<p>У меня выступают слёзы на глазах, когда я пишу это, я весь охвачен волнением, но я чувствую, что не погибну; я вернусь к богу, к которому стремится всё моё сердце. И здесь тоже свидетельство святого духа, за это я жизнью ручаюсь, хотя бы в библии десять тысяч раз стояло обратное. И не обманывайся, Фриц; при всей твоей уверенности, наступит неожиданно час сомнений, и тогда решение твоего сердца будет часто зависеть от малейшего случая. – Но я из опыта знаю, что догматическая вера не имеет никакого влияния на внутренний мир.</p>
<p>27 июля.</p>
<p>Если бы ты поступал так, как написано в библии, то ты не должен был бы вовсе иметь дела со мной. Во втором послании Иоанна (если я не ошибаюсь) сказано, что не следует приветствовать неверующего, не следует ему говорить даже χαιρε<a l:href="#n_132" type="note">[132]</a>. Такие места встречаются очень часто, и они всегда вызывали во мне досаду. Но вы далеко не делаете всего того, что сказано в библии. Впрочем, мне кажется чудовищной иронией, когда называют ортодоксальное евангелическое христианство религией любви. Согласно вашему христианству, девять десятых человечества обречены на вечные муки, и только одной десятой суждено быть счастливой. И вот это, Фриц, должно означать бесконечную любовь бога? Подумай, сколь малым казался бы бог, если б такова была его любовь. Ведь так ясно, что если существует религия откровения, то её бог может быть более великим, но не иным, чем такой, который может быть постигнут разумом. В противном случае вся философия не только пустое дело, но даже греховное; без философии же нет просвещения, без просвещения нет человечности, а без человечности опять-таки нет религии. Но даже фанатик Лео не смеет относиться к философии с таким пренебрежением. Это тоже одна из непоследовательностей ортодоксов. С людьми, как Шлейермахер и Неандер, я уже сумею столковаться, ибо они последовательны и у них есть сердце; то и другое я тщетно ищу в «Evangelische Kirchenzeitung» и в прочих изданиях пиетистов. Особенно к Шлейермахеру я отношусь с громадным уважением. Если ты последователен, то, конечно, должен его осудить, ибо он проповедует христианство не в твоём духе, а скорее в духе «Молодой Германии», Теодора Мундта и Карла Гуцкова. Но это был великий человек, и среди ныне живущих я знаю только _ _одного_ _, обладающего равным ему духом, равной силой и равным мужеством, это – Давид Фридрих Штраус.</p>
<p>Я радовался, что ты взялся так энергично опровергнуть меня, но одно меня огорчило, и я это тебе напрямик сейчас скажу. Это – презрение, с которым ты говоришь о стремлении к соединению с богом, о религиозной жизни рационалистов. Тебе, конечно, приятно в твоей вере, как в тёплой постели, и ты не знаешь борьбы, которую нам приходится проделать, когда мы, люди, должны решить, воистину ли бог есть бог или нет; ты не знаешь тяжести того бремени, которое начинаешь чувствовать с первым сомнением, бремени старой веры, когда нужно принять решение: за или против, носить его или стряхнуть; но я тебя ещё раз предупреждаю, что ты вовсе не так застрахован от сомнений, как ты воображаешь, и не будь ослеплённым по отношению к сомневающимся, ты ещё сам можешь оказаться одним из них, и тогда ты тоже будешь требовать справедливости. Религия – дело сердца, и у кого есть сердце, тот может быть благочестивым; но у кого благочестие коренится в рассудке или даже в разуме, у того его вовсе нет. Древо религии растёт из сердца и покрывает своей сенью всего человека и добывает себе пищу из дыхания разума; догматы же – это его плоды, несущие в себе благороднейшую кровь сердца; что сверх того, то от лукавого. Таково учение Шлейермахера, и на нём я стою.</p>
<p>Adieu, дорогой Фриц, подумай хорошенько над тем, хочешь ли ты меня действительно послать в преисподнюю, и сообщи мне поскорее твой приговор.</p>
<p>Твой <strong>_ _Фридрих Энгельс_ _</strong></p>
</section>
<section>
<title>
<p>Энгельс – Ф. Греберу</p>
</title>
<cite>
<p>[Бремен, в конце июля или начале августа 1839 г.]</p>
</cite>
<p>Дорогой Фриц!</p>
<p>Recepi litteras tuas hodie, et jamque tibi responsurus sum<a l:href="#n_133" type="note">[133]</a>. Много писать я тебе не могу – ты всё ещё в долгу у меня, и я жду длинного письма от тебя. Свободен ли также твой брат Вильгельм? Учится ли Вурм теперь тоже с вами в Бонне? Да благословит господь толстого Петера в его studia militaria<a l:href="#n_134" type="note">[134]</a>. Маленькая поэма, написанная 27 июля, даст тебе возможность поупражняться в либерализме и чтении античного стихосложения. Ничего другого в ней нет.</p>
<subtitle>ИЮЛЬСКИЕ ДНИ В ГЕРМАНИИ</subtitle>
<subtitle>1839 год</subtitle>
<poem>
<stanza>
<v>Как волна за волною, вскипая, бежит, как неистово носится буря!</v>
<v>Гребни волн в человеческий рост, и мой чёлн еле держится в злобной пучине.</v>
<v>С Рейна дует пронзительный ветер; кругом собирает он чёрные тучи,</v>
<v>Вырывает дубы, пыль вздымает столбом, образует за омутом омут.</v>
<v>Государи Германии, в зыбком челне я невольно о вас вспоминаю!</v>
<v>Как на плечи свои терпеливый народ поднял трон золотой ваш когда-то,</v>
<v>И с триумфом пронёс по родимой земле, и прогнал чужеземца лихого;</v>
<v>Вот тогда преисполнились наглостью вы и нарушили данное слово.</v>
<v>Но повеяла буря из Франции к нам, всколыхнулись народные массы,</v>
<v>И колеблется трон, как средь бури ладья, и дрожит в вашей длани держава.</v>
<v>С негодующим взором, Эрнст Август, к тебе я прежде всего обращаюсь:</v>
<v>Ты нарушил закон, своевольный тиран, но прислушайся к голосу бури,</v>
<v>Посмотри, как народ негодует и меч не желает в ножнах оставаться.</v>
<v>Так же ль крепок твой трон золотой, как мой чёлн, необузданной бурей гонимый?</v>
</stanza>
</poem>
<p>Буря на Везере – факт; факт и то, что я в великий день июльской революции ехал по этой реке.</p>
<p>Кланяйся Вурму, пусть он мне побольше напишет.</p>
<p>Твой <strong>_ _Фридрих Энгельс_ _</strong></p>
</section>
<section>
<title>
<p>Энгельс – В. Греберу</p>
</title>
<cite>
<p>Бремен, 30 июля 1839 г.</p>
</cite>
<p>Мой дорогой Гульельмо!</p>
<p>Что у тебя за превратные представления обо мне? Здесь не может идти речь ни о скоморохе, ни о верном Эккарте (или, как ты пишешь, об Эккардте), а только о логике, разуме, последовательности, propositio major и minor<a l:href="#n_135" type="note">[135]</a> и т.д. Да, ты прав, кротостью здесь ничего не добьёшься, этих карликов – раболепие, засилье аристократии, цензуру и т.д. – надо прогнать мечом. И мне бы следовало, конечно, изрядно шуметь и бушевать, но так как я имею дело с тобой, то постараюсь быть кротким, чтобы ты не «перекрестился», когда «дикая свора» моей беспорядочной поэтической прозы промчится мимо тебя. Во-первых, я протестую против твоего мнения, будто я подгоняю дух времени пинками, чтобы он живее двигался вперед. Милый человек, какой страшной образиной представляется тебе моя бедная, курносая физиономия! Нет, от этого я воздерживаюсь, наоборот, когда дух времени налетает, как буря, увлекая за собой железнодорожный поезд, то я быстро вскакиваю в вагон и даю себя немного подвезти. Да, вот о Карле Беке – дикая идея, будто он исписался, по всей вероятности, принадлежит пропащему Вихельхаусу, насчёт которого мне дал надлежащие сведения Вурм. Мысль, будто двадцатидвухлетний человек, написавший такие неистовые стихотворения, вдруг перестанет творить, – нет, подобная бессмыслица мне ещё не приходила в голову. Можешь ли ты себе вообразить, чтобы Гёте после «Гёца» перестал быть гениальным поэтом, или Шиллер – после «Разбойников»? Кроме того, у тебя выходит, будто история отомстила «Молодой Германии»! Сохрани боже! Конечно, если думать, что всемирная история вручена господом богом Союзному сейму в качестве наследственного лена, то она отомстила Гуцкову трёхмесячным арестом, если же она – в чём мы более не сомневаемся – заключается в общественном (т.е. у нас литературном) мнении, то её месть «Молодой Германии» выразилась в том, что она позволила ей завоевать себя с пером в руках, и теперь «Молодая Германия» королевой восседает на троне современной германской литературы. Какова была судьба Бёрне? Он пал, как герой, в феврале 1837 г., и ещё в последние дни своей жизни имел счастье видеть, как его питомцы – Гуцков, Мундт, Винбарг, Бёйрман – уже крепко стали на ноги; правда, зловещие чёрные тучи ещё висели над их головами, и Германию стягивала длинная, длинная цепь, которую Союзный сейм чинил в тех местах, где она грозила порваться, но даже и теперь он смеётся над государями и, быть может, знает час, когда с их голов слетят украденные короны. За счастье Гейне я не хочу тебе ручаться, и вообще парень уже изрядное время как стал сквернословом; за счастье Бека – тоже нет, ибо он влюблён и печалится о нашей дорогой Германии; это последнее чувство разделяю и я, и мне ещё вообще предстоит немало столкновений, но старый милосердный господь бог наградил меня великолепным юмором, который меня изрядно утешает. А _ _ты_ _, карапуз, счастлив ли? – Что касается твоих взглядов на вдохновение, то держи их только про себя, а то не бывать тебе пастором в Вуппертале. Если бы я не был воспитан в крайностях ортодоксии и пиетизма, если бы мне в церкви, в школе и дома не внушали бы всегда самой слепой, безусловной веры в библию и в соответствие между учением библии и учением церкви и даже особым учением _ _каждого_ _ священника, то, может быть, я ещё долго бы придерживался несколько либерального супернатурализма. В учении достаточно противоречий – столько, сколько есть библейских авторов, и вуппертальская вера вобрала в себя, таким образом, с дюжину индивидуальностей. Что касается родословной Иосифа, то Неандер, как известно, приписывает греческому переводчику еврейского оригинала ту, которая содержится в евангелии от Матфея; если я не ошибаюсь, _ _Вейсе_ _ в своей «Жизни Иисуса» высказался, подобно тебе, против Луки. Объяснение, данное Фрицем, сводится, в конце концов, к таким невероятным предположениям, что оно не годится ни для одного из них. Я, конечно, προμαχος<a l:href="#n_136" type="note">[136]</a>, но только не рационалистической, а либеральной партии. Происходит размежевание противоположных воззрений, они резко противостоят друг другу. Четыре либерала (одновременно и рационалиста), один аристократ, перешедший к нам, но из страха нарушения унаследованных в его семье принципов только что перебежавший обратно в лагерь аристократии, один аристократ, подающий, как мы надеемся, надежды, и несколько тупиц – таков тот круг, в котором ведутся споры. Я сражаюсь в качестве знатока древности, средних веков и современной жизни, в качестве грубияна и т.д., но эта моя борьба уже более не нужна, ибо мои подчинённые делают недурные успехи, вчера я им объяснил историческую необходимость событий с 1789 до 1839 г. и, кроме того, убедился к своему удивлению, что я в споре значительно сильнее всех здешних учеников выпускного класса. После того, как я над двоими из них – уже довольно давно – одержал полную победу, они решились и сговорились двинуть против меня самого большого умника, чтобы он разбил меня; к несчастью, он был тогда влюблён в Горация, так что разбил его я по всем правилам искусства. Тогда они страшно перепугались. А этот эксгорациоман теперь очень хорошо относится ко мне, о чём он поведал мне вчера вечером. В правильности моих отзывов ты немедленно убедился бы, если бы прочёл рецензируемые книги. К. Бек – огромнейший талант, более того – гений. Образы вроде:</p>
<poem>
<stanza>
<v>«Вещает зычно голос грома то,</v>
<v>Что молнии вписали в недра тучи»,</v>
</stanza>
</poem>
<p>встречаются у него массами. Послушай, что он говорит об обожаемом им Бёрне. Он обращается к Шиллеру:</p>
<poem>
<stanza>
<v>Не чадо бреда Поза, твой маркиз!</v>
<v>А Бёрне днесь не той же ли породы?</v>
<v>Он, новый Телль, с горы взирая вниз,</v>
<v>Для нас трубит в волшебный рог свободы.</v>
<v>Спокойно заострил стрелу, и лук звенит,</v>
<v>И – яблоко пронзённое дрожит:</v>
<v>То шар земной пронзён стрелой свободы.<a l:href="#c_110"><sup>{110}</sup></a></v>
</stanza>
</poem>
<p>А как чудесно он изображает нищету евреев и студенческую жизнь, а «Странствующий поэт»! Человече, образумься, прочти его! И слушай, если ты опровергнешь статью Бёрне о шиллеровском Телле, то я передам тебе весь гонорар, который рассчитываю получить за свой перевод Шелли. Я прощаю тебе разгром моей вуппертальской статьи: я её недавно перечитал и был поражён её стилем. С того времени я не писал так хорошо. Не забудь в следующий раз о Лео и Михелете. Как я уже сказал, ты очень ошибаешься, если думаешь, будто мы, младогерманцы, искусственно раздуваем дух времени; но подумай, раз этот πνευμα<a l:href="#n_137" type="note">[137]</a> дует, и хорошо дует, то разве не были бы мы ослами, если бы не подняли паруса? То, что вы шли за гробом Ганса, не будет забыто. Я в ближайшее же время пущу об этом заметку в «Elegante Zeitung». Мне крайне смешно, что все вы задним числом так мило просите прощения за чуточку буйства; вы ещё вовсе не умеете произносить крепких слов, и вот вы все являетесь. Фриц посылает меня в ад, провожает до ворот преисподней, куда и вталкивает меня с низким поклоном, чтобы самому снова вознестись на небо. Ты через свои очки из шпата видишь всё вдвойне и принимаешь моих трёх товарищей за духов с горы госпожи Венеры. – Карапуз, чего ты кричишь о верном Эккарте? Смотри, ведь вот он: маленький человек, с резким еврейским профилем; его зовут Бёрне; дай ему только взяться за дело, и он прогонит всю челядь госпожи Венеры. Затем ты тоже с полным смирением раскланиваешься со мной, а тут приходит и г-н Петер, который одной половиной лица смеётся, а другой хмурится и показывает мне то хмурую половину, то смеющуюся.</p>
<p>В милом Бармене начинает теперь пробуждаться интерес к литературе. Фрейлиграт основал кружок для чтения драм, в котором, со времени ухода Фрейлиграта, Штрюккер и Нейбург (приказчики у Лангевише) являются προμαχοι либеральных идей. При этом г-н Эвих сделал остроумные открытия: 1) что в этом кружке бродит дух «Молодой Германии», 2) что этот кружок in pleno<a l:href="#n_138" type="note">[138]</a> является автором писем из Вупперталя в «Telegraph». И он внезапно уразумел, что стихи Фрейлиграта – якобы бесцветнейшие в мире, что Фрейлиграт-де значительно ниже де ла Мот Фуке и будет через три года забыт. Точь-в-точь утверждение К. Бека:</p>
<poem>
<stanza>
<v>О, Шиллер, Шиллер, ты в парении высоком</v>
<v>Не забывал про страждущий народ!</v>
<v>Ты людям вечно юным был пророком,</v>
<v>Свободы знамя смело нёс вперёд!</v>
<v>Когда бойцы бежали с поля брани</v>
<v>И трусы, бросив меч, скрестили длани, –</v>
<v>Ты щедро проливал за правду кровь;</v>
<v>Ты жизнь свою, исполненную жара,</v>
<v>Испепелил… Мир не отвергнул дара,</v>
<v>Но оценил ли он твою любовь?</v>
<v>Нет! Он твоей не понял тяжкой муки!</v>
<v>Когда твоих стихов прибой всё рос и рос,</v>
<v>Он лишь небесные в нём слышал звуки,</v>
<v>Но не увидел в нём кровавых слёз.</v>
</stanza>
</poem>
<p>Чья это вещь? – Карла Бека из «Странствующего поэта», с его могучими стихами и с пышностью его образов, но также с его неясностью, с его чрезмерными гиперболами и метафорами. Ведь общепризнано, что Шиллер – наш величайший либеральный поэт; он предчувствовал, что после французской революции должна наступить новая эра, а Гёте этого не почувствовал даже после июльской революции; а если события надвигались на него и уже заставляли его почти поверить, что наступает нечто новое, то он уходил в свои покои и запирался на ключ, чтобы оставаться непотревоженным. Это очень вредит Гёте; но когда разразилась революция, ему было 40 лет, и он был уже сложившимся человеком, так что его нельзя упрекать за это. Хочу тебе в заключение кое-что нарисовать.</p>
<p>Шлю вам кучу стихов, поделитесь между собой.</p>
<p>Твой <strong>_ _Фридрих Энгельс_ _</strong></p>
</section>
<section>
<title>
<p>Энгельс – В. Греберу</p>
</title>
<cite>
<p>[Бремен], 8 октября 1839 г.</p>
</cite>
<p>О Вильгельм, Вильгельм, Вильгельм! Так вот, наконец, вести от тебя! Ну, карапуз, слушай: я теперь восторженный штраусианец. Приходите-ка теперь, теперь у меня есть оружие, шлем и щит, теперь я чувствую себя уверенным; приходите-ка, и я буду вас колотить, несмотря на вашу теологию, так что вы не будете знать, куда удрать. Да, Гуиллермо, jacta est alea<a l:href="#n_139" type="note">[139]</a>, я – штраусианец, я, жалкий поэт, прячусь под крылья гениального Давида Фридриха Штрауса. Послушай-ка, что это за молодчина! Вот четыре евангелия с их хаотической пестротой; мистика распростирается перед ними в молитвенном благоговении, – и вот появляется Штраус, как молодой бог, извлекает хаос на солнечный свет, и – Adios вера! – она оказывается дырявой, как губка. Кое-где он злоупотребляет своей теорией мифов, но это только в мелочах; однако в целом он гениален. Если вы сумеете опровергнуть Штрауса – eh bien<a l:href="#n_140" type="note">[140]</a>, тогда я снова стану пиетистом. – Далее, я мог бы узнать из твоего письма, что Менгс был крупным художником, если бы к несчастью, я этого не знал уже давно. Точно так же в отношении «Волшебной флейты» (музыка Моцарта). Устройство читального зала – вот это великолепно, и я обращаю твоё внимание на следующие литературные новинки: «Царь Саул», трагедия Гуцкова; «Книга очерков», его же; «Стихотворения» Т. Крейценаха (одного еврея); «Германия и немцы» Бёйрмана; «Драматурги современности», 1-й выпуск, Л. Винбарга, и т.д. С большим интересом жду твоего отзыва о «Сауле»; в «Германии и немцах» Бёйрман в том месте, где он говорит о Вуппертале, привёл выдержки из моей статьи в «Telegraph». – Но я предостерегаю тебя от «Истории польского восстания (1830 – 1831)» Смита, Берлин, 1839, написанной, несомненно, по прямому приказанию прусского короля. Глава о начале революции имеет эпиграфом отрывок из Фукидида приблизительно следующего содержания: нам же, чуждым злых умыслов, они вдруг, без всяких причин, объявили войну!!!!!! О великая нелепость! Зато превосходна история этого славного восстания, написанная графом Солтыком и вышедшая на немецком языке в Штутгарте в 1834 году<a l:href="#c_111"><sup>{111}</sup></a>, – у вас, конечно, она, как и всё хорошее, будет запрещена. Другая важная новость – это то, что я пишу новеллу, которая будет напечатана в январе, разумеется, если она пройдёт через цензуру, а это тяжёлая дилемма.</p>
<p>Я не знаю, посылать ли вам стихи или нет, но мне кажется, что в последний раз я вам отправил «Odysseus Redivivus»<a l:href="#n_141" type="note">[141]</a>, и прошу прислать мне критический отзыв о посланной вам вещи. Здесь теперь находится один тамошний кандидат, Мюллер, который отправляется в плавание по Тихому океану в качестве корабельного священника. Он живёт у нас в доме; у него самые крайние взгляды на христианство; ты себе это ясно представишь, если я тебе скажу, что в последнее время он находился под влиянием _ _Госнера_ _. Трудно себе вообразить более экзальтированное представление о силе молитвы и непосредственного божественного воздействия на жизнь. Вместо того, чтобы сказать, что можно достичь большей остроты чувств, слуха, зрения, он говорит: если господь указует мне место служения, то он должен дать мне и силы для него; но, разумеется, наряду с этим, необходима и горячая молитва, и собственные усилия, иначе ничего нельзя достичь, и, таким образом, он относит этот известный, общий всем людям факт только к одним верующим. Ведь сам Круммахер должен был бы согласиться, что это совершенно детское, неосмысленное миропонимание. – Мне очень приятно, что ты теперь лучшего мнения о моей статье в «Telegraph». Впрочем, вещь эта написана сгоряча, оттого и стиль у неё такой, какого я только пожелал бы для своей повести, но в ней также много одностороннего и полуистин. Круммахер, как ты, вероятно, знаешь, познакомился во Франкфурте-на-Майне с Гуцковым и, как говорят, рассказывает об этом mirabilia<a l:href="#n_142" type="note">[142]</a> – доказательство правильности штраусовской теории мифов. Я налегаю теперь на современный стиль, который, несомненно, является идеалом всякой стилистики. Образцом для него служат произведения Гейне, но особенно Кюне и Гуцкова. Однако мастером его является Винбарг. Из прежних стилистов особенно благоприятно повлияли на него Лессинг, Гёте, Жан Поль и больше всего Бёрне. О, Бёрне пишет стилем, который превосходит решительно всё. «Менцель-французоед»<a l:href="#c_112"><sup>{112}</sup></a> в стилистическом отношении – лучшее произведение немецкой литературы, и к тому же первое, задача которого состоит в том, чтобы совершенно уничтожить противника; оно, конечно, у вас запрещено, чтобы не писали лучшим стилем, чем в королевских канцеляриях. Современный стиль соединяет в себе все преимущества стиля: предельная краткость и чеканность, характеризующая свой объект _ _одним_ _ словом, вперемежку с эпическим, спокойным описанием; простой язык вперемежку со сверкающими образами и яркими блёстками остроумия, – словом, юношески сильный Ганимед, увенчанный розами и с дротиком в руках, которым он убил Пифона. При этом для индивидуальности автора открыт широчайший простор, так что, несмотря на родство, никто не является подражателем другого. Гейне пишет ослепительно, Винбарг сердечно-тепло и лучезарно, Гуцков отличается изумительной меткостью и порой озаряем ясным солнечным лучом, Кюне пишет с приятной обстоятельностью, у него подчас слишком много света и слишком мало теней, Лаубе подражает Гейне, а теперь также и Гёте, но уродливым образом, ибо он подражает гётеанцу Варнхагену, а Мундт тоже подражает Варнхагену. Маргграф пишет всё ещё слишком обще и как будто пыхтя и отдуваясь, но это уляжется, а проза Бека ещё не вышла из стадии ученичества. – Если соединить цветистость Жан Поля с точностью Бёрне, то получатся основные черты современного стиля. Гуцков сумел удачно впитать в себя блестящий, лёгкий, но сухой стиль французов. Этот французский стиль подобен летней паутинке; современный немецкий – точно клочок шёлка. (Образ этот, к сожалению, неудачен.) Но то, что ради нового я не забываю старого, доказывают мои занятия божественными гётевскими песнями. Но нужно изучать их в музыкальном отношении, лучше всего в различных композициях. В качестве примера я хочу тебе привести здесь рейхардтовскую композицию песни союза:</p>
<poem>
<stanza>
<v>Друзья, себя спаявши</v>
<v>Любовью и вином,</v>
<v>Всегда при встречах наших</v>
<v>Мы эту песнь поём.</v>
<v>Навек союз меж нами:</v>
<v>Соединил нас бог;</v>
<v>Поддерживайте пламя,</v>
<v>Что этот бог возжёг.</v>
</stanza>
</poem>
<p>Тактовые черты я опять забыл, пусть тебе их проставит Хёйзер. Мелодия восхитительна и благодаря своей гармонической простоте, как ни одна, соответствует тексту. Чудесны подъём на септиму от ми к ре и быстрое падение на нону от си к ля. О «Мизерере» Леонардо Лео я напишу Хёйзеру.</p>
<p>На днях я к вам направлю Адольфа Торстрика, моего хорошего приятеля, который будет там учиться; он весёлый малый, либеральный и хорошо понимает по-гречески. Другие бременцы, которые приедут туда, немногого стоят. Я передам Торстрику письма для вас. Примите его хорошо, я хотел бы, чтобы он вам понравился. Фриц мне всё ещё не написал, vermicul<a l:href="#n_143" type="note">[143]</a> собирался написать из Эльберфельда, но по лени этого не сделал, за что ты и задай ему головомойку. Если бы приехал Хёнзер, которому я не могу писать в Эльберфельд из опасения, что письмо его не застанет, то обнадёжь его, что он скоро что-нибудь да получит.</p>
<p>Твой <strong>_ _Фридрих Энгельс_ _</strong></p>
</section>
<section>
<title>
<p>Энгельс – В. Греберу</p>
<p>_ _в Берлин_ _</p>
</title>
<cite>
<p>[Бремен], 20 – 21 октября [1830 г.]</p>
</cite>
<p>20 октября. Господину Вильгельму Греберу. Я в совершенно сентиментальном настроении, дело скверное. Я остаюсь здесь, остаюсь без всякой компании. С Адольфом Торстриком, подателем сего, уезжает последний компанейский человек. О том, как я отпраздновал 18 октября, ты можешь прочесть в моей последней эпистоле Хёйзеру. Сегодня пирушка, завтра скучища, послезавтра уезжает Торстрик, в четверг возвращается названный в вышеупомянутой эпистоле студент, затем два весёлых дня, а потом – одинокая, ужасная зима. Ни с кем из здешних нельзя пображничать, все они – филистеры, я сижу со своим запасом ещё уцелевших в памяти студенческих песен, с задатками забулдыги-студиозуса, один в большой пустыне, без собутыльников, без любви, без веселья, один с табаком, пивом и двумя не способными к бражничанию знакомыми. Я готов запеть: «Вот деньжата, сын, возьми, не стесняйся, покути comme il faut<a l:href="#n_144" type="note">[144]</a>, чтоб было небу жарко, лучше нет отцу подарка», – но кому мне передать свои деньжата? А потом, я не знаю как следует мотива. У меня осталась только одна надежда: встретить вас через год, когда я поеду домой, в Бармене, и если в тебя, Йонгхауса и Фрица ещё не вселится окончательно поп, то кутнуть с вами там.</p>
<p>21-го. – Сегодня у меня был страшно тоскливый день. Я в конторе работал до полусмерти. Затем пошёл в Певческую академию – огромное наслаждение. Надо подумать, что бы вам ещё написать. Стихи – при первой оказии, у меня нет теперь времени переписать их. Даже в еде не было ничего особенного, всё тоскливо. При этом так холодно, что в конторе нельзя выдержать. Но благодарение богу, есть надежда, что завтра протопят. От твоего брата Германа я вскоре, вероятно, получу письмо; он хочет прощупать мои теологические взгляды и сокрушить мои убеждения. Это всё от скептицизма; тысяча крючков, с помощью которых ты держался за старое, соскакивают, зацепляются где-нибудь в другом месте, и тогда начинаются споры. Вурма пусть чёрт поберёт, о парне ничего не слышно, он с каждым днём становится всё большим канальей. Мне кажется, он кончит тем, что станет пить водку. Примите дружески Торстрика, пусть он расскажет вам обо мне, если это вас интересует, и предложите ему хорошее угощение.</p>