Все ладится у Анки сегодня. Зорька поутру на молочко не поскупилась. В землянушке отыскалась потеря – три яйца, которых Анка еще на прошлой неделе не досчиталась. Это вредная пеструха в таких местах несется, что после днем с огнем не сыщешь.
На что Анка на базар ходить не любит, а сегодня и оттуда пришла в настроении – покупки сторговала недорого, еще и на полкруга жмыха выгадала. Себе кусок отломила, остальное сестренкам отдала. А те – довольнешенькие, грызут, оторваться не могут.
Хороший сегодня день! Ноги послушно бегут, куда надо. Руки легкие, проворные, делают все ловко, быстро.
Вот Анка подхватывает ведро с золой, бежит с ним за сарай, где у них свалка. С разбегу опрокидывает ведро и скорее отскакивает от пыхнувшего вверх пыльного облачка. Повернулась бежать назад, да глаз вроде за что-то зацепился. Что это? Среди черного и серого – узкая синяя полоска. Вот это удача! Из кучи мусора Анка вытаскивает стеклышко – осколок чайной чашки. На темно-фиолетовом фоне – золотой цветок, почти целый, только краешек одного лепестка отколот. Анка осторожно обтирает находку подолом платья, и цветок начинает сиять еще ярче.
Дома она сначала заходит в кладовку, достает из дальнего потайного угла дырявую кастрюлю и осторожно высыпает ее содержимое на полку. Это – Анкины богатства, сокровища. Сегодняшнее стеклышко – сто пятьдесят седьмое. Совсем неплохо! Хотя у некоторых девчонок есть по триста стеклышек и даже больше. Тут, в округе, каждая такая коллекция хорошо известна.
Иногда, сговорившись, девчонки демонстрируют свои сокровища друг другу. Тогда пыльный, серый пустырь за Суреновой банькой неожиданно расцветает яркой радугой. И чего только не рисуют на посуде! Листики-цветочки, фрукты-овощи, квадраты-треугольники, хитроумные завитушки-лабиринты. Рисуют зверей, птиц, бабочек-стрекозок, дома, людей... Порою такое намалевано, что не только на посуде, а и в любом другом месте рисовать бы не стоило. Ну как, спрашивается, можно есть из тарелки, на дне которой красуется... лягушка?! Или, к примеру, целый хоровод женщин, которые ну абсолютно голые! Но больше всего ценятся стеклышки с различными надписями. Например, поздравления с праздником или днем рождения.
А самая большая ценность в Анкиной коллекции – неприметный осколок белой чайной чашки. Стеклышко это с секретом. Чтобы его оценить, надо поглядеть через него на свет. Тонкий фарфор просвечивает насквозь, и тогда становится виден крошечный домик и мудреные китайские буковки-иероглифы. Это уже – настоящая редкость.
Конечно, сокровища эти Анке, как и другим девчонкам, не свалились с неба. Свою коллекцию она собирала несколько лет. На сколько раз за это время обшарена каждая свалка в округе! Сколько выдержано из-за этого ругани и даже трепок от матерей, сколько пролито горьких слез! Но и сколько пережито настоящей радости от каждой удачной находки!
Анка уже в стеклышки не играет – большая стала, стесняется. Когда другие девчонки, помладше, раскладывают свои на пустыре, она прибегает туда ненадолго, придирчиво осматривает каждую коллекцию, но уже не ахает, как раньше, не вскрикивает восхищенно, а если и завидует, то молча, про себя.
Стеклышки свои она таит ото всех. Иногда только показывает сестренкам. Те восторженно хлопают в ладошки и тянут ручонки, просят. Анка обязательно отдаст им свои сокровища. Но пока они слишком малы и глупы – растеряют сразу, да и все. А ей жаль: сколько лет собирала. Вот подрастут они, поумнеют – и получат Анкины богатства! Она мечтает о том, как будут радоваться они, как сами потом начнут поиски сокровищ, как будут завидовать им девчонки со всей округи. Не знает только Анка, что к тому времени закончится уже война, появятся в их доме настоящие игрушки, и на ее стекляшки сестренки и не посмотрят...
– Та де ж вона згинула? Нюта, доча!
Анка быстро ссыпает стеклышки в кастрюлю, задвигает ее в самый дальний угол и бежит на мамин голос.
Перешагнув порог кухни, она бессильно прислоняется к дверному косяку и даже прикрывает глаза. Ее сладко дурманит густой дразнящий аромат, которым щедро наполняет квартиру кипящий на плите чугун. «Да ведь у нас же сегодня обед будет с мясом!» – вспоминает Анка. Впрочем, она и не забывала об этом ни на минуту. Может, потому и настроение с утра отменное?
И, кажется, не только у нее. Маленькие сестренки, непривычно притихшие, с любопытством бродят вокруг плиты, в ожидании чего-то удивительного. Дядя Митя сегодня рано пришел с работы и теперь сидит на кухне, читает газеты. Даже мама здесь же, на кухне. Штопает стоя, привалившись спиной к стене: так ей легче, чем сидя.
Словом, вся семья вместе и не выпускает из внимания чугун, исходящий редким здесь, манящим мясным ароматом. Дядя Митя ездил на днях в тайгу выбирать лес для артельной столярки и привез домой кусочек сушеной лосятины. И вот теперь, подумать только – у них будет обед с мясом!
Анка тяжелой оловянной поварежкой вылавливает из чугуна в миску серо-коричневые кусочки мяса, в чугун высыпает загодя нарезанную картошку, готовит луковую заправку– и суп готов. Суп на мясном бульоне! Едят его хоть и с явным удовольствием, однако излишне торопливо, не стараясь это удовольствие растянуть. Все ждут второго. Ведь сегодня у них обед из трех блюд – прямо как в сказке!
И вот Анка ставит на стол две миски – с вареной картошкой и с лосятиной. Сначала она накладывает себе, по привычке выбирая, что похуже: картофелины – потемневшие, а кусочек поменьше, жилистый. А после начинает накладывать всем по очереди, начиная с сестренок – им что получше.
Сегодня после такой еды даже всегдашний кисель не кажется противным. Кисель этот они придумали варить из морса с сахарином. Получается он ядовито-розовым, приторно-сладким и одуряюще разит эссенцией, которой заправляют морс. Иногда кисель заменяют чаем – морковным или смородинным. Но чаще все же Анка варит кисель – он сытнее.
Когда после обеда Анка моет посуду, а потом ладит поросячью мешанину, – все мечтает, как их поросенок вырастет, станет огромным и жирным, и тогда они будут с мясом. И такие вот обеды, как сегодня, станут готовить часто, может быть, даже всегда. Однако, как только она входит с ведром в стайку и видит их хилого, похожего на поджарую охотничью собаку поросенка, мечта эта кажется совсем несбыточной.
Анка выскочила на улицу налегке, без фуфайки. И когда закрывает стайку, возится с непослушной задвижкой, все чует спиной сквозь старенькую мамину жакетку тепло. Это значит солнышко в силу входит, весна скоро! А это что тут зелененькое виднеется у самой стены? Неужто еще одно стеклышко? Ой, да это же травка! Самая настоящая! Тонюсенький бледно-зеленый стебелек с крошечными, еще почти прозрачными листочками. Как же так – ведь совсем недалеко снег еще лежит! А этот смельчак уже выскочил, ишь как не терпится ему!
Да, весна! Конец зиме! Конец морозам! Никто уж нынче больше не обморозится в очереди за хлебом. Скоро всякая полезная трава пойдет – черемша, крапива, щавель. С едой сразу станет легче. Может, и у Быстровых перестанет с голоду пухнуть малышня.
А у самого крылечка – еще один сюрприз. На старом корявом тополе почки так набухли – того и гляди сережки выскочат, а за ними и листики покажут свои зеленые язычки...
Ну что за славный, что за щедрый сегодня день! Солнечный, теплый, добрый.
Но даже сегодня, в этот на удивление удачный день, Анка все же ждет не дождется ночи. И не только потому, что лишь ночью, в постели, отдыхает. Главное – в другом. Когда все укладываются и дом затихает, у Анки начинается своя, тайная, удивительная жизнь. Она ждет этого момента с самого утра, когда еще полусонная с трудом отрывает голову от подушки и идет доить корову. И потом весь день – когда мерзнет в очереди, отчаянно торгуется на базаре, когда стирает белье, готовит обед, выкидывает навоз из стайки, когда не решается на контрольной задача – все время она помнит, что будут еще сегодня у нее счастливые минуты. И сразу не такими тяжелыми кажутся ведра с водой, не так натирает плечи коромысло, не так саднят сбитые о стиральную доску пальцы.
Анка домыла посуду – вечно ее к вечеру накапливается гора! Подбросила в печь угля, подмела на кухне, проверила крючок на двери, прикрыла получше одеялом сестренок. Ну, кажется, все. Она достает из шкафчика «коптюшку» – флакончик с фитильком, зажигает ее, задувает лампу – керосину та пьет прямо жуть сколько – и открывает книгу.
Анка не прочитала еще ни слова, только книгу в руки взяла, а уже так хорошо ей сделалось – легко, покойно. И вот уже нет ее здесь, в этой душной темной кухне. И в городке этом маленьком захолустном – тоже ее нет. Далеко сейчас Анка, очень далеко. Там, в том таинственном, манящем далеке, где все совсем не так, как в каждодневной ее жизни.
...Жидкий свет фитилька вначале высвечивает только белую страницу да Анкины пальцы на ней. Но она изо всех сил напрягает глаза, утыкается в книгу носом. И мало-помалу из темноты начинают проявляться буквы, выстраиваются в ровные строчки, заполняют всю страницу. И окончательно уводят Анку в другой, загадочный, неодолимо влекущий к себе мир.
Все у книжных героев необыкновенно и возвышенно. Даже их повседневные заботы нисколечко не похожи, к примеру, на Анкины. Разве тратят они отпущенные им дни на вечно орущего ненасытного поросенка, на корыто с грязным бельем, на чадящую печь? Разве торгуются на базаре из-за каждой копейки? Нет, вся эта ерунда их нимало не занимает. Если и случаются у них переживания, то совсем-совсем иные – значительные, красивые.
Анка так благодарна книгам, что уводят ее хоть на время в большую и красивую жизнь. Обычно у Анки слезу выжать трудно. А вот над книгами она часто плачет. И не только над несчастиями героев, но и от жгучей зависти к ним. Завидует она их настоящей, на большое дело потраченной жизни, их умению идти к цели и добиваться своего. Даже их страданиям и тому, как они необыкновенно красиво умирают...
Ей всегда кажется, что как только она закрывает книгу и задувает коптюшку, в ту же секунду раздается голос мамы:
– Нюта! Пидыймайся, доча!
Анка сильнее зажмуривает глаза в надежде, что мамин голос ей только снится. Но он повторяется снова и снова, и спрятаться от него нельзя. Самое трудное – оторвать голову от подушки. Бывает, Анка и ноги спустит на пол, и сама вся сползет на половичок у кушетки, а голова все никак не отрывается от подушки, будто приклеили ее.
Конечно, сегодня Анка, впрочем, как и всегда, не выспалась. И, как обычно, начинает день с мечты, что когда-нибудь, когда станет взрослой, – она обязательно проспит, не вставая, целую неделю.
Полусонная, она накидывает платье, засаленную старую фуфайку, сует ноги в большие валенки с самодельными галошами, снимает в сенях с гвоздя подойник и бредет в стайку. Зорька уже ждет ее, вздыхает укоризненно и сама, без понукания, идет в угол, где нет подстилки. Анка привычно ногой подвигает к себе скамеечку, садится, и начинает разговор с Зорькой.
– Ну что, полуночница? Чего поднялась ни свет ни заря? Думала, забыли про тебя? Да разве ж можно такую красавицу забыть? Да и кто же тогда молочка Динке с Алькой даст? Они – махонькие да слабенькие, им без молочка никак нельзя.
Она говорит, а руки знай делают свое. Молочные струйки звенят все глуше, теплый пахучий парок поднимается от подойника, окончательно пробуждая Анку. Вообще-то она любит и раннее утро, и свои разговоры с Зорькой, и этот запах парного молока. Только вот встает трудно. Оттого и настроение с утра бывает у нее не особенно хорошее. Но сегодня оно очень даже ничего. И она догадывается: а, это же вчерашний удачный день еще живет в ней.
Вспомнив его, Анка робко загадывает: а вдруг и сегодняшний будет таким же? Но надежда эта тут же гаснет – нет, сегодня все будет иначе. И на обед – пустая похлебка да тошнотворная тыквенная каша. И мама сегодня опять встать не смогла. И маленькая Динка всю ночь кашляла, еще, не дай бог, расхворается. Да и самой Анке сегодня грозят большие неприятности – почти по всем предметам спросить должны. А она опять уроки подзапустила порядком – последнее время снова в школу редко ходила: мама-то лежала.
Да, ничего не сходится сегодня со вчерашним днем, все выходит по-другому. Разве вот погода та же – весна, видать, пришла окончательно. Ну и на том спасибо!
Весна нынче ленивая, будто сонная. Кажется, серый, спаявшийся с землею снег решил не стаивать вовсе, а лед на реке так и останется на все лето. Солнце все норовит спрятаться в глинисто-вязких серых облаках. А если иной раз и проглянет, то какое-то заспанное, светит вприщур и греет вполнакала.
Но вот серое рванье облаков слилось в одну бесконечную, угрюмую, грузную тучу, которая быстро темнела, опускалась все ниже да и рухнула на землю дождем. Он лил почти трое суток. Земля закипела талой водой. Снег, даже не успевший как следует просесть и потемнеть, обращался в белые пенные потоки. Они ошалело неслись вскачь, ворочали на дорогах гальку и с разбегу падали грудью на речной лед.
Река почернела, насупилась. А средь ночи город пробудился от громовых раскатов: лед трескался с оглушающим грохотом, а эхо усиливало его и многократно повторяло.
Ждут нынче большую воду. С Набережной все и вещички свои к знакомым перетаскали, и скотину увели.
Ледоход возвещает начало важного промысла – добычу дров. Протока в это время дурит, выплескиваясь из берегов, а, отступая, жадно слизывает с них все подряд, постепенно насыщаясь и мало-помалу успокаиваясь.
А город уже поджидает ее, норовя добычу эту отнять. Берег сплошь ощетинивается баграми. Старики, бабы, peбятишки, что постарше, да редкие, в большинстве своем увечные, мужики – все высыпают на берег, часами стоят у самой воды, стараясь не упустить ни одной коряжины, ни одного проплывающего полешка. Иногда кто-нибудь в азарте со сдавленным вскриком вскочит в ледяную воду и тут же с занявшимся, застрявшим в горле дыханием пулей выскочит назад. Самые отчаянные запрыгивают на ближайшие льдины, чтобы ухватить с них недоступное с берега.
С началом ледохода школа опустела – на уроки ходит одна мелкота, от которой на реке проку мало. Остальные – здесь, на добыче дров. Еще свежа в памяти недавняя злющая зима, когда великой драгоценностью было даже плохонькое полешко. Учителя, конечно, ругаются, однако, не сердито, не всерьез. Их собственные ребятишки тоже сейчас здесь, на реке.
Митяй и Никита пропадают на протоке с восхода до кромешной тьмы. Михе тетка строжайше запретила этот опасный промысел – у нее-то дров всегда полно! Но он, выбрав любой удобный момент, бежит на реку помогать друзьям. С утра до ночи торчат на берегу и маленькие цыганята, как муравьишки, волокут в дом каждую выловленную щепочку. Прямо со смены, уставшие, полусонные спешат на подмогу малышне и Леонид с Серегой. Знают: покупать дрова им не на что, а хозяйка отапливать своих бесплатных квартирантов отказалась напрочь.
Одна только Анка в этом предприятии участия не принимает – студеное дыхание реки вызывает у нее жесточайшие приступы малярии. Но и она, когда приходит по воду, не в силах удержаться от соблазна, пытается достать коромыслом хоть какую-нибудь деревяшку.
Мальчишки стараются на берегу быть рядом. На всякий случай. Река неохотно делится с людьми своей добычей, от нее всякую минуту можно ждать любой каверзы. Ведь ни один еще ледоход не обошелся без того, чтобы обычно тихая и покладистая протока, рассвирепев, не уволокла бы кого-нибудь из горожан. Будто в откуп за все, что они у нее отняли.
У Никиты багор на зависть друзьям – длинный, легкий, с острым крюком на конце. Им ловко орудовать. Ишь, так и мелькает: полешко, еще полешко, доска обломанная. Что-то все мелочь попадается, ничего ценного. А, вот и бревешко! Прямиком сюда плывет. Давай, давай ближе! Т-так! Нет, не достать! Еще поближе. Ну, куда, куда тебя, холера такая, понесло? К берегу давай, а не к середине! Все – уплыло бревешко!
– Эй, сдурел, что ли? Не выдумывай! Куда?!
Но Никита уже на льдине и, отталкиваясь багром, гонится следом за уплывающим бревешком. Отчаянная голова этот Ника! Ой! Льдины сталкиваются. Митяй вскрикивает, глаза его сами собой закрываются от страха. А когда он через мгновение снова раскрывает их, то видит, что Никита уже гонит свою льдину назад, к берегу, подталкивая впереди себя добытое бревно.
- Ч-черт д-дурной! – ругается Митяй, переведя дух. – К-куда тебя понесло? Вечно лезешь, куда п-попало!
- Да, ежели все на бережке-то стоять, – шишь наловишь! – оправдывается Никита.
- А если бы льдина раскололась?
- «Если бы»! Волков бояться – в лес не ходить! Хватит тебе гундеть. Лучше не зевай-ка, вишь, какую коряжину прет. Лови давай!
...Всего несколько дней длится ледоход. Но сколько успевает принести и радости, и горя! Как показывает человека самому себе, как проверяет характеры! Тихоня да трус так и простоит весь день на бережке и уйдет домой вечером с какой-нибудь пустяковиной. Да, река неохотно делится с людьми своей добычей. И ежели хочешь добыть что-нибудь путное, то надо действовать, надо драться с рекой.
Леонид с Серегой выпросили себе на заводе давно обещанный им выходной. Специально, чтобы дров добыть. Кликнули с собою соседских мальчишек и отправились поутру пораньше. Порешили не толкаться в толпе, где на каждое полешко по десятку багров нацелено. Надумали пройти повыше по течению, где народу поменьше и добыча потому должна быть побогаче. Однако, сколько ни идут, а берег все полон. Видно, далеко придется им топать. Ничего, дотопают. За разговором – и незаметно.
- Серега, ну как там, на заводе?
- Да ничего, работаем.
- Совсем зазнался, как работать начал. На улицу сроду не выйдешь поговорить да зоску с нами попинать.
- «Попинать»! За смену так там напинаешься – только до зоски тут! Во, видали! – и Серега показывает свои руки. Серегины пальцы изранены, отбиты, с посиневшими ногтями.
- Ой, кто это тебя так изнахратил?
- «Кто, кто»! Сам, конечно, кто же еще?
- Дак ты чего это, с ума сошел, что ли?
- Это не я – это у меня молоток сумасшедший. Все, паразит, не по крышке, а по пальцам метит.
- Нет, Серега, правда, ты чего это? Поосторожней нельзя, что ли?
- «Поосторожней»! Знаете, сколько ящиков заколотить надо за смену? Будешь осторожничать – много не наработаешь! Шибко нужен я буду, осторожный-то, на заводе! Рабочую карточку задаром не дают! Ну ладно, хватит про это! Ну-ка, гляньте – кажись, пришли, а?
– Ага, дотопали!
– Точно – местечко что надо!
В воду вклинивается небольшая крутая коса. Река, выныривая из-за недальнего поворота, вроде не сразу примечает нежданную преграду и не успевает вовремя уволочь к середине свои богатства. Да, отсюда и ловить удобно, и улов должен быть щедрым. Далековато, правда. Да их не испугать – у них же тележка, Минеиха ради такого случая раздобрилась – одолжила. Было бы что, а уж добытое добро домой как-нибудь доставят...
Да, не ошиблись они с местечком. Тут – совсем другое дело, не то, что в городе. Здесь только успевай вылавливать! Мальчишек азарт захватил. Даже остановиться не могут, чтобы хоть перекусить. Если так и дальше пойдет,– это сколько же до вечера наловить можно!
И чего только не тащит эта жадная неразборчивая река! Вот на льдине – кусок наезженной дороги. Совсем свежий, может, даже сегодняшний, санный след резко повернул с накатанной колеи и обрывается прямо в воду. Ой, успели хоть люди-то из саней выскочить или же... Нет, про это думать не надо!
На другой льдине – затухший костерок, а рядом – приспособленный для сидения чурбак. Может быть, совсем недавно сидел на нем и грелся у костерка озябший рыбак. Что это за человек? Где он сейчас?
Черными мертвыми ветками топорщится из воды вывороченное с корнями дерево. Ага, давай его сюда! Еще... еще чуток! Т-так! Готово. Хо-орошая пожива! Из ствола – дрова, из веток – растопка будет.
- Гляньте-ка, это что за чертовщина? Ну и коряжина– точно черт или еще какая нечисть. Ишь, и рога, и глазищи вон какие. Точно – дьявол!
- Зато вот бревешко какое аккуратненькое. Видать, с лесозаготовок. Давай-ка к нам сюда! Вот так!
- Ой, а это что? Вроде... Ну точно – крест! Где-то вода до кладбища, видать, дошла. Может, и могилы размыла. Бр-р! А большой крест-то. Взять, что ли?
- Да ну его, в самом деле! Без него как-нибудь обойдемся!
А вот это – настоящий подарочек! Крошечный, всего в три бревешка, плотик. Ну, уж его упустить – просто грех. Так, приготовились! Ну, давай-– ближе, еще ближе. Та-ак! Тьфу ты, черт, ну чуть бы еще поближе. Ну, самую бы малость. Нет, не достать – багор короткий. Ну-ка еще разок. Так! Эх, опять мимо! Неужто упустил? Все – уж относит. Упустил, раззява! Чего там Серега своим багром машет? Зря старается! А жаль-то, жаль-то как! Ой, чего это он там? Льдина же – маленькая, верткая...
– Нельзя, Серега, нельзя! Серега! А-а-а!!!
Мальчишки обернулись на Ленькин вопль – и замерли. Льдина под Серегой раскололась, и две ее половины расходились в разные стороны. Вместе с ним расползались и Серегины ноги, а он стоял, как замороженный, и даже не пытался что-нибудь предпринять. Когда же стоять нараскоряку стало совсем невмоготу, он сделал судорожную попытку укрепиться на одной из льдин. Но обе они заколыхались под ним, разошлись – и Серега, быстро махая руками, будто пытаясь взлететь, упал в воду.
Мальчишки стояли, окаменев, не в силах ни двинуться, ни закричать. Сереги нигде не было. Там, куда он только что упал, плыла льдина. Не Серегина – уже другая.
– А-а-а!!!
Леонид кричал и бежал туда, где только что был Серега. Бежал, не выпуская из рук багра, прямо по плывущим льдинам, кажется, и не глядя под ноги, будто бежит по твердой ровной дороге. Да что же это?! Куда он?
Леонид на мгновение всего остановился – и прыгнул. На плотик, на тот самый, распроклятый! На колени стал, багром в воде шарит. Лег. К самой воде свесился. Ухватил что-то, пытается вытащить. Тянет, тянет изо всех сил... Да это же Серега! Чего же тот сам-то не выкарабкивается? Неужели?... Хватит ли у Леонида сил? Ну, Ленечка! Ну, постарайся! Н-ну!!! Слава богу!
А Леонид опять схватил свой багор и, отталкиваясь от льдин, направляет уже плотик к берегу...
И только тогда они снова смогли двигаться и кинулись бежать следом за плотиком – его уже здорово снесло и все еще сносит течением. Вот уже Ленькин багор коснулся дна, и плотик пошел быстрее. А вот и мальчишки зацепили его своими баграми и подтянули к берегу.
Леонид поднял Серегу на руки, рванулся было бежать с ним. Но скоро остановился, затравленно озираясь, судорожно соображая что-то.
– Тележку! – выдохнул он, и все бросились выполнять его приказ.
Никита скинул с себя фуфайку, бросил на тележку, прежде чем Леонид уложил туда брата. Остальные следом тоже поскидывали с себя верхнюю одежонку, накрыли ею Серегу.
Тот беспрерывно кричал, хотя было непонятно, от
куда этот крик исходит. Вместо Серегиного лица теперь было что-то нестерпимо красное, бесформенное, жуткое. Леонид с Никитой тянули тележку впереди, Митяй подталкивал ее сзади, а Михась поддерживал Серегу, чтобы не очень трясло на ухабах – дорогу они не выбирали.
Мальчишки бежали так быстро, как еще ни разу в своей жизни. Казалось, быстрее бежать уже невозможно, но они все ускоряли свой бег. Потому что Серегин крик становился все тише, тише. А потом и вовсе умолк...
Они сидят на длинной лавке в больничном коридоре, неотрывно глядя на белую дверь, за которой сейчас Серега. Из-за этой двери выходят порою люди в белых халатах, остро пахнущие чем-то тревожным, холодящим. Иные озабоченно проходят мимо, даже не глянув на мальчишек. Другие, встретив их моляще-вопрошающие взгляды, пожимают плечами. Новостей про Серегу все нет. И они сидят и сидят, вжавшись в лавку, не зная, что делать, боясь пошевелиться, не в силах произнести хоть слово.
Мальчишки разом вздрагивают и сжимаются еще сильнее, когда в коридор влетает Юванна. Кто ей сказал? Как она узнала? Увидев их, останавливается, словно споткнувшись. Быстро-быстро оглядела по очереди, заметалась взглядом, даже на цыпочки привстала, заглянула им за спины и, нигде не обнаружив Сереги, закричала. Она кричит так, словно это ее, вот сейчас, в эту минуту, кромсают и мнут тяжелые острые льдины.
В коридор выскакивает испуганная сестра.
– Прекратите сию минуту! Вы что, с ума сошли? Это же – больница!
Окрик подействовал. Юванна зажимает себе рот ладонью и бросается следом за сестрой. Но крашеная дверь захлопывается перед самым ее носом.
– Мама!
Леонид подходит к матери, берет за руку, пытается увести от двери, посадить на лавку. Но Юванна, глянув на старшего сына и будто вспомнив что-то, вырывает руку, размахивается и бьет его по лицу. Раз! Потом – еще, еще, еще... Леонид не останавливает ее, даже не отклоняется – он только пытается заслонить ладонью лицо...
Снова выходит сестра и говорит:
– Ему срочно нужна кровь. Подходит любая группа. Кто из вас может сдать?
Они все разом подскакивают к ней, каждый стараясь оказаться поближе. Сестра оглядывает их внимательно, почему-то вздыхает, отставляет Миху, отстраняет рукой Юванну. А Леонида, Никиту и Митяя ведет за собой. Путь ей загораживает Юванна:
– Возьмите меня! Ради бога! Я же – мать!
Сестра еще раз оценивающе оглядывает стоящую перед ней тощую желтолицую Юванну и снова вздыхает:
– Да нельзя вам, гражданка! У вас же вес не соответствует. Потом еще с вами отваживайся!
Юванна совсем сникает, отступает от двери, опускается на лавку рядом с плачущим Михой и тоже начинает плакать. Тихо и горько. Так и сидят они вдвоем, как кажется им, нескончаемо долго. Когда же крашеная дверь наконец-то распахивается, Михась бросается навстречу друзьям:
– Ну?!
У Юванны же руки-ноги разом отнялись – она дернулась, но встать не смогла. Только глазами в мальчишек впилась:
– Н-ну?!
Но они ничего не могут сказать. До Сереги их не допустили.
Следом за ними выходит сестра, выносит им по куску хлеба и по кружке горячего ячменного кофе.
– К вам сейчас выйдет врач, – говорит она Юванне.
Мальчишки, обжигаясь, принимаются уничтожать свой донорский паек, поделившись и с Михой. Когда выходит врач – пожилой низенький мужчина с усталым лицом и красными глазами, – их кружки уже пусты.
– Не стану от вас скрывать – ваш сын в тяжелом состоянии, – говорит он Юванне. – Надеюсь, самого страшного уже не случится. Хотя на том свете он сегодня уже побывал. Это вот они его оттуда вызволили, – кивает он на мальчишек. – А вы, ребятки, идите-ка домой. Вам сейчас надо поесть как следует и уснуть.
От горячего их и в самом деле потянуло в сон. Они встают, застегиваются плотней и выходят на улицу. Но, увидев у больничного крылечка свою тележку, сникают.
– Холера! – вырывается у Никиты его всегдашнее словечко. – Поспишь тут! Дрова возить надо.
– Я не могу! – говорит Леонид. – Мать домой поведу. Да там и останусь – от нее сегодня проку-то...
– А, может, завтра увезем, а? – с надеждой спрашивает Митяй. – У меня что-то ноги тяжеленные, не поднять прямо.
– Вы давайте – по домам и ложитесь! – решительно говорит Михась. – А я – на реку, за дровами. Я – ничего, у меня ведь кровь не брали.
– Ладно тебе! – отмахивается от него Никита. – Пойдет он за дровами! Да ты пустую-то тележку довезешь туда или нет? Ладно, сегодня уж – баста! Оставим до завтра!
– Да, а если упрут наши дровишки? И багры ведь там остались! – пугается, вспомнив, Митяй.
– А, холера! Про багры-то я забыл. Да и дровишки, ежели псу под хвост, – жалко... Да ладно, коль взять, – то уж взяли. А сейчас кой дурак туда пойдет – темнеет ведь. Завтра пойдем. Только надо пораньше.
– Я утром не могу, – говорит Леонид, – нам же... мне же завтра – в первую смену.
ГОСПИТАЛЬ
Госпиталь притягивает и страшит. Как все, что тесно связано с фронтом.
Госпиталь в городке очень большой. И особый. Отсюда никого не выписывают на фронт, здесь нет «легких» раненых – только «тяжелые». Тех, кто начинает поправляться, развозят по другим госпиталям – долечиваться. А на их место снова поступают «тяжелые», с фронта. Три операционные вечно заняты. И выносят оттуда на носилках кого без руки, кого без ноги, кого и вовсе без обеих сразу...
Проникнуть в госпиталь можно только по особому пропуску. Даже приехавшему издалека родственнику кого-нибудь из раненых попасть сюда непросто.
Изредка местные школьники приходят в госпиталь с концертом. До самых «тяжелых» их не допускают. Остальные раненые тщательно укрываются простынями, чтобы не пугать ребятишек. Почему-то даже веселые песни вызывают у них слезы, и они тогда спешно закрывают простынями и лица.
С Партизанской в концертах никто почти не участвует. Мог бы, конечно, сыграть Михась, да пианино ведь не будешь таскать из палаты в палату. Анка стихи очень душевно читает. Но она такая худющая, нескладная, с вечно обметанными малярией губами, что ее обычно в последнюю минуту отставляют в сторону.
Однако «партизаны» в госпиталь приходят. И частенько. Правда, не через проходную. У них здесь – свой вход.
Под высоким и прочным госпитальным забором прокопали они лаз и усиленно теперь его оберегают, каждый раз тщательно маскируя замшелым черным горбылем с налипшей на него землею...
- Эй, Митяй!
- Ну!
- Чего молчишь? Пропал, что ли? Чего там?