— А ты знаешь, — сонным голосом говорит он, — что секреты бесценны?
— Вот как?
Келвин берет телефон и что-то быстро пишет. Мое сердце сейчас выпрыгнет из груди. Снова посмотрев на меня, он кивает.
— Мама говорила, что рассказанные секреты что-то высвобождают между друзьями.
Сделав вид, будто раздражена, я говорю:
— Ты решил упомянуть мою прелестнейшую свекровь Марину, чтобы обсудить мои сексуальные отношения?
— Она замечательная, да.
Взяв телефон, я читаю высветившиеся на экране слова.
«Буду дома, как только смогу. Не перестаю думать о тебе».
Мое дыхание замирает, а в горле как будто застрял большой ком.
— И потом, — тихо замечает Келвин, — ты слишком красивая, чтобы не иметь опыта в любви, — прежде чем я успеваю осмыслить эти слова, он добавляет: — Я знаю только о Брэдли. Плюс тот, о ком сегодня упоминала Лулу.
Вспомнив унизительный рассказ Лулу, я издаю стон.
— Ну ладно. С девственностью я рассталась с парнем по имени Эрик на свой шестнадцатый день рождения. В выпускном классе встречалась с Джейком… Мы были вместе месяцев восемь. Отношения с Брэдли длились во время учебы в колледже. А после него было еще несколько, но — как ты говоришь, — ничего выходящего за пределы постели. Включая и того, о котором рассказала Лулу, — посмотрев вниз, чтобы оценить его реакцию, я вижу, что Келвин все равно чего-то ждет. Видимо, число. — Я занималась сексом с шестью парнями.
— Шесть не так уж и плохо.
— Для кого неплохо?
Посмотрев на меня, Келвин смущенно морщится.
— Видимо, для меня.
Я отворачиваюсь. И совершенно не понимаю, что думать по этому поводу. Мы знакомы всего несколько дней, поэтому его присутствие в моей квартире — и у меня на коленях — ощущается форменным безумием. Помимо этого, складывается впечатление, будто Келвин в нашем браке готов взять на себя ряд обязательств и искренне интересуется мной как личностью. Учитывая желание защитить себя, я не знаю, как к этому относиться.
Возможно, я тронута. По-прежнему одержима им. А еще чувствую настороженность.
Ведь мы так и не пообещали друг другу, что станем хранить верность.
— Большую часть из последних четырех лет я провел в поисках работы, — тихо говорит Келвин. — Поэтому отношения отошли на второй план. Я ходил на абсолютно все прослушивания. Но с классической гитарой есть сложности. Большинство хотят слышать рок-гитару.
— Ты ведь играешь рок.
— Да, но без особой страсти, — подняв на меня взгляд, говорит Келвин.
— Да, конечно, — соглашаюсь я. — Но ты можешь играть и рок, если захочешь.
— Проблема не только в том, что я этого не хочу. А в том, что рок играют миллионы.
— Что ж, в «Левин-Глэдстоун» на сегодняшний день на классической гитаре играет всего один человек.
Келвин победно вскидывает вверх руку. Так смешно и мило.
— Кстати о театре, — подталкивая его подняться с моих коленей, говорю я. — Завтра у тебя начинаются репетиции, — после чего показываю на часы, которые показывают уже начало первого ночи. — Нужно идти спать.
— Я в шоке от сегодняшнего дня.
Я смеюсь.
— В хорошем смысле или в плохом?
— Да, я имел в виду, что было здорово.
— Согласна.
— Мне не нравится мысль, что ты выступаешь второстепенным персонажем в истории своей жизни, — перестав улыбаться, говорит Келвин.
Кусая губы, я стараюсь не отводить взгляд. И не совсем понимаю, что ему ответить.
— Внезапно ты стала важной частью моей жизни, — тихо добавляет он. — А я твоей. Разве нет? Почему бы тогда не превратить это событие во что-то более грандиозное?
Выпрямившись, Келвин наклоняется ко мне и оставляет на щеке поцелуй, который я продолжаю ощущать, даже когда он уходит в ванную.
Я иду к себе, чтобы одеть пижаму, и сижу на кровати, глядя на свой телефон. Последнее сообщение Келвина осталось неотвеченным. И я пишу ему совершенно импульсивно:
«Я чувствую то же самое».
Что я творю? Больше, чем попасть в неприятности из-за нашего брака, меня волнует перспектива влюбиться в того, кто непременно обыграет меня на этом поле.
Понятия не имею, сколько времени проходит, пока я сижу в спальне, но, когда выхожу, диван уже застелен и Келвин лежит закрыв глаза.
На экране моего телефона высвечивается новое сообщение:
«Я ненавижу каждую ночь, которую провожу без тебя».
Глава тринадцатая
Я хорошо помню, когда в первый раз увидела «Деловую девушку». Это было у Роберта и Джеффа — естественно, — и мы смотрели фильм на видеокассете. Там много известных фраз («Я тебе не стейк! И ты не можешь просто взять и заказать меня!»), но моя самая любимая сцена в конце — внимание, спойлер! — когда Мелани Гриффит и Харрисон Форд на кухне делают кофе и упаковывают ланч для ее первого дня на новой работе. Обмениваясь улыбочками, они то и дело сталкиваются плечами, и это до неприличия мило.
Буду откровенной и оговорюсь сразу, что наше утро перед первой репетицией Келвина совсем не такое. Во-первых, мы оба проспали. Наша беготня по тесной квартире — почистить зубы, сварить кофе, «Иди первая в душ», «Ох, черт, Холлэнд, можно я воспользуюсь твоей бритвой?» — прерывается телефонным звонком. Это Роберт; телефон Келвина стоит на беззвучном режиме, и мой дядя звонит попросить того появиться в театре на час раньше, чтобы порепетировать до прихода Рамона.
Сопровождаемый клубами пара, из ванной в одном полотенце выходит Келвин. В голову тут же приходит нелепая мысль, что он напоминает мне пластмассовую модель с уроков анатомии, на которые я ходила: четко очерчен каждый мускул.
Продефилировав мимо меня, он говорит:
— Забыл взять с собой одежду.
Минуточку, я что-то собиралась ему сказать… Ах да.
— Звонил Роберт, — говорю я и думаю, не предложить ли ему покрепче держать полотенце на талии, потому что после моих слов Келвин запросто может его уронить. — Он хочет, чтобы ты пришел пораньше.
Келвин бледнеет.
— Насколько пораньше?
Я смотрю на часы, висящие у него за спиной.
— Чтобы ты был там прямо сейчас.
Сорвавшись с места, Келвин хватает одежду и несется в ванную. Мельком заметив его голую задницу, я, кажется, обретаю новую религию. Сама я надеваю первое попавшееся — сегодня все равно всем будет плевать на мой внешний вид (собственно, как и в любой другой день), — наливаю кофе в две кружки-термос и жду у входной двери.
И потом мы бежим в театр.
На улице так холодно, что я на полном серьезе беспокоюсь, не заморозятся ли его мокрые волосы. Судя по всему, Келвин думает так же и, убрав их под вязаную шапку, подается вперед, навстречу порывистому ветру, прижимая к груди футляр с гитарой. Молча мы проходим станцию «50-я улица» — Келвин, в отличие от меня, даже не смотрит в ее сторону, — и я чувствую, как внутри становится радостно и грустно одновременно.
— Что еще сказал Роберт? — морщась от сильного ветра, спрашивает Келвин.
— Что Рамон придет в десять. И до этого времени он хотел пройтись с тобой по нескольким моментам.
Ошеломленный, Келвин резко останавливается.
— Господи. У Рамона это тоже будет первая репетиция.
Едва сказав это вслух, Келвин как будто приходит к тому же выводу, что и я: репетировать с Лизой Рамону смысла нет, если придет Келвин. И сегодня они всерьез начнут работать вместе.
Повернувшись, Келвин продолжает быстро идти в сторону театра, а я бегу за ним, чтобы не отстать.
— Ты потрясающе сыграешь, — уверяю я.
Он кивает и поглубже кутается в шарф.
— Продолжай в том же духе.
— Ты сыграешь просто великолепно.
На губах Келвина появляется еле заметная улыбка.
— Я угощу тебя выпивкой вне зависимости от того, как сложится сегодняшняя репетиция.
— В этом духе тоже продолжай, — смеется Келвин.
***
Келвин явно напуган толпой, собравшейся у сцены перед его репетицией. Во время прослушивания он выглядел куда более расслабленным. Впрочем, терять ему тогда было нечего.
Ободряюще пожав ему плечо, я задерживаюсь у входа в зал и наблюдаю, как Келвин идет по проходу к Роберту. Рамон еще не появился, что хорошо.
Мой муж и дядя пожимают другу другу руки, после чего Роберт притягивает Келвина в объятия. Спасибо небесам за чутье Роберта, сразу же ощутившего нервозность своего нового гитариста, и спасибо небесам, что Келвин не стал сопротивляться.
Рядом со мной появляется Брайан и кивком показывает в сторону сцены.
— Выглядят по-панибратски.
Закатив глаза, я молчу. На Брайане сейчас темно-синяя рубашка с тиграми, змеями и солнцами, — понятное дело, это Гуччи, но все равно нелепо. Не могу выбрать, какие чувства во мне вызывает мысль, что он отдал восемь сотен за поло: глумливую радость или расстройство по поводу своих финансов.
Но в любом случае Брайан тот еще мудак.
— Повезло же ему. Мимо проходила подходящая молодая леди, вечно одинокая и с нерадужными перспективами на будущее.
— Тебе что-то нужно? — сжав руки в кулаки, чтобы не залепить ему пощечину, спрашиваю я.
Предупреждающе приподняв бровь, Брайан отвечает:
— Мы сделаем все возможное, чтобы все узнали о вашей свадьбе. Роберт сказал, нельзя допустить слухи, будто брак фиктивный.
— Спасибо, — не зная, что на это ответить, бормочу я. Брайан явно хочет поучаствовать в этом безумии, собрав факты и сплетни и сделав из них себе новую коллекцию.
Он поворачивается ко мне.
— Должен сказать, даже на том собрании… мне в голову не могло прийти, что ты и вправду это сделаешь.
Мы очень редко стоим так близко и при этом не спорим, а сегодня утром стали заметны изменения в наших взаимоотношениях. Когда я это понимаю, все встает на свои места: Брайан не может отрицать, что я сделала нечто значимое. Поэтому будет снова и снова пинать мою самооценку, указывая на то, что я вышла замуж за незнакомца.
— Ты ведь что-то говорил про нестандартное решение, — напоминаю ему я.
— Да блин, я же пошутил! — отвечает он. — Ну кто на такое решится?
Фыркнув, Брайан уходит в вестибюль. В ответ на его самодовольство мне всегда хочется закричать что-то вроде: «Ты знаешь вообще, как произносится слово «предположительно»? Не «положительно»! Знаешь, что в слове «Вашингтон» после «а» нет буквы «н»? А что у нас есть распечатки твоих сообщений, ты в курсе? И мы знаем, сколько минут ты упиваешься своей властью, прежде чем ответить на смс».
Но я молчу. Осторожно достав из сумки фотокамеру, иду по проходу к сцене, чтобы запечатлеть первый день репетиции Келвина и Рамона.
***
Какое-то время Келвин и Роберт тихо разговаривают склонив головы. Это напоминает мне, как я наблюдала за отцом, когда тот тренировал футбольную команду, и своим старшим братом Томасом, школьным квотербеком — наклонившись друг к другу, они выстраивали стратегию игры на глазах у тысячной толпы. Происходящее на сцене сейчас во многом похоже, разве что еще более масштабное.
От воспоминания о Томасе и папе мне мучительно хочется домой. Долгие годы я стояла на месте, прежде чем обнаружила, что моя жизнь — это движущийся поезд; а хранить такую важную тайну означает уехать еще дальше.
Наконец Келвин достает гитару и настраивает ее движениями, ставшими до странного знакомыми. Мне даже кажется, будто я слышу ароматы кофе и чая — когда утром он настраивал ее, практически раздетый. А потом я практически уверена, что произойдет дальше: размяв шею, Келвин несколько раз сожмет руки в кулаки, готовя пальцы к игре. Мое сердце подскакивает к горлу, а когда Келвин выжидающе смотрит на Роберта, пульс взрывается огнем.
Роберт поднимает руки, дает обратный отсчет, и музыка Келвина льется рекой, растекаясь по проходам зала и накрывая слушателей с головой. Никто не двигается и не произносит ни слова, а насыщенная мелодия вызывает у меня дежавю — будто что-то позабытое снова стало близко, и оно сдавливает горло так сильно, что приходится запрокинуть голову в попытке вдохнуть.
Ноты Келвину не нужны, он играет короткими отрывками. Каждый раз, когда Роберт его останавливает, чтобы исправить, у меня возникает ощущение прерванного удовольствия, или как будто внезапно стало тяжело дышать. А в момент очередной остановки прямо посреди четырехдольного такта стонут, не сговариваясь, все собравшиеся в театре.
Развернувшись, Роберт шутливо просит всех быть потише.
— Позвольте мне руководить процессом.
Кто-то кричит ему в ответ:
— У меня мурашки от его игры.
— Мурашек будет еще больше, если Келвин лучше начнет брать синкопы, — отвернувшись, Роберт дает отсчет, чтобы Келвин начал снова.
Это похоже на танец — дирижер и его музыкант. Движения Роберта плавные, будто льющаяся вода, и Келвин отвечает тем же — играет выверенно и гладко. Спустя час репетиции я вспоминаю, зачем сюда пришла. Подняв камеру и неуклюже поставив ее на свой гипс, я смотрю в видоискатель. И в крохотное окошко вижу, как, аплодируя, на сцену выходит высокий и широко улыбающийся Рамон Мартин, оскароносный любимец бродвейской публики.
Глава четырнадцатая
Келвин напился.
Он выпил не немного, когда с глуповатыми улыбочками уморительно шутит, нет — спотыкаясь, Келвин тяжело опирается о мое плечо, пока я помогаю ему подняться на три пролета вверх к двери квартиры.
— Рамон Мартин! — еле связывая слоги воедино, восклицает он, сдабривая речь чудовищным акцентом. Это имя он произнес уже раз семьдесят. Честно говоря, Рамона ровно в таком же состоянии мы посадили в такси примерно час назад. Весь вечер они заключали в пьяные объятия общих поклонников. — Поверить не могу, что так теперь выглядит моя жизнь, — повиснув на мне всем весом, от чего я издаю стон, говорит Келвин. — Холлс. Этот день был просто сумасшедшим. Я как будто во сне.
Прислонив Келвина к стене, я спешу достать ключи, прежде чем выйдет моя соседка миссис Моссман и потребует, чтобы мы заткнулись. Выпив совсем немного мартини, я сама себе кажусь не менее пьяной от того, свидетелем чего сегодня стала. Келвин ошеломляет и соло. А вместе с Рамоном они просто умопомрачительны. Впечатляющий баритон Рамона в сопровождении яркой игры Келвина словно волной прокатился по залу — мощной и всепоглощающей. Они покорили всех — людей, которые видели спектакль и слышали эти песни сотни раз. Даже Луис Генова, появившийся к последнему часу, почти рыдал от радости, что шоу после его ухода не умрет.
— И всем этим я обязан тебе, — обхватив пальцами мой подбородок, говорит Келвин. — Моей милой Холлэнд и ее музыкальному чутью, — кажется, ему трудно сейчас на чем-то сосредоточиться, но когда все-таки удается, Келвин тихо добавляет: — У тебя очень красивые веснушки.
В момент, когда к моему лицу приливает вся кровь, мне наконец удается открыть дверь, и Келвин, спотыкаясь, вваливается внутрь и плюхается на диван.
Я не свожу с него, полусонного, глаз. Даже в смятой одежде и развязанных кроссовках он… Господи, да просто посмотрите на него! Посмотрите на него — здесь и сейчас, в моей квартире. Он прекрасен.
— А Лулу где? — спрашивает он.
— Они с Джином пошли домой.
Келвин хихикает, уткнувшись лицом в подушку.
— Джин.
Мне до странного радостно, что Келвина так же смешит старомодное имя Джина, как и меня.
Однако поведение Лулу этим вечером радует меня куда меньше. В очередной раз она была просто несносной, подначивала меня и язвила, демонстрировала пассивную агрессию, угощала выпивкой Келвина с Рамоном и сидела у обоих на коленях, бесстыдно флиртуя.
Лулу всегда была сумасбродной, но не в таких масштабах. Я попробовала посмотреть на нее глазами Келвина, и мне стало стыдно; хотелось, чтобы Лулу успокоилась и отстала хотя бы ненадолго.
— Она тебе завидует, — снимая футболку, говорит Келвин и бросает ее куда-то мимо дивана. Футболка приземляется возле окна и лежит там синим размытым пятном.
Я бреду на кухню и наливаю нам по стакану воды, чтобы сделать вид, будто мне нет необходимости отвечать — как на его комментарий про Лулу, так и на его явную любовь ходить полуголым. Громко икнув, Келвин издает стон; слава богу, ему не нужно появляться в театре вплоть до вторника.
— Почему она такая? — бормочет он, когда я протягиваю ему стакан воды.
Интересно, думает ли Келвин о том же, что и я — когда Лулу взобралась к нему на колени и начала танцевать, а на его лице появилось плохо скрытое отвращение, прежде чем он попросил ее встать. Терпеть не могу ее наглый флирт с Келвином, но еще больше терпеть не могу, что этим вечером она, по сути, прилюдно насмехалась над нашим браком.
— Честно говоря, понятия не имею.
Приоткрыв один глаз, Келвин прищуривается.
— Что-то я сомневаюсь.
— Может, дело в том, о чем ты уже говорил, и ей просто нравится быть безумной, — сегодняшний вечер определенно можно считать безумием. — Как тебе в целом? Понравилось?
Задумчиво надув губы, он отвечает:
— Мне понравилось проводить время с Рамоном. И с тобой.
Алкоголь явно ослабил мои естественные рефлексы, и вместо того чтобы уговорить меня промолчать, сердце бьется трепетно и часто.
— Мне тоже нравится проводить время с тобой.
— Но она мне не нравится, — сморщив нос, бурчит Келвин.
Я смеюсь. Меньше чем за неделю я обнаружила, что Келвин спокоен относительно чего угодно, но когда ему кто-то не нравится, сохранять невозмутимое выражение лица ему совершенно не удается.
— Я заметила.
— У меня были такие друзья, — продолжает он. — Те, которых ты уже перерос, но расстаться не можешь.
Его слова словно сильный ветер в лицо. Не могу сказать, рада ли я или огорчена, когда понимаю, что он прав. Мы с Лулу познакомились три года назад во время учебы в Колумбийском университете и после выпуска, ведя бесконечные разговоры о будущей взрослой жизни, сильно сблизились. Она моя единственная подруга, и мне хотелось, чтобы наша дружба оставалась такой же замечательной, даже когда я чувствовала, что это больше не так.
— А не слишком ли ты пьян для таких радикальных заявлений?
Келвин хихикает.
— Я же твой муж. Почему бы мне не высказаться?
Прекратив смеяться, на долю секунды он выглядит абсолютно трезвым — кажется, в этот момент до нас обоих доходит абсурдность и непостижимость ситуации, в которой мы оказались. А потом Келвин закрывает глаза и истерически хохочет уже без остановки. Мне приходится забрать стакан, чтобы он не уронил его на пол. Пока я со смесью радости и удивления наблюдаю за ним, Келвин снова обретает над собой контроль и, притянув к себе, укладывает меня рядом — зажав между собой и диванными подушками. По моему позвоночнику пробегает горячая волна и болезненно оседает между ног.
Он влажным дыханием обдает мою шею.
— Думаю, ты сама лучшая девушка на свете.
От прикосновения к его обнаженной груди я вздрагиваю всем телом — от горла до кончиков пальцев ног. Открываю рот, пытаясь найти подходящие слова и при этом мыслить разумно, но растворяюсь в его близости — этого виртуозного музыканта и глупого мальчишки, кувыркающегося на моем диване, полуголого и так запросто со мной обнимающегося, — а когда произношу «Спасибо», Келвин уже спит.
— Я думаю, что ты тоже самый лучший на свете.
Глава пятнадцатая
— Господи боже, кому и сколько я должен сунуть, чтобы заполучить сюда нормального электрика?
Репетиция почти подошла к концу, и когда Брайан идет за кулисы, в ответ на его вопрос не раздается ни звука. Если бы дело касалось любого другого, появился бы лес рук желающих помочь, но в случае с Брайном никто даже не готов отпустить двусмысленную шуточку по поводу сказанного.
Тайно сфотографировав его яростное лицо, я показываю Келвину, который стоит рядом со мной и ждет, когда Роберт закончит прослушивание нового перкуссиониста.
— Ого, — шепчет Келвин. — Ну и кислая же у него физиономия.
— Ты только не…
— Холлэнд, — словно дементор, Брайан материализуется передо мной, и, стараясь не привлекать внимания, я опускаю камеру. — Ты что, решила, сейчас самое время для фотографий? Тебя ждет семнадцать коробок рекламных материалов, а до спектакля осталось всего два часа.
Сгорая от стыда, я бросаю взгляд на Келвина.
— Даже не вздумай смотреть на него, — щелкнув пальцами у меня перед лицом, рычит Брайан. — Нечего ему таскать коробки такими руками. Иди и распаковывай сама.
Я чувствую себя настолько униженной, что даже не могу поднять взгляд на Келвина.
— Хорошо, — сдавленным голосом отвечаю я и иду к главному входу.
Ненавижу Брайана.
Ненавижу.
«Вот почему тебя никто не исправляет, когда ты говоришь «экспрессо» или пишешь «итак далие», — пока иду между рядов, думаю я. — И даже Роберт молчит, когда к подошве твоей обуви прилипает туалетная бумага!».
Может, мне пора искать другую работу? Эта мысль меня смешит, потому что та «пора» настала еще два года назад. Если не начну писать роман летом — и это еще оптимистичная цель, поскольку идеи у меня по-прежнему нет, — то, возможно, смогу устроиться стажером в какой-нибудь журнал? Перебирая в уме все полезные связи, которые у меня имеются, я гадаю, стоит ли уже отправлять пробное резюме.
Оказалось, что Брайан несколько преувеличил объем работы, и коробок всего четыре, плюс ко всему они небольшие. Наверное, там брелоки и вязаные шапки с нашивками. Даже с одной здоровой рукой мне понадобится минут десять, чтобы все разобрать.
Раздается низкий свист, и, обернувшись, я вижу Келвина, изучающего содержимое стеклянной витрины.
— Я и забыл, сколько всего тут продается.
Униженная тем, что он увидел, как я тут стою и распаковываю всю эту переоцененную ерунду, да еще и своими бесталанными руками, которые не нужно беречь, я говорю:
— Привет.
Взяв брелок, Келвин крутит его на указательном пальце.
— Тебе никогда не приходило в голову продать все это на eBay?
Я тут же смотрю по сторонам, чтобы убедиться, не слышал ли кто нас. Для меня недопустимо говорить о таком, пусть даже не всерьез.
— О боже. Нет.
— Я пошутил. Просто всегда готов поддержать тебя в любой диверсии против Брайана, — сложив руки, он опирается ими на столик, чтобы посмотреть мне в лицо. Келвин не из тех, кто торопится высказаться. Окинув меня внимательным взглядом зеленых глаз, он наконец спрашивает: — Ты в порядке?
Делаю вид, будто сильно занята коробками.
— Конечно. А что?
— Выглядишь немного напряженной.
Пытаясь разорвать не собирающуюся поддаваться упаковочную ленту, я рычу:
— И с чего бы мне напрягаться?
Келвин кладет руки на коробку, чтобы та не качалась.
— Например, из-за того, что твой босс мудак.
Чувствуя одновременно и смущение, и благодарность, я поднимаю на него взгляд:
— Он отвратительный, да.
— А тебе нравится эта работа? — спрашивает Келвин и оглядывает стеклянные витрины.
Отсутствие зрительного контакта помогает ответить честно:
— Мне нравится музыка. И фотографировать. Но когда занимаюсь чем-то подобным… мне кажется, что я впустую трачу свой ум.
— Знаешь, тем вечером, когда Джефф сказал…
Слова Джеффа назойливо звучат в моей памяти: «Она видит себя второстепенным персонажем даже в своей собственной истории».
Келвин тем временем продолжает:
— Просто мы много говорили о том, что любим делать, и совсем не обсуждали то, что ты изучала в университете и как планируешь устроить свою жизнь.
Его слова заставляют задуматься.
— Да нет же, говорили.
Но когда Келвин, прищурившись, смотрит на меня, я понимаю, что он прав.
— Я магистр изящных искусств. Изучала писательское мастерство, — под его внимательным взглядом я кусаю губы и убираю прядь с лица. — Хочу писать романы.
— Ого, — явно опешив, говорит Келвин. — А я решил, что ты хочешь связать свою жизнь с музыкой.
— Почему?
Он смотрит на меня, будто я туго соображаю.
— Но я не музыкант. Честное слово, — отвечаю я.
— Ну ладно, писательство тоже круто. Как и степень магистра. Очень впечатляет, Холлэнд.
Обычно я стараюсь не говорить о своих планах, потому что они вызывают именно такую реакцию: люди удивлены и впечатлены. Трудно сказать, причина их реакции в том, что им нравится эта идея, или же просто ни у кого даже в мыслях нет, что голова этой девушки может быть полна историй.
Окончив универ, я мечтала написать что-нибудь веселое и интересное, и что нашло бы свою нишу на рынке. А сейчас мне двадцать пять, я знаменита только продажей мерча и не написала ни одного романа или стихотворения — черт возьми, да за многие месяцы не накарябала ни единого предложения. Если бы мне давали двадцатипятицентовик каждый раз, когда говорили что-то вроде «Единственный способ написать роман — это просто сесть и сделать это», то я бы уже давно смогла позволить себе пентхаус с видом на Центральный парк. Иногда умные советы совершенно бесполезны.
— Впечатляет, если с этой степенью что-то сделать.
— Так сделай.
— Сказать, конечно, легко, — ворчу я. — Я хочу писать, но мой мозг как будто пустеет, едва начинаю думать о будущей истории. В последнее время мне кажется, что я не способна на что-то значимое — в отличие от тебя или Роберта.
Вместо того, чтобы как-то среагировать на мою неприкрытую беззащитность, Келвин — к счастью — смеется.
— Если попросишь меня написать какое-нибудь эссе или решить задачку по математике, я тебя сильно разочарую, — говорит он, а потом уже серьезно добавляет: — Все мы хороши в чем-то своем, mo stóirín. Думаю, ты недооцениваешь свои способности, — глядя куда-то вниз, Келвин протягивает руку и сплетает наши мизинцы. — Ты сделала это лишь для меня и Роберта — не ради себя. Это большая щедрость. А еще мне кажется, что ты разбираешься в музыке куда лучше, чем большинство людей здесь, — имея в виду театр, он наклоняет голову. — Так что твой ум уже работает в творческом направлении. Просто доверься своей музе.
Келвин попал в мое самое уязвимое место.
— А что, если у меня нет музы? Иногда я беспокоюсь, что просто любить писать недостаточно, чтобы заниматься этим весь день или всю жизнь, — я еще никому этого не говорила, и суровая откровенность собственных слов заставляет меня почувствовать себя обнаженной. — И я сдерживаю сама себя из страха, что не смогу писать и в итоге останусь с дипломом, который некуда применить, и без дальнейших перспектив.
Проблема в том, что ему это не понять, я уверена. Взяв гитару в руки в четыре года, Келвин с тех пор играл из чистейшей любви к музыке. Я обожаю читать, но всякий раз, когда передо мной оказывается книга, сражающая наповал, ко мне приходят мысли из разряда «Ничего подобного я никогда не напишу». Так значит, Джефф прав? Я не могу писать, потому что вижу себя второстепенным персонажем? Девушкой, обреченной быть другом и дочерью — опорой для других?
Словно поняв, что ответить ему нечего, Келвин показывает на коллекционную программку с изображением Луиса и Сета на сцене, широко улыбающихся после первого совместного спектакля, принесшего им оглушительный успех.
— Это фото сделала ты?
Вообще-то, да, но меня удивляет его вопрос. Как будто Келвин еще не ужился с мыслью, что станет новой звездой Бродвея. И что скоро на программках юбилейных спектаклей по двадцать долларов за штуку будут красоваться фото с ним и Рамоном, ликующе улыбающихся друг другу.
— Ага, я.
Келвин с гордостью смотрит на меня и улыбается.
— Отличный снимок. У тебя есть полно талантов, которые ты еще не реализовала.
***
Репетиция окончена, и вместе с толпой Келвин выходит наружу, придерживая мне дверь, после чего мы поворачиваем направо, на 47-ю улицу. Поскольку, наряду с остальными спектаклями, он проработал неимоверное количество часов еще и с Келвином и Рамоном, Роберт передал бразды правления на сегодня помощнику режиссера.
Подозреваю, что Джефф запрыгал от восторга и потребовал, чтобы его супруг несколько вечеров провел дома и отдохнул.
На улице морозно. Потуже завязав шарф, я надеваю перчатки. Келвин же — все еще под действием адреналина после репетиции — видимо, холод не чувствует.
— Как прошел конец дня? — повернувшись ко мне, пока мы стоим на светофоре, спрашивает он.
От моего смеха изо рта вырывается облачко пара.
— Планировала убийство Брайана…
— Отличная идея для книги, кстати, — перебивает меня Келвин.
— Распаковывала мерч…
— И, если мне можно заметить, витрина выглядит просто потрясающе.
Я смотрю на него краем глаза.
— Ты не большой мастер на комплименты.
— Просто я впечатлен, как много всего ты делаешь для театра, вот и все, — прижав руку к своей груди, говорит Келвин. — Ты как будто рождена для этого.
Взяв Келвина под руку, я прижимаюсь к нему, чтобы не замерзнуть на холодном ветру.