теперь я и сама вижу.
— Видишь? — закричал он. — Да ничего ты не видишь! Ты позволяешь жалости к нему лишить тебя здравого смысла! Оглянись, Кэти! Такое мог учинить только умалишенный. Я не оставлю тебя наедине с психом! Я буду здесь, чтобы тебя защитить. Скажи на милость, что ты сможешь поделать, если он снова решит спросить с тебя за отъезд из Испании? Встанешь и убежишь? Нет уж! Я не оставлю тебя беззащитной, ведь он может явиться и пьяным, и уколовшимся…
— Он не употребляет наркотики! — заступилась я за то хорошее, что было в Джулиане, желая при этом по некоторым причинам забыть и о том, что было в нем плохого.
— Он отбил тебе пальцы, на которых ты танцуешь, поэтому не убеждай меня в том, что ты будешь иметь дело с вполне вменяемым человеком. Когда ты переодевалась, я случайно услышал, как кто-то сказал, что начав повсюду мелькать с Иоландой, Джулиан совершенно переменился. Я к тому, что по общему мнению, он колется, — тут Крис помолчал. — А про Иоланду мне точно известно: уж она-то потребляет все, что ей удается достать.
Мне было больно, хотелось спать, и я волновалась за Джулиана, которому уже следовало бы быть дома. Кроме того во мне зарождалась новая жизнь, и я должна была решить судьбу ребенка.
— Ну тогда оставайся, Крис. Но когда он придет, дай мне с ним поговорить самой, держись на заднем плане, обещаешь?
Он кивнул, а я опять начала погружаться в дремоту, реально ощущая лишь кровать под собой и блаженство сна, в котором я так нуждалась. Лениво и бездумно я попробовала повернуться на бок. Мои ноги соскользнули с подушек, и я вскрикнула от боли.
— Кэти… не двигайся, —сказал Крис, быстро водружая мои ноги обратно. — Разреши мне лечь рядом с тобой и обнять тебя, пока его нет. Обещаю тебе не спать, и как только он войдет, я соскочу с кровати и исчезну. — Он улыбнулся, чтобы меня подбодрить, я кивнула в ответ, с благодарностью оказавшись в объятиях ласковых, силь-ных рук, и тут же снова вернулась в сладкое убежище сновидений.
Сквозь сон я почувствовала мягкие поцелуи у себя на щеке, волосах, веках и, наконец, на губах.
— Я так тебя люблю, о Боже, как же я люблю тебя, — услыхала я его слова и, не успев полностью очнуться, на какой-то миг решила, что это Джулиан пришел сказать мне, как он раскаивается…
Ведь на него было так похоже причинить мне боль, а потом просить прощения и заниматься любовью с самозабвением страсти. Я чуть повернулась, отвечая на его поцелуи, обняла его и погрузила руки в его густые темные волосы. И тут я все поняла. Волосы под моими пальцами были не жесткие и кудрявые, а мягкие и шелковистые, как у меня самой.
— Крис! — закричала я. — Остановись! Но он уже не владел собой и осыпал мое лицо, шею, обнажившуюся грудь жаркими поцелуями.
— Не кричи, — пробормотал он, лаская и гладя меня. — Вся моя жизнь — сплошное разочарование. Я пытался любить других, но в мыслях у меня всегда была только ты — та, которая никогда не будет моей! Кэти, брось Джулиана! Давай вместе уедем! Мы найдем какое-нибудь отдаленное местечко, где нас никто не знает, и сможем жить, как муж и жена. Детей у нас не будет. Об этом я позабочусь. Но мы сможем взять ребенка. Ты ведь знаешь, из нас получатся хорошие родители, мы любим друг друга и всегда будем любить! И неизменно будет так! Ты можешь скрываться от меня и выходить замуж хоть двенадцать раз, но твое сердце, как на ладони, когда ты на меня смотришь, ведь ты хочешь меня так же, как я хочу тебя!
Увлеченный своей пылкой речью, он не слушал моих слабых возражений.
— Кэти, только обнять тебя, только снова тобой обладать! Теперь я знаю, как доставить тебе наслаждение, которого я не мог дать тебе раньше. Умоляю тебя, если ты хоть когда-нибудь меня любила, расстанься с Джулианом прежде, чем он уничтожит нас обоих!
Я затрясла головой, пытаясь сосредоточиться на том, что он говорил и делал. Его светлые волосы касались моего подбородка и льнули к моей груди, Крис не видел моего жеста, но зато мог слышать мой голос.
— Кристофер, я ношу ребенка Джулиана. В Клермонте я ходила к гинекологу, потому-то я и оставалась там дольше, чем собиралась. У нас с Джулианом будет ребенок.
Он отпрянул, будто я дала ему пощечину, вмиг утратив сладостно-восторженное состояние, с которым он целовал меня в запретные места. Сев на край постели, он обхватил руками голову. Затем раздались рыдания:
— Тебе всегда удается победить меня, Кэти! Сначала Пол, потом Джулиан, а сейчас ребенок. — Тут он внезапно повернулся ко мне. — Поедем со мной, разреши мне быть отцом этому ребенку! Джулиан для этого не годится! Если ты так и не захочешь, чтобы я к тебе прикасался, позволь мне жить где-нибудь поблизости, видеть тебя каждый день, слышать твой голос. Временами мне хочется вернуть прошлое, только ты да я и наши близнецы…
Такая знакомая нам обоим тишина опустилась на нас и овладела нами, замкнув в нашем тайном мире, где обитал порок и гнездились нечистые мысли. И мы были, были, были готовы поплатиться за это, если бы хоть когда-нибудь, но нет, никаких «если бы когда-нибудь»…
— Крис, я рожу ребенка от Джулиана, — проговорила я с удивительной для самой себя решимостью. — Я хочу этого ребенка, потому что люблю его, Крис, я ведь не оправдала его надежд. Не оправдала оттого, что ты и Пол застили мне глаза, и я не ценила то, что могла бы в нем обрести. Мне следовало бы быть лучшей женой, тогда ему не были бы нужны все эти девочки. Я всегда буду любить тебя, но эта любовь ведет в никуда, и потому я ставлю на ней крест. Поставь и ты! Распрощайся с куколкой Кэтрин, которой больше нет.
— Ты простишь ему свои сломанные пальцы? — потря-сенно спросил он.
— Джулиан все просил сказать ему, что я его люблю, а я так и не сказала. Возвела вокруг себя обманную стену, чтобы лелеять за ней свои черные сомнения, отказываясь видеть в нем прекрасное и благородное, разве что его мастерство танцора. Не понимала, что его любовь ко мне даже вопреки моему неприятию уже сама по себе прекрасна и благородна. Поэтому отпусти меня, Крис, пусть мне не придется больше танцевать, но я рожу его ребенка, а он пойдет один навстречу славе.
Хлопнув дверью, Крис оставил меня одну, и вскоре я уснула. Мне приснился Барт Уинслоу, второй муж моей матери. Мы вальсировали по громадной бальной зале Фоксворт Холла, а наверху у балюстрады балкона двое детишек сидели, запертые в массивный сундук с проволочной задней стенкой. В углу стремилась к небесам новогодняя елка, а вместе с нами танцевали сотни людей, но они были не из плоти, крови и жил, слагавшихся в нашу с Бартом красоту, а из прозрачного целлофана. Вдруг Барт остановился, подхватил меня на руки и понес вверх по широкой лестнице, а потом опустил на роскошную лебяжью перину. Мой красивый наряд из зеленого вельвета и тонкого зеленого шифона растаял под его горячими ладонями, а потом его могучий уд, вошедший в меня и причинивший мне боль, начал испускать вопли, и каждый пронзительный крик в точности напоминал телефонный звонок.
Внезапно я проснулась… Отчего звонок телефона в глухой ночи всегда звучит угрожающе? Я сонно нащупала трубку.
— Алло?
— Миссис Джулиан Маркет?
Я чуть-чуть опомнилась и потерла глаза.
— Да, это я.
Говорившая со мной женщина назвала больницу на другом конце города.
— Миссис Маркет, не могли бы вы как можно быстрее приехать? Если можете, то пусть за рулем будет кто-то еще. Ваш муж попал в автомобильную аварию и до сих пор находится в операционной. Захватите с собой его страховой полис, удостоверение личности и все истории болезни, какие у вас есть… Миссис Маркет… Вы слушаете?
Нет. Я не слушала. Я вновь оказалась в Гладстоне, штат Пенсильвания, и мне было 12 лет. По подъездной аллее от белой припаркованной машины шли двое полицейских… Они стремительно приближались, чтобы прервать праздник в честь дня рождения сообщением о гибели папы. Убит в перестрелке на Гринфилдском шоссе.
— Крис! Крис! — заголосила я, боясь, что он ушел.
— Я здесь. Бегу. Я знал, что тебе понадоблюсь.
В тусклый и одинокий предрассветный час мы с Крисом приехали в больницу. Нас усадили в одной из этих стерильных приемных, где мы стали ждать известий о том, выжил ли Джулиан после аварии и операции. Наконец, около полудня после долгих часов в реанимации Джулиана перевезли вниз.
Его положили на функциональную кровать, этакое пыточное сооружение, подвесив при этом правую ногу, закованную в гипс от пальцев до бедра. Левая рука тоже была сломана, загипсована и странным образом вытянута. Бледное лицо все в рваных ранах и кровоподтеках. Губы, всегда такие полные и алые, были так же бледны, как и кожа. Но все это не шло ни в какое сравнение с его головой! Я не могла смотреть на это, не холодея. Голову Джулиана обрили и просверлили в черепе маленькие дырочки, чтобы зацепить за них металлические скобы и оттянуть его голову назад и вверх. Кожаный воротник, подшитый ворсистой тканью, был закреплен у него на шее. Сломанной шее! Плюс перелом ноги, сложный перелом предплечья, не говоря уже о внутренних повреждениях, из-за которых он три часа провел на операционном столе!
— Он будет жить? — воскликнула я.
— Он в списке тяжелых больных, миссис Маркет, — ответили мне очень спокойно. — Если у него есть другие близкие родственники, мы бы советовали вам с ними связаться.
Мадам Марише позвонил Крис, потому что я смертельно боялась, что Джулиан в любой момент может испустить последний вздох, и я упущу единственную возможность сказать ему о своей любви. А если бы такое произошло, я была бы проклята, и его дух смущал бы меня всю оставшуюся жизнь.
Шли дни. Джулиан то приходил в себя, то снова впадал в беспамятство. Он смотрел на меня тусклыми, невидящими глазами. Иногда говорил, но хриплым, грубым голосом и настолько невнятно, что я не понимала его. Я простила ему все мелкие прегрешения, да и крупные тоже, как это надлежало сделать, если смерть стоит у порога. Я заняла соседнюю палату, где могла урывками передохнуть, но ни разу не спала всю ночь. Мне надо было быть рядом с Джулианом, когда он приходил в сознание, чтобы побуждать его бороться за свою жизнь, но более всего мне надо было сказать ему то, о чем я раньше упрямо молчала.
— Джулиан, — шептала я голосом, севшим от того, что я так часто повторяла одно и то же, — пожалуйста не умирай!
Наши друзья, танцоры и музыканты, толпами появлялись в больнице, стараясь утешить меня, как только возможно. Палата Джулиана была заставлена цветами от сотен его почитателей. Из Северной Каролины прилетела мадам Мариша и проследовала в палату, облаченная в чудовищное черное платье. Без тени скорби она воззрилась на своего единственного сына, лежавшего в беспамятстве.
— Лучше уж ему сейчас умереть, — произнесла она без всякого выражения, — чем очнуться и увидеть, что он калека на всю жизнь.
— Как вы смеете? — взвилась я, готовая ее ударить. — Он жив и вовсе не безнадежен! Его спинной мозг не пострадал! Он еще будет ходить и будет танцевать!
Жалость и чувство обреченности внезапно овладели ей, заставив заблестеть ее черные-черные глаза, и в тот же миг она разрыдалась. Женщина, похвалявшаяся тем, что ни разу в жизни не заплакала и не выказала горя, всхлипывала у меня в объятиях.
— Скажи еще раз, что он будет опять танцевать, о, только не лги, он должен опять танцевать!
Миновало пять кошмарных дней, прежде чем взгляд Джулиана стал настолько ясным, что он смог по-настоящему видеть. Не имея возможности повернуть голову, он повел глазами в мою сторону.
— Привет.
— Привет, соня. Я уж было думала, ты никогда не проснешься.
Слабая ироническая улыбка появилась у него на лице:
— Не Бог весть какая радость, Кэти, милочка, — он покосился на свою вытянутую ногу в гипсе. Лучше быть мертвым, чем вот таким.
Я встала и подошла к его кровати, состоявшей из двух широких полос грубого полотна, натянутых на стальные прутья, с подстеленным внизу матрасом, который можно было опускать вниз, чтобы подкладывать судно. Это была жесткая, совсем не пружинящая постель, но я очень осторожно пристроилась рядом с ним и погрузила пальцы в нерасчесанный колтун, оставшийся у него на голове. Другой рукой я погладила его грудь.
— Джул, но ты не парализован. Твой спинной мозг не разорван и не расплющен, даже кровоизлияния нет. Он, условно выражаясь, просто в шоке.
Джулиан мог бы дотянуться и обнять меня уцелевшей рукой, но она осталась неподвижной.
— Лжешь, — горько произнес он. — Я ни черта не чувствую ниже пояса. Как и твою руку на груди. И убирайся отсюда куда подальше! Ты меня не любишь! Дождалась, когда я вот-вот должен окочуриться, и явилась разливаться соловьем! Мне твоя жалость не нужна, уби— райся к дьяволу и не приходи!
Я встала и взяла свою сумочку. Я плакала, и он плакал, уставившись в потолок.
— Чтоб тебе провалиться за то, что разнес квартиру! — взорвалась я, снова обретая дар речи. — Всю одежду мою разодрал!
Я рвала и метала, придя в ярость и мечтая исхлестать и без того опухшие, разукрашенные синяками щеки.
— Черт бы тебя побрал! Поломал все самое красивое! Помнил ведь, как заботливо мы выбирали эти лампы, все! эти вещицы, стоившие бог знает сколько. Сам знаешь, мы] хотели оставить их в наследство детям. А теперь нам нечего им завещать!
Он удовлетворенно усмехнулся:
— Ага, нечего и некому, — он зевнул, как бы отпуская меня восвояси, но я не хотела уходить. — Слава Богу, хоть детей нет. И никогда не будет. Можешь получить развод.
Выходи замуж за какого-нибудь сукина сына и устрой ему такую же скверную жизнь.
— Джулиан, — проговорила я с невыносимой печалью в голосе. —Я действительно устроила тебе скверную жизнь?
Он пропустил мой вопрос мимо ушей, не желая отвечать, но я спрашивала его снова и снова, пока не вытащила из него:
— Пожалуй, не совсем скверную. Раз-другой что-то было…
— Только раз-другой?
— Ну… может быть чуть чаще. Но тебе не придется остаться при мне и заботиться об инвалиде. Уходи, пока не поздно. Сама знаешь, каков я. Изменял тебе направо и налево.
— Изменишь еще раз, и я душу из тебя выну!
— Уходи, Кэти. Я устал, — под действием всех этих успокоительных, которые ему давали глотать и кололи, он говорил совсем сонно. — Заводить детей. — дело не для таких, как мы.
— Не для таких, как мы?
— Да, как мы.
— А чем мы отличаемся от других?
Он рассмеялся издевательски и горько одновременно.
— Мы не настоящие. Не принадлежим к человеческой расе.
— И кто же мы тогда?
— Пляшущие куклы, вот и все. Пляшущие дурачки, боящиеся стать настоящими людьми и жить в реальном мире. И от того предпочитающие фантазии. Ты разве не знала?
— Нет, не знала. Я всегда считала, что мы настоящие.
— Это не я расправился с твоими вещами, это Иоланда. Я, правда, смотрел, как она этим занимается.
Он выкладывал все, как есть, и я ощутила омерзение и испуг. Была ли я и вправду всего лишь танцующей куклой? Смогла ли бы я найти свой путь в реальном мире за стенами театра? В конце концов намного ли лучше я справлялась с жизненными трудностями, чем мама?
— Джулиан… Я люблю тебя, честное слово люблю. Я действительно считала, что люблю другого, потому что менять старую любовь на новую казалось мне противоестественным. Маленькой девочкой я верила, что любовь приходит лишь однажды, и что такая любовь — самая возвышенная. Я думала, что если кого-то любишь, то никогда уже не будешь любить никого другого. Я заблуждалась.
— Убирайся и оставь меня в покое. Я не хочу слышать, что ты там хочешь мне сказать, теперь не хочу. Теперь мне плевать.
Слезы текли по моему лицу и капали на него. Он закрыл глаза, отказываясь видеть и слышать. Я наклонилась его поцеловать, но его крепко сжатые и неподвижные губы не ответили мне.
— Брось! Меня тошнит от тебя! — отрезал он.
— Я люблю тебя, Джулиан, — рыдала я. — Прости меня, если я поздно поняла и призналась в этом, но не делай так, чтобы было слишком поздно. Я жду от тебя ребенка, четырнадцатого в старом роду танцоров и ради него одного уже стоит жить, даже если меня ты больше не любишь. Не закрывай глаза и не притворяйся, что не слышишь, потому что ты будешь отцом, хочешь ты этого или нет.
Он перевел на меня взгляд черных блестящих глаз, и я поняла, что они блестят из-за стоящих в них слез. Слез разочарования или жалости к себе, не знаю. Но заговорил он мягче, и в голосе его прозвучало нечто, похожее на любовь.
— Советую тебе избавиться от него, Кэти. Число четырнадцать не счастливее тринадцати.
Всю ночь Крис держал меня в объятиях в соседней палате.
Я проснулась рано утром. Иоланду в момент аварии выбросило из машины, и в тот день ее должны были хоронить. Я осторожно высвободилась от Криса, поудобнее устроила его свесившуюся голову и улизнула, чтобы заглянуть к Джулиану. В его палате дежурила ночная сиделка, которая мирно спала, сидя у его кровати. Я стояла в дверях и разглядывала его в неверном, зеленоватом свете накрытой полотенцем лампы. Джулиан спал, крепко спал. Трубка капельницы тянулась к его руке, скрываясь под простыней. Почему-то капельница привлекла мое внимание. В ней была какая-то бледно-желтая жидкость, больше напоминавшая воду, настолько быстро она вытекала. Я бросилась назад и затрясла Криса.
— Крис, — сказала я, пока он приходил в себя спросонья, — разве внутривенное не должно только потихоньку капать? Оно очень быстро убывает, по-моему, даже слишком быстро.
Не успела я это произнести, как Крис вскочил и помчался в палату Джулиана. Вбежав туда, он зажег верхний свет и разбудил спавшую сиделку.
— Вы почему спите, черт возьми? Вы здесь находитесь, чтобы за ним смотреть! Говоря это, он поднял простыню, и мы увидели загипсованную руку Джулиана с отверстием для иглы. Игла, закрепленная пластырем, оставалась по-прежнему в вене, но трубка была перерезана!
— О Боже, — выдохнул Крис, — в сердце, наверное, попал пузырек воздуха.
Я не могла оторвать взгляда от сияющих ножничек, свободно лежащих в разжавшейся руке Джулиана.
— Он сам перерезал трубку, — прошептала я. — Сам перерезал, и теперь он мертв, мертв, мертв…
— Где он взял ножницы? — спросил Крис так резко, что сиделку начала бить дрожь. Это были ее рабочие ножницы, которыми она обрезала нитку, вышивая тамбуром.
— Клянусь, я не помню, чтобы я их теряла, разве что он сам их вытащил, когда я над ним наклонилась…
— Ладно, — сказала я безжизненным голосом. — Так ли, иначе ли, он нашел бы способ это совершить. Мне следовало бы додуматься предупредить вас. Без балета для него не было бы жизни. Не было бы жизни.
Джулиана похоронили рядом с его отцом. Удостоверившись в согласии мадам Мариши, я велела выбить на надгробии: Джулиан Маркет Розенкофф, возлюбленный супруг Кэтрин, тринадцатый танцовщик в семье звезд русского балета. Может быть это звучало излишне напыщенно и выдавало мою неспособность любить его при жизни, но я предпочла сделать так, как ему хотелось бы по крайней мере в соответствии с моими представления о том, чего бы ему хотелось.
Мы с Крисом, Полом и Кэрри постояли и около могилы Жоржа. Отдавая дань уважения отцу Джулиана, склонила голову. И это я должна была сделать много раньше. Кладбища с их мраморными святыми и ангела так сладко улыбающимися, такими благостными постными, до чего я их ненавидела! Они свысока относят-ся к нам живущим — хрупким существам из плоти и крови, горюющим и плачущим, тогда как они веками стоят, даря всех и вся благостной улыбкой. А я опять оказалась там, откуда начинала.
— Кэтрин, — сказал Пол, когда мы расселись в длинном черном лимузине,
— твоя комната стоит, как была она в твоем полном распоряжении. Приезжай домой, поживи со мной и Кэрри, пока не родишь. Крис тоже там будет: у него интернатура в клермонтской больнице.
Я воззрилась на Криса, примостившегося на откидном сиденье. Насколько я знала, он получил гораздо лучше место в очень известной больнице, а теперь вдруг очутился в маленькой и ничем не примечательной.
— Дьюк так далеко, Кэти, — сказал он, отводя глаза. Я достаточно наездился пока учился в колледже и универ-ситете. Так что, если ты не против, я обоснуюсь где-нибудь поблизости, чтобы быть тут, когда на свет появится мой племянник или племянница.
Мадам Мариша так и подскочила, едва не ударившие головой о потолок машины.
— Ты носишь ребенка Джулиана? — воскликнула она. Почему ты мне раньше не сказала? Как чудесно! — прямо засветилась, и окутывавшая ее скорбь спала, точно мрачное одеяние. — Значит, Джулиан, можно сказать жив: он ведь станет отцом малыша, который будет весь в него!
— Это может быть и девочка, мадам, — мягко произнес Пол, беря меня за руку. — Я понимаю, вы мечтаете о мальчике, похожем на вашего сына, а я — о девочке, похожей на Кэти и Кэрри… Но я не стал бы возражать и против мальчика.
— Возражать? — возопила мадам. — Господь в его неизреченной мудрости и милости ниспошлет Кэтрин точную копию Джулиана! И он будет танцовщиком и добьется славы, до которой сыну моего Жоржа оставалось всего несколько шагов.
Полночь застала меня на задней веранде, в одиночестве качающегося в любимом кресле Пола. В голове у меня теснились мысли о будущем. С ними сталкивались почти затопившие меня размышления о прошлом. Слегка поскрипывали половицы: старые-старые, они не раз были свидетелями горя, подобного моему, и сочувствовали мне. Не было видно ни звезд, ни луны, лишь несколько светлячков прилетели поплясать во мраке сада.
Позади меня тихо открылась и закрылась дверь. Мне не нужно было оборачиваться, я и без того знала, кто это. У меня было хорошее чутье на людей даже в темноте. Вошедший сел в соседнее кресло и принялся раскачиваться в такт со мной.
— Кэти, — ласково сказал он, — я не могу смотреть, как ты тут сидишь, такая потерянная и измученная. Не думай, что все хорошее в твоей жизни кончилось, и тебе ничего не осталось. Ты еще очень молода, очень красива, а после того, как родится ребенок, ты сможешь быстро восстановить форму и опять танцевать, пока не почувствуешь, что пора оставить сцену и преподавать.
Я не повернула головы. Опять танцевать? Как я могу танцевать, если Джулиана больше нет? Ребенок — единственное, что у меня есть. Он станет смыслом моего существования. Я буду учить его танцевать, и он или она Достигнет славы, так и не осенившей нас с Джулианом. Все, что мама не смогла нам дать, получит мой ребенок. Им никогда не будут пренебрегать. Он потянется ко мне, и его ручки тут же найдут меня. Когда он будет плачем звать маму, ему не придется искать утешения только у старшей сестры. Нет… Я буду такой же, какой была мама, пока у нее был папа. Вот что ранило меня больше всего: из любящей и доброй она смогла превратиться в то, чем стала теперь — в чудовище. Ни за что на свете я не стану обращаться с моим ребенком так, как она обращалась с нами!
— Спокойной ночи, Пол, — сказала я, поднимаясь, чтобы уйти. — Не засиживайся. Тебе рано вставать, а за обедом ты выглядел утомленным.
— Кэтрин?
— Не сейчас. Позже. Мне нужно время.
Я медленно поднималась по задней лестнице, размышляя о ребенке, который жил во мне, о том, что теперь мне не следует есть все подряд, но надо пить побольше молока, принимать витамины, думать о счастье, а не о мести. Отныне я каждый день буду заводить балетную музыку. Ребенок тоже будет слушать ее, и еще до своего появления на свет крохотное существо получит представление об искусстве танца. Я улыбнулась, представляя очаровательные пачки, которые буду покупать своей дочке. И заулыбалась еще радостнее, вообразив себе мальчишечку похожего на отца с буйной копной темных кудрей. Я назвала бы его Джулиан Янус Маркет. Янус, потому что он будет обращен и к будущему, и к прошлому.
Я прошла мимо Криса, собравшегося спуститься вниз по лестнице. Он прикоснулся ко мне, и я поежилась, понимая, чего он хочет. Ему даже не нужно было ничего говорить. Я знала каждое его слово наперед, назубок, вдоль и поперек, досконально… Знала так, как знала его самого.
При всем моем добросовестном стремлении сосредоточиться исключительно на невинном создании, которое я носила, мысли мои все же как бы исподволь возвращались к матери, наполняя меня ненавистью, против воли навевая планы мести. Потому что косвенно она была виновата и в гибели Джулиана. Если бы нам не пришлось сначала сидеть под замком, а потом совершить побег и скрыться, то я бы никогда не влюбилась бы ни в Криса, ни в Пола, и мы с Джулианом неизбежно встретились бы в Нью-Йорке. И тогда я могла бы любить его той любовью, какая была ему нужна и желанна. Я пришла бы к нему чистой и незапятнанной.
А изменило бы это хоть что-нибудь, вновь и вновь задавалась я вопросом. И уверяла себя, что да, да! Это все изменило бы.
ИНТЕРЛЮДИЯ ДЛЯ ТРОИХ
По мере того, как во мне рос младенец, я постепенно обретала свое утраченное «я», ведь балет не давал развиться дальше состояния зародыша моей личности, всецело подчиненной желанию танцевать и преуспеть в театре. Теперь я спустилась на грешную землю, подавив фантазии о шикарной жизни. Не то чтобы я больше совсем не мечтала о сцене и аплодисментах. О, у меня бывали приступы тоски, но теперь был и проверенный способ справиться с ними. Я начинала думать о своей матери, о том, что она нам сделала. Еще одна смерть на твоей совести, мама!
«Дорогая миссис Уинслоу!
Что, все еще от меня бегаете? Разве не поняли уже, что убегаете Вы недостаточно быстро и недостаточно далеко? Когда-нибудь я настигну Вас, и мы снова повстречаемся. Возможно, тогда Вы изведаете такое же страдание, какое причинили мне, а хорошо бы втрое сильнее.
Совсем недавно в автокатастрофе погиб мой муж, так же, как много лет назад погиб Ваш. Я жду его ребенка, но ни за что не совершу гнусности, подобной Вашей. Я найду способ прокормить его или ее, или даже их, будь у меня хоть тройняшки, а то и все четверо!»
Я отправила это письмо на ее домашний адрес в Грингленн, но потом газеты сообщили, что она была в Японии. В Японии! Ну и концы же она делала!
Тем временем я превращалась в какую-то самой себе незнакомую женщину. Если верить зеркалам, я больше не была стройной и гибкой. Груди мои становились все более округлыми и налитыми, а живот выпятился. Я ужасно переживала из-за утратившей грацию походки, но мои руки так и тянуло любовно погладить то место, где из меня начинала выпирать маленькая попка младенца.
В один прекрасный день я осознала, что мне повезло больше, чем многим другим вдовам: я была нужна сразу двум мужчинам. Мужчинам, исподволь давшим мне понять, что они не прочь занять место Джулиана. А еще у меня была Кэрри. Для нее я являла собой образец, по которому она старалась строить собственную жизнь. Милая, дорогая крошка Кэрри, уже шестнадцатилетняя, но ни разу не ходившая ни на свидание, ни на танцы, не имевшая своего мальчика. Не то чтобы все это было ей недоступно, нет, просто она не могла забыть о своем росте. Крис уговаривал друзей поухаживать за сестренкой, чахнущей без любви. И она жаловалась мне:
— Тебе искать кавалеров Крису не приходится! Взять того студента колледжа, я ведь ему не нужна. Он приходит-то только, чтобы при случае подкрасться поближе к тебе.
Я рассмеялась, настолько нелепо это звучало. Кому я могла понадобиться в моем положении: беременная вдова, да и старовата для студента.
Кэрри выслушала мой ответ, но по-прежнему дулась, глядя в окно.
— С того времени, как ты приехала, доктор Пол не водит меня больше в кино и в ресторан, не то что раньше… Я все прикидывалась, что он мне вовсе не опекун, а любимый: мне было так хорошо, потому что все женщины на него смотрят. Он красивый, хоть и старый.
Я вздохнула, потому что в моих глазах Пол не мог состариться. Для своих сорока восьми он выглядел удивительно моложавым. Я обняла Кэрри и принялась угощать ее, уверяя, что любовь буквально поджидает ее за углом.
— Он будет молодым, Кэрри, почти, как ты. И стоит ему тебя увидеть и понять, какая ты, как он тут же безо всяких понуканий тебя полюбит.
Она тихонько поднялась и ушла к себе. Мои слова ни в чем ее не убедили. Частенько появлялась мадам Мариша, чтобы справиться о моем состоянии, и пичкала меня категоричными советами.