<p>Мои cari amici<a l:href="#n_95" type="note">[95]</a>, ваше отсутствие очень чувствуется. Я часто вспоминаю о том, как я приходил к вам в вашу комнату; Фриц, устроившись уютно за печкой, сидел там с короткой трубкой во рту, а Вильм в своём длинном шлафроке шумно шагал по комнате и курил только четырёхпфенниговые сигары и острил так, что комната дрожала, а затем появлялся могучий Фельдман, подобно ξανθος Μενελαος<a l:href="#n_96" type="note">[96]</a>, и затем приходил Вурм, в длинном сюртуке, с палкой в руке, и мы бражничали так, что небу было жарко; а теперь надо ограничиваться письмами – это ужасно! Что вы мне из Берлина также аккуратно пишете, это constat<a l:href="#n_97" type="note">[97]</a> и naturaliter<a l:href="#n_98" type="note">[98]</a>, письма туда требуют только одного лишнего дня по сравнению с письмами в Бармен. Мой адрес вы знаете; впрочем, это не важно, ибо я установил такое хорошее знакомство с нашим почтальоном, что он приносит мне всегда письма в контору. Однако honoris causa<a l:href="#n_99" type="note">[99]</a> вы можете на всякий случай написать: Санкт-Мартини Кирххоф № 2. Источник этой дружбы с почтальоном тот, что у нас сходные имена: его зовут Энгельке. Мне сегодня немного трудно писать это письмо: позавчера я отправил письмо Вурму в Бильк, а сегодня – Штрюккеру, первое в 8 страниц, второе в 7. А теперь и вы должны получить свою порцию. – Если вы получите это письмо до отъезда в Кёльн, то исполните следующее поручение: по прибытии туда разыщите Штрейтцейггассе, зайдите в типографию Эверерта, № 51, и купите мне народные книги; «Зигфрид», «Уленшпигель», «Елена» у меня есть; важнее всего для меня: «Октавиан», «Шильдбюргеры» (неполное лейпцигское издание), «Дети Хеймона», «Доктор Фауст» и другие вещи, снабжённые гравюрами; если встретятся мистические, то купите их тоже, особенно «Прорицания Сивиллы». Во всяком случае вы можете истратить до двух или трёх талеров, затем пошлите мне книги скорой почтой, со счётом; я вам пришлю вексель на моего старика, который вам охотно заплатит. Или так: вы можете прислать книги моему старику, которому я сообщу всю историю, а он мне их подарит на рождество или когда ему вздумается. – Новым занятием у меня является изучение Якоба Бёме; это тёмная, но глубокая душа. Приходится страшно много возиться с ним, если хочешь понять что-нибудь; у него богатство поэтических мыслей, и он полон аллегорий; язык его совершенно своеобразный: все слова имеют у него другое значение, чем обыкновенно; вместо существа, сущности [Wesen, Wesenheit] он говорит мучение [Qual]; бога он называет безоснованием [Ungrund] и основанием [Grund], ибо он не имеет ни основания, ни начала своего существования, являясь сам основанием своей и всякой иной жизни. До сих пор мне удалось раздобыть лишь три сочинения его; на первых порах этого достаточно. – Но вот вам моё стихотворение о бедуинах:</p>
<poem>
<stanza>
<v>Ещё один звонок, и вот</v>
<v>Взовьётся занавеса шёлк;</v>
<v>Свой напрягая слух, народ –</v>
<v>Весь ожидание – замолк.</v>
</stanza>
<stanza>
<v>Не будет Коцебу сейчас</v>
<v>Раскаты смеха вызывать,</v>
<v>Не Шиллер будет в этот раз</v>
<v>Златую лаву изливать.</v>
</stanza>
<stanza>
<v>Пустыни гордые сыны</v>
<v>Вас забавлять пришли сюда;</v>
<v>И гордость их, и воля – сны,</v>
<v>Их не осталось и следа.</v>
</stanza>
<stanza>
<v>Они за деньги длинный ряд</v>
<v>Родимых плясок пляшут вам</v>
<v>Под песню-стон; но все молчат:</v>
<v>Молчание к лицу рабам.</v>
</stanza>
<stanza>
<v>Где Коцебу вчера стяжал</v>
<v>Рукоплесканья шутовством,</v>
<v>Там бедуинам нынче зал</v>
<v>Дарит рукоплесканий гром.</v>
</stanza>
<stanza>
<v>Давно ль, проворны и легки,</v>
<v>Под солнцем шли они, в жару,</v>
<v>Чрез марокканские пески</v>
<v>И через фиников страну?</v>
</stanza>
<stanza>
<v>Или скитались по садам</v>
<v>Страны прекрасной Уль Джерид,</v>
<v>А кони про набеги вам</v>
<v>Твердили цокотом копыт?</v>
</stanza>
<stanza>
<v>Иль отдыхали близ реки</v>
<v>Под сенью свежего куста,</v>
<v>И сказок пёстрые венки</v>
<v>Плели проворные уста?</v>
</stanza>
<stanza>
<v>Иль в шалашах ночной порой</v>
<v>Вкушали мёд беспечных снов,</v>
<v>Пока вас не будил с зарёй</v>
<v>Проснувшихся верблюдов рёв?</v>
</stanza>
<stanza>
<v>О гости, вам не место тут,</v>
<v>Вернитесь на родной Восток!</v>
<v>Вас люди в фраках не поймут,</v>
<v>Им вашей песни строй далёк.</v>
</stanza>
</poem>
<cite>
<p>18 [сентября]</p>
</cite>
<p>Cur me poematibus exanimas tuis?<a l:href="#n_100" type="note">[100]</a> – воскликните вы. Но я вас ими – или, вернее, из-за них – помучаю сейчас ещё больше. У Гуилельмуса ещё целая тетрадь моих стихов. Эту тетрадь я попрошу вернуть мне, и вот каким образом: всю неисписанную бумагу вы можете вырезать, а потом при каждом из своих писем прилагать по четвертушке; расходы на марки от этого не увеличатся. Если удастся, то можно добавить и ещё клочок; если вы это умело вложите и хорошенько спрессуете до отправки письма, например, положив его на ночь между несколькими словарями, то эта публика ничего не заметит. Перешлите Бланку вложенный листок. У меня теперь обширнейшая переписка. Я пишу вам в Берлин, Вурму в Бонн, пишу в Бармен, Эльберфельд, – но без этого как мог бы я убить бесконечное время, которое я должен проводить в конторе, не имея права читать? Позавчера я был у своего старика, id est principalis<a l:href="#n_101" type="note">[101]</a>; его жену называют старухой «Altsche» (по-итальянски произносится точно так же слово alce, лось); его семья живёт за городом, и я получил большое удовольствие. Старик – очень милый человек, он ругает своих детей всегда по-польски: ах вы, лайдаки, ах вы, кашубы! На обратном пути я старался разъяснить одному своему спутнику-филистеру красоту нижненемецкого языка, но увидел, что это невозможно. Такие филистеры несчастны, но в то же время сверхсчастливы в своей глупости, которую они принимают за высшую мудрость. Недавно вечером я был в театре; давали «Гамлета», но совершенно отвратительно. Уж лучше и не говорить об этом. – Очень хорошо, что вы едете в Берлин; в области искусства вы получите столько, сколько ни в одном университете за исключением Мюнхена; зато по части поэзии природы будет скудно: песок, песок, песок! Здесь гораздо лучше. Дороги за городом большей частью очень живописны, разнообразные группы деревьев придают им большую прелесть; а горы, горы – чёрт возьми, как они хороши! Далее, в Берлине не хватает поэзии студенческой жизни, особенно развитой в Бонне, чему немало способствуют прогулки по поэтическим окрестностям. Но вы ещё приедете в Бонн. Мой милый Вильгельм, я бы охотно ответил тебе на твоё остроумное письмо так же остроумно, но у меня теперь совсем нет остроумия, да и охоты, которой нельзя вызвать у себя, а без неё всё носит вымученный характер. Я чувствую, однако, что со мной неладно, точно у меня все мысли исчезают, точно у меня жизнь отнимают. Увяла листва на древе души, вымучены остроты мои, ядро их выпало из скорлупы. Бедные мои макамы, не сравниться им с твоими стихами, затмившими Рюккерта своими красами. Мои же макамы подагрой страдают, они хромают, погибают, они упали уже в пропасть безвестности и не добиться им известности. О горе, в своей каморке я сижу и молотком по голове стучу, а оттуда только вода течёт, громко шумит и ревёт. Однако это не помогает и вдохновения мне не возвращает. Вчера вечером, когда я ложился спать, я ударился головой; раздался такой звук, будто ударили по бочке с водой, и вода плещется о другой бок её. Я не мог не рассмеяться, когда истина предстала предо мной в таком непривлекательном виде. Да, вода, вода! В моей комнате вообще какая-то нечистая сила; вчера вечером я слышал, как в стене царапался древоточец, на улице, рядом, шумят утки, кошки, собаки, девки и люди. Впрочем, я требую от вас столь же длинного – даже более длинного – письма, et id post notas<a l:href="#n_102" type="note">[102]</a>, и чтобы было, как по нотам.</p>
<p>Самая превосходная книга церковных песнопений – это, бесспорно, здешняя. В ней все знаменитости немецкой поэзии: Гёте (песня «Ты, что с неба»), Шиллер («Три слова веры»), Коцебу и многие другие. И швейцарские пастушьи песни, и всякого рода чепуха. Это невероятное варварство; кто этого сам не видел, тот не поверит; к тому же ужасное искажение всех наших прекрасных песен – преступление, лежащее также на совести Кнаппа (в его «Сокровищнице песен»). – По поводу того, что мы отправляем партию окороков в Вест-Индию, мне вспомнилась следующая в высшей степени забавная история: однажды отправили партию окороков в Гаванну; письмо со счётом на неё прибыло позже. И вот получатель, заметивший уже, что не хватает двенадцати окороков, читает в фактуре: «съедено крысами… 12 штук». А крысы – это молодые служащие из конторы, которые воспользовались этими окороками; теперь история забыта. – Решившись заполнить оставшееся ещё место наброском и художественным изображением внешности (доктора Хе), я должен сказать вам, что вряд ли я смогу много сообщить о своём путешествии, так как я это обещал прежде всего Штрюккеру и Вурму; я опасаюсь, что и им мне придётся писать дважды, а трижды повторять всю эту болтовню, с прибавлением изрядной дозы всякой чепухи, – это было бы уж слишком. Но если Вурм согласится послать вам тетрадь, которую вряд ли он получит до конца этого года, то всё устроится. В противном случае я не могу помочь вам, пока вы сами не приедете в Бонн.</p>
<p>Ваш преданнейший слуга</p>
<p><strong>_ _Ф. Энгельс_ _</strong></p>
<p>Привет П. Йонгхаусу; он может присоединить к вам своё письмо. Я бы ему тоже написал, но парень, наверное, уж сорвался с места. Отвечайте скорее. Ваш берлинский адрес!!!!!!!</p>
</section>
<section>
<title>
<p>Энгельс – Ф. Греберу</p>
</title>
<cite>
<p>[Бремен], 20 января [1839 г.]</p>
</cite>
<p>Фрицу Греберу</p>
<subtitle>ФЛОРИДА</subtitle>
<subtitle>I. Дух земли говорит:</subtitle>
<poem>
<stanza>
<v>Уж триста лет прошло с тех пор, когда</v>
<v>Они пришли с прибрежий океана,</v>
<v>Где бледнолицых были города.</v>
</stanza>
<stanza>
<v>Добычей сильных стали наши страны;</v>
<v>Тогда из моря поднял я кулак,</v>
<v>Посмеет ли ступить сюда нога тирана.</v>
</stanza>
<stanza>
<v>На нём росли леса, цветы и злак,</v>
<v>И бороздил глубокие долины</v>
<v>Моих индейцев мужественный шаг.</v>
</stanza>
<stanza>
<v>Предвечный бог на холмы и равнины</v>
<v>Благословенье лил, но вот пришли</v>
<v>На корабле заблудшем властелины.</v>
</stanza>
<stanza>
<v>Им был по нраву вид моей земли;</v>
<v>Как острова, они её забрали,</v>
<v>Народ же мой на рабство обрекли.</v>
</stanza>
<stanza>
<v>Былых межей они не признавали,</v>
<v>Квадрантом мне измерили ладонь</v>
<v>И чуждые в ней знаки начертали.</v>
</stanza>
<stanza>
<v>Во все концы проникли, как огонь, –</v>
<v>Один лишь палец не достался белым:</v>
<v>Кто жизнью дорожит, его не тронь!</v>
</stanza>
<stanza>
<v>На этот палец я движеньем смелым</v>
<v>Кольцо из краснокожих водрузил,</v>
<v>Свою защиту их доверив стрелам.</v>
</stanza>
<stanza>
<v>И если б враг кольцо разъединил,</v>
<v>А их щиты меня не защитили,</v>
<v>В кипящий вал тогда бы погрузил</v>
<v>Я руку, где враги так долго вместе жили.</v>
</stanza>
</poem>
<subtitle>II. Семинол говорит:</subtitle>
<poem>
<stanza>
<v>Не мир я возвещу своим собратьям,</v>
<v>Призыв мой – битва, лозунг мой – война!</v>
<v>И если взор ваш запылал проклятьем,</v>
</stanza>
<stanza>
<v>Как молнией зажжённая страна,</v>
<v>То словом солнце вы меня назвали</v>
<v>Заслуженно в былые времена!</v>
</stanza>
<stanza>
<v>Как на охоте вы подстерегали</v>
<v>Зверей невинных в рощах и полях</v>
<v>И стрелы в них несметные вонзали,</v>
</stanza>
<stanza>
<v>Так вас подстерегает белый враг.</v>
<v>Но пусть теперь покажут ваши стрелы,</v>
<v>Что вы – охотники ему на страх!</v>
</stanza>
<stanza>
<v>К нам завистью исполнен без предела,</v>
<v>Наш враг в одежды пёстрые одет,</v>
<v>Чтоб белое не показать нам тело.</v>
</stanza>
<stanza>
<v>Наш край был ими назван Пышноцвет</v>
<v>Затем, что пышно в нём произрастают</v>
<v>Цветы, – каких здесь красок только нет!</v>
</stanza>
<stanza>
<v>Но ныне все пусть пурпур надевают,</v>
<v>Что бледнолицых окропила кровь,</v>
<v>И сам фламинго ярче не пылает:</v>
<v>Пусть нашу ненависть узнают, не любовь!</v>
</stanza>
<stanza>
<v>Плохими были б мы для них рабами,</v>
<v>Так негры пусть им вспашут нашу новь!</v>
</stanza>
<stanza>
<v>Идите ж, белые, отныне сами</v>
<v>Себе вы обеспечили почёт:</v>
<v>За каждым деревом, за тростниками,</v>
<v>С своим колчаном Семинол вас ждёт!</v>
</stanza>
</poem>
<subtitle>III. Белый говорит:</subtitle>
<poem>
<stanza>
<v>Ну, что ж! Лицом к лицу, в последний раз,</v>
<v>Столкнуться я хочу с судьбой суровой</v>
<v>И встретить сталь холодным блеском глаз!</v>
</stanza>
<stanza>
<v>Свирепость рока для меня не нова,</v>
<v>Ты радость отравляла мне всегда;</v>
<v>Не для меня любви звучало слово!</v>
</stanza>
<stanza>
<v>Насмешкой сердце ранила мне та,</v>
<v>Кого любил я; помню, утешенья</v>
<v>В борьбе за вольность я искал тогда.</v>
</stanza>
<stanza>
<v>Германских юношей объединенье</v>
<v>Князьям и королям внушало страх,</v>
<v>За наш союз я отдал в искупленье</v>
<v>Семь лучших лет в железных кандалах.</v>
</stanza>
<stanza>
<v>На корабле меня потом услали,</v>
<v>Я буду вольным – но в чужих краях!</v>
</stanza>
<stanza>
<v>Уж манит брег! Но в налетевшем шквале</v>
<v>Разбит корабль, и в бешеный поток</v>
<v>Мои друзья и спутники упали.</v>
</stanza>
<stanza>
<v>Я укрепился между двух досок,</v>
<v>Впервые для меня блеснуло счастье,</v>
<v>Других же всех постиг печальный рок.</v>
</stanza>
<stanza>
<v>Конец ли зол? Увы, теперь во власти</v>
<v>У диких я, что, встретив на пути,</v>
<v>Меня влачат на смерть, в священной страсти.</v>
</stanza>
<stanza>
<v>В краю, где я мечтал свободы воздух пить,</v>
<v>Свободы дети мне готовят мщенье,</v>
<v>И братьев грех я должен искупить!</v>
</stanza>
<stanza>
<v>Но что за светлое плывёт виденье?</v>
<v>Распятье! Как влекут меня к себе</v>
<v>Черты священные, когда благословенья</v>
<v>Я жду, вверяясь гибельной судьбе!</v>
</stanza>
<stanza>
<v>Ко мне спасителя простёрты руки!</v>
<v>Я здесь ропщу, но, с духом тьмы в борьбе,</v>
<v>Не за меня ль сам бог был предан муке?</v>
</stanza>
</poem>
<p>Вот тебе моя лепта для ближайшей вечеринки; я вижу, что она опять происходила у нас, и очень жалел, что не послал ничего. Теперь отвечаю на твоё письмо. – Ага! Почему ты не читаешь газеты? Ты бы тогда тотчас узнал, что в газете было помещено об этой истории, а что нет. Я не виноват, что ты срамишь себя. В газете были помещены лишь официальные отчёты сената, которые, конечно, другими быть не могут. Комедия с Плюмахером была, вероятно, очень интересна, я дважды писал по поводу этого, но он мне ни звуком не ответил. Что касается Йонгхауса и его любовной истории, то у меня с ним ещё будет особая беседа на эту тему. Вы, друзья, всегда ссылаетесь на «то и сё», мешающее вам писать; но скажи, разве ты не можешь со дня получения моего письма писать каждый день по полчаса? В три дня ты бы справился с письмом. Мне приходится писать целых пять штук, пишу я гораздо убористее, чем вы, и, однако, успеваю всё сделать в четыре-пять дней. Это же ужасно! Восемь дней я вам даю сроку, но на девятый день по получении моего письма вы должны отправить своё на почту. Иначе нельзя; если я и дал Вурму другие распоряжения, то теперь я их отменяю. Восемь дней срока я вам даю, в противном случае вступают в силу указанные Вурму наказания: никаких стихов и столь же долгое молчание.</p>
<cite>
<p>Почтальон: Господин консул, письмо!</p>
<p>Консул Лёйпольд: Ага, хорошо.</p>
<p>Энгельс: Для меня ничего нет?</p>
<p>Почтальон: Нет, ничего.</p>
</cite>
<p>Вот тебе гравюра на дереве в стиле народных книг, которая тебе ясно покажет, как я жду вас, т.е. ваших писем. Я думал, что ещё успею отослать сегодня (воскресенье, 20 января) письма. Но вот уже бьёт половина пятого, а почта сегодня уходит в пять, – снова ничего не вышло. Хорошо то, что я могу теперь спокойно написать вам письмо. За письмо Петеру Йонгхаусу я до сих пор не мог приняться.</p>
<p>Замечательно, что если мы сопоставим наших величайших поэтов, то окажется, что они дополняют друг друга всегда попарно: Клопшток и Лессинг, Гёте и Шиллер, Тик и Уланд. А теперь Рюккерт стоит совершенно одиноко, и вот интересно, обретёт он свою пару или так и умрёт. Похоже на то. Как поэта любви, его можно было бы сопоставить с Гейне, но, к сожалению, они в других отношениях так разнородны, что их никак нельзя соединить. Клопштока и Виланда можно сочетать хотя бы как противоположности, но у Рюккерта и Гейне нет ни малейшего подобия, они абсолютно различны. Берлинская группа «Молодой Германии»<a l:href="#c_91"><sup>{91}</sup></a> представляет недурную компанию! Они хотят преобразовать нашу эпоху в эпоху «состояний и тонких взаимоотношений», другими словами: мы пишем, что в голову взбредёт, и, чтобы заполнить страницы, мы изображаем несуществующие вещи, и это мы называем «состояниями»; или же мы перескакиваем с пятого на десятое, и это сходит под именем «тонких взаимоотношений». Этот Теодор Мундт марает, что ему в голову взбредёт, о мадемуазель Тальони, «танцующей Гёте», украшает себя тем, что нахватал у Гёте, Гейне, Рахили<a l:href="#n_103" type="note">[103]</a> и Штиглица, пишет забавнейшую ерунду о Беттине, но всё до того современно, до того современно, что у всякого щелкопёра или у какой-нибудь молодой, тщеславной, сластолюбивой дамы обязательно явится охота прочесть это. А Кюне, агент Мундта в Лейпциге, редактирует «Zeitung für die elegante Welt», и эта газета выглядит теперь, точно дама, напялившая на себя современное платье, хотя телосложение её создано для фижм, так что при каждом шаге её видна сквозь тесно прилегающую ткань очаровательная кривизна ног. Замечательно! А этот Генрих Лаубе! Парень без устали малюет характеры, которых не существует, пишет путевые новеллы, которые вовсе не являются таковыми, городит всякую чепуху. Это ужасно! Я не знаю, что будет с немецкой литературой. У нас три талантливых автора: Карл Бек, Фердинанд Фрейлиграт и Юлиус Мозен; третий, правда, еврей; в его «Агасфере» вечный жид бросает повсюду вызов христианству; Гуцков, среди прочих ещё наиболее разумный, порицает его за то, что Агасфер – ординарная натура, настоящий еврей-торгаш; Теодор Крейценах, тоже juif<a l:href="#n_104" type="note">[104]</a>, яростно нападает на Гуцкова в «Zeitung für die elegante Welt», но Гуцков для него недосягаем. Этот Крейценах – заурядный писака, возносит Агасфера до небес, как раздавленного червя, и изрыгает хулу на Христа, как на самовластного гордого господа бога; конечно, говорит он, в народной книге Агасфер совсем ординарная фигура, но ведь и Фауст в ярмарочных балаганах зауряднейший колдун, что не помешало Гёте вложить в него «психологию нескольких веков». Последнее, ясно, имеет быть бессмыслицей (если не ошибаюсь, это чисто латинская конструкция), но меня это трогает только из-за народных книг. Конечно, если Теодор Крейценах ругает их, то они, видите ли, должны быть очень, очень плохими. Однако я осмеливаюсь заметить, что в народном Агасфере больше глубины и поэзии, чем во всём Теодоре Крейценахе вместе с его милой компанией.</p>
<p>Я работаю теперь над некоторыми эпиграммами; несколько уже готовых сообщаю тебе:</p>
<subtitle>ЖУРНАЛЫ</subtitle>
<subtitle>1. «Телеграф»</subtitle>
<p><a l:href="#c_92"><sup>{92}</sup></a></p>
<poem>
<stanza>
<v>Сам ты себя скорописцем зовёшь, а тогда мудрено ли,</v>
<v>Что наполняет тебя наскоро писаный хлам.</v>
</stanza>
</poem>
<subtitle>2. «Утренний листок»</subtitle>
<p><a l:href="#c_93"><sup>{93}</sup></a></p>
<poem>
<stanza>
<v>Утром прочтёшь ты меня, а вечером вряд ли припомнишь,</v>
<v>Чистый ли был пред тобой иль напечатанный лист.</v>
</stanza>
</poem>
<subtitle>3. «Вечерняя газета»</subtitle>
<p><a l:href="#c_94"><sup>{94}</sup></a></p>
<poem>
<stanza>
<v>Если долго не спится тебе, то возьми меня в руки,</v>
<v>И благодетельным сном будешь ты сразу объят.</v>
</stanza>
</poem>
<subtitle>4. «Литературный листок»</subtitle>