<v>Младший язык италийцев, отмеченный прелестью нежной,</v>
<v>В самый роскошный из южных садов переносит поэта,</v>
<v>Где Петрарка цветы собирал, где блуждал Ариосто.</v>
<v>А испанский язык! Ты слышишь, как ветер могучий</v>
<v>Гордо царит в густолиственной дуба вершине, откуда</v>
<v>Чудные старые песни шумят нам навстречу, а грозди</v>
<v>Лоз, обвивающих ствол, качаются в сени зелёной.</v>
<v>Тихий прибой к берегам цветущим – язык португальский:</v>
<v>Слышны в нём стоны наяд, уносимые лёгким зефиром.</v>
<v>Франков язык, словно звонкий ручей, бежит торопливо,</v>
<v>Неугомонной волною камень шлифуя упрямый.</v>
<v>Англии старый язык – это памятник витязей мощный,</v>
<v>Ветрами всеми обвеянный, дикой травою обросший;</v>
<v>Буря, вопя и свистя, повалить его тщетно стремится.</v>
<v>Но немецкий язык звучит, как прибой громогласный</v>
<v>На коралловый брег острова с климатом чудным.</v>
<v>Там раздаётся кипение волн неуёмных Гомера,</v>
<v>Там пробуждают эхо гигантские скалы Эсхила,</v>
<v>Там ты громады найдёшь циклопических зданий и там же</v>
<v>Средь благовонных садов цветы благороднейших видов.</v>
<v>Там гармонично шумят вершины тенистых деревьев,</v>
<v>Тихо там стонет наяда, потоком шлифуются камни,</v>
<v>И подымаются к небу постройки витязей древних.</v>
<v>Это – немецкий язык, вечный и славой повитый.</v>
</stanza>
</poem>
<p>Эти гекзаметры я написал экспромтом; пусть они сделают для тебя более понятной ту ерунду на предыдущей странице, из которой они произошли. Только суди их, как экспромт.</p>
<p>29 апреля. Продолжая последовательно своё письмо, устанавливаю, что сегодня чудесная погода, так что, вероятно, вы – posito caso aequalitatis temporalis<a l:href="#n_125" type="note">[125]</a> – сегодня вполне законно прогуляли все лекции. Я хотел бы быть с вами. – Я уже, быть может, писал вам, что я, под именем Теодора Гильдебранда, подшутил над «Bremer Stadtbote», теперь я с ним распрощался следующим посланием:</p>
<poem>
<stanza>
<v>Послушай, «Вестник», не сердясь, о том,</v>
<v>Как над тобой я долго издевался;</v>
<v>Тебе моя насмешка поделом,</v>
<v>Ведь в дурнях ты, дружище, оказался.</v>
<v>Сгустились тучи над тобой кругом</v>
<v>С тех пор, как вестником служить ты взялся;</v>
<v>Тебя я то и дело принуждал</v>
<v>То пережёвывать, что сам же ты сказал.</v>
<v>Всегда, когда нужны мне были темы,</v>
<v>Я брал их у тебя, мой дорогой,</v>
<v>И делал из твоих речей поэмы,</v>
<v>В которых издевался над тобой;</v>
<v>Лиши их рифм, откинь размеров схемы, –</v>
<v>И сразу в них узнаешь облик свой.</v>
<v>Теперь кляни, коль гневом обуян ты,</v>
<v>Всегда готового к услугам _ _Гильдебранда_ _.</v>
</stanza>
</poem>
<p>Ты бы тоже начал понемногу пописывать в стихах или в прозе, а потом послал бы в «Berliner Conversationsblatt», если он ещё существует, или в «Gesellschafter». Впоследствии ты пойдёшь дальше, станешь писать повести, которые будешь помещать сначала в журнале, а затем отдельно, приобретёшь имя, прослывёшь умным, остроумным рассказчиком. Я снова вижу вас: Хёйзера – великим композитором, Вурма – пишущим глубокомысленные исследования о Гёте и духовном развитии нашего времени, Фриц становится знаменитым проповедником, Йонгхаус сочиняет религиозные поэмы, ты пишешь остроумные повести и критические статьи, а я – становлюсь городским поэтом Бармена, заместителем – обиженной (в Клеве) памяти – лейтенанта Симонса. – Есть у меня ещё стихотворение для тебя – песня, предназначенная для журнала «Musenalmanach», но у меня нет охоты ещё раз переписывать её. Может быть, я напишу ещё одну. Сегодня (30 апреля) я сидел по случаю чудесной погоды от семи до половины девятого в саду, курил и читал «Лузиады»<a l:href="#c_103"><sup>{103}</sup></a>, пока не наступило время идти в контору. Нигде не читается так хорошо, как в саду, в ясное весеннее утро, с трубкой во рту, под солнечными лучами, которые греют тебе спину. Сегодня в обед я буду продолжать это занятие со старонемецким Тристаном и его милыми рассуждениями о любви, сегодня вечером пойду в магистратский погреб, где наш господин пастор угощает рейнвейном, который выдан ему в служебном порядке новым бургомистром. В такую необычайную погоду у меня всегда бесконечная тоска по Рейну и его виноградникам, но что тут поделаешь? В лучшем случае – несколько строф. Я готов пари держать, что В. Бланк написал вам, что [я] – автор статей в «Telegraph», и поэтому вы так ругали их.</p>
<p>Действие происходит в Бармене. Что это такое – ты можешь догадаться.</p>
<p>Только что получил письмо от В. Бланка, где он пишет мне, что статья вызвала страшный шум в Эльберфельде; д-р Рункель ругает её в «Elberfelder Zeitung» и упрекает меня в неправдивости; я предложу ему указать хоть на одну неточность в моей статье – он этого не сумеет сделать, так как всё приводимое в ней основано на фактах, полученных мной от очевидцев. Бланк прислал мне этот номер газеты, который я тотчас же переправил Гуцкову с просьбой впредь держать моё имя втайне. Круммахер заявил недавно в своей проповеди, что земля неподвижна и солнце вращается вокруг неё, и этот субъект осмеливается 21 апреля 1839 года громогласно заявлять подобные вещи, утверждая в то же время, что пиетизм не возвращает мир к средневековью! Позор! Этого субъекта надо прогнать, не то он станет когда-нибудь папой, прежде чем ты успеешь оглянуться, но после этого его поразит гром. Dios lo sabe, бог его знает, что ещё станет с Вупперталем. Adios. Ожидающий твоего скорого письма, а в противном случае отказывающийся впредь посылать тебе свои стихи.</p>
<p><strong>_ _Фридрих Энгельс_ _</strong></p>
</section>
<section>
<title>
<p>Энгельс – В. Греберу</p>
<p>_ _в Берлин_ _</p>
</title>
<cite>
<p>[Бремен], 24 мая – 15 июня [1839 г.]</p>
</cite>
<p>My dear William!<a l:href="#n_126" type="note">[126]</a></p>
<p>Сегодня 24 мая, а от вас ещё ни строчки. Вы добьётесь опять того, что не получите стихов. Я вас не понимаю. Но всё же получай заметки о литературе современности.</p>
<p>_ _Собрание сочинений Людвига Бёрне_ _. I и II томы. «Страницы драматургии». – Бёрне, титанический борец за свободу и право, выступает здесь на эстетическом поприще. И здесь также он чувствует себя уверенно; всё, что он говорит, так чётко и ясно, так проникнуто верным чувством красоты и доказано так убедительно, что не может быть и речи о возражениях. Всё это облито потоками ослепительнейшего остроумия, и, точно скалы, то здесь, то там поднимаются мощные и острые идеи свободы. Большинство этих критических статей (из которых состоит книга) написано было сейчас же при появлении разбираемых в них вещей, т.е. в такое время, когда критика в оценке их ещё брела ощупью, слепо и нерешительно; но Бёрне всё видел насквозь и проникал до самых скрытых пружин действия. Лучше всего критический очерк о шиллеровском «Телле» – статья, идущая вразрез с обычным взглядом на эту вещь и уж двадцать лет остающаяся неопровергнутой, ибо она неопровержима. – «Карденио» и «Хофер» Иммермана, «Исидор и Ольга» Payпаха, «Шерстяная ярмарка» Клаурена, с чем связываются другие интересы, «Маяк» и «Картина» Хоувальда, которые он так уничтожает, что от них ничего, ровно ничего не остаётся, и шекспировский «Гамлет»! Во всём Бёрне проявил себя как великий человек, который вызвал борьбу мнений, чреватую неисчислимыми последствиями, и уже этих двух томов было бы достаточно, чтобы обеспечить Бёрне место рядом с Лессингом; но он стал Лессингом на другом поприще, пусть в лице Карла Бека за ним последует другой Гёте!</p>
<p>_ _«Ночи. Железные песни» – Карла Бека._ _</p>
<poem>
<stanza>
<v>Я – дикий, необузданный султан;</v>
<v>Грозна моих железных песен сила.</v>
<v>Мне вкруг чела страданье положило</v>
<v>С таинственными складками тюрбан.</v>
</stanza>
</poem>
<p>Если подобные образы встречаются уже во второй строфе пролога, то что же мы найдём в самой книге? Если у двадцатилетнего юноши бродят в голове такие мысли, то какие песни создаст нам зрелый муж? Карл Бек – поэтический талант, равного которому ещё не было со времени Шиллера. Я нахожу поразительное сходство между «Разбойниками» Шиллера и «Ночами» Бека: тот же пылкий свободолюбивый дух, та же неукротимая фантазия, тот же юношеский задор, те же недостатки. Шиллер в «Разбойниках» стремился к свободе, они были серьёзным предостережением его пропитанному раболепством времени; но тогда подобное стремление не могло ещё принять определённых очертаний; теперь в лице «Молодой Германии» у нас есть определённое, систематическое направление: выступает Карл Бек и громко призывает современников признать это направление и примкнуть к нему. Benedictus, qui venit in nomine Domini<a l:href="#n_127" type="note">[127]</a>.</p>
<p>_ _«Странствующий поэт». Стихотворения Карла Бека_ _. Молодой поэт вслед за первой книгой уже выпустил другую, которая нисколько не уступает первой по силе, полноте мыслей, лирическому подъёму и глубине и бесконечно выше её прекрасной формой и классичностью. Какой прогресс от «Творения» в «Ночах» до сонетов о Шиллере и Гёте в «Странствующем поэте»! Гуцков находит, что форма сонета наносит ущерб впечатлению от целого; я же готов утверждать, что такой шекспировский сонет представляет для этого своеобразного вида поэзии как раз надлежащую середину между эпической строфой и отдельным стихотворением. Это ведь не эпическая поэма, а чисто лирическая, слабо связанная эпической нитью, ещё слабее, чем «Чайлд Гарольд» Байрона. Но благо нам, немцам, что родился Карл Бек.</p>
<p>_ _«Блазедов и его сыновья». Комический роман Карла Гуцкова_ _. I том. В основе этого трёхтомного романа лежит идея о современном Дон Кихоте, идея, которой пользовались уже не раз, но которую большей частью плохо обрабатывали и, конечно, далеко не исчерпали. Образ этого современного Дон Кихота (Блазедова, деревенского священника), каким он представляется по первоначальному замыслу Гуцкова, был превосходен, но исполнение местами, безусловно, неудачно. Во всяком случае, этот роман Гуцкова, едва достигшего тридцатилетнего возраста (к тому же, как говорят, роман окончен ещё три года назад), очень уступает в силе изображения «Дон Кихоту» Сервантеса, произведению зрелого мужа. Но зато второстепенные персонажи, – Тобианус, по-видимому, соответствует Санчо Панса, – ситуации и язык великолепны.</p>
<p>Вот тебе и мои рецензии, а продолжать я буду, когда напишешь ты. – Знаешь ли, когда прибыли ваши письма? – Пятнадцатого июня! А последние были получены пятнадцатого апреля! Значит, ровно два месяца! Разве это хорошо? Настоящим приказываю – под угрозой прекращения навсегда отправки вам стихов – лишить Вурма всякого влияния на отсылку писем. И если Вурм не будет готов во-время со своим письмом, то отошлите письма, не дожидаясь его! Разве четырнадцати дней не достаточно, чтобы написать мне две четвертушки? Это позорно. Ты опять не помечаешь даты, это тоже нехорошо. – Статья в «Telegraph» моя неотъемлемая собственность, и она страшно понравилась В. Бланку; в Бармене о ней тоже отзывались с большим одобрением; кроме того, её в тоне величайшей похвалы цитировали в нюрнбергском «Athenäum»<a l:href="#c_104"><sup>{104}</sup></a>. В ней, может быть, есть отдельные преувеличения, но в целом она даёт верную картину действительности, рассматриваемой под разумным углом зрения. Конечно, если подходишь к ней с предвзятым мнением, что это путаная, дрянная вещь, то оно и должно казаться так. – То, что ты говоришь о комедии, justum<a l:href="#n_128" type="note">[128]</a>.</p>
<poem>
<stanza>
<v>Justus judex ultionis</v>
<v>Donum fac remissionis!<a l:href="#n_129" type="note">[129]</a></v>
</stanza>
</poem>
<p>О канцоне у вас – ни звука. Надо исправить это.</p>
<p>Что касается _ _Лео_ _ и _ _Михелета_ _, то я знаю всю историю только по «_ _Гегелингам_ _»<a l:href="#c_105"><sup>{105}</sup></a> _ _Лео_ _ и нескольким полемическим произведениям. Отсюда я узнал следующее: 1) что _ _Лео_ _, который, по собственным его словам, уже одиннадцать лет, как отказался от всякой философии, не имеет поэтому никакого представления о ней; 2) что он обрёл призвание к ней в своём собственном неистощимом и хвастливом воображении; 3) что он нападает на выводы, которые необходимо вытекают, в силу особенностей _ _гегелевской_ _ диалектики, из общепринятых предпосылок, вместо того, чтобы напасть на диалектику, а не сделав этого, он не должен был трогать и следствий; 4) что он отвечал на возражения лишь грубыми восклицаниями, даже бранью; 5) что он считает себя гораздо выше своих противников, нестерпимо важничает, а на следующей странице снова кокетничает безграничным смирением; 6) что он нападает только на четырёх, но тем самым он нападает на всю школу, которая неотделима от этих четырёх, ибо хотя _ _Ганс_ _ и другие в отдельных пунктах отмежевались от них, но они были так тесно связаны, что _ _Лео_ _ совершенно не был в состоянии доказать важность их разногласий; 7) дух «Evangelische Kirchenzeitung», у которой на поводу идёт Лео, пропитывает весь его пасквиль. Заключение: лучше бы Лео держал язык за зубами. Что это за «_ _жесточайшие испытания_ _», заставившие Лео ринуться в бой? Разве в своей брошюре о _ _Гёрресе_ _<a l:href="#c_106"><sup>{106}</sup></a> он уже не напал на них, и притом ещё яростнее, чем в «_ _Гегелингах_ _»? Всякий вправе вступать в научный спор, если только он имеет знания для этого (имел ли их Лео?), но кто хочет осуждать, тот пусть бережётся; а сделал ли это Лео? Не осуждает ли он вместе с Михелетом и Мархейнеке, за каждым шагом которого следит «Evangelische Kirchenzeitung», точно он находится под её полицейским надзором, – всё ли, мол, у него ортодоксально? Последовательно рассуждая, Лео должен был бы осудить очень и очень многих, но на это у него не хватило мужества. Кто хочет нападать на гегелевскую школу, должен сам быть равным Гегелю и создать на её месте новую философию. А школа эта, на зло Лео, ширится с каждым днём. А нападки хиршберговского Шубарта<a l:href="#c_107"><sup>{107}</sup></a> на политическую сторону гегельянства – разве не напоминают они аминь пономаря к поповскому credo галлеского льва, который, правда, не может скрыть своей кошачьей породы? A propos<a l:href="#n_130" type="note">[130]</a>, Лео – единственный академический преподаватель в Германии, который ревностно защищает дворянскую аристократию! Лео также называет В. Менцеля своим другом!!!</p>
<p>Твой верный друг</p>
<p><strong>_ _Фридрих Энгельс,_ _</strong></p>
<p><strong>_ _младогерманец_ _</strong></p>
<p>Были ли вы на похоронах Ганса? Почему вы ничего не пишете об этом?</p>
</section>
<section>
<title>
<p>Энгельс – Ф. Греберу</p>
<p>_ _в Берлин_ _</p>
</title>
<cite>
<p>[Бремен], 15 июпя [1839 г.]</p>
</cite>
<p>Фриц Гребер. Милостивые государи, здесь перед вами современные характеры и явления.</p>
<p>15 июня. Сегодня прибыли ваши письма. Я постановляю, чтобы Вурм никогда больше не отправлял писем. К делу. То, что ты мне пишешь о родословных Иосифа, я уже в основных чертах знал; на это я могу возразить следующее:</p>
<p>1. Где в библии, в какой-нибудь _ _родословной_ _, зять, при аналогичных обстоятельствах, называется также _ _сыном_ _? Пока мне не укажут такого примера, я это объяснение могу считать лишь натянутым, искусственным.</p>
<p>2. Почему Лука, писавший по-гречески для греков, для греков, которые не могли знать этого иудейского обычая, не говорит прямо, что дело было так, как ты говоришь?</p>
<p>3. К чему вообще родословная Иосифа? Ведь она совершенно лишняя, так как все три синоптических евангелия определённо говорят, что Иосиф не был отцом Иисуса?</p>
<p>4. Почему такой человек, как Лафатер, не прибегает к этому объяснению и предпочитает оставить противоречие? Наконец, почему сам Неандер, который даже более учён, чем Штраус, говорит, что это – неразрешимое противоречие, виновником которого является автор греческой обработки еврейского Матфея?</p>
<p>Далее, ты не отделаешься так легко от прочих моих сомнений, которые ты называешь «жалким буквоедством». Под вдохновением слова в Вуппертале понимают то, что бог вложил особый глубокий смысл даже в каждое слово; я это достаточно часто слышал с церковного амвона. Я охотно верю тому, что Хенгстенберг не разделяет этого взгляда, ибо из «Kirchenzeitung» видно, что у него вообще нет ясных взглядов: он соглашается с каким-нибудь ортодоксом в том, что вслед затем он вменяет в преступление какому-нибудь рационалисту. Но как далеко простирается вдохновение библии? Конечно, не настолько далеко, чтобы один мог заставить Христа сказать: «Сие есть кровь моя», а другой: «Сие есть Новый завет в моей крови». Почему же бог, который ведь должен был предвидеть спор между лютеранами и реформатами, не предупредил этого злополучного спора столь ничтожным вмешательством? Если допускать вдохновение, то одно из двух: или бог сделал это умышленно, чтобы вызвать спор, но этого я возвести на бога не могу, или бог не заметил этого, но и это мнение было бы равным образом недопустимо. Нельзя также утверждать, чтобы этот спор породил что-нибудь хорошее, а допустить, чтобы он, вызвав трёхсотлетний раскол христианской церкви, породил что-нибудь хорошее в будущем, – допустить это опять-таки нет никаких оснований и в этом нет никакой вероятности. Между тем, как раз это место о тайной вечере важно. И если здесь имеется какое-нибудь противоречие, то вся вера в библию идёт прахом.</p>
<p>Я тебе только скажу напрямик: теперь я пришёл к тому, что божественным можно считать лишь то учение, которое может выдержать критику разума. Кто даёт нам право слепо верить в библию? Только авторитет тех, кто поступал так до нас. Да, коран более органичный продукт, чем библия, ибо он требует веры в своё цельное, _ _последовательно развивающееся_ _ содержание. Библия же состоит из многих отрывков многих авторов, из которых многие даже _ _сами не претендуют_ _ на божественность. И мы обязаны, вопреки нашему разуму, верить в неё только потому, что нам это говорят наши родители? Библия учит осуждению рационалистов на вечные муки. Можешь ли ты себе представить, чтобы человек, который всю свою жизнь (Бёрне, Спиноза, Кант) стремился к соединению с божеством, или чтобы такой, как Гуцков, для которого высшая цель в жизни найти ту точку, где положительное христианство могло бы братски слиться с современным образованием, – чтобы он, после своей смерти, был навеки, навеки удалён от бога и должен был без конца переносить телесно и духовно гнев божий в самых жестоких муках? Мы не должны мучить даже муху, похищающую у нас сахар, а бог может карать такого человека, заблуждения которого не менее бессознательны, в десять тысяч раз более жестоко и на веки вечные? Далее, грешит ли рационалист, если он искренен, своим сомнением? Ни в коем случае. Ведь он должен был бы всю свою жизнь испытывать самые ужасные угрызения совести; христианство должно было бы, раз он стремится к истине, навязать ему себя с непреодолимой силой истины. Но разве это так? Далее, как двусмысленна позиция ортодоксии по отношению к современному образованию. Говорят, что христианство привело с собой повсюду образование; теперь же вдруг ортодоксия требует, чтобы образование остановилось в разгаре своего прогрессивного движения. Какую цену имеет, например, вся философия, если мы станем верить библии, с её учением о непознаваемости бога разумом? А между тем, ортодоксия считает вполне целесообразным иметь немножко – только не слишком много – философии. Если геология приходит к другим результатам, чем моисеева история сотворения мира, то её ругают (см. жалкую статью «Evangelische Kirchenzeitung» «Границы изучения природы»); если же она приходит якобы к тем же результатам, что и библия, то на неё ссылаются. Если, например, какой-нибудь геолог скажет, что земля, окаменелости свидетельствуют о великом потопе, то на это ссылаются; если же какой-нибудь другой геолог найдёт следы различного возраста этих окаменелостей и станет доказывать, что потоп происходил в разное время и в разных местах, то геологию осуждают. Разве это честно? Далее: вот «Жизнь Иисуса»<a l:href="#c_108"><sup>{108}</sup></a> Штрауса, неопровержимое сочинение, почему не напишут убедительного опровержения его? Почему позорят этого поистине почтенного мужа? Много ли найдётся таких, которые выступили против него по-христиански, как Неандер, а ведь он не ортодокс? Да, немало сомнений, тяжёлых сомнений, с которыми я не могу справиться. Далее, учение об искуплении; почему не извлекают из него той морали, что если кто-нибудь хочет добровольно отвечать за другого, то следует наказывать его? Вы все сочли бы это несправедливостью; но неужели то, что несправедливо в глазах людей, должно стать высочайшей справедливостью перед богом? Далее. Христианство говорит: я делаю вас свободными от греха. Но не стремится ли к тому же и остальной рационалистический мир? И вот вмешивается христианство и запрещает им, рационалистам, это стремление, потому-де, что путь рационалистов ещё дальше уводит от цели. Если бы христианство показало нам хоть одного человека, которого оно сделало в этой жизни настолько свободным, что он никогда уже не грешил, тогда оно имело бы некоторое право так говорить, – в противном же случае оно не имеет этого права. Далее: Павел говорил о более разумном, более чистом млеке евангелия. Я этого не понимаю. Мне говорят: это – просветлённый разум. Но пусть мне покажут такой просветлённый разум, которому это ясно. До сих пор мне ещё не встретился ни один, даже для ангелов это «великая тайна». – Я надеюсь, что ты достаточно хорошего мнения обо мне, чтобы не приписать всего этого кощунственной жажде сомнений и хвастовству; я знаю, что наживу себе этим величайшие неприятности, но от того, что диктуется мне силой убеждения, я, при всех своих стараниях, не могу избавиться. Если я своими дерзкими речами задел, может быть, твои убеждения, то прошу у тебя чистосердечно прощения; я говорил только то, что я думаю, и то, в чём я убеждён. Я в таком же положении, как Гуцков; если кто-нибудь относится высокомерно к позитивному христианству, то я защищаю это учение, которое исходит ведь из глубочайшей потребности человеческой природы, из жажды искупления греха милосердием божьим; но когда дело идёт о том, чтобы защищать свободу разума, я протестую против всякого принуждения. – Я надеюсь дожить до радикального поворота в религиозном сознании мира; если бы только мне самому всё стало ясно! Но это непременно будет, если у меня только хватит времени развиваться спокойно, без тревог.</p>
<p>Человек родился свободным, он свободен!</p>
<p>Твой верный друг</p>
<p><strong>_ _Фридрих Энгельс_ _</strong></p>
</section>
<section>
<title>
<p>Энгельс – Ф. Греберу</p>
</title>
<cite>
<p>[Бремен], 12 – 27 июля [1839 г.]</p>
</cite>
<p>Fritzo Graebero. 12 июля. Вы могли бы всё же снизойти и когда-нибудь написать мне. Скоро уже пять недель со времени получения вашего последнего письма. – В моём предыдущем письме я выложил тебе массу скептических соображений; я рассматривал бы вопрос иначе, если бы уже тогда был знаком с учением Шлейермахера. Ибо это ведь ещё разумное христианство; оно ясно всякому, даже и не приемлющему его, и можно признать его ценность, не присоединяясь к нему. Философские принципы, какие я нашёл в этом учении, я уже воспринял; с его теорией искупления я ещё не свёл всех счётов и буду остерегаться немедленно же усвоить её, чтобы не оказаться вскоре вынужденным снова менять свои взгляды. Но я буду штудировать её, как только мне представится время и возможность. Если бы я был раньше знаком с этим учением, я никогда бы не стал рационалистом, но разве в нашем Мукертале<a l:href="#n_131" type="note">[131]</a> можно услышать что-нибудь подобное? Я прихожу в ярость от этого безобразия, я хочу бороться сколько хватит сил с пиетизмом и верой в букву. К чему они? То, что отвергает наука, с развитием которой связана теперь вся история церкви, то не должно больше существовать и в жизни. Допустим, что пиетизм и был прежде исторически-правомерным элементом в развитии теологии; он своё взял, он отжил и должен, не упираясь, уступить место спекулятивной теологии. Только на основе последней может теперь развиваться что-нибудь надёжное. Я не понимаю, как можно ещё пытаться сохранить веру в букву библии или защищать непосредственное вмешательство божие, наличие которого нельзя ведь нигде доказать.</p>
<p>26 июля. Вот и письмо от вас. Но к делу. В твоём письме совершенно замечательно, что ты придерживаешься ортодоксии и в то же время делаешь отдельные уступки рационалистическому направлению, тем самым ты даёшь мне в руки оружие. О родословной Иосифа. На моё первое возражение ты отвечаешь мне: кто знает, не принимаем ли мы часто, читая библейские родословные, зятя и племянника за сына? Не уничтожаешь ли ты этим всю достоверность библейских родословных? Как может доказать здесь что-нибудь закон – этого я совершенно не понимаю. – На моё второе возражение ты говоришь: Лука писал для Феофила. Дорогой Фриц, что это за вдохновение, которое считается с пониманием того, кому первому случайно попадёт книга? И если не принимаются в расчёт все будущие читатели, то я не могу признать никакого вдохновения; и вообще, ты, видимо, ещё не уяснил себе понятия вдохновения. В-третьих, я не могу уразуметь, каким образом родословная Иосифа представляет собой исполнение пророчества; наоборот, евангелист был весьма заинтересован в том, чтобы не представить Иисуса сыном Иосифа, чтобы разрушить этот взгляд и отнюдь не воздавать такой почести Иосифу изложением его родословной. – «Было бы совершенно вразрез с обычаем сказать, что Иисус был сыном Марии, а Мария дочерью Ильи». Дорогой Фриц, разве обычай может иметь здесь какое-нибудь значение? Смотри лучше, чтобы таким путём ты опять не подошёл слишком близко к своему понятию о вдохновениях. Право же, я нахожу твоё объяснение столь натянутым, что на твоём месте я предпочёл бы считать одно из утверждений неправильным. – «Христианству неизбежно противостоят неразрешимые сомнения, и всё же можно милосердием божьим достигнуть уверенности». В том виде, в каком ты себе представляешь это влияние божьего милосердия на отдельных лиц, я в нём сомневаюсь. Я, конечно, знаком с блаженным чувством, которое испытывает каждый – как рационалист, так и мистик – вступающий в тесное внутреннее общение с богом; но разберись в этом чувстве, поразмысли над этим, отвлёкшись от библейских оборотов речи, и ты найдёшь, что оно сводится к сознанию, что человечество – божественного происхождения, что, как часть человечества, ты не можешь погибнуть, а должен будешь, после несчётных испытаний и борьбы как в здешнем, так и в загробном мире, освобождённый от всего смертного и греховного, возвратиться в лоно божества; таково моё убеждение, и оно даёт мне успокоение; исходя из него, я могу тебе также сказать, что дух божий свидетельствует мне, что я – дитя божье; и, как я уже сказал, я не могу поверить, чтобы ты мог выразиться по этому поводу иначе. Правда, ты гораздо более спокоен, а я ещё должен биться со всякого рода мнениями и не могу оставить своих убеждений в таком неоформленном виде, но это сводится, на мой взгляд, к количественной, а не к качественной разнице. – Я вполне признаю, что я – грешник, что во мне глубоко сидит склонность к греху, и поэтому я совершенно сторонюсь учения об оправдании делами. Но я не согласен с тем, что эта греховность заключена в воле человека. Я готов признать, что хотя в идее человечества не кроется возможность греха, но она _ _неизбежно должна быть заложена_ _ в реализации этой идеи; поэтому я решительно готов к покаянию настолько, насколько этого лишь можно желать; но, дорогой Фриц, ни один мыслящий человек не поверит, что мои грехи должны быть прощены мне ради заслуг какого-то третьего лица. Когда я размышляю над этим, независимо от всякого авторитета, то я, вместе с новейшей теологией, нахожу, что греховность человека заключается в неизбежно несовершенном осуществлении идеи; что поэтому всякий должен стараться осуществить в себе идею человечества, т.е. по духовному совершенству стать равным богу. Это – нечто совершенно субъективное; как может породить это субъективное ортодоксальная теория искупления, которая предполагает третье, нечто объективное? Я признаю себя достойным наказания, и, если бог хочет наказать меня, пусть он это сделает, но вечного отдаления от бога хотя бы ничтожнейшей частицы духа я совершенно не могу себе представить и не могу поверить в это. Разумеется, то, что бог нас терпит, это дело его милосердия; ведь всё, что бог ни делает, это акт милосердия, но, вместе с тем, это является также и необходимостью. Соединение этих противоречий составляет ведь значительную часть существа божия. Что касается твоих дальнейших слов, будто бог не может отрекаться от себя и т.д., то мне кажется, что ты здесь пытаешься обойти мой вопрос. Можешь ли ты поверить, чтобы человек, стремящийся к соединению с богом, был навеки отвержен богом? Можешь? Нет, не можешь, потому-то ты и ходишь вокруг да около. Разве не является совершенно недостойной мысль, будто бог, не довольствуясь карой, которая вызвана самим дурным поступком, должен ещё назначить особое наказание за прошлое зло? Допуская вечное наказание, ты должен допустить и вечный грех; с вечным грехом – вечную возможность верить, т.е. быть искупленным. Учение о вечном осуждении страшно непоследовательно. Далее, историческая вера является, по-твоему, существеннейшим элементом веры, и вера без неё немыслима; но ты не станешь отрицать, что есть люди, для которых _ _совершенно невозможно_ _ обрести эту историческую веру. И от таких людей бог должен требовать, чтобы они сделали невозможное? Дорогой Фриц, пойми, что это было бы бессмыслицей и что разум божий, конечно, выше нашего, но он всё же не другого рода; иначе бы он вовсе не был разумом. Ведь библейские догматы надо тоже воспринимать разумом. – Свобода духа, говоришь ты, заключается в отсутствии самой возможности сомнения. Но ведь это – величайшее рабство духа; свободен лишь тот, кто победил в своём убеждении всякие сомнения. И я вовсе не требую, чтобы _ _ты_ _ меня разбил; я вызываю на бой всю ортодоксальную теологию, пусть разобьёт меня. Если за целых 1800 лет старая христианская наука не сумела выставить никаких возражений против рационализма и отразила лишь немногие из его атак, если она боится борьбы на чисто научной арене и предпочитает обдавать грязью личность противников, то что можно сказать по этому поводу? Да и _ _способно ли_ _ ортодоксально-христианское учение на чисто научную трактовку? Я утверждаю, что нет; и можно ли ждать от него большего, чем некоторой ранжировки идей, разъяснений и диспутирования. Я советую тебе прочесть как-нибудь «Изложение и критику современного пиетизма» д-ра X. Мерклина, Штутгарт, 1839; если ты сумеешь опровергнуть доводы этой книги (т.е. не положительную сторону её, а отрицательную), то быть тебе первым теологом в мире. – «Для простого христианина этого совершенно достаточно: он знает, что он – дитя божие, и от него не требуется, чтобы он мог объяснить все кажущиеся противоречия». На «кажущиеся противоречия» не может дать ответа ни простой христианин, ни Хенгстенберг, ибо это – действительные противоречия; но, поистине, кто довольствуется этим и кичится своей верой, у того нет никакой основы для его веры. Чувство, конечно, может подтверждать, но отнюдь не обосновывать, всё равно как нельзя обонять ушами. Хенгстенберг мне глубоко противен из-за его поистине позорной манеры редактировать «Kirchenzeitung». Почти все сотрудники анонимны, и, следовательно, отвечать за них должен редактор; если же кто-нибудь, оскорблённый на страницах газеты, требует у него объяснений, то оказывается, что г-н Хенгстенберг ничего знать не знает; автора он не называет, но и сам отказывается брать на себя ответственность. Уже неоднократно бывало, что та или иная тёмная личность из «Kirchenzeitung» набрасывалась на какого-нибудь беднягу, а когда последний обращался к Хенгстенбергу, то получал в ответ, что _ _он_ _ статьи не писал. Среди священников пиетистского толка «Kirchenzeitung» всё ещё пользуется большой славой потому, что они не читают произведений другого лагеря, и на этом она держится. Я не читал последних номеров, не то мог бы привести тебе примеры. Когда произошла цюрихская история со Штраусом<a l:href="#c_109"><sup>{109}</sup></a>, то ты не можешь себе представить, как отвратительно оклеветала и ославила «Kirchenzeitung» Штрауса; между тем, все сообщения единодушно свидетельствуют о том, что он держался во всей этой истории исключительно благородно. Чем объяснить, например, то большое усердие, с которым «Kirchenzeitung» хочет во что бы то ни стало поставить Штрауса на одну доску с «Молодой Германией»? А ведь в глазах многих «Молодая Германия», к сожалению, нечто чудовищное. – По вопросу о поэзии веры ты меня превратно понял. Я поверил не ради поэзии; я поверил, ибо понял, что не смогу дальше жить так беспечно, ибо раскаивался в своих грехах, ибо жаждал общения с богом. Я пожертвовал тем, что мне дороже всего, я пренебрёг моими величайшими радостями, моими дорогими и близкими, я опозорил себя со всех сторон перед всем светом; я несказанно счастлив, что нашёл в Плюмахере человека, с которым мог говорить об этом; я охотно переносил его фанатическую веру в предопределение; ты сам знаешь, что это для меня серьёзное, священное дело. Я был тогда счастлив – я знаю это, – и теперь я тоже очень счастлив; у меня была тогда уверенность, радостная готовность молиться; есть она и сейчас и ещё в большей степени, ибо я борюсь и нуждаюсь в опоре. Но я никогда не испытывал и следа того блаженного экстаза, о котором я так часто слышал с наших церковных кафедр; моя религия была и есть тихий, блаженный мир, и я буду доволен, если он у меня останется и за гробом. У меня нет никаких оснований поверить, что бог отнимет его у меня. Религиозное убеждение – это дело сердца, и оно связано с догматом лишь постольку, поскольку чувство противоречит последнему или нет. Весьма возможно, что дух божий даёт тебе знать посредством твоего чувства, что ты – дитя божие, но уж, наверное, не то, что ты дитя божие благодаря смерти Христа; в противном случае оставалось бы признать, что чувство способно мыслить, что уши твои способны видеть. – Я молюсь ежедневно, даже почти целый день об истине; я стал так поступать с тех пор, как начал сомневаться, и всё-таки я не могу вернуться к вашей вере; а между тем, написано: просите и дастся вам. Я ищу истину всюду, где только надеюсь найти хоть тень её; и всё же я не могу признать вашу истину вечной. А между тем, написано: ищите и обрящете. Найдётся ли кто-нибудь среди вас, кто дал бы камень своему ребёнку, просящему хлеба? Тем более, может ли так поступить отец ваш небесный?</p>