<p><a l:href="#c_95"><sup>{95}</sup></a></p>
<poem>
<stanza>
<v>В литературном лесу листок этот – самый колючий,</v>
<v>Но до чего же он сух! Ветер сдувает его.</v>
</stanza>
</poem>
<p>Ничего другого в голову не приходит, поэтому я вынужден на этом кончить. Придётся, как вижу теперь, здорово поторопиться, чтобы мне, бедняге, к завтрашнему дню управиться с письмами; сейчас у нас будут гости, а завтра много беготни и переписки, так что не бесполезно будет писать очень быстро.</p>
<p>Я читаю теперь четырёхтомный роман Дуллера «Император и папа». У Дуллера раздутая репутация, его виттельсбаховские романсы<a l:href="#c_96"><sup>{96}</sup></a>, из которых многие можно найти у Хюльштетта<a l:href="#c_97"><sup>{97}</sup></a>, ужасно плохи; он хотел подражать народной поэзии и стал вульгарным; его «Лойола» – отвратительная смесь всех хороших и дурных элементов исторического романа, приправленная скверным стилистическим соусом; его «Жизнь Граббе» – страшно неверна и одностороння; роман, который я сейчас читаю, уже лучше: отдельные характеры хороши, другие очерчены по меньшей мере недурно, отдельные ситуации схвачены довольно хорошо, а придуманные персонажи интересны. Но, судя по первому тому, у него совершенно отсутствует чувство меры в обрисовке второстепенных лиц и совсем нет новых, смелых взглядов на историю. Ему ничего не стоит убить в конце первого тома наилучше обрисованный им тип, и у него большое пристрастие к странным родам смерти: так, один герой умирает у него от ярости в тот самый момент, когда собирается вонзить кинжал в грудь своему врагу; сам этот враг стоит на кратере Этны, где он намерен отравиться, когда открывшаяся в горе трещина погребает его в потоке лавы. Описание этой сцены, а с ним и весь том, заканчивается следующими словами: «Волны океана сомкнулись над верхушкой солнечного диска». Очень пикантное, хотя по существу банальное и глупое заключение. Пусть оно также послужит и заключением моего письма. Addio, adieu, à dios, a deos<a l:href="#n_105" type="note">[105]</a>.</p>
|
|
<p>Твой <strong>_ _Фридрих Энгельс_ _</strong></p>
</section>
<section>
<title>
<p>Энгельс – Ф. Греберу</p>
</title>
<cite>
<p>[Бремен, 19 февраля 1839 г.]</p>
</cite>
<p>Et tu, Brute? Friderice Graeber, hoc est res, quam nunquam de te crediderim! Tu jocas ad cartas? passionaliter? О Tempores, о moria! Res dignissima memoria! Unde est tua gloria? Wo ist Dein Ruhm und Dein Christentum? Est itum ad Diabolum! Quis est, qui te seduxit? Nonne verbum meum fruxit (hat gefruchtet)? О fili mi, verte, sonst schlag ich Dich mit Rute und Gerte, cartas abandona, fac multa bona, et vitam agas integram, partem recuperabis optimam! Vides amorem meum, ut spiritum faulenzena deum egi ad linguam latinam et dic obstupatus: quinam feci. Angelum ita tollum, nonsensitatis vollum, plenum et plus ancort viel: hoc fecit enormas Kartenspiel!<a l:href="#n_106" type="note">[106]</a> Углубись в себя, преступник, подумай, какова цель твоего существования! Разбойник, подумай, как ты грешишь во всём, что священно и несвященно! Карты! Они вырезаны из кожи дьявола. О вы, злодеи! Я думаю о вас только со слезами или со скрежетом зубовным! Ах, меня охватывает вдохновение! Девятнадцатого дня второго месяца 1839 г., днём, так как обед бывает в двенадцать часов, меня схватил вихрь и понёс вдаль, и я увидел, как они играли в карты, а было время обедать. Продолжение следует. И вот поднялась с востока страшная гроза, так что оконные стёкла, дрожали и град непрерывно падал, но они продолжали играть. Из-за этого поднялся спор, и царь восхода двинулся против князя заката, и полночь снова огласилась криками бойцов. И князь моря поднялся против стран восхода, и началась такая битва перед его городом, какой человечество не видело. Но они продолжали играть. И с неба сошли семь духов. Первый был одет в длинный сюртук, и его борода простиралась до груди. Его они называли Фаустом. У второго духа были седые волосы вокруг лысой головы, и он восклицал: «Горе, горе, горе!». Его они называли Лиром. И третий дух был высок и могуч, имя его было Валленштейн. И четвёртый дух был, как дети Энаковы, и носил дубину, подобную кедрам ливанским. Его они называли Гераклом. И пятый дух был весь закован в железную броню, и его имя было написано у него на лбу: Зигфрид. И рядом с ним шёл мощный боец, чей меч сверкал, как молния, – это был шестой, и он назывался Роланд. И седьмой дух нёс тюрбан на конце своего меча и размахивал вокруг головы знаменем, на котором было написано: Mio Cid<a l:href="#n_107" type="note">[107]</a>. И семь духов постучали в дверь игроков, но они на это не обратили внимания. И вот пришёл с полуночи великий свет, который промчался вдаль через всю землю, как орёл, и когда он исчез, я уже больше не видел игроков. Но на двери было начертано чёрными знаками: <_ _текст на иврите_ _><a l:href="#n_108" type="note">[108]</a>. И я умолк.</p>
|
|
<p>Если моё письмо к Вильгельму не достаточное доказательство моего безумия, то теперь, надо надеяться, никому из вас не придёт в голову сомневаться в этом. Если нет, то постараюсь убедить вас в этом ещё более наглядно.</p>
|
|
<p>Только что я прочёл в журнале «Telegraph» рецензию на стихотворения барменского миссионера Винклера. Их страшно разносят; приводится масса отрывков, свидетельствующих о подлинно миссионерском вкусе. Если журнал попадёт в Бармен, то репутации Гуцкова, и без того неважной, придёт там конец. Эти отрывки ужасны, отвратительнейшие образы, Поль по сравнению с этим ангел. «Господи Иисусе, исцели кровотечение моих грехов» (намёк на известную историю в евангелии) и т.п. вещи. Я всё более и более отчаиваюсь в Бармене: в литературном отношении это конченный город. То, что там печатается, за исключением проповедей, по меньшей мере, чепуха; религиозные вещи обыкновенно бессмысленны. Недаром называют Бармен и Эльберфельд обскурантистскими и мистическими городами; у Бремена та же репутация, и он имеет большое сходство с ними; филистерство, соединённое с религиозным фанатизмом, к чему в Бремене ещё присоединяется гнусная конституция, препятствуют всякому подъёму духа, и одним из главнейших препятствий является Ф.В. Круммахер. – Бланк страшно жалуется на эльберфельдских пасторов, особенно на Коля и Германа; я хотел бы знать, прав ли он; особенно упрекает он их в сухости; только Круммахер, по его словам, составляет исключение. – Необычайно комично то, что миссионер говорит о любви. Постой, я сейчас сочиню нечто подобное.</p>
<subtitle>Объяснение пиетиста в любви</subtitle>
<poem>
<stanza>
<v>Честная дева! К тебе, после борьбы большой и упорной</v>
<v>Против соблазнов мира, пришёл я с просьбой покорной.</v>
<v>Не согласишься ли ты стать мне законной женой,</v>
<v>Тем перед господом богом долг исполняя свой!</v>
<v>Правда, тебя не люблю я, об этом не может быть речи,</v>
<v>Бога в тебе я люблю, который –</v>
</stanza>
</poem>
<p>нет, не выходит; нельзя пародировать такие вещи, не затрагивая вместе с тем самое святое, за которое этот народ укрывается. Хотел бы я увидеть такой брак, где муж любит не свою жену, но Христа в своей жене; тут сейчас же возникает вопрос: не спит ли он также с Христом в образе своей жены? Где в библии мы найдём подобную бессмыслицу? В «Песне Песней» написано: «Как сладка ты, любовь, в наслаждениях», но теперь, конечно, порицают всякую защиту чувственности, вопреки Давиду, Соломону и бог знает кому. Это меня страшно раздражает. Эти молодцы к тому же хвалятся, будто они обладают истинным учением, и осуждают всякого, который не то, что сомневается в библии, но толкует её иначе, чем они. Чисто они это обделывают. Приди-ка к кому-нибудь из них с тем, что такой-то и такой-то стих вставили позже, – уж они тебе зададут. Густав Шваб – чудеснейший парень на свете, он даже ортодоксален, но мистики не высоко ценят его потому, что он не всегда заводит духовные песни на манер «Ты говоришь, я христианин», и потому, что в одном стихотворении он намекает на возможность примирения между рационалистами и мистиками. Прежде всего, религиозной поэзии приходит конец, пока не явится некто, кто даст ей новый подъём. У католиков, как и у протестантов, продолжается старая рутина: католики сочиняют гимны Марии, протестанты распевают старые песни, полные самых прозаических выражений. Какие гнусные абстракции: освящение, обращение, оправдание и бог знает что ещё за loci communes<a l:href="#n_109" type="note">[109]</a> и избитые риторические обороты! С досады на теперешнюю религиозную поэзию, т.е. из чувства благочестия, берёт чертовская злость. Неужели наше время так мерзко, что не найдётся человека, который мог бы проложить новые пути для религиозной поэзии? Впрочем, я думаю, что для этого самый подходящий способ тот, который я применил в «Буре» и «Флориде», о коих я прошу подробнейших рецензий под угрозой отказа в присылке новых стихотворений. Непростительно, что Вурм задержал письма.</p>
<p>Твой <strong>_ _Фридрих Энгельс_ _</strong></p>
</section>
<section>
<title>
<p>Энгельс – Ф. Греберу</p>
</title>
<cite>
<p>Бремен, 8 – 9 апреля 1839 г.</p>
</cite>
<p>8 (nisi erro<a l:href="#n_110" type="note">[110]</a>) апреля 1839 г. Дражайший Фриц!</p>
<p>Ты, вероятно, думаешь, что это письмо тебя очень позабавит – нет, меньше всего! Ты, – ты, который меня огорчил, разозлил, взбесил не только своим долгим молчанием, но и осквернением самых священных тайн, когда-либо сокрытых от человеческого гения, осквернением видений, ты должен понести особое наказание: погибнуть от скуки при чтении – чего? Сочинения. На какую тему? Всё на ту же избитую тему: литература современности.</p>
<p>Что было у нас до 1830 года? Теодор Хелль и компания, Виллибальд Алексис, старый Гёте и старый Тик, с’est tout<a l:href="#n_111" type="note">[111]</a>. И вдруг – раскаты грома июльской революции, самого прекрасного со времени освободительной войны проявления народной воли. Умирает Гёте, Тик всё более дряхлеет, Хелль погружается в спячку, Вольфганг Менцель продолжает кропать свои топорные критические очерки, но в литературе веет новый дух. Среди поэтов на первом плане – Грюн и Ленау, в творчестве Рюккерта новый подъём, растёт значение Иммермана, точно так же Платена, но это ещё не всё. Гейне и Бёрне были уже законченными характерами до июльской революции, но только теперь они приобретают значение, и на них опирается новое поколение, умеющее использовать литературу и жизнь всех народов; впереди всех Гуцков. Гуцков в 1830 г. был ещё студентом. Он работал сперва для Менцеля в «Literaturblatt», но недолго; они разошлись во взглядах, Менцель поступил нагло: Гуцков написал пресловутую «Вали» (сомневающуюся)<a l:href="#c_98"><sup>{98}</sup></a>, а Менцель поднял отвратительный шум, опорочив книгу и приписав самому Гуцкову высказываемые Вали взгляды, и действительно добился запрещения невинной книги. К Гуцкову примкнул Мундт, человек, правда, довольно посредственный, который ради заработка затевал всякого рода литературные предприятия, где он cum suibus<a l:href="#n_112" type="note">[112]</a> помещал ещё статьи других авторов. Вскоре к ним присоединился Бёйрман, остроумный малый и тонкий наблюдатель, затем Людольф Винбарг, Ф. Густав Кюне, и Винбарг придумал для этой литературной пятёрки (nisi erro, anno 1835<a l:href="#n_113" type="note">[113]</a>) название: «Молодая Германия». Ей противостояли: Менцель, которому уж лучше бы сидеть смирно, так как Гуцков именно с этой целью исколотил его до смерти, затем «Evangelische Kirchenzeitung», которая в каждой аллегории видит идолопоклонство и в каждом проявлении чувственности – первородный грех (не называется ли Хенгстенберг этим именем по правилу lucus a non lucendo<a l:href="#n_114" type="note">[114]</a>, т.е., может быть, на самом деле он – мерин<a l:href="#n_115" type="note">[115]</a>, кастрат, евнух?). Эта благородная братия обвиняла «Молодую Германию» в том, что её представители хотят эмансипации женщин и реставрации плоти, что кроме того они хотят попутно ниспровергнуть несколько тронов и стать папой и императором в одном лице. Из всех этих обвинений обоснованным было только то, которое касалось эмансипации женщин (в гётевcком смысле), да и его можно было применить только к Гуцкову, который впоследствии дезавуировал его (как результат задорной юношеской опрометчивости). Благодаря этому содружеству цели «Молодой Германии» вырисовались отчётливее и «идеи времени» осознали себя в ней. Эти идеи века (как выразились Кюне и Мундт) не представляют чего-то демагогического или антихристианского, как их клеветнически изображали; они основываются на естественном праве каждого человека и касаются всего, что противоречит этому в современных отношениях. Так, к этим идеям относится, прежде всего, участие народа в управлении государством, следовательно, конституция; далее, эмансипация евреев, уничтожение всякого религиозного принуждения, всякой родовой аристократии и т.д. Кто может иметь что-нибудь против этого? На совести «Evangelische Kirchenzeitung» и Менцеля лежит то, что они так порочили честь «Молодой Германии». Уже в 1836 – 1837 гг. у этих писателей, связанных единством воззрений, а не какой-нибудь особенной ассоциацией, ясно определились их идеи; благодаря своим ценным произведениям они добились признания у других, по большей части бездарных литераторов и привлекли к себе все молодые таланты. Их поэты – Анастазиус Грюн и Карл Бек; их критики – прежде всего, Гуцков, Кюне, Лаубе, а среди более молодых – Людвиг Виль, Левин Шюккинг и т.д.; кроме того, они пробуют свои силы в области романа, драмы и т.п. В последнее время, правда, возник спор между Гуцковым и Мундтом, на стороне которого Кюне и Лаубе; у обоих имеются сторонники: за Гуцковым идут более молодые – Виль, Шюккинг и другие, за Мундтом – из молодёжи лишь немногие; Бёйрман, а также молодой, очень талантливый Дингельштедт держатся довольно нейтрально, но больше склоняются к Гуцкову. Мундт в результате этого спора потерял весь свой авторитет; авторитет Кюне значительно пал, ибо у него хватает низости ругать всё, что пишет Гуцков; Гуцков же, напротив, держится очень благородно и большей частью насмехается только над великой любовью между Мундтом и Кюне, которые хвалят друг друга. Что Гуцков чудеснейший, честнейший малый, это показывает его последняя статья в «Jahrbuch der Literatur»<a l:href="#c_99"><sup>{99}</sup></a>.</p>
<p>Кроме «Молодой Германии» у нас мало чего активного. Швабская школа уже с 1820 г. оставалась только пассивной; австрийцы – Цедлиц и Грильпарцер – мало интересны, так как пишут на чуждые нам темы (Цедлиц – на испанские, Грильпарцер – на античные); среди лириков Ленау, несмотря на свои церковные сюжеты, уже склоняется к «Молодой Германии», Франкль – это задушевный Уланд en miniature<a l:href="#n_116" type="note">[116]</a>, К. Эберт совершенно обогемился; саксонцы – Хелль, Хеллер, Херлосзон, Морфель, Ваксман, Тромлиц – ах, боже мой, тут не хватает «Витца»<a l:href="#n_117" type="note">[117]</a>; писатели из круга Марто<a l:href="#c_100"><sup>{100}</sup></a> и берлинцы (куда ты не относишься) мерзки, из Рейнской провинции – Левальд, безусловно, наилучший из авторов, пишущих для занимательного чтения; его журнал «Europa» можно читать, но рецензии в нём отвратительны. Хуб, Шнецлер и компания стоят немногого; Фрейлиграт, вот увидишь, ещё раз повернётся к «Молодой Германии», Дуллер – тоже, если только он раньше не выдохнется, а Рюккерт стоит, как старый папаша, и простирает руки, благословляя всех.</p>
<p>9 апреля. Так вот тебе это трогательное сочинение. Что мне, бедняге, делать теперь? Продолжать зубрить? Никакой охоты. Стать лояльным? Тьфу, чёрт! Придерживаться саксонской посредственности – угитугит! (о боже, о боже! – здешнее выражение отвращения). Следовательно, я должен стать младогерманцем, или, скорее, я уж таков душой и телом. По ночам я не могу спать от всех этих идей века; когда я стою на почте и смотрю на прусский государственный герб, меня охватывает дух свободы; каждый раз, когда я заглядываю в какой-нибудь журнал, я слежу за успехами свободы; эти идеи прокрадываются в мои поэмы и издеваются над обскурантами в клобуках и горностае. Но от всех этих риторических фраз о мировой скорби, о всемирно-историческом, о скорби иудейства и т.д. я держусь в стороне, ибо теперь они уже устарели. Но слушай, Фриц, так как ты вот-вот станешь пастором, то можешь стать ортодоксом, сколько душе угодно, но если ты сделаешься пиетистом, бранящим «Молодую Германию» и внемлющим «Evangelische Kirchenzeitung», как оракулу, то берегись, тебе придётся иметь дело со мной. Ты должен стать пастором в Гемарке и прогнать проклятый, чахоточный, косный пиетизм, расцвету которого способствовал Круммахер. Они тебя, конечно, ославят еретиком, но пусть кто-нибудь придёт и докажет тебе, на основании библии и разума, что ты неправ. Между прочим, Бланк, нечестивый рационалист, выбрасывает за борт всё христианство, но что из этого? Нет, пиетистом я никогда не был, был одно время мистиком, но это tempi passati<a l:href="#n_118" type="note">[118]</a>; теперь я честный, очень терпимый по отношению к другим супернатуралист; сколько времени я останусь им, не знаю, но я надеюсь остаться таковым, хотя и склоняюсь иногда, то больше, то меньше, к рационализму. Всё это должно в своё время решиться. Adios, Friderice, пиши мне скорее и много.</p>
<p>Do hêst de mî dubbelt. Tuus<a l:href="#n_119" type="note">[119]</a></p>
<p><strong>_ _Фридрих Энгельс, Фридрих Энгельс_ _</strong></p>
</section>
<section>
<title>
<p>Энгельс – Ф. Греберу</p>
</title>
<cite>
<p>[Бремен, около 23 апреля] – 1 мая 1839 г.</p>
</cite>
<p>_ _Фриц Гребер_ _! Я теперь очень много занимаюсь философией и критической теологией. Когда тебе 18 лет и ты знакомишься со Штраусом, рационалистами и «Kirchenzeitung», то следует или читать всё, не задумываясь ни над чем, или же начать сомневаться в своей вуппертальской вере. Я не понимаю, как ортодоксальные священники могут быть столь ортодоксальны, когда в библии встречаются такие явные противоречия. Как можно согласовать обе генеалогии Иосифа, мужа Марии, различные версии, касающиеся тайной вечери («сие есть кровь моя, сие есть Новый завет в моей крови») и рассказа об одержимых бесами (в первом случае рассказывается, что бес просто вышел, во втором – что бес вошёл в свиней), версию, что мать Иисуса отправилась искать своего сына, которого она считала помешанным, хотя она его чудесно зачала, и т.д., – как согласовать всё это с верой в правдивость, безусловную правдивость евангелистов? А далее, расхождения в «отче наш», в вопросе о последовательности чудес, своеобразно глубокое толкование у Иоанна, явным образом нарушающее форму повествования, – как понять всё это? Christi ipsissima verba<a l:href="#n_120" type="note">[120]</a>, с которыми так носятся ортодоксы, гласят в каждом евангелии по-иному. Я уж не говорю вовсе о Ветхом завете. Но в милом Бармене об этом не говорят ни звука, там обучают по совершенно другим принципам. И на чём основывается старая ортодоксия? Ни на чём больше, как только на рутине. Где требует библия буквальной веры в её учение, в рассказы её? Где говорит хоть _ _один_ _ апостол, что всё, рассказываемое им, есть непосредственное вдохновение свыше? Ортодоксы требуют не послушания разума Христу, нет, они убивают в человеке божественное и заменяют его мёртвой буквой. Поэтому-то я и теперь такой же хороший супернатуралист, как и прежде, но от ортодоксии я отказался. Я ни за что не могу поэтому поверить, что рационалист, который от всего сердца стремится творить добро сколько в его силах, должен быть осуждён на вечные муки. Это же противоречит и самой библии. Ведь написано, что никто не бывает осуждён за первородный грех, а только за свои собственные грехи; если же кто-либо противится изо всех сил первородному греху и делает то, что он может, то его действительные грехи являются лишь необходимым следствием первородного греха и, следовательно, не могут повлечь за собой его осуждения.</p>
<p>_ _24 апреля_ _. Ха, ха, ха! Знаешь ли ты, кто сочинил статью в «Telegraph»? Её автор – пишущий эти строки<a l:href="#c_101"><sup>{101}</sup></a>, но советую тебе не говорить никому об этом ни слова, иначе я попаду в адскую передрягу. Коля, Балля и Германа я знаю только по рецензиям В. Бланка и Штрюккера, которые я списал почти дословно; но что Коль несёт вздор<a l:href="#n_121" type="note">[121]</a>, а Герман – худосочный пиетист, это я знаю по собственному опыту. Д. – это молодой конторщик _ _Дюрхольт_ _ у Виттенштейнов в Нижнем Бармене. Впрочем, я радуюсь тому, что не сказал ничего такого, чего не мог бы доказать. Мне жаль лишь одного, что я не показал в надлежащем виде значения _ _Штира_ _. Как теологом им не следует пренебрегать. Как тебе, однако, нравится моё знание характеров, особенно Круммахера, Дёринга (то, что сказано о его проповеди, рассказал мне П. Йонгхаус), и литературы? Замечания о Фрейлиграте, должно быть, удачные, иначе бы Гуцков их вычеркнул. Впрочем, стиль омерзительный. – Статья же, кажется, вызвала сенсацию, – заклинаю вас пятерых честным словом никому не говорить, что я автор. Уразумел? Что касается ругани, то я обрушился главным образом на тебя и Вильгельма, так как предо мной лежали как раз письма к вам, когда мне пришла охота ругаться. Особенно Ф. Плюмахер _ _не_ _ должен знать, что я написал статью. Но что за субъект этот Балль! Ему предстояло произнести проповедь в страстную пятницу, но ему лень было поработать, и вот он выучивает наизусть одну проповедь, которую нашел в «Menschenfreund», и произносит её. Но в церкви находится как раз Круммахер, которому проповедь кажется знакомой; под конец он вспоминает, что он сам произнёс эту проповедь в страстную пятницу 1832 года. Другие лица, читавшие эту проповедь, тоже узнают её; Балля призывают к ответу, и он вынужден во всём сознаться. Signum est, Ballum non tantum abhorrere a Krummachero ut Tu quidem dixisti<a l:href="#n_122" type="note">[122]</a>. За подробную рецензию о Фаусте я тебе очень обязан. Переработка вещи, безусловно, паршивая, раупаховская, – этот негодяй вмешивается во всё и портит не только Шиллера, образы и идеи которого он низводит до тривиальности в своих трагедиях, но и Гёте, с которым он чёрт знает как обращается. Сомнительно, чтобы мои поэмы раскупались нарасхват, но то, что они найдут определённый сбыт, вполне вероятно, так как они пойдут на макулатуру и клозетную бумагу. Я не мог прочесть то, что у тебя написано красными чернилами, и поэтому не пошлю ни 5 зильбергрошей, ни сигар. Ты получишь на этот раз или канцону, или часть начатой, но не законченной комедии. Теперь же я должен отправляться на урок пения, adieu.</p>
<p>27 апреля.</p>
<subtitle>ФРАГМЕНТЫТРАГИКОМЕДИИ «НЕУЯЗВИМЫЙ ЗИГФРИД»</subtitle>
<subtitle>I. Дворец короля Зигхарда</subtitle>
<p>_ _Заседание Совета_ _</p>
<p>_ _Зигхард_ _</p>
<poem>
<stanza>
<v>Итак, вы снова собрались вместе,</v>
<v>Опора королевской чести,</v>
<v>Высокий ограждая трон.</v>
<v>Наш сын, увы, не явился лишь он!</v>
<v>В лесу он рыщет, как всегда,</v>
<v>Не поумнеет в его года.</v>
<v>Забывши о делах Совета,</v>
<v>Где мы потеем до рассвета,</v>
<v>Презрев сужденья старших лиц,</v>
<v>Он изучает говор птиц.</v>
<v>Не стоит мудрости учиться,</v>
<v>С медведем хочет он сразиться;</v>
<v>И если с нами говорит,</v>
<v>Так вечно о войне твердит.</v>
<v>Ему давно б мы уступили,</v>
<v>Когда б, в своей премудрой силе,</v>
<v>Нам бог не обещал как раз,</v>
<v>Что разум не обманет нас.</v>
<v>Как пострадал бы весь наш край,</v>
<v>Приди он к власти невзначай!</v>
</stanza>
</poem>
<p>_ _Советник_ _</p>
<poem>
<stanza>
<v>Ваше Величество мудры, как всегда,</v>
<v>Вы прямо схватили быка за рога.</v>
<v>Однако, с королевского позволенья,</v>
<v>Я выскажу своё простое мненье.</v>
<v>В людских привычках сходства нет.</v>
<v>Ему лишь восемнадцать лет.</v>
<v>Шальные мысли в принце бродят,</v>
<v>Но мудрость с возрастом приходит.</v>
<v>Он резвым нравом вдаль влеком,</v>
<v>Но мудрость любит тихий дом;</v>
<v>Младой задор послушным станет,</v>
<v>И сила гордая устанет,</v>
<v>Тогда он к мудрости придёт</v>
<v>И счастье в ней своё найдёт.</v>
<v>Так пусть порыщет он по разным странам,</v>
<v>Пускай сразится с великаном,</v>
<v>Пускай с драконом вступит в бой,</v>
<v>И старость там не за горой.</v>
<v>Жизнь мудрости его научит,</v>
<v>И ваша речь ему, конечно, не наскучит.</v>
</stanza>
</poem>
<p>_ _Зигфрид_ _ (<strong>входит</strong>)</p>
<poem>
<stanza>
<v>О лес, ужели вскоре</v>
<v>Покину я тебя?</v>
<v>Милей в твоём просторе,</v>
<v>Чем в замке короля;</v>
<v>Где звонче птиц рулады,</v>
<v>Как не в ветвях дерев?</v>
<v>Завидуют палаты</v>
<v>Спокойствию лесов.</v>
<v>Отец, вы станете ругаться,</v>
<v>Что долго я бродил в лесу,</v>
<v>Но разве мог я удержаться,</v>
<v>Когда кабан был на носу?</v>
<v>Забавы вам претят лесные,</v>