Когда все вернулись, у меня голова лежала между колен. Я не потеряла сознание, но, сидя напротив Ричарда и глядя, как Клер намазывает ему печенье маслом, я об этом жалела.
Натэниел выложил столовые приборы, принес еще кофе, проверил, что на столе не меньше шести видов джема, желе и варенья. С каких это пор у меня в холодильнике завелось желе из красной смородины? Глядя на мужчину, хлопочущего у меня в кухне, я сама себе ответила: с тех пор как продукты покупает Натэниел.
Отчасти мне хотелось сорваться и удрать, но где-то в глубине еще жива была та частичка меня, которая не дает мне быть полной заразой, и она сейчас думала, делают ли белые кружевные фартуки такого размера, чтобы поместились плечи Натэниела? Раз уж он изображает из себя Миссис Хозяюшку, так ему же нужен передник, а может, и нитка жемчуга? От этой мысли я прыснула и не могла остановиться, и объяснить, отчего смеюсь, тоже не могла. В конце концов мне пришлось извиниться, встать и выбежать, затыкая себе рот. Когда Мика меня нашел, смех опять сменился слезами. Натэниел не пришел нас искать. Я была рада, только немножко я все же ждала, что он сейчас войдет. Я была готова на него за это разозлиться и расстроиться, если он этого не сделает. Иногда я сама себя не понимаю.
Глава двадцать пятая
Мика попытался выманить меня из спальни обещанием завтрака и уговорами, что не могу же я весь день там прятаться. Наверное, это замечание насчет прятаться меня достало. Я ему сказала в глаза, что он нарочно про это вспомнил, и он ответил:
– Конечно. Натэниел не ожидает, что ты бросишься перед ним на колени с предложением. Его устраивает то, что есть.
– А вот и нет. Он хочет секс.
Мика протянул мне руку с видом чуть слишком серьезным.
– Не понимаю, почему ты не отдаешь ему этого последнего кусочка.
Я не взяла его руку – даже скрестила руки на животе и посмотрела на него сердито:
– Последний кусочек. Ты говоришь так, будто это ерунда.
Он присел передо мной:
– Анита, я тебя люблю, ты это знаешь.
Если серьезно, то я этого не знала. Кто-то может вести себя так, будто тебя любит, но ты никогда не знаешь, настоящее это или нет. Вслух я этого не сказала, но что-то в моих глазах или жестах сказало это за меня, потому что Мика придвинулся ко мне. Ближе, ближе, и оказался у меня на коленях, обхватив меня ногами за талию. Я не могла удержаться от смеха – ради чего, конечно, он это и устроил.
Я обняла его за талию, он положил руки мне на плечи. Ноги его за моей спиной прижимали меня к нему близко-близко.
– Ты же понимаешь, что в этой позиции секс не получится, разве что аппаратурой поменяемся.
– Иногда нужен не секс, Анита, а просто быть рядом.
– А это уже девичья реплика.
– Не тогда, когда девушка – ты, а молодой человек – я.
Я сама почувствовала, что лицо у меня становится серьезным и несчастным.
– Я не знаю, как это делается.
– Что? – спросил он.
– Ричард прав, я не знаю, как это – любить кого-то. Плохо умею.
– Ты все умеешь отлично, кроме как это признать, – сказал он, прижался ко мне еще теснее, и я почувствовала, что он рад меня видеть.
– Ты стараешься меня отвлечь.
– Нет, я стараюсь не дать тебе разозлиться.
– Разозлиться на что? – спросила я, опуская руки вдоль его спины. Трудно было так близко к нему не дать волю рукам.
– Просто разозлиться. Ты злишься всегда, когда тебе неловко, а то, что сейчас было на кухне, тебя должно было здорово смутить.
Мои руки просунулись под ремень, к верху джинсов. Когда-то я думала, будто для того, чтобы кого-то так трогать, нужна любовь. Приятная мысль, и мне она тоже нравилась, и рождала чувство защищенности. Сейчас мои руки блуждали по грубой ткани новых джинсов, но под ними ощущалась плотная выпуклость зада. Задница у него была отличная, круглая и тугая, меньше, чем мне нравится, но вполне отчетливая. Я ему когда-то сказала, что ему нужна тяжелая задница, чтобы уравновесить то, что спереди. Честно говоря, у Натэниела зад круглее и полнее, больше похож на женский. Плотный, твердый, но круглый. А я люблю, чтобы у мужчин было за что подержаться. Меньше всего мне нравятся такие, у которых худосочная задница белого супермена, и джинсы на ней мешком висят. Мне что-то такое нужно, чтобы и в руки взять, и укусить за что. Я, когда говорю, что люблю мужчин с мясом, вкладываю в эти слова не один смысл.
Сейчас я ткнулась головой ему в грудь, руками взялась за ягодицы. Он чуть покачивался, укачивая меня. Это любовь? То, что я могу его трогать, где хочу, а он меня – любовь? Или просто вожделение?
Чуть приподняв лицо, я тронула кожу на его шее, теплую, приятную. Меня воспитали в убеждении, что любить можно только одного. Если я люблю Жан-Клода, то Мику я любить уже не могу. Если я люблю Мику, не могу любить никого другого. Единственный, кому я без колебаний могу сказать «я люблю тебя» – как ни странно, это Ашер. У меня начинало складываться подозрение, что это потому, что Жан-Клод его любит, любит уже много сотен лет, за вычетом тех, когда они друг друга ненавидели. В объятиях Жан-Клода, пронизываемая теми чувствами, что испытывал он к Ашеру, я вполне могла сказать «люблю» и быть искренней. Но здесь и сейчас, когда Жан-Клода рядом нет, это слово застревало у меня в глотке, грозя удушить.
Иногда я думала, что люблю Мику, но это было не то, что хотят от тебя услышать те, кто хотят, чтобы ты их любила. Иногда это хуже, чем не любить.
Я взялась рукой за середину его зада, поглаживая пальцем сквозь джинсы, а другая рука поднялась вверх, ухватилась за курчавые густые волосы, коснулась теплой шеи. Я знала, кто это у меня в голове, запуская в эти волосы руку и наклоняя голову на сторону, выставляя длинную, отчетливую линию шеи. Мы почти одного роста, и его шея оказалась точно напротив моих губ, чтобы лизнуть кожу. Такую теплую, неимоверно теплую. Я охватила ее губами, ощутила биение пульса под ней и всадила зубы.
Мика вскрикнул, но не от боли. Он сильнее прижался ко мне, подставляя шею, как жаждущая женщина прижимается к мужчине. Я всаживала в кожу зубы и давила в себе желание прокусить, пустить кровь. Жан-Клод наполнял мне голову образами – он, Ашер и Джулианна, давно погибшая человек-слуга Ашера. Секс там тоже был, но куда больше смеха, и игры в шахматы, и Джулианны, сидящей с вышиванием у огня. Больше объятий, чем траханья. Образы Ашера и его, и меня, и Мики тоже. Клыки его на шее у Мики, а я смотрю на обоих. Жан-Клод подходит к нам обоим, спящим на его большой кровати в шелковых простынях, и каштановые локоны Мики так перепутаны с моими черными, что нельзя сказать, где мои и где его волосы. Жан-Клод дал мне ощутить его чувства, когда он стянул с нас одеяло и почувствовал первое дыхание тепла. Ощущение, когда он втискивает между нами свое холодное тело, и мы шевелимся во сне, медленно просыпаясь навстречу его рукам. Как дорого ему, что Мика просто дает ему кровь и не спорит, и делает вид, что это не такой уж ценный дар. Или как много для него значит, что он может отвернуться от кровоточащего и все еще желающего тела Мики к моему и войти в меня другим способом, а Мика смотрит или участвует. Смотреть на это глазами Жан-Клода было мне неловко, и хотелось здесь не быть, но он шепнул мне мысленно, пока мой рот наслаждался вкусом кожи Мики: «Если это не любовь, ma petite, то я ничего о ней не знаю. Если это не любовь, то от сотворения мира еще никто никого не любил. Ты спрашиваешь себя: Что такое любовь? Люблю ли я? А спросить надо: Что такое не любовь? Что есть такого, что делает для тебя этот мужчина не из любви?»
Я хотела заспорить, но Жан-Клод был слишком глубоко в моем разуме, а шея Мики у меня между зубами. Столько видов голода можно утолить на этой плоти, столько желания, столько... столько... Сладкая струйка крови зазмеилась по языку, помогла мне овладеть собой, и я отодвинулась, чтобы не ранить его. Но он обмяк, прижимаясь ко мне, как после законченного секса. Он дрожал, его дрожь передавалась мне, и дыхание его вырывалось вздохами.
Я держала его, обвив руками, иначе он бы упал, наверное. Он отдал себя мне полностью. Не пытался защитить себя, не боялся, что я вырву ему горло, а надо бы. Но он мне доверял. Доверял, что я не сделаю ему больнее, чем будет радостно. Никогда до сих пор я не пускала ему кровь, никогда не оставляла больше, чем следы зубов или синяки. И так это было хорошо – держать его между зубами и не прекращать, пока не почувствуешь вкус крови.
Он засмеялся с придыханием и сказал хрипло:
– Натэниел будет ревновать.
– Ага, – шепнула я. – Он всегда хотел, чтобы я его пометила.
И пришла мне такая мысль: «Разве убьет меня, если я дам Натэниелу немного того, чего ему хочется?» Нет, не убьет. Вопрос в том, сломает ли это меня, и если да, то насколько? Эхом отозвался у меня в голове Жан-Клод: «Вряд ли сломает, ma petite. Скорее исцелит тебя – и его».
– Пшел вон из моей головы, – сказала я.
– Что? – переспросил Мика.
– Ничего, прости, сама с собой.
Жан-Клод сделал, как я велела, но его смех еще звучал у меня в голове эхом все остальное утро.
Глава двадцать шестая
Я сидела в кухне и ела печенье, щедро намазанное маслом и медом. Отличное было печенье, но гвоздем программы был Грегори. Он все еще оставался в облике леопарда, но печенье ел. Вы когда-нибудь видели, как едят хлеб зубами, предназначенными для перегрызания горла антилоп? Интересное зрелище. Если бы он просто клал целое печенье в рот, было бы нормально, но он поступал по-другому. Он поедал кружочки выпечки, капающие маслом и смородиновым вареньем кусочками, деликатно. Но челюсти его не были приспособлены для деликатной работы, и мех перемазало вареньем, а Грегори облизывал его неимоверно длинным языком. Это отвлекало, но и завораживало. Как сочетание «Планеты зверей» и «Сети еды».
Хорошо, что было, кому меня развлечь, потому что Натэниел был совершенно мрачен. Я знала, что его огорчит моя метка на шее Мики, потому что меня он буквально умолял сделать это ему, а я отказалась, но насколько он расстроится, я себе не представляла. Он грохотал кухонной утварью. Дверцы шкафов он не закрывал, а захлопывал. Когда он открывал холодильник, доносился хор ударов, шлепков и прочих звуков. Я понятия не имела, что пластиковые контейнеры могут так грохотать.
В промежутках между грохотом он соглашался со всем, что говорил Грегори, но таким тоном, будто вызывал на ссору.
– Мы сегодня объявили выступление леопарда, и если меня не будет, придется тебе, – сказал Грегори и облизнул «морду» длинным языком.
– Ладно, мне все равно сегодня вечером нечего делать.
Почему-то я поняла, что это шпилька в мой адрес.
Мика посмотрел на меня, и этот взгляд яснее слов говорил: «Уладь все это». Почему это всегда мне кашу расхлебывать? Ну, прежде всего, потому что я обычно ее и заваривала. Вот так.
Следы моих зубов отпечатались у Мики на шее. Они слегка поблекли под действием неоспорина, но перевязывать их не было нужды. Его счастье – и мое. Я остановилась как раз когда могла нанести ему рану посерьезнее. И крови меньше, чем в тот единственный раз, когда я позволила себе пометить Натэниела. Это было, когда ardeur только появился и я все еще пыталась утолять его как-нибудь так, чтобы не нужно было сношения. Такая я была дура.
Последней соломинкой послужил инцидент, когда Натэниел попытался убрать со стола масло, а еще не все доели. Грегори перехватил масленку, а когти леопарда не приспособлены держать фарфор. Масленка выпала и разлетелась по всему полу, масло проехало из угла в угол, оставив противный след, как желтый слизняк. Не знаю, что я могла бы сказать – вряд ли что-нибудь полезное, – как зазвонил телефон.
– Возьмите кто-нибудь трубку, – сказал Натэниел с пола, убирая грязь. – Я тут занят слегка.
Мика продолжал есть, будто не слышал. Наверное, был расстроен, что я не сказала Натэниелу что-нибудь утешительное. Проблема была в том, что я не знала, что можно сказать. Так что трубку взяла я.
– Анита, это я, Ронни.
– Привет, Ронни! – Я стала лихорадочно думать. Да, не у меня одной проблемы. Я никак до сих пор не могла поверить, что она отвергла предложение Луи. А вслух я произнесла: – Как ты там?
– Луи мне оставил сообщение на автоответчике, и я знаю, что ты знаешь.
Голос ее звучал слегка с вызовом.
– Понятно. Хочешь об этом поговорить?
Вызова я не приняла. Не на меня она злится.
Она испустила долгий вздох.
– Нет... да... не знаю.
– Можешь ко мне приехать, или где-нибудь встретимся, если хочешь.
Я говорила тем же тщательно-спокойным голосом, каким так часто говорил со мной Мика.
– Я бубликов привезу.
– Могу накормить домашним печеньем, когда приедешь.
– Домашним печеньем? Неужто ты его испекла? Быть не может.
– Нет, это Натэниел.
– Он умеет печь?
– Как видишь.
Волна ее сомнений накрыла меня даже по телефону.
– Нет, честно, он отлично готовит.
– Раз ты так говоришь.
– Знаешь, мы бы с голоду умерли все, если бы ждали, пока я что-нибудь приготовлю.
Тут она засмеялась:
– Вот это уже чистая правда. Ладно, я скоро приеду, оставьте мне пару печений.
– Не сомневайся.
И разговор закончился. Повесив трубку, я еще постояла у телефона секунду, глядя на сердитую спину Натэниела и мусорное ведро, куда он сбрасывал разбитую масленку и загубленное масло. Никогда не думала, что завязанные на затылке волосы могут подпрыгивать сердито.
Мика посмотрел на меня – очень красноречиво. Взгляд говорил: «Немедленно все исправь, немедленно, иначе я на тебя тоже разозлюсь». Когда с тобой в доме живут двое мужчин, это имеет свои теневые стороны. Одна из них – если они оба с тобой одновременно поссорятся.
Натэниел стоял возле шкафа, положив руки на край, и всем телом излучал гнев. Никогда я его таким не видела. Казалось бы, это должно было меня взбесить, но нет. Наверное, если он хочет злиться, то имеет право.
Я попыталась придумать что-нибудь полезное, что сказать. Натэниел из счастливого домашнего жаворонка превратился в разозленного мужчину, такого разозленного, каким я его никогда не видела. А изменилось только одно: я поставила Мике метку на шее. Натэниел вполне терпел, что у Мики есть и сношения со мной, и оргазм, когда ему, Натэниелу, почти ничего не достается. Так почему же один такой неосторожный засос так все изменил? Я думала-думала, аж между глаз заболело, и тут меня осенило – вроде бы хорошая мысль. Со мной это редко бывает, если не поговорю с друзьями поумнее меня. Но вдруг до меня доперло.
Я подошла к нему и взяла его за плечо. Он отдернулся. Никогда раньше такого не было, и это меня испугало. Я не хочу, чтобы он на меня злился. Пусть он на меня никогда не злится. Мика прав, я должна это исправить. Только как?
– Натэниел...
И будто шлюз прорвало.
– Не могу я так жить! Ты мне чуть-чуть отдаешь и тут же обратно забираешь. Сегодня был оргазм, но только ради какой-то метафизической фигни. И ты найдешь повод, чтобы никогда уже такого не было, всегда находишь! Он все получает – и секс, и оргазм, а мне ничего. Но ты на мне ставила метки, на мне, не на нем! – Он все еще смотрел на шкаф и орал все громче. – Только это у меня и было. Только это!
Он запнулся перевести дыхание, и я бросилась в эту короткую паузу.
– Мне очень жаль...
Но он уже перевел дух и мчался дальше.
– Не знаю, почему я еще надеюсь... – Он запнулся, остановился, и медленно повернулся ко мне. – Как ты сказала?
– Я сказала, что мне очень жаль.
Лицо его на миг стало мягче, потом снова натянулось, и он прищурился. Явно с подозрением.
– И что тебе жаль?
– Мне жаль, что ты огорчен.
– А!
И он снова сорвался на крик.
Я взяла его за руку, и на этот раз он не отдернулся, но продолжал перечислять все, что я для него или с ним не делаю. И этот список мог бы меня смутить, если бы для меня сейчас не было главным прекратить ссору.
– Тебе сегодня вечером на работу, – сказала я.
Это его остановило – очень уж неуместно прозвучало в его горестных ламентациях.
– Ну? И что с того?
– Если бы не это, я бы тебя сейчас отвела в спальню и поставила бы тебе засос не хуже.
Он снова отодвинулся.
– Не надо мне это, раз ты только для того чтобы меня успокоить. Я хочу, только если ты тоже хочешь, если тебе тоже в радость.
Ну и ну, какой требовательный он бывает. Мне пришлось остановиться и мысленно посчитать до десяти, потому что вся эта игра в доминанта и подчиненного здорово шевелит во мне определенные струны. Я достаточно исследовала этот мир доминантов и подчиненных, чтобы знать, насколько он больше и разнообразней, чем я думала. Есть такие, которым моя любовь к ногтям и зубам во время ласк и секса представляется извращением. Они даже связывание сюда относят. А я люблю ногти и зубы, по-настоящему, не притворяюсь, и делаю это не только для Натэниела. Додумавшись до этого, я перестала сердиться на него. Меня не злило то, чего он хотел; мне перед собой было неловко, что мне это нравится. Теперь я это поняла и полностью приняла. Или почти полностью.
Я попыталась быть честной с ним и с собой.
– Я люблю, когда твоя шея у меня в зубах. Я бы с удовольствием всадила тебе зубы в мякоть и сжала бы, пока не испугалась бы тебя поранить. – Сама почувствовала, как краска бросилась мне в лицо, и пришлось зажмуриться, чтобы договорить. – Я люблю, когда ты у меня в зубах, люблю оставлять на тебе засосы, но я не была готова это признать. Мне и сейчас от этого неловко, но не потому, что это ты, а потому что это мне кажется таким... таким... не знаю...
– Извращением, – подсказал Грегори.
Я открыла глаза и посмотрела на него весьма неприветливо.
– Грегори, не подсказывай, а?
– Извини.
– Ты сейчас всерьез говорила? – спросил Натэниел странно пустым голосом, будто очень старался не поддаться ни гневу, ни надежде.
Я посмотрела ему в лицо, и даже выражение глаз было у него осторожным. Неприятно было смотреть, как он закаменел, будто боялся, что, прояви он излишний энтузиазм, я сбегу. Беда в том, что это может быть правдой. До меня дошло, что я в своем варианте делаю то же, что делал Ричард. Я так же пыталась убежать от себя, как и он, но если бы меня не вел ardeur, у меня могло бы и получиться. Если бы я только могла притвориться так же удачно, как Ричард, то получилось бы. В этом я хотя бы могла самой себе сознаться. Ardeur сделал бегство невозможным. Но это ardeur, с ним потом. Сейчас речь идет о Натэниеле и обо мне, о нашем уютном домашнем очаге.
Я слишком долго медлила с ответом. Глаза Натэниела наполнились скорбью, и он отвернулся. А, черт! Я схватила его ладонями за щеки, приподнялась на цыпочки, компенсируя трехдюймовую разницу в росте. От неожиданности он пошатнулся, прислонился к шкафу. Я прилипла к нему и поцеловала. Поцеловала так, будто съесть хотела, вцепилась зубами в красивые губы и прикусила – не так, чтобы остался след, но так, что он тихо пискнул. Я отодвинулась чуть-чуть, чтобы видеть его, пусть и расплывчато. Он так вцепился руками в шкаф за спиной, что они побелели. Как будто действительно боялся рухнуть.
Я сама дышала слегка прерывисто, и голос мой прозвучал тоже прерывисто:
– И никакой метафизической дури. Только ты, и только я.
Он закрыл глаза, и дрожь пробежала по нему от макушки до пят. Он покачнулся, и не поймай я его за талию, мог бы упасть. Руки его обхватили меня, он положил голову мне на плечо. Не то чтобы сознание потерял, но обмяк в моих объятиях. Я поняла, что он полностью пассивен, поняла, что могу делать с ним, что захочу. И эта мысль меня не возбудила, а испугала. У меня достаточно хлопот управлять своей жизнью, чтобы еще командовать чужой. Но свои сомнения я оставила при себе – у него и собственных хватает.
– Обещай, – сказал он. – Обещай сегодня оставить на мне метку.
Терпеть не могу слова на букву «О».
– Обещаю, – шепнула я в ванильное тепло волос.
Он так глубоко вздохнул, что его грудь проехалась туда-сюда по моей одетой. Тело мое среагировало, хотела я того или нет, и соски набрякли.
Он отодвинулся глянуть мне в лицо, и глаза его были на сто процентов глазами самца, а у меня краска в лицо бросилась. Пульс забился в горле. Он был подчиненный, но в глубине его таилось нечто очень опасное, и сейчас оно было в его глазах – это обещание катастрофы.
– Приезжай сегодня в клуб посмотреть мое выступление. Пожалуйста.
Я покачала головой:
– Я сегодня работаю.
– Пожалуйста, – повторил он.
Это «пожалуйста» было не только в голосе, оно заполнило его глаза. Он хотел, чтобы я видела его на сцене, окруженного криками оголтелых фанаток. Может быть, он хотел мне показать, что пусть я его не хочу, есть такие, которые хотят. Что ж, я заслужила, чтобы меня ткнули мордой.
– Когда ты выступаешь?
Он назвал время.
– Я смогу посмотреть часть, быть может, но вряд ли полностью.
Он меня поцеловал – крепко и как-то странно целомудренно, а потом прыгнул к двери.
– Мне надо посмотреть, готов ли мой костюм.
У двери он повернулся с полным энтузиазма лицом:
– А если я стану мохнатым, ты мне все равно оставишь метку?
– Я с мохнатыми не имею дела, – сказала я.
Он надул губы, как избалованный ребенок.
– Слушай, ты жуть до чего назойлив, тебе это говорили?
Он улыбнулся.
– Я с мохнатыми не тискаюсь, – повторила я.
– Но если я не буду мохнатым, тогда да?
Что-то в его голосе было мне подозрительно, но я кивнула:
– Да.
Он исчез в сумраке гостиной.
– Увидимся в клубе!
Я заорала ему вслед:
– Если будет еще одно убийство, все отменяется! Расследование убийства имеет приоритет перед выступлением моих бойфрендов в стриптизе!
Опять это слово само выскочило – бойфренд.
На лестнице еще звучал смех Натэниела. Он мне напомнил еще одного мужчину моей жизни, который сегодня утром тоже ушел со смехом. Чертовски я сегодня всех веселю.
Глава двадцать седьмая
Поцелуй Мики еще не остыл у меня на губах, когда Ронни позвонила в дверь. Бессонная ночь наконец достала Мику, и он пошел спать. Кроме того, Ронни совершенно не нужна была публика.
Она разглядывала дверь, когда я ее с трудом отворила.
– Что тут случилось?
Я стала искать сокращенный вариант, не нашла и ответила:
– Давай сначала кофе выпьем.
У нее брови поползли вверх, но больше под темными очками ничего не было видно. Ронни пожала плечами. Был на ней коричневый кожаный жакет, ее любимый в последнее время. Сейчас она его застегнула наполовину, и виднелся оттуда свитер грубой вязки.
Я постаралась не нахмуриться. На улице должно было быть градусов семьдесят[1]. Закрыв дверь, я спросила:
– Там холодно?
Она ссутулилась:
– Мне с самой этой свадьбы холодно, никак не согреюсь.
Я не стала говорить, что у оборотней температура тела обычно выше, чем у людей, и тепло, которого ей не хватает, носит имя Луи. Не сказала потому что это было бы слишком очевидно и слишком жестоко.
Она прошла через затемненную гостиную к открытым дверям кухни. Когда я буду точно знать, что Дамиан лег на дневной отдых, тогда я и открою шторы. В кухне Ронни неуверенно остановилась:
– А где все?
– Мике пришлось пойти спать, Грегори и Натэниел наверху, возятся с костюмами для работы. Что-то там с кожаными ремнями у них.
Она села на стул, где сидел до того Ричард, откуда видны все двери и при этом открывается вид из окна. Или это он случайно так сел, а причину я домыслила. Вряд ли Ричард думал об осторожности, когда выбирал место. А может, я к нему опять несправедлива. Ладно, проехали.
Ронни не снимала очки, хотя здесь солнце не слепило. Светлые волосы свисали прямые, густые, и будто она их расчесала, но ничего больше не делала, и концы не завивались вверх, как она любит. Ронни почти никогда так не выходит. А сейчас она сгорбилась над столом, где стояла чашка с кофе, как жертва похмелья.
– Печенье будешь? – спросила я.
– Он в самом деле готовит?
Я чуть не сказала: бывала бы ты здесь почаще, сама знала бы, но я сегодня хорошая.
– Да, готовит. Он продукты покупает, продумывает меню, и почти вся домашняя работа на нем.
– Ну-ну, просто богиня домашнего очага.
И голос у нее был противный при этих словах.
Я решила быть помягче, раз она страдает, и пусть она решила меня достать, я все равно не хотела сегодня ссориться с Ронни.
– Мне нужна была жена, – сказала я, сохранив спокойный голос.
– Всем нам, – ответила она уже без яда и сделала малюсенький глоток. – Вряд ли я смогу сейчас есть.
Я тоже глотнула кофе, побольше, и спросила:
– Ладно. У тебя есть план, как пойдет этот разговор?
Она посмотрела на меня, все еще не снимая очков, и глаз ее я не видела.
– Ты в каком смысле?
– Ты хотела говорить. Я так понимаю, что о Луи и о том, что было вчера вечером?
– Да.
– Тогда говори.
– Не так это просто.
– Ладно, тогда можно мне задать вопрос?
– Смотря какой.
Я набрала в грудь воздуху и взяла быка за рога:
– Почему ты отказалась от предложения Луи?
– И ты туда же.
– В смысле?
– Ты сейчас тоже скажешь, будто думала, что я соглашусь?
Я хотела снять с нее очки, посмотреть в ее глаза, увидеть, что она на самом деле думает.
– Вообще-то да.
– Но почему, ради всего святого?
– Потому что никогда ни с кем не видела тебя такой счастливой так долго.
Она резко отодвинула кофе, будто и на него разозлилась.
– Я была счастлива тем, что есть, Анита. Зачем ему надо было все менять?
– Вы ведь вместе проводили больше ночей, чем порознь? Я права?
Она только кивнула.
– Он сказал, что предложил сначала съехаться. Почему было не попробовать?
– Потому что мне нравится моя берлога. Я люблю Луи, но зверею, когда он занимает мой шкаф, мою аптечку. Он под свои вещи занял два ящика комода.
– Вот сволочь! – возмутилась я.
– Не смешно.
– Не смешно, сама знаю. Ты ему сказала, что тебе не хочется, чтобы он перевозил к тебе свои вещи?
– Пыталась.
– Ты хочешь, чтобы он ушел, совсем из твоей жизни?
Она покачала головой:
– Нет, но хочу вернуть свою квартиру – такую, как она была. Не хочу приходить домой и видеть, что он переложил все в шкафу, чтобы легче было найти. Если я хочу перекопать каждый ящик, чтобы найти томат-пасту, это мое дело. А он даже не спросил, просто прихожу я однажды домой, а он в кухне все переставил. Я ничего найти не могла. – Она сама слышала, какой мелочной обидой это прозвучало, потому что сдернула очки и выдала мне всю силу наполненных страданием серых глаз. – Ты считаешь, что это глупо?
– Нет, ему следовало бы тебя спросить перед тем, как наводить порядок.
Тот факт, что Натэниел не только все устроил у меня в кухне по-своему, но и выбросил все, что счел неподходящим, афишировать не стоило.
– Я была счастлива встречаться с Луи, но выходить замуж не хочу ни за кого.
– Окей.
– Окей – и все? Ты не пытаешься меня уговорить?
– Слушай, я сама под венец не рвусь, так чего я тебя буду туда толкать?
Она всмотрелась мне в лицо, будто выискивая признаки лжи. Ронни побледнела, глаза у нее запали, будто она спала в эту ночь не больше Мики.
– Но ты же разрешила Мике к тебе переехать.
Я кивнула:
– Да.
– Зачем?
– Что зачем?
– Зачем тебе надо было, чтобы он к тебе переезжал? Я думала, ты не меньше меня любишь независимость.
– Я осталась независимой, Ронни. Переезд Мики этого не отменил.
– Он не пытается тобой командовать?
Я посмотрела на нее недоуменно.
– Прости, Анита, но мой отец вел себя с матерью по-свински. Я видела ее фотографии на сцене, когда она училась в колледже. Она очень хотела играть, но ему не нужна была жена, которая работает. Ей полагалось быть совершеннейшей хозяюшкой. Она это ненавидела, и его тоже ненавидела.
– Ты – не твоя мать, – сказала я, – а Луи – не твой отец.
Иногда в разговорах по душам приходится говорить очевидное.
– Тебя там не было, Анита, ты этого не видела. Она стала искать утешения в бутылке, а он не замечал, потому что с виду все было в порядке. Она никогда не буйствовала, никогда не валялась пьяной. Ей просто нужно было постоянно поддавать, чтобы прожить день, а потом ночь. Как это называется, функционирующий алкоголик.
На это я не знала, что сказать. Мы давно пересказали друг другу все свои печальные истории. Она знала все о смерти моей матери, о том, как отец мой женился на этой снежной королеве – моей мачехе, о моей идеальной сводной сестре. Все свои детские семейные горести мы давно друг другу поведали. И все это я знала, так зачем вспоминать опять? Затем, что предложение Луи это как-то всколыхнуло.
– Ты мне пару месяцев назад говорила, что Луи – совсем не то, что твой старик.
– Да, но он все равно хочет мною владеть.
– Владеть, – повторила я. – Что это значит – владеть?
– Мы встречаемся, у нас классный секс, мы любим общество друг друга, зачем ему еще ко мне переезжать или заставлять меня за него выходить?
На лице Ронни отразилось что-то похожее на самый натуральный страх.
Я взяла ее за руку, стиснутую в кулак.