По весне земля размокала так, что ногу не вытащишь. Дороги (ох уж эти дороги!) называли «роялями». Поперек глубокой колеи накладывали что попало, и по этому настилу, как по клавишам, тряслись грузовики, доставляя стройматериалы, технику, питание. На проложенной от Баскунчака железнодорожной ветке стояли спецпоезда, которые называли «экспедициями». На работу в «монтажки» шлепали по шпалам. Мелькают перед глазами эти грязные, промасленные деревяшки. Боже, будет ли конец? «Но ведь когда есть, куда идти, что может быть лучше, — рассказывал полковник Рафаил Борисович Ванников (в Капьяре он был начальником технической позиции). — Рельсы упирались в тупик. Однако и тупики для чего-то существуют. Только не думали тогда, даже предположить не могли, что вот с такого «тупика» в степи начнется дорога в космические высоты...»
На сколько приехали? Для чего? Пускать ракеты — это ясно. А какие и куда? Многим ракета представлялась неким подобием «катюши». Но то, что привезли в вагонах и собрали на месте, выглядело совсем иначе.
Первым начальником секретного испытательного полигона № 4 (так он назывался в официальных документах) был назначен генерал В. И. Вознюк. Это он возглавил по решению правительства рекогносцировочную группу, которая вела поиск места будущего ракетного центра. Обследовали семь районов — выбрали глухомань в Астраханской области.
Королев смотрел на голую, безжизненную степь, сухую и серую от пыли полынь. Суховей играл шарами перекати-поля, и эта незатейливая игра вызвала улыбку: «Невеселенькое местечко, а им хоть бы что: катят и катят, туда-обратно... А нам нужно только в одну сторону...»
Бригаду особого назначения формировал генерал А. Ф. Тверецкий на базе 92-го гвардейского минометного полка. С нее-то и началась новая профессия ракетчиков-испытателей, людей особого склада ума, особых умений и знаний, особой ответственности. Знания и умение приобретались по ходу дела, стараниями, желанием постичь технику века, научить ее летать, попадать в цель. Да простят меня капьяровцы всех поколений, что не могу назвать их поименно, — в короткой главе это просто невозможно. Но хочу склонить голову перед всеми, кто строил полигон, кто испытывал ракеты, кто их пускал по «программным заданиям».
С Василием Ивановичем Вознюком Королеву приходилось общаться почти ежедневно. Генерал сразу понравился ему. Человек волевой, завидного организаторского таланта, прошедший войну в частях гвардейских минометчиков, мужественный, умеющий вникать в сложные технические проблемы, он нес этот тяжелый груз многие годы, стараясь не вызывать гнева главных конструкторов, промышленников, кураторов из ЦК и ведомства Берия. Только можно ли примирить тех, чьи «интересы» порой ох как расходились. И подозрения были, и угрозы, и недовольство старших начальников, которые радели о внешнем лоске перед прибытием «гостей и комиссий».
Сроки для подготовки и проведения первого пуска предельно сжатые. Но эти сроки установлены Центральным Комитетом партии и правительством, потому мысли об отсрочках или переносах не приходили в голову. Работы организовывались, как сейчас говорят, по-фронтовому. Да и большинство тех, кто был послан в эти приволжские степи, были бывшими фронтовиками.
Сохранилась фотография: Королев, Пилюгин, Воскресенский, Смирницкий... В полигонных куртках и шлемах, молодые, разгоряченные, улыбающиеся. Еще один пуск прошел успешно.
Удачный пуск, потом неудачный. Снова удачный... Сколько их было! К истине шли методом проб и ошибок, через победы и разочаровывающие тупики, теряя товарищей и укорачивая свои жизни.
Осень 1947-го. Первые испытания баллистических ракет. В стороне от стартового стола, за бугорком, «панцерваген» — так называли бронемашину управления. В ней — как сельди в бочке, ни повернуться, ни продохнуть. Николай Пилюгин, командир отделения стартовой команды, прижат к своим приборам. Для кого-то он инженер-конструктор со стажем, а для тех, кто в броневичке, рядовой оператор. Королев должностью постарше, но пыхтит за спиной товарища.
Раннее утро. Небо отливает желтизной. Ракета на стартовом столе как свеча посреди степи. Поначалу было тихо, потом началась суета. Время торопило, да и начальство из Москвы нагрянуло. К назначенному часу все поутихло. Ждали. Что-то сейчас будет?
— Готовность одна минута...
— Зажигание...
— Пуск!
Когда двигатели запустили — сразу огонь, дым, клубы пыли и грохот ужасный. «Свеча» стоит. Неужто случилось что-то? Нет, пошла. Сначала тихонько, медленно, а потом все быстрее и быстрее... Все выбежали из землянок, из спрятанных в аппарелях машин, стали поздравлять друг друга. Королев стоял поодаль ото всех. Слеза катилась по щеке, и он смахивал ее тыльной стороной ладони. К нему подошел Вознюк:
— С днем рождения, Сергей Павлович.
— Спасибо, Василий Иванович, спасибо. Такие дела начинаем, такие дела... — Королев улыбнулся и поднял голову к небу. — Ушла, родимая...
Потом — второй пуск, третий, четвертый... Из «панцервагена» не выходили — выскакивали. Жадно глотали свежий воздух, закуривали, шумно обсуждали результаты. Позднее построили специальный бункер. С аппаратурой, перископами, линиями связи, контрольно-измерительными приборами, индикаторами телеметрии. Народу в нем заметно прибавилось, а вот отвечали за подготовку к пуску и сам пуск немногие. Среди них — Б. Е. Черток, Л. А. Воскресенский, Н. А. Пилюгин, Н. Н. Смирницкий. Ну и конечно же Королев.
Были у Эс-Пэ и свои суеверия, или традиции, — не знаю, как точнее назвать. Но эти своеобразные «ритуалы» главный конструктор соблюдал неукоснительно. Ни один пуск не проводился без оператора на старте — капитана Смирницкого (потом он станет генерал-лейтенантом, начальником Главного управления ракетного вооружения). Как-то Королев резко спросил, появившись на «площадке»:
— Где Смирницкий? Он что, не знает распорядка дня?
— Сергей Павлович, он болен, — объяснил Вознюк.
— Чем?
— Экзема, на руки смотреть страшно, я его отпустил.
— А меня вы спросили, кого отпускать, а кого нет? Срываете работу, срочно пошлите за ним.
Смирницкий прибыл через полчаса. Руки держал за спиной, доложился, попросил прощения.
— Покажите ваши руки, — потребовал Королев, а когда увидел, сник, смутился. — Это ты меня прости, Николай Николаевич, не то я сделал, лечиться тебе надо, прости. Понимаешь: не могу я без тебя. — Вздохнул и добавил: — Садись в мой «газик» и поезжай в санчасть.
— Я уже там был, Сергей Павлович. Врачи говорят, что виноват климат. Пройдет. Давайте пускать...
А еще такая была традиция: у стоящей на стартовом столе ракеты справляли малую нужду — «иначе не улетит».
Начинали со стендовых испытаний. Огромный по тем временам стенд (сорок пять метров в высоту!) соорудили на краю оврага. Поодаль было несколько землянок, в одной из которых заседала Госкомиссия. Когда начали прожиги, многие впервые увидели мощь пламени, выброшенного двигателем ракеты. Слепящая и ревущая струя рвалась вдоль бетонного желоба и уходила метров на четыреста, поднимая удушливую пыль, заслонившую полнеба. Шестьдесят долгих секунд длился прожиг. «Королев ходил королем», — говорили очевидцы. Стенд выдержал, двигатель — тоже, а вот бетон выгорел до арматуры. Но это было мелочью. Главное то, что все поняли: ракета родилась.
В «монтажках» ни выходных, ни сменной работы не знали. Королев торопил. Без грубого нажима, без упреков и угроз — своей добротой. И тем, что сам не знал отдыха, работал по ночам, разве что баньку не пропускал. Вознюку и другим покоя не давал. «Людей обустраивать надо», — повторял каждый день, а в ответ слышал от генерала: «Надо, очень надо, только скажите об этом в Москве, пусть хоть досок и фанеры пришлют».
Первый пуск прошел удачно. 18 октября 1947-го вошло в историю как день рождения ракет дальнего действия. Казалось — дело пошло. Но при новом старте ракета взорвалась. Еще один пуск, и снова неудача... На стартовой площадке «запасное изделие». По команде из пусковой кабины, переделанной из ильюшинского штурмовика, ракета взмывает, набирает высоту, точно ложится на курс и попадает в расчетный район. Народ ликовал — ведь всего-то год прошел. Тяжелый, изнурительный, но всего год. Не радовался лишь главный виновник успеха. В тот же вечер в своем вагончике Королев скажет ближайшим соратникам: «Нужна новая ракета, у этой нет будущего».
Альтернативный вариант был. Во второй половине 1946 года по предложению Королева и Глушко были выполнены проработки новой ракеты, названной позже Р-2. На стенде были вскрыты резервы двигателя и показаны возможности его значительного форсирования. Главный параметр нового изделия — его дальность вдвое превосходит возможности «Фау-2». В работе помимо В. П. Глушко активное участие приняли Н. А. Пилюгин и М. С. Рязанский. Эскизный проект Р-2 был защищен Королевым в апреле 1947 года на научно-техническом совете НИИ-88, в работе совета участвовал и министр вооружения СССР Д. Ф. Устинов.
Первые послевоенные ракеты Р-1 и Р-2 были одноступенчатыми (так же, как и созданные на их базе геофизические высотные В-1А и В-2А). В 1951 году была спроектирована новая, Р-3, со стартовой массой более семидесяти тонн. Собранные в пакет три такие ракеты уже тогда могли вывести на орбиту небольшой спутник. У ракетчиков Капьяра свой довод — связка надежности не даст, а всяких сложностей добавит. Тогда и решено было Р-3 не запускать в производство, а сразу начать разработку более мощного носителя.
Уже в те годы конструкторы и ученые рассматривали ракеты не только как средство обороны, но и как мощный инструмент научных исследований. Не было ни одного экспериментального полета, чтобы на борту ракеты не стояли приборы, созданные различными научными центрами страны. Так зарождался «ракетный флот» Академии наук. Академические ракеты стартовали с Капустина Яра на высоту 100, 200, а позже 500 километров. На этих ракетах поднимались на космические высоты и животные.
Вечерами подводились итоги дня: что получилось, что нет, в чем причина. Надзор за ходом работ осуществлял генерал госбезопасности И. А. Серов — «человек Берии». Сам же Лаврентий Павлович курировал не только атомные, но и ракетные дела. Серов докладывал ему обо всем, что происходило на полигоне, а главное — о неудачных пусках. Этап испытаний всегда чреват неожиданными «бобами» (так называли неисправности в системах, разрывы в электросетях, замыкания на массу и прочее), переносами, возвращением ракеты на техническую позицию для перепроверок. Всякое случалось. Бывало, ракета нормально уйдет со «стола», «прочертит» всю траекторию, но упадет не туда, куда ее пускали. Серов тут как тут и пристает с навязчивым вопросом: «Почему такой разброс?» Королев объясняет: «Учимся, разбираемся, исправляем ошибки». «Чьи ошибки?» — допытывался генерал. «Свои», — отвечал Королев.
Траекторные измерения делали с помощью кинотеодолитов, результаты во многом зависели от погоды. Метеосводку докладывал синоптик Пинус, начиная обычно с района Бермудского треугольника. Там все было ясно, но чем ближе к Волге, тем больше появлялось путаницы и неопределенности. Заместитель председателя Государственной комиссии Д. Ф. Устинов предложил альтернативный вариант: «Надо расспросить старожилов. Старики умеют чувствовать погоду костями. Кто даст точный прогноз, тому пообещать премию». Старики оказались хитрее Госкомиссии: одни предвещали непогоду, другие наоборот. Кто-то всегда угадывал, а премию они делили между собой.
Каждую ночь докладывали Сталину о ходе работ. Тот обожал ночные доклады, выслушивал, выдерживал паузу, а потом многозначительно говорил: «Надо проверить, чем вы там занимаетесь».
Однажды Тюлин спросил:
— Почему Гитлер не использовал свои «фау» против нас?
Королев задумался:
— Не знаю... Что касается военно-стратегических замыслов, то это не по моей части. А что ты сам думаешь?
— Думаю, что не одного меня это интересует. Вот послушай... — Тюлин стал рассуждать, двигая по столу пачку папирос. — Известен такой факт. С острова Узедом через Варшаву на Восточный фронт проследовал специальный эшелон. У него был секретный код «Р-13». На этом эшелоне везли самолеты-снаряды. Где-то в районе Пскова его подорвали партизаны. Дальность полета «Фау-1» требовала приближать пусковые установки к району обстрела. Из-под Пскова и Таллинна гитлеровцы намеревались нанести удар по Ленинграду. Когда фронт покатился на запад, надежды на «Фау-1» рухнули. А вот «Фау-2» Гитлер использовать просто не рискнул.
— Почему?
— Гитлер понимал, что судьба Германии решается на Восточном фронте, но ему нужно было держать Англию в состоянии постоянного напряжения. Нанести ракетные удары по Москве он не мог, а отдельные пуски по прифронтовым городам могли быть неудачными, что сразу же развеяло бы миф о всесильном оружии возмездия. А это могло поднять дух англичан.
Тюлин был прав. Пуски А-4 в Капустином Яре подтвердили на практике их малую надежность. Из одиннадцати немецких ракет только пять достигли цели, шесть пусков были аварийными. Свои шли лучше, хотя при отработке случалось всякое.
Вызов на совещание в Кремль был неожиданным. Еще более настораживало пояснение: «К Лаврентию Павловичу, в кабинет № 13». Поездка в «Большой дом», разговор с шефом НКВД обескуражил Королева. Он чувствовал себя подавленным, обессиленным, больным. В сознании вспыхнула искра из 37-го. Нечто подобное слышал он и тогда. Слова Берия о «двойниках», произнесенные с холодным равнодушием, подействовали на Королева как удар набатного колокола: «Неужто есть неизвестная ему группа конструкторов, которые решают аналогичные задачи? Кто они? Где их прячут? А главное — зачем это, разве он и его коллеги и смежники плохо работают?» Это вызывало какой-то внутренний протест, полное непонимание происходящего, рождало аналогии с прошлым. Было уже такое, было. И окрики, и гнусные намеки, и трагические последствия, к которым вело несогласие с «мнением большинства». А что это за «большинство», каковы его аргументы?
Берия чувствовал себя вершителем дел и судеб, относился к главным конструкторам с позиции своего превосходства, демонстрировал свою монополию на истину. А они, униженные его хамством, испуганные подозрительным взглядом из-под бликующих стекол в золоченой оправе, начинали нервничать, теряться, будто были в чем-то виноваты, думать о всевозможных бюрократических неурядицах как о своей собственной вине.
Каменные лица помощников хозяина огромного кабинета, чьи хмурые взгляды скользили по их лицам, на ком-то задерживались, рассматривали с любопытством или просто так, для общего ознакомления. Один из них особенно запомнился Королеву. Ни единого волоска на голове, короткая морщинистая шея, почти прозрачные уши с отвисшими мочками и глубоко запавшие колючие глаза, выражавшие жестокость и подозрительность.
Королев понял, почему его письмо с далекой Колымы осталось без ответа. И еще одно чувство овладело им: сознание своей полной беспомощности, бесправия, бессилия перед этими людьми, олицетворяющими власть.
Шеф НКВД не менял своих привычек. Снова появилось что-то вроде «троек» и «особых совещаний», которые в конвейерном порядке решали судьбы «подозреваемых». Среди них были и люди из ракетных «почтовых ящиков».
Берия сидел за огромным столом, уткнувшись в бумаги. Когда он поднял тяжелую лысеющую голову, Королев увидел каменное лицо без глаз. Их скрывали блестящие стеклянные кружочки пенсне. Тон, которым он вел беседу, манера держаться рождали у вызываемых чувство подавленности. Они были скованны, отвечали сбивчиво и, что самое ужасное, теряли уверенность в себе.
Потом были неожиданные звонки по телефону. Они раздавались в полночь, и даже позже. «У вас снова взрыв? Почему? Кто виноват? Когда это кончится?» Королев отвечал сдержанно. Когда в трубке раздавались короткие гудки, размышлял о том, чего же все-таки ему теперь ждать? Ладно, если Берия захочет разобраться, а вдруг нет?
Очередной звонок вызывал озноб.
— Товарищ Королев? — Голос в трубке звучал чуть слышно, но Королев узнал Берию.
— Да, я вас слушаю.
— Мне принесли протокол последних испытаний. Снова неудача. И снова нет виноватых? Кто-то хлопочет, чтобы вам дали орден, а я полагаю, что вы заслуживаете ордера...
В трубке хмыкнули. Королев промолчал. Неудачи последнее время возникали сплошь и рядом без его вины. Телеметрия пусков полностью снимала упреки с ОКБ-1 и его руководителя. Сам Королев вины с себя не снимал. Он интуитивно чувствовал, что срывы возможны, и уже представлял, чего надо потребовать от смежников, чтобы ракета снова не ушла «за бугор». Не в его правилах было следовать лишь интуиции, и потому он ждал стендовых испытаний.
— Мы делаем свое дело честно. — Королев старался быть спокойным и корректным.
— Это надо доказать. Вы поняли насчет ордера? — Берия не скрывал угрозы и, не дожидаясь ответа, положил трубку. В его манере были эти неожиданные обрывы разговора.
Королев достал папиросу и закурил. Пальцы дрожали. Мысли путались. Сердце больно кольнуло. «Сволочи. Кто дает им право упрекать меня в бесчестности?»
Мучительной чередой тянулись дни, длинные как жизнь. Томительная неизвестность причин некоторых сбоев, одурь от постоянного недосыпания и перенапряжения. Это изматывало его, лихорадило коллектив конструкторского бюро и — самое главное! — в преддверии сложных испытаний новой ракеты грозило оставить задуманное без главных творцов.
Допросы по телефону продолжались. «Вы затягиваете сроки, это факт, а попытки что-то объяснить не представляются мне убедительными», — зло шипел Берия в следующий раз. Его раздражали логика Королева, непонимание некоторых технических терминов, и он переходил на крик: «Мне надоело с вами возиться!».
Однажды приехал Рязанский. Без предварительного звонка, в самый разгар рабочего дня. В кабинет вошел торопливо, обрадовался, что Королев один, начал быстро и сбивчиво:
— Сергей, я ненадолго… — Голос тихий, хрипловатый, в лице что-то мученическое. — Странная история, даже не знаю, как начать и что все это означает... Вот, решил приехать к тебе...
— Не тяни, Михаил, что случилось? — не выдержал Королев.
— Сегодня ночью мне позвонил Устинов, спросил: «Разбудил?» «Да, — говорю, — успел провалиться. Что-нибудь срочное?» — спрашиваю и не могу понять: чего это он вдруг? В трубке молчание. Дмитрий Федорович!» — обращаюсь к нему, а он молчит. Тревожно, непонятно. Потом тихонько: «Выйди через полчасика, надо пройтись...» Переспрашивать не стал: зачем, мол. Быстренько оделся и вышел. — Рязанский ослабил галстук, бросил взгляд на закрытую дверь кабинета и продолжал: — Он приехал мрачный, предупредил: «Ничего не спрашивай. Завтра утром отправь своего зама — фамилию не назвал, но я понял: Богуславского — в командировку». «Куда, зачем?» — не понял. А он повторяет: «Не тяни, отправь утром, куда угодно. Так надо». Я говорю: «Отправлю». «Ну и хорошо», — сказал и уехал. Вот такая у меня была ночь, Сергей...
Королев молчал. Он понял ситуацию. «Дело врачей» уже получило огласку, и машина, запущенная Берией, раскручивалась. Этому помогали полное бесправие и напуганность людей, помнящих первую волну репрессий. Несогласие с происходящим грозило уничтожением: если не физическим, то моральным. Власть одной рукой ласкала, а другой калечила. Не только жизни, но и души.
— Успокойся, Михаил. Я полагаю, что Устинов просто осторожничает, не хочет подставлять толковых людей под всякого рода случайности. Да и фамилия у твоего...
Он вдруг смолк, пожал неопределенно плечами:
— Ты никому не рассказывай эту историю. Не надо. Мало ли что...
Королев потер виски, сжал их до боли, чтобы немного прийти в себя. Услышанное было очень похожее на историю с Гонором, первым начальником НИИ-88, тем самым Гонором, который подписал приказ о назначении Королева начальником ведущего тогда отдела № 3.
А история эта удивительна и драматична. Началась она с совещания у Сталина, на котором присутствовали А. Н. Туполев, А. С. Яковлев, А. И. Микоян, С. А. Лавочкин, руководители ЦАГИ и главный маршал авиации А. А. Новиков. Обсуждалось будущее ракетного оружия. Вывод был весьма странным по нынешним временам: высокий синклит признал это направление бесперспективным по сравнению со скоростными и высотными реактивными самолетами.
Сталин спокойно воспринял доклад Шахурина, но червь сомнения точил его. Через несколько дней, возможно под влиянием еще одного сугубо конфиденциального послания Черчилля, Сталин вызвал Устинова: «Дмитрий Федорович, нужны нашей армии ракеты или нет?» Ответ был утвердительным. «Вот и возьмитесь за решение этой задачи. Вы ведь у нас министр вооружения».
В короткой справке для ЦК ВКП(б) и правительства указывалось, что уже в начале 1945 года Красная Армия сможет применить более эффективное, чем у врага, оружие. Что имелось в виду, трудно сказать, но наступательные операции победного года на какое-то время оставили проблему создания ракет дальнего действия в тени. Более конкретный разговор Сталина и Устинова состоялся в мае 46-го. Тогда же на министра вооружения были возложены функции руководителя ракетостроения.
Устинову нужен был надежный и верный помощник: человек твердой воли, грамотный, умелый организатор, с опытом руководящей работы в оборонной промышленности. И такой был. Гонор Лев Робертович (в некоторых документах — Рувимович. — М. Р.), генерал-майор инженерно-артиллерийской службы. Вместе они учились в Ленинградском военно-механическом институте, позднее работали на заводе «Большевик» (бывший Обуховский): Устинов — директором, а Гонор — главным инженером. Этого человека, что весьма важно, знал Сталин. И доверял ему. Его и предложил Устинов на должность руководителя ракетного НИИ. Вот тогда-то, в июле 1946-го, Сталин сказал: «Давайте его сюда. Часа три-четыре вам хватит?»
...Машина со спецсигналом мчалась по Москве. Надрывно «лаяли» клаксоны, предупреждая регулировщиков и пугая пешеходов. Сидящего рядом с шофером терзала тревога: «Что случилось? Почему так спешно? — По спине пробежали мурашки. — К самому Зевсу!?» Оставалось только ждать. Он достал пачку «Казбека» и закурил: «Просто так такое не бывает, должна быть причина».
...Звонок начальнику городского управления МВД был лаконичен и строг: «Директора завода „Большевик“ срочно доставить в Кремль. Приказ товарища Сталина». Было воскресенье, и директора отыскали на даче. Довольно быстро. Сложнее с «доставкой», а времени в обрез.
В Пулковском аэропорту все «стояли на ушах». Регулярных рейсов между Москвой и Ленинградом в первый послевоенный год не было, лететь не на чем. К счастью, объявился иностранный борт, который следовал пролетом из Хельсинки. В столице «иностранца» приняли на Центральном аэродроме. Там ожидала машина. Не прошло и четырех часов, как руководитель одного из крупнейших оборонных заводов Ленинграда был доставлен в Кремль и препровожден в кабинет вождя.
С тяжелым сердцем вошел он туда. Когда вышел, сомнения тоже были, но уже совсем иного толка.
Беседа с вождем была недолгой. Институт решено было разместить недалеко от Москвы, отобрать туда лучших специалистов, создать необходимую производственную базу. Близость к Москве гарантировала оперативные консультации с Академией наук, научными центрами, заводами и ОКБ, откуда можно было взять людей. Словом, директору рождающегося института давалась карт-бланш.
Институт получил название НИИ-88. Две восьмерки — дань исторической преемственности. Он создавался на базе бывшего артиллерийского завода № 8 в подмосковных Подлипках (еще его называли «Завод Грабина», по имени конструктора орудий). В годы войны завод был эвакуирован в Свердловск, там и остался, а подмосковному дали номер «88». Он и перешел в название института. В августе 1946-го новый директор утвердил штатно-организационную структуру Специального конструкторского бюро. Начальником был назначен некий К. И. Тритко — бывший главный инженер завода «Баррикады», а затем чиновник Наркомата вооружения.
Впрочем, речь не о нем, — о Гоноре. За какие заслуги Сталин и Устинов «выбрали» директором НИИ-88 именно его?
В год назначения ему стукнуло сорок. Родился в местечке Городище, что на Киевщине, в еврейской семье. Отец служил в книжных издательствах, погиб во время блокады. В 1925 году Лев Гонор поступил в Ленинградский военно-механический техникум (вскоре ставший вузом), в 29-м получил назначение на «Большевик». Молодой инженер быстро продвигался по службе: мастер, помощник начальника цеха, начальник цеха, завпроизводством, главный инженер... В 1938-м первый вызов к Сталину. Репрессии набирали силу, и такое «приглашение» настораживало. Однако его ждал сюрприз — «Сам» предложил ему возглавить сталинградский завод «Баррикады»: «У них там плохо с программой, надо помочь». 32-летний главный инженер с потаенной напряженностью поблагодарил за доверие, но, сославшись на молодость, отказался. Сталин усмехнулся: «Большевик с завода „Большевик“ и отказывается... Не боги горшки обжигают, — завершил вождь беседу. — Надо!»
Вскоре сталинградский завод стал передовым, был награжден орденом Ленина. И вот — война. Фронт требует артиллерийских орудий — много и надежных. Директор днюет и ночует в цехах, не лозунгами — делом мобилизует людей на выпуск продукции. А фронт все ближе, бомбежки, артобстрелы, но цеха не останавливаются. 23 августа (он запомнил этот день) его предупреждают: «Возможно, что завтра немцы предпримут массированный налет». Директор принимает нестандартное решение: 24-е объявляет нерабочим днем. В тот день завода не стало, смертоносный груз, сброшенный с сотни «крестоносцев», полностью разрушил «Баррикады», однако массовую гибель людей удалось предотвратить.
Он обращается с просьбой послать его на Сталинградский фронт, в действующую армию, а его направляют директором артзавода № 9, что создан на базе Уралмаша. В победном 45-м он возглавил ленинградский «Большевик».
Что еще? «За выдающиеся заслуги в деле организации производства, освоение новых видов артиллерийского и стрелкового вооружения, умелое руководство заводами» он получил Золотую Звезду Героя Соцтруда за номером 22, удостоен Сталинской премии 1-й степени, награжден многими орденами, среди которых и полководческий — Кутузова 1-й степени. Вот такой человек возглавил НИИ-88.
Все шло успешно, во многих свершениях того времени — ум и сердце талантливого инженера-организатора из Подлипок. Но «пятый пункт» в анкете позволил кое-кому выступить с намеками о «темных связях» директора секретного НИИ с «безродными космополитами», хотя тот никогда не скрывал, что является членом Президиума Советского антифашистского еврейского комитета. Возглавлял эту общественную организацию известный артист и режиссер Соломон Михоэлс, погибший при странных обстоятельствах. Директора НИИ-88 в августе 1950 года освободили от работы, некоторое время продержали в резерве, а затем отправили в Красноярск директором завода № 1001 им. Ворошилова. На этом артиллерийском предприятии он проработал недолго: в январе 1953 года его арестовали.
Королев знал, что Гонор, когда над ним начали сгущаться тучи, попросил Устинова принять его для откровенного разговора. Таких просьб было несколько, но министр уклонялся от встречи под разными предлогами. На Лубянку Гонора увезли ночью — так обычно «брали» в те годы. Обвинение предъявили сразу: шпионаж, вредительство, работа на западные разведки. Уточнили: 58-я статья, наказание — высшая мера, но чистосердечное признание и раскаяние могут смягчить приговор.
Бесконечные допросы, угрозы, предложения подписать протокол. Он отказывался, требовал доказательств, упорно стоял на своем: «Я ничего подписывать не буду». И это спасло его. Вскоре умер Сталин, допросы прекратились, его никуда не вызывали, никто не заглядывал в его «одиночку». Так продолжалось две или три недели. Потом снова изнурительные ночные допросы. Тогда и услышал странный вопрос: «Как бы вы отнеслись к известию, что товарищ Сталин серьезно заболел?» Он ответил без колебаний: «Болезнь Сталина — большое несчастье для страны». Выдвиженец вождя не смел даже предположить, что «борьбу с космополитизмом» начал именно «Сам».
Прошла еще одна неделя «тишины», и его доставили в кабинет Берия, в тот самый, где многократно бывал он во время войны и после, когда занялся ракетными делами. Начал сам, прямо с порога: «Почему мне, коммунисту и патриоту, предъявляют гнусное обвинение? Разве я не честно работал все годы?» Берия ответил с ухмылкой: «Ошибка вышла, я вызвал машину, сейчас тебя отвезут домой». А на следующий день его обнимал Устинов, сожалел, качал головой, спрашивал, где бы он хотел работать после лечения и отдыха.
«Как могут меняться люди, — подумал про себя Королев. — То они предают своих же, то спасают чужих».
Пройдет четыре года, и в 1957-м Глушко и Королев направят письмо в редакцию Большой Советской Энциклопедии. Речь в нем шла о А. Г. Костикове, о его сомнительном авторстве в разработке ряда конструкций, о судьбе Лангемака и других сотрудников РНИИ. Словом, о чести и бесчестии. Нет, они не защищались, они хотели и требовали правды. Впрочем, инициатором письма был Валентин Петрович Глушко. Королев убеждал себя: Колыму, тюрьму и прочее надо забыть, вычеркнуть из жизни, из памяти, из сердца. Порой ему казалось, что это удалось, но случалось, что память вдруг высвечивала прошлое с такой ясностью, что становилось не по себе. Глушко всегда помнил всё и всех. У него хранилось множество весьма интересных свидетельств и документов. И до конца жизни он продолжал их собирать.
Им легче дышалось после разоблачения и ареста Берия. Не так угнетали неудачи на испытаниях, которые порой шли черной полосой. Вот только неизвестно, какие рубцы остаются в душе конструктора, старающегося делать вид, что ровным счетов ничего не стряслось, что он не сломлен и будет продолжать начатое. Такие люди уверены, что для их работы нужны фантазия, право на риск, на эксперимент да и просто время, чтобы «довести ракету до ума».