По утру, да корову там найду.
А-а-а, заебу ее любимую,
Вусмерть заебу.
Видя какие рожи корчит Князь, мы ржали со всеми вместе, радуясь, хуй знает, чему, но за компанию.
А ты жди меня хорошая
Я приду, ты не балуй.
Будет лентой пулеметною
Красоваться поцелуй.
Тут мы заржали еще больше, сообразив, какую песню пародирует Князь.
– Ха-ха-ха, клево, во круто, – ржали мы с Ольгой, начиная ощущать себя здесь своими.
– Иван, сыграйте еще, – просила Ольга. Князь заулыбался и хотел уже заиграть, как в двери котельной ввалился Пиля и заорал матом:
– Ебучий случай, пиздюки-хуевляне, – бухло приехало-о-о-о!!! На что все дружно заорали:
– А-а-а-а-а!!! И бросились к нему.
– Бля, я даже не заметила, как он сходил за ним, – сказала я.
– Во, я тоже, – ответила Ольга, рассматривая свои ногти.
– Девушки, девушки, вы с нами пить будете? – спросил Кривой, стеля на оборудованный из ящиков стол газетку.
– Ну, не знаю, – протянула Ольга, – я вообще-то не пью.
– Как нэ пьешь, нэ порядок. Сдэсь все пьют, – загрузинил Гавозда, мордой напоминая отпетого негодяя кавказской мафии.
– Я тоже не пью, – сказала я, не решаясь показаться вульгарной, хотя понимала, что эта братва смотрит на мир без иллюзий, ложных норм морали. Кривой начал разливать:
– Бля, сука, Пиля, пидор, поставь стакан, не твоя очередь, хули лезешь поперек батьки в пекло.
Пиля отдернул руку едва прикоснувшись к стакану. Князь выпил стопку и передал стакан дальше.
– После первой не закусываю, – пропиздел Гавозда, выливая содержимое стакана себе в глотку. Стакан перешел дальше. Морды присутствующих стали наливаться краской, базар стал раскрепощенней. Прибежал Гарик, принеся вместо доли бабок закусон. Его встретили весело.
– Че, припер свой вклад в общее корыто, вываливай, сука. Воздух котельной стал наполняться дымом сигарет и запахом пота. Шумел пьяный базар, Князь играл на гитаре, горланил веселые песенки. Мы ржали, глядя на удалое выебывание всей этой пиздобратии. Прошло два круга, Макар достал карты.
– Кто в дурака?
– На хуй, – ответил Кривой, – бля, давайте в сику. Все радостно закивали:
– Да, да, в сику! Дели карты.
– Раздавай, – бросил Князь.
Макар раздал карты и началась игра. Мы сидели на ящиках, облокотившись на стены, пьяные от шума и дыма. Князь, захмелев, обнимал меня одной рукой, другой держался за спинку единственного стула, на котором сидел. Ольга сидела в объятиях Гавозды. Остальная братва ошивалась рядом, матерясь, ссорясь, хлебая бухло, отрыгивая и играя в карты, сдабривала все это охуенной долей приколов так, что ржак стоял постоянный. Нам тоже налили. Князь протянул мне стакан:
– Пей, душенька, за наше здоровье, за счастливую жизнь, за безоблачное счастье, – его язык заплетался.
– Ты пей, пей, все будет у нас, – ты только… все будет хорошо-о…., – протянул он, выпивая свой стакан. Я тоже взяла стакан и выпила его, хотя пить не хотелось, но в голове крутилась мысль:
«За такой тост нельзя не выпить, ведь за счастье же пьем, – думала я, давясь противным пойлом, налитым мне – Блядь, сука, наверное, самое дешевое вино взяли, да и воняет чем-то, карбид что ли».
Еле-еле опрокинув полный двухсотпятидесятиграммовый стакан, я взяла корочку хлеба закусить. Братва стала хлопать меня по плечам, говоря:
– Во, баба. Что надо, не хуже мужика пьет.
Я засияла, гордая тем, что мне снова сказали о моей значимости. Налили Ольге, она начала деланно отказываться:
– Не-е-е-т, я не пью, – мяукала она.
Гавозда грубо оборвал ее:
– Че, ломаешься, как проститутка?
Оля испуганно посмотрела на него и промямлила:
– Я не ломаюсь…
Гавозда, взяв ее за подбородок и заглянув в глаза, строго спросил:
– Колись, ты проститутка?
Ольга, уже полностью запуганная, пролепетала:
– Нет, не проститутка.
Гавозда продолжал с таким же грозным видом, хотя пацаны вокруг кулаки в рот пихали, чтоб не заржать.
– А ты знаешь, что ломаются только проститутки?
– Не-е-е-т, – глаза Ольги стали как часы на кремлевской башне.
– Не знаешь? – с деланным удивлением сказал он, – теперь будешь знать.
– Так что раз ломаются только проститутки, а ты говоришь, что ты к ним не относишься, то нехуй тебе ломаться, пей, – твердо закончил он, протянув ей стакан.
Ошалелая Ольга взяла стакан и мелкими глотками выпила. Гавозда и Князь отошли в дальний угол котельной. Макар лег на ящики и спал. Остальные травили анекдоты и резались в карты. Крава кинул идею:
– Бля, братва, сука, не догнало до конца, могет еще бутылек-другой купим?
– А бабки где взять? – спросил Гарик, которому вообще не вставило.
– Как где? Пилич сгоняет к мамке и возьмет, ведь правда, Пиля? – сказал подошедший Князь. Пиля молча встал и пошел домой. Братва раскрыла последнюю пачку сигарет и комнатушка снова наполнилась дымом. Князь взял гитару и все запели:
Стук знакомый замка
Снова будит меня,
Вновь на сердце тоска
Заключенного дня.
Братва оттягивалась, хором воя блатные песни.
А на воле весна,
Воздух давит на грудь,
После долгого дня не могу я уснуть.
Вы гуляли во всю,
Это вам сказал я,
Пусть душа не болит –
Я взял вину на себя.
В голосе братвы слышались нотки ностальгии по зоне. Это было странно, но они пели зэковские песни так, как во времена Ромео и Джульетты возносили дифирамбы своим возлюбленным благородные рыцари. Я смотрела на всю шоблу и терялась в догадках, что же они питают по отношению к зоне. Закончив песню, Князь тряхнул головой и в унисон с Гавоздой зарычал новую мелодию:
Расчетверенные воровки,
Каких уже не кличут телками,
В толпе с ……робкими
Пестрят как бабочки под стеклами.
Борца, вамотчицы, наводчицы,
Разбитых пар и судеб месиво,
Статья, фамилия, имя, отчество,
А ну этап к вагону весело!
Студентки, есть себе красавицы,
Есть малолетки, дым романтики,
Жизнь, бля, конфетами бросается,
А долетают только фантики…
Лица братвы выражали ярость и злость. В моей голове промелькнула мысль: «Бля, как они быстро переключаются с одного состояния на другое. Пиздец, а мы-то, говнюки, западаем на различные чувствишки, они не витают в облаках, вот у кого учиться надо жить в моменте, здесь и сейчас, ибо каждый вор понимает, что он не знает, сколько ему еще осталось топтать матушку-землю и когда ему всадят финку под седьмое ребро».
«Блеснула финка, прощай Маринка», вот каждый стремится прожить ярко и полно, полностью отдаваясь этому мигу, не строя иллюзорных воздушных замков, не мечтая о всякой хуйне, просто жить:
Любить, так любить,
Летать, так летать,
Стрелять, так стрелять,
– как сказал бы Розенбаум. Или более правильно: «Ебать, так ебать», – как сказал бы Гавозда.
Пришел Пиля, что-то принес за пазухой, братва кинулась к нему:
– Где бухло, пиздюк, – заорал проснувшийся Макар.
Пиля достал из-за пазухи две бутылки водки «Амаретто», и поставив их на самодельный стол, заявил:
– Во, в баре спиздил. Бабок ни хуя нет, но спер еще палку колбасы, – достал из штанов сервелат.
Пиздобратия заржала:
– Бля, Пилич, ни хуя у тебя корень, до гланд не достанет, но легкие почешет, – хрюкал Гавозда.
– Токмо че за веревочка у тебя на конце, это че, регулятор угла наклона? Работает по принципу «к пизде от пизды» – с издевкой спросил Кривой. Пилич сам заржал:
– Бля, приходит Кума к Куму и пиздит ему, мол: «Кумэ, кумэ, кинь мне пару палок, совсем засохла, муж в командировке», ну куму бля делать нечего, он, бля, ставит ее раком, снимает ей панталоны, растегивает, блядь, нахуй, ширинку и смотрит на свой хуй. А он блядь, пиздей, ну не встает, хоть ты тресни. Ну, бля, Куму позориться не хочется, он открывает холодильник и достает палку колбасы, бля. Захуяривает эту колбасу в пизду и давай наяривать, сука, туда-сюда, туда-сюда. Кума, бля, стонет сука, извивается вся. Ну, он, бля, видя такое дело, сразу же, хуяк, и встал хуй. Высунул Кум нахуй колбасу и свой дрын засунул и давай ее кадрить, сука. А Кума, бля, стоит, стоит и затихла, бля, прислушивается, бля, нахуй. А потом, сука, как спизданет, покачав головой: «Бля, ну Кум, не балуй, высунь пальцы, засунь хуй».
– Га-га-га, – пиздобратия взорвалась ржаком и схватилась за животы.
– У-у-у-у, – ржал Макар, валяясь на спине и молотя пятками по полу.
– Гы-ы-ы-ы-ы, – поддакивал Гарик. Все захлебывались гоготом и ржаком.
«Бля, с чего они потухают, – подумала я, – сука, но как они искренни в своей радости, бля, они ржали до слез, просто оттягиваясь в этом ржаке».
Когда братва оторжалась, Кривой раскрыл бутылку и налил четверть стакана Князю. Князь поднял тост:
– За красивую жизнь!
Нам с Ольгой подали стаканы на сантиметр наполненные водкой. Гарик протянул бутылку холодной воды и долил нам до четверти, как у Князя. Мы переглянулись, но отказаться было неудобно. Я подумала: «Если смешать то ебаное бухло, которое я выпила и водку, то все, пиздец! Можно, бля, на куски резать. Хуй, что сообразишь и сделаешь, – но памятуя доводы Гавозды по поводу отказа от питья, я не решилась сказать нет и успокоила себя мыслью: бля, ну зачем смотреть на плохое, хуй знает, как все еще сложится, лучше буду видеть только хорошую сторону – я еще не пила Амаретто, вот и попробую». И с этими мыслями я подняла свой стакан и посмотрела на Князя. Его глаза уже выражали обильную симпатию ко мне. Я сразу же обратила на это внимание, но продолжала успокаивать себя: «Бля, вот Князь гораздо круче Пили! Пиля против него просто шваль. Во, если я буду встречаться с Князем, то это будет полный улет. Тогда ни один хуй ко мне не пристанет, Князь им всем рога обломает. А я буду ходить королевой, гордая, что у меня такой крутой пацан, которого все слушаются и боятся». Нарисовав себе радужную картину, я уже подготовилась сказать: «Да», если Князь предложит мне встречаться. С милой улыбкой, как верная и преданная жена, я выпила вместе с ним. Ольге тоже пришлось пить, она не рискнула отказаться, ощущая железную лапу Гавозды, на своей талии. Выпив с Князем, нам пришлось также пришлось пить с Гавоздой, затем и со всеми остальными. Гавозда поднял тост: «За красивых женщин, как говорят у нас в Ауле!» Вся остальная пиздобратия просто говорила: «За нас!» или «Будем!» После второго же стакана я ощутила, что меня понесло. Я очень хорошо уже научилась определять свою норму, так как не раз уже погорела на этом, когда друзьям приходилось почти бесчувственную после дня рождения или после вечеринки выволакивать меня и тащить домой. Хотя чаще меня оставляли спать там, где догнало. Почувствовав, что мне необходимо выйти в туалет, я встала и пошла за угол, шатаясь и цепляясь за стены. Гавозда крикнул: «Ты куда?» Уже порядком поддатая, я рявкнула: «Поссать, бля». Не ожидая такой агрессивной реакции, он смотрел секунду-другую, не моргая, а потом кивнул Гарику:
– Помоги нашей гостье найти сортир.
Тронутая его вниманием и заботой, я подумала: «Во, во, Гарик, помоги мне найти туалет».
– Хуй ногу сломит в этих потемках, – пробормотала я, шаря руками по стенам, полностью теряя в темноте ориентацию.
– Гарик, – позвала я, – тут есть параша или можно срать, где хочется?
– Там, бля, за углом тупик, мы там всегда срем, нахуй. Я тут тебя подожду, ты, бля, не стесняйся, я на бабьи жопы, когда они срут не заглядываюсь, – довольный своей остротой Гарик заржал.
Я свернула за угол и осторожно ступая, чтобы не поскользнуться на мине. И не ебнутся харей в дерьмо, поперла к самому дальнему углу. «Чем дальше, тем лучше», – подумала я и сняв штаны, села срать. На какой-то миг я отключилась, видно вино дало в голову, и я провалилась в сон. Проснулась я оттого, что замерзла жопа. Я понятия не имела, что я тут делаю, вообще где я, и какого хуя у меня голая жопа. Я непроизвольно потрогала задницу рукой: «Не болит, вроде бы и холодная», – подумала я удивленно и постепенно начала соображать, что я хотела посрать. Мозги мои под влиянием алкоголя соображали медленно, я тупо сидела с голой жопой, думая: посрала я уже или только собиралась. Занятая этим ебанутым вопросом, я вдруг услышала чьи-то приглушенные голоса, стараясь собрать воедино свое расфиксированное внимание, я стала прислушиваться к тому, что говорилось:
– Ну, че, бля, Гарик, где она? – приглушенно спросил кто-то.
Кто, я толком не определила.
– Да срет, сука, поди уже минут десять, – отвечал Гарик, звучно цыкая слюной.
– Да, че, бля, она охуела, что ли, за это время тонну высрать можно.
Я чуть не заржала в голос, так мне понравилась эта фраза, но услышав дальше, на какое-то время ошалела:
– Бля, может, она съебалась, сука. Гарик, поди посмотри, а то Князь ждет, а ты бля, знаешь, что он ждать не любит. Гарик неуверенно проговорил:
– Че мне надо сделать-то? Голос замялся и сказал:
– Ну, ты поди и тихонечно посмотри, срет или нет. Если срет, ладно, вернешься обратно, а если нету ее, – голос стал зловещим, – тогда тебе пиздец охуенный наступит. У Князя на нее крепко стоит, нахуй.
Наступило молчание. Затем послышались осторожные шаги. Шарканье, хруст мусора.
«Это Гарик, блядь», – подумала я, ощутив как по спине пробежал холодок и в сердце начал заползать страх. Гарика-то я не боялась, но до моих тупых мозгов, запудренных мамкиной дурью о прекрасных принцах, стало вдруг доходить, что я нахуй не нужна Князю, как человек, а нужна ему просто пизда и смазливая морда, да и та для того, чтобы хуй сосала. Осознав все это, я не на шутку струханула, представив, как меня выебет Князь, потом Гавозда, а когда они насладятся, то потом и вся остальная пиздобратия пустит по кругу. «Да, бля, если я не съебусь, то моя пизда будет шире, чем плечи Гавозды», – подумала я и хотела уже встать и тихонько съебаться из котельной. Но тут всего лишь в метре от меня хрустнула полиэтиленовая бутылка. С перепугу я громко пернула. Подошедший Гарик сам струхнул от неожиданности и, заикаясь, задал глупый вопрос:
– Киса, ты здесь?
– Да, блядь, здесь я, здесь, сука бля, посрать не даешь, сам же говорил, что на жопы не смотришь, хули приперся.
Я сама не ожидала от себя такой наглости. Но внутри меня все кипело от злости, что я могла съебаться отсюда, пока этот лох десять минут ждал, хуй знает чего, а я, сука, в это время спала с голой жопой над кучей дерьма и сейчас, дура, не уперла раньше и вот уже поздно, этот гавнюк ждет, когда я встану и пойду вместе с ним к Князю. «Сука», – подумала я, твердо решив, что так просто я не сдамся.
– Ты это бля, ты давай побыстрее, а то, бля, там Князь, это ждет, – сказал, запинаясь Гарик.
– Чего это ждет Князь? – переспросила я, одевая джинсы и застегивая ширинку.
– Ну, это, чтобы поговорить, ну, это, чтобы выпить… э-э-э, – тут, видимо, Гарика осенило и он уверенно сказал:
– Там Князь пиздатый анекдот тебе хочет рассказать, а тебя нет.
«Старая уловка, подумала я», – лихорадочно соображая, что же делать. Идти в шоблу не хотелось, но считаться сейчас не было возможности. Гадая, что там в комнате происходит, я решила одно: пить я точно не буду и при случае съебусь. Хмель мой за время сна немного выветрился, но похуистическое состояние еще осталось. Мгновенно всполохнувший страх вдруг так же неожиданно исчез, по старой привычке, внушенной мамкой, я снова стала успокаивать себя: «Ну, ладно, со мной ничего не случится, я выпутаюсь, но скорее всего там действительно прикалываются, а меня нет. Но все-таки лучше прикинусь пьяной, чтоб больше не напиваться, а то еще блевать потянет». И специально усиливая свои колебательные движения в воздухе, поплелась от стены к стене. Гарика уже тоже порядочно догнало, и в его походке также чувствовалось покачивание, но, конечно, не столь сильное, как мое. Тут мне в голову пришла некая идея. Я повисла, зацепившись за трубу и сказала Гарику:
– Бля, мне хуево, иди сам, я сейчас приду.
Ну он, очевидно, напуганный Гавоздой и тем, что тот с ним сможет сделать, не отходил от меня ни на шаг.
– Ты, бля, ничего страшного, что хуево, так, бля, у всех бывает, нахуй. Сначала, пиздец, все круто, все хорошо. А потом все хуево, так всегда….– пиздоболил Гарик заплетающимся языком. Видя, что он от меня не отойдет, я протянула к нему руку и сказала:
– Бля, сука, там Князь меня ждет, а я даже встать не могу, ноги подкашиваются. Гарик, не зная, что делать, но понимая, что заставлять Князя ждать, это все равно, что играть с коброй, неуверенно предложил:
– Ты, это, давай помогу тебе. Я перенесла центр тяжести от трубы на его руку и поплелась за ним всем своим весом наваливаясь на этого коротышку, дышавшего мне в пупок. Шли мы долго, я то и дело спотыкалась и, останавливаясь, говорила, что мне плохо. Но вот мы дошли до заветной цели и вошли в комнату, где царил общий гогот и шум. Как только мы появились, все сразу замолчали и замерли. Я оглядела комнату, на скамейках везде было разлито пойло вперемешку с блевотиной, корочки хлеба плавали в этом океане, как морские яхты. Кое-кто поснимал майки и это шмотье валялось тут же в рыгне, намокая и приобретая специфический запах. Все кругом было разбросано и раскидано. Братва валялась как попало, занимаясь каждый хуй знает чем. Макар яростно ломал ящики, из которых был сделан стол, он так и застыл со злобной миной и куском ящика в руках. Пиля лежал в луже собственной мочи, штаны его от колена до колена были мокрыми. «Не раз обоссался», – промелькнула у меня мысль. Кривой сидел на скамейке в одних подштанниках и ногами вылавливал корки хлеба из блевотины. Гавозда, Князь и Ольга расселись на каких-то драных матрасах и играли в карты на раздевание. Ольга сидела в одном лифчике, трусиках и носках. Ее джинсы и блузка валялись на остатках лавки, а свитер висел на трубе. Гавозда сидел в плавках, Князь, кроме плавок, имел еще один носок и один кроссовок на разных ногах. Увидев эту картину я невольно рассмеялась, подумав: «Да, Ольга его с юмором раздевала», – улыбаясь во всю морду я посмотрела Князю в глаза, изобразив осоловевший вид; на удивление было тихо, никто ничего не говорил, все молча смотрели на нас, пытаясь сфокусировать свой взгляд. Я продолжала висеть на Гарике, совсем забыв о нем. Увидев это, глаза Князя сузились. Он посмотрел на Гарика и брызгая слюной зашипел:
– Ах, ты пидор недоебанный, козел опущенный, вот где ты, значит, пропадаешь, падла. Ноздри Князя стали раздуваться. Братва чуть протрезвела, сообразив, что сейчас будет крутая разборка. Гарик нассал в штаны и стал пятиться назад, пытаясь высвободить свою руку из моего пьяного захвата. Пьяная вдребодан, ничего не соображающая Ольга, только что увидела меня под руку с каким-то пацаном, ее глаза уже не могли определить, что это был Гарик, подлила масла в огонь:
– Бля, Киса, у тебя новый мальчик, да? А он ничего, знаешь, – пропела она елейным голосом, пытаясь рассмотреть его черты лица. Тут Князь не выдержал и, вскочив на ноги, попытался подбежать к Гарику, получилось у него это как у курицы летать. И сделав два шага, он запнулся своим ебанным кроссовком и, схватившись за трубу, крикнул:
– Гавозда.
Гавозда тут же оттолкнул обнимавшую его Ольгу и, медленно поднявшись на ноги, демонстративно сжал кулаки, хрустнув костяшками. «Сейчас будет драка», – подумала я, и стала соображать, что же мне делать. Я не могла понять, что происходит со мной. Мне хотелось увидеть, как они подерутся. «Ведь разборки будут из-за меня», – ликовало внутреннее мое возросшее самомнение. Мать всегда говорила мне, что я должна быть хорошей, должна выбрать одного мальчика, часто, который первый попадется и с этим принцем дружить с детсадовской скамьи, в школе, в институте и, узнав его очень хорошо, после института сыграть замечательную свадьбу. Но меня просто бесили эти ее принципы, я всегда спрашивала ее:
«На какой хер мне сидеть с одним пиздюком всю жизнь и наслаждаться его ебанутыми заморочками? Ведь за столько лет дружбы он надоест мне как горькая редька, какая, в пизду, свадьба, если я больше месяца не могу изо дня в день видеть чью-то рожу», – думала я, когда мать втирала мне мышиный народный эпос о единственности в жизни. Начинался он так:
«В одном государстве, свободном и равноправном, где ребенок рождался свободным, жила девочка. Девочка эта была очень хорошая, трудолюбивая, ласковая, заботливая, тихая и незаметная. Просто ничем не примечательная такая, простая серая мышка. И вот где-то жил мальчик. Такой прехороший, благородный рыцарь, отважный, смелый, сильный, умный, великодушный. И этот мальчик был предназначен судьбой этой девочке». Далее говорилось о том, как эти малолетние придурки встретились и подружились, как мальчик всегда защищал девочку от хулиганов, носил ее портфель и дарил красивые открытки на восьмое марта. Вот, по мнению мамки-дуры, это было то, к чему надо было прислушиваться, как будто без открытки на восьмое марта я уже не проживу. Что это будет не то. Когда дети вырастали, они нихуя не поумнели, а, наоборот, продолжали страдать хуйней. Мальчик стал расти, расти. Расти, и с каждым годом превращался все больше и больше в прекрасного принца. А девочка была той золушкой, за которой он должен был приехать. Асисяй, трали-вали, охуели, пироги. Он жил только для нее, помня о ней каждый миг, дарил цветы, читал стихи, носил на руках. Бля, пизда, ну прям ангелочек с крылышками. И она была верна и предана ему и в жизни, и даже в мыслях. И как хорошо им было вместе: у него была она, у нее был он. И совместно они барахтались в болоте семейной жизни. Такую хуйню мамка обожествляла, подпитывая чистыми, светлыми, большими чувствами. «Эти чувства должны быть в жизни каждой девушки, – говорила она, – потому что если нет этих великих чувств, готовности без конца жертвовать собой ради любимого, то тогда жизнь прожита впустую, тогда нет у тебя счастья и даже дети уже не в радость». Вот дура, набитая, я постоянно слушала ее маразм, начинала проникаться интересом к тому, что же это за такие охуенные чувства, без которых и я – не я, и жизнь – картошка, хоть, нахуй, выкини в окошко. Тогда я стала искать этого благородного рыцаря, прекрасного принца, которого мне предназначила судьба в законные супруги. Я ходила по улице и ждала, что вот-вот ко мне подойдет мой принц и скажет, какая я хорошая, как долго он меня искал, и что теперь он всю жизнь будет дарить мне цветы, носить меня на руках вместе с тяжелыми сумками и выполнять любую мою прихоть. Ведь он мой принц! А принц должен быть великодушным к капризам своей возлюбленной. Забитая всей этой хуйней моя голова не раз получала по кумполу за дурацкие капризы и бессмысленные требования внимания к себе со стороны принцев. Вот и сейчас, наблюдая, как назревает охуенная драка между кандидатами в принцы, сама спровоцировавшая ее, я хотела увидеть, кто же будет моим принцем, кто же будет за меня драться на рыцарском турнире пьяных отбросов общества. Внушенная мамкой программа не позволила мне пропустить такой великий миг моей жизни, хотя понимала, что сейчас нужно будет брать ноги в руки и давать стрекача. «Бля, вот пидораска, как я ее ненавижу за всю ту хуйню, которой она набила мою наивную тыкву», – думала я, ощущая, как ебнутые представления о том, как должно быть, не дают мне видеть истинную суть вещей. Я отошла в сторону, уступая дорогу медленно и коварно приближающемуся Гавозде. Братва тоже перемещалась, создавая круг с Гариком и Гавоздой в центре.
Братва налетела на Гарика и началась потасовка. В пылу драки пиздюлины Гавозды, которые он раздавал направо и налево, долетали не только до Гарика, но и до других братьев-пиздюков, тем самым вызывая ответную реакцию. Завязалась общая свалка, даже Князь вскочил и, пылая яростью, подлетел к братве.
– У-у-у! Суки, пидоры, говнюки, ебантропы, опущенные, гниды! А-а-а! Дряни, хуесосы! Вот вам! Вот! Гады ползучие, бляди, твари геморройные... – Князь изощрялся в названиях, молотя кулаками по подворачивающимся спинам, и давал братве подсрачники и пинки. Увлеченный этим делом, он своим азартом разжигал страсти и жажду крови.
– Пидоры говняные! Порешу всех, суки! Блядей всех на том свете вспоминать будете, как научили они вас паскудить. Сволочи! Вот вам день рождения!.. – Князь орал как бешеный, то рыча, то завывая, то переходя на визг. Толпа бесновалась в единой потасовке.
Я подкралась к Ольге и, наклонившись к ней, сказала:
– Поперли до дому, ща самый подходящий момент.
Ольга жадно смотрела на драку, испытывая состояние тупого возбуждения. Я тронула ее за плечо:
– Слышь, бля, идем быстрее.
Она отмахнулась и сказала:
– Сама иди, мне, бля, клево тут. Да и с Гавоздой мы нашли общий язык, – и она продолжила смотреть представление.
Я ошарашенно посмотрела на нее:
– Ты что хочешь остаться здесь? – спросила я в недоумении.
– Ну да, бля, ты не мешай мне. Иди, если хочешь, – сказала Ольга и повернулась ко мне спиной.
Ничего не понимая, я хотела попытаться убедить ее в том, что нам нужно уходить, что опасно оставаться, что это не те ребята, которые будут носить тебя на руках, подавать кофе в постель. Я хотела все это сказать, но она встала и неуверенной походкой поперла к братве. Взгляд ее был бессмысленным. «Как загипнотизированная», – подумала я и, сообразив, что если она подойдет к братве и привлечет их внимание, то все, пиздец, шанс будет упущен. Поэтому, не теряя времени, пока она еще шла, я быстро и незаметно юркнула в какое-то отверстие в стене и бросилась к свету. Стремясь двигаться как можно быстрее и тише, я полезла в окно, думая только об одном: «Только бы не догнали, только чтобы не догнали». Вылезая из узкого окна, я зацепилась брюками за гвоздь и порвала их на жопе. Плюнув на все я, оглядываясь по сторонам и придерживая рукой штаны, забежала в какой-то подъезд и поднялась на второй этаж. Там я остановилась возле окна и, сев на корточки, стала наблюдать за котельной. Все было тихо. Минут пять я не отрываясь смотрела в окно, скороговоркой повторяя: «Только бы никто не вышел, только бы никто меня не нашел... Боже, помоги!» – умоляла я, надеясь, на то, что что-то произойдет, и я останусь незамеченной. В голове крутились картинки того, что могло бы произойти со мной, если бы я вовремя не ушла. Снова и снова виделись самые страшные моменты, воображение рисовало картинки: одна страшней другой. Все внутри меня мучилось. Мамкина наука о том, какой мир, и как в нем нужно проявляться, не стыковалась с реальностью. Я чувствовала как бы раздвоение себя. Одна моя часть хотела скорее убежать домой, чтобы не видеть и не слышать ничего, чтобы среагировать как серая мышь – убежать и затаиться в норке. Другая часть, еще более ебанутая, та которую воспитала мамка, говорила мне: «Как же ты сидишь сейчас здесь, а твоя подруга там, среди алкашей и зэков. Ты бросила ее на произвол судьбы. Где же твоя совесть? Дрянь ты этакая! Там страдает твоя подруга, твой друг, а ты здесь отсиживаешься! Хуево ты делаешь. Ты забыла великую мудрость: «Сама погибай, а друга выручай». Где твоя верность, лицемерка? Сидишь сейчас здесь, а там Ольга страдает, мучается. Так не должно быть. Вам одинаково должно быть хуево».
«Бля! Да это ведь принципы коммунизма, с-сука», – подумала я. «Всем все одинаково, всем все поровну, всех под одну гребенку».
Бля, вот оно что! Вот откуда эти ебаные мысли, – на миг я почувствовала себя куском говна, которому внушили, что оно конфетка, и что нужно сидеть в такой же куче дерьма, есть, пить, постоянно чем-то жертвуя, выручая друзей из беды.
Еще одна моя часть призывала меня сделать логический вывод из всего этого и побежать позвонить в милицию или родителям Ольги. Но опять же полнейшая белиберда. Снова и снова я задавалась вопросом, имею ли я право сидеть сложа руки, когда там могут бить или насиловать мою подругу? Но в то же время, она сама сказала мне, чтоб я ушла и не мешала ей. Ебнутый маразм! Я сидела и мучилась от сознания своей беспомощности, бессилия что-либо изменить, но ебнутая мамкина программа не давала мне уйти просто так. Скрепя сердце я решила спуститься вниз и посмотреть, что же там происходит. Тихо встав и оглядевшись по сторонам, я осторожно спустилась по лестнице и выглянула из подъезда. «Никого», – оценила я ситуацию и, подождав минуту, двинулась в сторону котельной. Внутри меня жил страх. Большой, противный, с липкими щупальцами, цепляющимися за нервы и играющими на них.
«Фу-у-у, паскуда, – подумала я, и начала говорить сама себе, – Ну, хули ты боишься? Бля, стань жестче и будь бдительна, тогда все получится. И вообще, какого хера туда нужно идти? Сука, совсем сдурела что ли? Сама на рожон лезешь!»
Так думала я, но все равно шла. Какое-то ебанутое чувство долга, внушенное мамкой и взращенное обществом, не давало мне покоя. Я, дура, лезла в пасть тигра, и при этом думала о совести. «Я же не могу ее там оставить. Вдруг что-то случится? А я даже не буду знать. А потом меня будут обвинять в том, что я была рядом и не помогла, даже и не узнала, что там происходит. Нет, – работала во мне ебанутая программа, – я не хочу быть виноватой. Предки-суки и так делали меня неполноценной, закомплексованной дурой, постоянно обвиняя, что я плохая, ничего не умею делать, руки из жопы растут, ноги из ушей и прочую хуйню о моем инвалидстве. Пидоры говняные», – бесилась я, видя свою запрограммированность и неспособность дать сбой и нарушить программу. Мой протест был только в мыслях, на деле же я поступала полностью по шаблону, которым одарили меня близкие. Вбираясь в окошко и пробираясь к комнатушке окольными путями, я надеялась, что на стреме никто не стоит. Судя по логике вещей, братва должна быть занята другим делом. Подкравшись к отверстию в стене, через которое я сбежала, я прислушалась.