После такого отзыва о Лоранс, я не стал афишировать, что она пригласила меня на факультет славистики Сорбонны, на котором училась.
Лоранс встретила меня на улице, на ступеньках факультетского здания и широко улыбнулась, стрельнула глазками, как будто нас связывало нечто большее, нежели приятельские отношения.
- ПойдЬём, я тебЬя угоСЧу обЬедом, - сказала она. – Заодно узнаешь, как питаются французские стЮдентИ.
Я, конечно, отказываться не стал. Я много ходил пешком и поэтому все время испытывал легкое чувство голода.
- ПослЮшай, ты не против, если я знакомЬим скажЮ, что ты мой парень? Ты понимаешь, сейчИас модно имЬеть руссЬкого парнЬя. В принцЬипе, я ужЬе сказала, что придЬёт мой парЬень.
Я испытал противоречивое ощущение. С одной стороны, значит, я не так плох, если девушка не стесняется представить меня своим парнем, с другой - я мне предстояло сыграть роль «диковенного зверя», на которого будут смотреть эти самодовольные французы, как когда-то их предки смотрели на папуасов.
И теперь я понял, почему Лоранс так расстраивалась оттого, что не приехал Георгий. Окружающим был обещан русский жених, высокий блондин – и вот, облом. «Наверное, Пьер правильно сказал о Лоранс – мелкая буржуйка из провинции!» - подумал я. Но и подводить ее я не хотел. Я лишь сказал ей:
- Но я не особенно похож на русского.
- Ти - из России, и это главное.
Лорас купила мне какие-то салаты и куриные крылышки с рисом. Куриные крылышки – это была настоящая подстава! Как их есть? С помощью ножа и вилки – нереально. Я сказал Лоранс, что мне ничего не остается делать, как есть эти крылышки с помощью рук.
- О, - улыбнулась она. – Все будЮть дЬЮмать, что ты – настояСЧий русский медЬвЬедь.
Компания Лоранс мне не понравилась, какие-то манерные юноши и девушки. Они спрашивали меня, что происходит в России. По французским телерепортажам я понял, что они хотят услышать от меня – в России холод и голод.
- Все хорошо! – сказал я. – Конечно, в магазинах нет такого изобилия, как здесь, в супермарше, но никто не голодает.
- А как же карточки? – удивилась Лоранс, которая знала о жизни в России не понаслышке.
- Ты не понимаешь! По карточкам выдают продукты бесплатно… почти бесплатно. Во всяком случае, здесь эти продукты стоят намного дороже.
- Но я читал в La Monde, что советским людям грозит голод, сам Горбачев признавал это, - сказал какой-то очкарик в темном пиджаке.
- Голод – в Африке, - отрезал я, - в тех странах, которые были западными колониями, в частности, французскими, а у нас – нет кое-каких продуктов, вот и все.
Во мне заговорил дух противоречия.
- В Советском Союзе нет бездомных, потому что у нас, хоть и обюрокраченное, но рабочее государство, а здесь на Западе бездомных полным полно, - продолжил я, и рассказал французам, кого я видел в Западном Берлине перед телевизорами с Патрисией Каас.
Приятели Лоранс сделали вид, будто внезапно почуяли неприличный запах. То есть я добился того, чего хотел. Лишь одна девушка из этой компании, очень похожая на русскую, подмигнула мне.
- А что такое рабочее государство? Это когда социализм? – спросила она меня.
- Нет, это не социализм. При социализме вообще не будет государства. А рабочее государство - это когда плановая национализированная экономика и нет частной буржуазии.
Девушка была близкой подругой Лоранс, и знала, что Лоранс связана с троцкистами, и, наверное, знала, чем рабочее государство отличается от социализма. Я узнал об этом потом, и понял, что, она мне просто решила подыграть.
Лоранс сидела насупленная. Я ее опозорил.
Я закончил с трапезой, мы распрощались с компанией, и пошли наверх, столовая факультета славистики находится в подвальном помещении.
- Зачем ты рассказал про этого бомжа? (Лоранс в слове «бомжа» сделала ударение на последнем слоге.)
- А что?! Я должен был плакаться перед твоими друзьями? Пускать слюни, рассказывая, как тяжело жить в дикой России и как мне нравится здесь в цивилизованной Франции? Да, я из бедной, точнее – разворованной страны, но не значит, что меня можно унижать.
- Ты говоришь, как корсиканская деревЬенщина, как сицилиец! – негодовала Лоранс. Я потом много раз слышал, и от Пьера и от других западных людей, что порой веду себя как уроженец одного из островов Средиземноморья.
Нас догнала та девушка, что похожа на русскую. Лоранс сумела себя взять в руки, представила нас. Девушка отлично говорила по-русски, лучше, чем Лоранс.
- Я собираюсь через два месяца в Ленинград. Мой парень – он в Ленинграде живет. Он такой… - она согнула руки в локтях, изображая атлета, – как вы говорите - качёк.
Лоранс предложила мне пойти в библиотеку факультета. Я показал свой студенческий на русском языке, и меня свободно пропустили.
- Здесь много книг Троцкого, - сказала Лоранс. – ДумаЙю тебЬе будЬет здесь интересно поработать.
Вскоре она принесла мне три книги Троцкого – «Терроризм и коммунизм», «Между империализмом и революцией» и «Как вооружалась революция».
- Если тебе нужно будет что-то отксерокопировать – ксерокс бесплатный. А я пойду.
Мы попрощались. Я остался читать Троцкого.
Затем я несколько раз работал в библиотеке факультета и завидовал местным студентам, что им не нужно ничего переписывать из книги в тетрадь – достаточно подойти к ксероксу. Работая в Публичке, я вынужден был переписывать целые брошюры. Чтобы отксерокопировать несколько листов, нужно было взять разрешение у администрации библиотеки, а потом, на следующий день, прийти к восьми утра и занять очередь на ксерокопирование.
С Лоранс я виделся еще несколько раз. Мы мило общались. Лоранс была хорошей девушкой, доброй. Она даже смеялась над тем, как я поставил в тупик ее приятелей по Сорбонне.
- Ты прав, они снобы, - говорила Лоранс.
Однажды я случайно встретил Лоранс в Латинском квартале. Я предложил ей поехать в Музей современного искусства. Лоранс отказалась:
- Я не хочу тратить деньги на жетон на метро, у меня все поездки рассчитаны до конца месяца.
- У меня есть деньги, я куплю тебе жетоны.
- Нет, спасибо.
Дело было в середине месяца…
Мы погуляли по Люксембургскому саду, который находится рядом с улицей Пьера и Марии Кюри. Попрощались. Я отравился в музей.
Я жил в маленькой комнате в квартире Пьера. Вставал, когда хотел, но залеживаться у меня не было желания, а возвращался, когда считал нужным. А ночью я читал. Пьер принес мне две книги на русском языке, изданные во Франции, – «Воспоминания террориста» Бориса Савинкова и перепечатку статей из газеты повстанцев Кронштадта. Почему мне Пьер дал именно эти книги, я до сих пор не понимаю. Одна укрепила во мне интерес к истории революционного терроризма, а другая – антибольшевистские анархистские настроения, которые я сам старался изжить. Книжки для меня передал Михаил Максимович, друг Пьера, сын белых эмигрантов, который, как я писал, одно время был активистом радикальной группировки «Сражающие коммунисты». Я решил, что Пьер хочет потом обсудить со мной эти книги, показать, что Савинков и его друзья были страшно далеки от рабочего класса, а кронштадтские матросы выступили рупором мелкобуржуазной стихии. Но нет, Пьер не стал обсуждать со мной ни воспоминания Савинкова, ни воззвания восставших матросов Кронштадта.
Я испытывал какое-то необычное чувство, впервые читая воспоминания Савинкова в Париже, куда приезжали боевики ПСР, чтобы отсидеться после очередного акта. Я переживал драмы Егора Сазонова, Ивана Каляева, Доры Бриллиант… Как бы я хотел оказаться в боевой организации ПСР! Я перечитываю Савинкова раз в год-полтора. И все время ловлю себя на мысли, что ничего интересней по истории революции я не читал.
Время от времени мы спорили с Пьером о терроризме. Я оправдывал «Красные бригады», а он, часто переходя на фальцет, доказывал, что они – «сволЁтчи».
- Да, они смелые, мужественные. Но коммандос, десантники тоже смелые и мужественные парни. «Красные бригады» были популярны в Италии. И как они распорядились этой популярностью. Людям, которых вербовали, они давали в руки пистолет, автомат, превращали их в убийц. Совершая покушения на какого-нибудь хозяина или политикана, они убивали заодно и его шофера, то есть рабочего.
- Человек, который возит политикана, не рабочий, а слуга режима, - возражал я.
- Ты говоришь абстрактные вещи. У каждого такого слуги были жена, дети, родители. Как они теперь относятся к коммунистам-революционерам? Как к сволочам, как к убийцам!
- Это была война, а на войне как на войне – случайные жертвы неизбежны, разве не об этом Троцкий пишет в брошюре «Их мораль и наша»?
- Троцкий пишет о гражданской войне, когда рабочий класс воюет с буржуазией. А «Красные бригады» воевали за рабочий класс. Они хотели быть Родин Гудами, Рембо рабочего класса.
А я бы с удовольствием стал таким Робин Гудом. Ведь кто знает, когда проснется наш богатырь – рабочий класс, наш пролетариат пролетариатович?
Когда я уведомил Пьера, что хочу сходить в Коллеж де Франс и пообщаться с Антонио Негри, он рассердился пуще прежнего:
- Зачем? Вся эта писанина Негри – смесь анархизма со сталинизмом!
Но я все же пошел в Коллеж де Франс. Охранник спросил меня, откуда я.
- Жю сви русс.
- А москович! Москович! – почему-то засмеялся он и что-то со смешками стал говорить подошедшему напарнику. Парни позвонили куда-то по телефону и сказали, что «Негри - но!». Так я и не увидел легендарного Негри, трубадура пролетарского автономизма и акций саботажа. Я познакомился с Антнио Негри через 15 лет, в апреле 2006 года, когда он приезжал в Петербург с соавтором Майклом Хардтом. Теперь у меня есть их книга «Множество, война, демократия в эпоху империи» с его дарственной надписью на итальянском: «Дмитрию от Антонио». Я спросил у Негри о судьбе первого поколения «Красных бригад». Они ответил, что иногда общается с ними, когда их выпускают на выходные дни из тюрьмы…
Иногда Пьер брал меня на различные собрания Lutte Ouvriere, районные, квартальные. Ячейки собирались на квартирах, хозяева разносили товарищам чай или кофе. На столе всегда были печенья и конфеты. Со стороны это напоминало сходки русских революционеров, как их показывают в кино. На случай, если придут жандармы, можно представить собрание дружеской безалкогольной вечеринкой. Но вопросы активисты Lutte Ouvriere обсуждали серьезные, в основном связанные с выпуском и распространением бюллетеней на заводах.
Районные собрания проходили в каких-нибудь небольших клубах. Активисты рассказывали о работе ячеек, делились впечатлениями, при этом все сильно конспирировали. Например, говорили так:
- Завод, на котором я работаю, находится недалеко от того места, где я живу. Человек, который работает по той же профессии, что и я, обсуждая со мной нападение стран НАТО на Ирак, сказал, что…
Вот и пойми, на каком заводе был разговор, кто разговаривал…
Однако какое-то представление об отношении французов к войне можно было получить – большинство французы были против войны.
Однажды, гуляя по Латинскому кварталу, я стал свидетелем спонтанной антивоенной демонстрации студентов Сорбонны. Я, конечно, присоединился к студентам. В толпе я увидел несколько знакомых по другим демонстрациям молодых активисток Lutte Ouvriere, они шли с сосредоточенными лицами, пытались руководить движением. Вдруг нас из окна университета кто-то, наверное, ультраправые, стал поливать водой из шланга. А на дворе январь, пусть и парижский.
Другой раз я был свидетелем антивоенного пикета учащихся Коллеж де Франс.
Большие демонстрации с участием всех левых организаций проходили где-то раз в десять дней. События развивались по одному и тому сценарию. От площади Бастилии или площади Республики до заранее оговоренного места, дальше шли только анархисты, их била полиция, но анархистов никто не выручал. Хотите биться с полицией – пожалуйста. А французская полиция особого назначения – это отнюдь не дети. Это здоровые мужики, в черной униформе, в шлемах с забралами, в латах.
Помню, митинговали на площади Республики. Я устал от одного и тоже ритуального действия – пения «Интернационала» и антивоенных заклинаний, скандирования «Guerre a la Guerre!»… и решил уйти с площади. Но не тут-то было. Меня не выпустили из оцепления. Я, показывая красный советский паспорт, сказал высокому полицейскому с рыжими усами:
- Жю сви турист!
А тот засмеялся, указал пальцем на свой полицейский значок и передразнил меня:
- Жю сви турист! Ха-ха-ха!
Меня затолкали обратно к митингующим. Тогда я вошел в ближайший подъезд, и мне повезло - он оказался проходным, и я оказался на параллельной улице. За спиной кричали: Guerre a la Guerre! Я шел по направлению к площади Согласия. Поздно вечером мы сидели с Пьером перед телевизором и подсчитывали, сколько раз в репортажах упомянули Lutte Ouvriere.
После одной из демонстраций, какой – не помню, может быть, первой, я стал свидетелем того, как молодые активисты Лиги коммунистов-революционеров захватили Собор Парижской богоматери. Они заперлись смотровой площадке, вывесили антивоенные растяжки. Их выдворял спецназ.
Через 14 лет, в октябре 2004 года, мы, активисты Движения сопротивления имени Петра Алексеева, сделали нечто подобное в Петербурге, на Исаакиевском соборе, протестуя против отмены выборов губернаторов.
Мне довелось побывать на грандиозном собрании Lutte Ouvriere в огромном зале «Мюталите». Зал был забит полностью. Выступала Арлетт. Он говорила, что капитализм окончательно выродился, буржуазия обогащается за счет финансовых спекуляций, обирая весь мир, что это – «экономика казино», и что буржуазию ждет крах. Сталинизм выродился, а идеи Троцкого показали свою жизненность, и что рабочий класс должен сказать свое веское слово, а троцкистские активисты - помочь рабочим победить в борьбе против буржуазии.
В зале я видел Лоранс, а также Лулу (или Лили). Но они сидели далеко.
Затем спартаковцы и сторонники Амадео Бордиги обличали оппортунизм Lutte Ouvriere. Их быстро поставили на место проверенные бойцы LO – они знают, как отвечать на выпады сектантов.
Дважды меня брали на утреннее распространение бюллетеня для служащих банка. Мне доверили беречь сумку, в которой находился весь тираж, а французские активисты раздавали бюллетени работникам банка. Работники брали, но как-то без энтузиазма. Одной из распространительниц была стройная высокая девушка, блондинка, одна из немногих симпатичных девушек, которых я встретил во Франции.
- Возьми, он тебя не укусит, - говорила она тем, кто проходил мимо, не желая брать бюллетень.
Пьер сказал мне, что у блондинки мать – француженка, а отец англичанин.
Мокки меня водила в профсоюзный центр. Огромное здание в центре Парижа. Все активисты Lutte Ouvriere должны обязательно состоять в одном из профсоюзов. Мы зашли в кабинет, в котором находилась молодая женщина, лет 28-30, худая блондинка, с длинными вьющимися волосами, в черной вязаной кофте. Она курила.
- Вам будет интересно познакомиться, - сказала Мокки. – Она и ее муж тоже были анархистами, а потом вступили в LO.
Блондинка посмотрела на меня – это был взгляд настоящей самки. Во всем ее облике было что-то кошачье. Она улыбнулась и произнесла в низкой тональности:
- Салю!
Она представилась, я забыл ее имя.
Мы с Мокки пошли пить кофе в кафе для работников центра. Ее знакомые, дамочки лет сорока, первым делом спросили меня:
- Что говорят советские рабочие?
По правде сказать, меня начал раздражать этот увриеризм.
Мы вернулись в кабинет, где сидела блондинка, он подмигнула мне и попрощалась почему-то по-итальянски:
- Сhiao, anarchico!
Во время своего следующего приезда в Париж, в сентябре 1991 года, я встретил ее опять в профсоюзном центре. Я сидел в кафе, Пьер куда-то отлучился. Вдруг кто-то запустил мне пальцы в шевелюру. Я поднял голову, рядом стояла та самая бывшая анархистка:
- Come sta, anarchico?
- Bene.
- Bene? Bello ragazzo! – сказала она, небрежно потрепала меня по волосам, а потом за щеку, как принято трепать за щеки детей в Грузии – двумя согнутыми пальцами.
Вернулся Пьер.
- Вы знакомы?
- Нас познакомила Мокки полгода назад.
- Пьер улыбнулся блондинке, та сказала «Сhiao» и отошла.
Честно говоря, я был озадачен ее поведением. Нет, мне, конечно, льстило ее внимание. Но откуда она узнала, что я немного говорю по-итальянски? Я рассказал о блондинке Лоранс.
Та улыбнулась:
- Неужели ты не понял, что она тебя соблазняла? Молодец, что не поддался.
Так или иначе, больше с блондинкой я не встречался.
В середине января моей вольной парижской жизни пришел конец.
- Завтра утром начинается стажировка. Вначале здесь, на квартире. А потом мы уедем, - сказал Пьер. - Тебе до завтрашнего утра нужно прочесть три текста Ленина: «К деревенской бедноте», «Что делать?» и «Государство и революция». Книги на столе в твоей комнате.
- Но я читал все эти книги.
- Ты их читал как студент, как анархист, а теперь тебе надо их прочесть с точки зрения троцкизма, то есть настоящего большевизма.
Читать Ленина, сидя в Париже, мне совсем не улыбалось. Я бы мог это сделать в России в любой момент. Но я не стал спорить. В конце концов я приехал в Париж по приглашению Lutte Ouvriere, чтобы стажироваться, учиться активистской работе, а не для того, чтобы бродить по улицам и музеям, сидеть в кафе.
Я погрузился в чтение, точнее я читал бегло, наискосок, потому что внимательно прочесть около 400 страниц до утра нереально.
Утром пришел высокий седой, немного полноватый мужчина с добродушным лицом, в очках. Он представился Жоржем. По тому, как Пьер и Сандра встретили его, я понял, что это - один из фактических руководителей Lutte Ouvriere.
Мы сели за стол, налили растворимый кофе.
- Что ты скажешь о брошюре «К деревенской бедноте».
- Мне кажется. Что Ленин написал его нарочито примитивным языком, рассчитывая, что ее будут читать передовые крестьяне, грамотные рабочие.
- Уи, дакор! Совершенно верно. Ленин всегда знал, для кого он пишет. Он мог писать сложные философские тексты, например, об эмпириокритицизме. Но если он писал для рабочих или крестьян, он писал максимально просто. Мне кажется, что вы это не совсем понимаете, не понимаете, что листовки вы пишите не для себя, а для людей. (Жорж говорил по-французски, а Пьер переводил.)
«А ведь верно говорит», - подумал я. Мы действительно порой мы писали радикальные тексты для самоудовлетворения. Но с другой стороны, меня раздражали тексты Lutte Ouvriere своей примитивностью, они слишком просто отвечали на сложные вопросы, а иногда и вовсе были нагромождением революционного пафоса.
Мы еще говорили с Жоржем о диалектической взаимосвязи текстов Ленина «Что делать?» и «Государство и революция». Меня не нужно было убеждать в необходимости строительства крепкой революционной партии, но Жорж и Пьер утверждали, что мы все еще стоим на позициях анархизма.
- Это подтверждает название, которые вы взяли: ячейки! – говорил Жорж. – То есть вы хотите показать, что не принимаете принцип демократического централизма. Ведь ячейки действуют автономно друг от друга, без общего плана.
Кроме того, в своей программе вы пишите, что призываете к саботажу. Да, рабочая партия может иногда призвать к саботажу, если речь идет, скажем, о военных поставках или отправке рабочих на фронт. Но зачем об этом писать в программе? Это тоже показывает, что вы не избавились от предрассудков анархизма. Вот вы еще пишите, что принимаете прямое рабочее действие во всех его формах, а высшим проявлением прямого действия считаете всеобщую стачку. Это тоже анархизм, синдикализм. Большевики-ленинцы высшим проявлением рабочего действие называют вооруженное восстание с целью взятия власти рабочим классом. А вы вопрос о власти не ставите, а это - коренной вопрос.
Словом, все пункты нашей маленькой программы были раскритикованы, в одном проявлялся анархизм, в другом – синдикализм, в третьем – маоизм. И не один не отвечал полностью критериям чистого большевизма! Мне было от чего прийти в уныние!
Вечером меня опять засадили за чтение. На этот раз мне предстояло проглотить ленинские рецепты борьбы с «грозящей катастрофой, «Очередные задачи советской власти», а также тесты Lutte Ouvriere о венгерских событиях 1956 года, кубинской революции, режимах в Восточной Европе.
И так пять дней подряд. Я читал Ленина, брошюры Lutte Ouvriere, а потом обсуждал их с Жоржем и Пьером, а они постоянно выводили это обсуждение на практический уровень нашей организации – РПЯ. Дошло до того, что я во сне читал Ленина. То есть тексты Ильича являлись мне во сне!
Потом мне Пьер рассказал, что Жорж не француз, а венгр, что он участвовал в восстании 1956 года, а когда его подавили советские танки – пешком ушел в Австрию, а после на попутках добрался до Франции.
Из квартиры я выбрался совсем ошалевший, чтобы погулять с Лоранс.
- Плохо выглядишь, - она оглядела меня оценивающим взглядом. – Чем ты занимался? Любовью? Все ночи напролЬет? Почему не звонилЬ?
Она шутила. Искрометный французский юмор!
- Я читал Ленина…
Лоранс понимающе улыбнулась.
Мы сходили в музей Родена. Лоранс удивлялась, откуда я так хорошо знаю то, как Роден создавал свои скульптуры. Я простодушно признался, что незадолго до отъезда в Париж прочел биографию мастера, подаренную мне родителями. А ведь мог прикинуться интеллектуалом, который ориентируется в истории искусства как в собственной спальне!
На следующий день меня увезли на предвыборный митинг в Сен-Лазар, я ездил в компании с Арлетт Лагией, Жоржем, Пьером и еще каким-то мужиком средних лет. Арлетт по дороге учила речь, которую должна была произнести на митинге. Она делал пометки, уточняла что-то у Жоржа. Я сразу понял, что текст написал Жорж, а Арлетт, лицо Lutte Ouvriere и говорящая голова организации. На митинге Жорж держался в стороне, не светился перед незнакомцами, наблюдал за происходящим, а потом что-то объяснял активистам.
После возвращения из Сен-Лазара я провел дня два в Париже, а затем утром Пьер меня увез на машине куда-то. Вначале мы ехали на север от Парижа, но Пьер так кружил, что я перестал ориентироваться. По дороге, на выезде из Парижа мы подхватили Мокки. Ехали часа полтора. После того, как мы выехали из Парижа, Пьер попросил меня повязать на глаза шарф.
- Тебе лучше не знать дорогу, - заявил он, протягивая мне черный шарф.
Я повязал его на глаза. «Если нас остановит полиция, у Пьера будут проблемы. Как он объяснит то, что наличие в машине человека с завязанными глазами?» - подумал я. Кроме того, меня начала раздражать эта игра в заговорщиков, я же видел, что LO не занимается ничем нелегальным, все в рамках демократической законности.
- А вот наш замок, - сказал мне Пьер, когда мы остановились у каменной ограды.
Я посмотрел вглубь аллеи и увидел здание в стиле Людовика XIV.
- Мы арендуем этот замок. Все время путаю ударения в слове замок… мы здесь проводим семинары и стажировки для нашего ядра и иностранных товарищей, - говорил Пьер, когда мы шли втроем по аллее запущенного парка.
Мы немного опоздали, занятия уже начались. Мы тихо вошли в зал, в котором, наверное, когда-то танцевали дворяне. В середине на стуле сидел пожилой, сухощавый, седой человек. Остальные сидели на стульях вдоль стен и внимательно слушали старика.
- Узнаешь? Это – Арди, - прошептал Пьер.
Точно! Я узнал старика. Пьер познакомил меня с ним в кафе у Северного вокзала. Тогда мне Пьер сказал, что со мной хочет поговорить один из основателей LO, человек, который стал троцкистом, действуя в антифашистском подполье. То есть человек рисковал вдвойне: его могли убить как нацисты, так и сталинисты. А было ему тогда всего 16 лет. Арди – это, конечно, псевдоним старика, в переводе с французского это слово означает – «смельчак».
В кафе Арди порасспрашивал меня о нашей деятельности в России. Я рассказал, как мы распространяем газеты, листовки, о нашей новой тактике – «пролетарских экспедициях». Он улыбнулся, Пьер, покуривая трубку, тоже.
Арди сказал, что наша основанная задача – выковать активистское ядро, то есть найти создать костяк организации, и на меня, как на неформального лидера, падает в связи с этим огромная ответственность. Я кивнул головой. Арди встал, сказал, что ему надо торопиться, но хочет обязательно меня увидеть еще раз.
Вот и увиделись.
Пьер шептал мне на ухо перевод того, что говорил Арди. Я конспектировал. Арди рассуждал о ситуации в Восточной Европе, в Советском Союзе, о природе сталинизма и классовой природе СССР, об испанской революции. Его мысль развилась логически от одной темы к другой, голос звучал уверенно, четко. Я еще подумал: как он не устает в таком возрасте так долго говорить.
Через три часа лекция закончилась, присутствующие, среди них выделялись африканцы и арабы, начали задавать Арди вопросы. Арди отвечал.
Потом нас позвали на обед. Мы сели за столы по шесть человек, на столах стояли кастрюли с мясом и белой фасолью, длинный французский хлеб, литровые бутылки с красным вином.
Я проголодался и с удовольствием поел, запил все вином. Меня немного разморило. Во время еды французы расспрашивали меня о событиях в СССР, о нашей организации. Я рассказывал, Пьер переводил.
Зайдя в туалет, я очень удивился. Из кабинки вышла женщина.
- А где мужской? – спросил я Пьера.
- Здесь нет женского и мужского туалетов, все ходят в один туалет, - ответил Пьер.
- Почему?
- У нас так принято.
«Не дай бог здесь проберет диарея!» - подумал я.
После обеда Арди говорил еще часа три. А после кофе начались практические занятия. Чем занимались другие, не знаю. Я вместе с африканцами и арабами изучал, как нужно печатать листовки в условиях глухого подполья, в прямом смысле слова – глухого. Занятие вел худощавый мужик средних лет из Буркина-Фасо, чернокожий, естественно.
Он показал деревянное приспособление для печатания листовок в домашних условиях. Это была рама размером чуть больше канцелярского листа, на которую нужно было другой рамой прикрепить натянутую матрицу листовки, а поверх матрицы - шелковую материю, по материи размазывалась краска, и листовка готова.
Мы начали практиковаться. Я очень осторожничал, чтобы не запачкать джинсы.
После занятия товарищ из Буркина-Фасо подарил приспособление мне, я его до сих пор храню, может быть, потом отдам в музей революции.
Товарищ из Гаити рассказал, как распространять листовки в условиях диктатуры.
- Мы в Порт-о-Пренсе делали так. Когда автобусы притормаживали у остановок, мы подбегали, забрасывали листовки в окно и убегали. Люди прятали листовки в самые интимные места, проносили их на заводы. Молва о нашей деятельности расходилась по всей стране.
В тот момент я пожалел, что в России больше нет диктатуры. Но что делать в стране, где автобусы ездят с открытыми форточками только летом, а лето длится месяца два-три?
Гаитянин рассказывал, как вычислять шпика, как уходить от «хвоста». Все очень просто: нужно либо очень быстро идти ли, наоборот, прогулочным шагом. В районе, где действует ячейка, необходимо узнать все проходные дворы, подъезды, укромные места.
Затем меня одного отвели в помещение, где стоял старый ротатор, и показали, как он работает, печатает листовки.
«Вот это настоящая стажировка!» - подумал я.
Пьер уехал в Париж, со мной осталась Мокки. Нас распредели в одно спальное помещение, где в два ряда стояли двухъярусные армейские кровати. Я с удовольствием лег на второй ярус, как когда-то в воинской части. Мокки расположилась на первом.
Я хотел принять душ, но Мокки сказала, что уже поздно, все уже спят, ты, мол, всех разбудишь, помойся утром.
Утром я отправился в душ. Открыл дверь… и увидел огромный голый зад женщины из какой-то провинциальной ячейки LO. Тетка повернулась, ее здоровенные сиськи колыхнулись в другом направлении. Увидев меня, она как ни в чем не бывало протянула: «Салю-ю-ю! Со ва-а-а?». (Привет! Как дела?)
- Бьен! Бьен! Эскьюзима! – бросил я и захлопнул дверь.
«Что ж Мокки не сказал, что рядом с нашей спальней – женская душевая! Прослыву тут еще маньяком!» - злился я.
Вечером я узнал, что душевая есть и на первом этаже. Отравился туда. Та же картина! Почти та же… На голые мужики, сидя на скамейке, разговаривали с женщиной африканского происхождения из Марселя, она мокрая и черная.
Я понял, что в Lutte Ouvriere женщины и мужчины не только вместе испражняются, но и моются. Традиция! «Чертовы шестидесятники! Опрощенцы!» - негодовал я. Нет, я не стеснительный, я не буду плакать всю ночь напролет, если кто-то чужой увидит мои гениталии или, упаси боже, зад! Но я не люблю нарочитость. Я не люблю, когда мне не оставляют выбора, я предпочитаю решать сам, выставлять свои яйца на всеобщее обозрение или нет.
Я вернулся в спальню.
- Уже помылся? – спросила Мокки.
- В душевой женщины.
- У нас моются все вместе, не стесняйся…
- Я понял, понял: вы все одна большая семья, все братья и сестры, ничего друг от друга не скрываете, - Мокки почувствовала в моем тоне сарказм и состроила высокомерную мину.
Я пошел мыться. После того, как все ушли из душевой, и опоздал на завтрак. Мокки, обиженная на меня, почти не переводила мне лекцию Арди, который приехал из Парижа.
После обеда приехал Пьер. Я его спросил, для чего это – совместный туалет и помывка.