– Ну же, Нейл!
Маленький шутник повернулся к сестре и едва слышно пробормотал слова извинения. Он собрался было спрятать в карман «орудие пыток» собственного производства, когда я обратилась к нему со словами:
– Молодой человек! Не так быстро! – Я подошла к нему и протянула руку. – Покажи мне гвоздь, пожалуйста!
– И вы его у меня отнимете?
– Посмотрим!
Пожалуй, великоват для пыточного инструмента, но от этого не менее эффективен… Нейл додумался вбить гвоздь в досточку. Я поморщилась.
– Ты сам сделал?
– Ну да.
– Можешь сказать мне, откуда у тебя гвоздь?
– Взял у бочара, миссис Кейтлин.
– У бочара? Ясно. – Я задумчиво смотрела на гвоздь. – Но ведь мистер Макстаркен ушел вместе с остальными мужчинами. Кто же тогда дал тебе этот гвоздь?
– Никто. Я… я его взял на время.
– На время, говоришь?
– Я не крал!
– Значит, ты собирался вернуть его на место? Ты ведь знаешь, что гвозди – вещь ценная!
Мальчик нахмурился и заерзал на скамье.
– Знаю, конечно.
– Вот и замечательно! После урока отнесешь гвоздь на место. Он тебе послужил на славу, но впредь ты без него обойдешься, не так ли?
– Так, миссис Кейтлин!
Краем глаза я заметила, что он показывает младшей сестре розовый язык. «Годы идут, и ничего не меняется», – подумала я и сделала вид, что ничего не замечаю. Мои дети в свое время вели себя ничуть не лучше.
– Что ж, посмотрим, что вы успели написать… Алекс, – обратилась я к мальчику‑подростку, чтобы закрыть тему с гвоздем, – следует писать «adveniat regnum tuum », а не «regnam tum »!
– Миссис Кейтлин, а почему мы должны учить все эти молитвы?
– Когда мы молимся, мы почитаем Господа, просим его простить наши ошибки, благодарим за его доброту и просим помиловать нас. У нас в долине нет ни священника, ни церкви. Но кто‑то же должен выучить с вами молитвы!
– Я хочу выучить молитвы, но почему их нельзя писать на гэльском? Эта латынь…
– Вы знаете все эти молитвы на английском и на гэльском. Писать их по‑латыни – лучший способ выучить их наизусть.
– Да, но мы же не говорим по‑латыни!
– Латынь – язык нашей религии. Мы – католики, а значит, молимся на латинском.
– Но ведь мы могли бы взять книжки с молитвами на английском. Недавно я нашел одну такую.
– Эти книги – для протестантов, Алекс. Молитвенниками на английском пользуются пресвитериане в шотландской кирхе[61]. Протестанты молятся тому же самому Богу, но… скажем так, молятся они по‑другому.
– Если мы все молимся одному Богу, – вмешался в разговор Исаак, – то почему тогда Папа так хочет, чтобы у нас был король‑католик, а не король‑протестант?
– Потому что он знает, что Георг – дурачина, что тут непонятного! – заявила Элис.
– Кэмпбеллы из Гленлайона не католики, но они все равно на стороне Претендента, – добавил Кол.
Я вздохнула, и на этот раз огорчение мое не было наигранным.
– Ваши отцы сражаются не только из‑за веры. Все намного сложнее. Все дело в политике, в размолвках, в старых претензиях…
– А вы, миссис Кейтлин, какого короля вы хотите в Шотландии? – спросил Исаак.
На мгновение я растерялась, но тут же собралась с мыслями и попыталась удовлетворить его любопытство.
– Я не знаю, Исаак. Но думаю, что была бы рада королю, который дал бы нам жить спокойно.
Алекс многозначительно усмехнулся.
– Это еще не скоро будет! Пока мы прогибаемся перед этими проклятыми sassannachs, они будут нас притеснять! Я считаю, что то, что мы – паписты, тут ни при чем. Мы – хайлендеры, вот за что они нас ненавидят! Стюарты – католики, но получили же они «Патент огня и меча», чтобы казнить Макдональдов из Кеппоха! А ведь они такие же паписты, как и мы!
– А зачем тогда люди из Кеппоха идут сражаться, чтобы Стюарты снова заняли трон? Они что, больные?
– Потому что Стюарты – шотландская династия, мой дорогой Исаак, – заметила я.
– Не слишком ли все это запутано?
– Я объясню тебе все потом, Элис.
Я посмотрела на Алекса Макдоннела, старшего сына Калума. Ему было всего шестнадцать, но ростом и статью он был уже мужчина. Внешне он больше походил на мать, но по характеру и повадкам очень напоминал мне отца. От Калума он унаследовал и жгучую ненависть к англичанам. Никто из этих детей еще не родился, когда случилось то побоище 1692 года, но они были о нем наслышаны. Родители постарались на славу, и все детали этой ужасной трагедии запечатлелись у них в памяти.
– Когда у нас будет король‑католик, нужно будет учиться писать по‑английски или нет? – спросила тоненьким голоском Кенна.
– Конечно, придется, гусыня ты глупая! Король Яков наверняка не говорит по‑гэльски!
– Нейл! Следи за своей речью!
Я посмотрела на девочку, которая как раз откусила кусочек яблока.
– Боюсь, дорогая, учить английский все равно придется. За пределами Хайленда, в других землях Шотландии, говорят еще на англо‑шотландском – скотсе и по‑английски.
– Ну да, мама говорит, что нас, хайлендеров, меньше, чем остальных.
– Да, нас меньше.
– Ну вот, еще она говорит, что sassannachs считают нас париями. А что это такое – пария?
– Пария – это тот, кого все презирают.
– А из‑за чего нас презирать? – спросила девочка простосердечно.
– Потому что мы не такие, как они. Мы думаем по‑другому, говорим на языке, который остальные не понимают. У нас свои, особенные, традиции и свой жизненный уклад.
– Но мы же молимся одному Богу! Вы сами это только что сказали!
Я со вздохом подняла очи к небу.
– Это правда. Вот только люди до сих пор спорят, как именно надо молиться Богу. Католики делают так, как говорит Папа, англиканцы слушаются своих епископов, а пресвитерианцы в молитве обращаются напрямую к Господу.
– А я никак не могу понять, почему люди воюют во имя Бога, который, если почитать Святое Писание, призывает нас быть милосердными и терпимыми! – сказала Элис.
– Да ты вообще ничего не понимаешь! – в нетерпении воскликнул Исаак. – Отец сражается не во имя Бога, а за то, чтобы оставаться шотландцем! Знаешь, что он говорит?
Девочка пожала плечами, показывая, что ей это совершенно не интересно.
– Он говорит, что прежде всего мы – шотландцы. Мы, конечно, подданные Британии, но англичанами никогда не станем.
Я улыбнулась. В двенадцать лет Исаак был вылитым портретом своего отца, Дональда Макинрига, – самонадеянный, несдержанный и непослушный, но при этом обаятельный и до глубины души преданный своему клану и своим корням. Он горделиво расправил плечи, покрытые пледом с тартаном Макдональдов, и упрямо тряхнул красивыми и непокорными темно‑рыжими волосами.
– Я уж точно никогда англичанином не стану! И никогда не предам свою кровь, как эти дураки Кэмпбеллы, и…
– И закончишь писать упражнение, как я тебе велела, – закончила фразу за сына Дженнет Макинриг.
Стряхивая с плеч снег, она вошла в комнату с блюдом ячменных лепешек с медом и поставила его на стол.
– Teich! [62]– И она шлепнула маленького лакомку по руке, потянувшейся было к блюду. – Только после урока!
– Но, мам! – возмутился Исаак, усаживаясь на место.
– Никаких «но»! На чем вы остановились?
Я смущенно улыбнулась.
– Мы не очень далеко ушли от того места, на котором ты вышла. У нас завязался разговор на очень серьезную тему.
– Неужели? И о чем же вы говорили?
– О религии, о шотландском короле и о войне, – ответил Исаак.
– Тема и вправду щекотливая! Думаю, нам стоит вернуться к уроку религии и молитвам. Заканчивайте писать «Pater noster » и будете полдничать!
Ответом на это предложение было недовольное ворчание. И все же дети снова взяли в руки перья и вернулись к работе, время от времени поглядывая на угощение, аромат которого разнесся по кухне.
– А что означает «inducas in… tentationem»? – спросил вдруг Алекс, поднимая на меня глаза.
– Et ne nos inducas in tentationem. По‑гэльски это звучит так: «Thoir dhuinnan diugh ar n – aran lathail», то есть «Да не введи нас в искушение».
– Намного проще было бы сразу сказать это на нашем языке, – буркнул подросток, поглаживая гусиным пером покрытый юношеским пушком подбородок. – Кстати, а зачем католики усложняют себе жизнь, записывая свои молитвы на латыни?
– Потому что этот язык понимают во всем мире. На латыни пишут, чтобы избежать погрешностей при переводе с одного языка на другой. Поэтому тексты не только понятны всем, но и те люди, которые их переписывают, не могут изменять их по своему желанию.
– А вы говорите на латыни?
– Нет. Я не имела возможности ее выучить.
Кол шепнул что‑то на ухо брату, Алексу, и старший взглянул на меня с сомнением.
– Кол! Может, скажешь то же самое громко, чтобы все слышали?
Мальчик неуверенно посмотрел на меня.
– Ну…
– Ты ведь сказал только что что‑то брату, верно?
– Ну да. Но я не знаю, надо ли вам это повторять, миссис Кейтлин…
Алекс прыснул при виде расстроенной физиономии младшего брата и решил ответить за него:
– Он сказал, что девочки не могут учить латынь, потому что ходят в школу не слишком долго.
– Ой!
Кол втянул голову в плечи в ожидании отповеди.
Я посмотрела на мальчика. Он поспешно вернулся к работе, не осмеливаясь поднять глаза. Исаак и Нейл тоже уткнулись в свои листки, но я заметила, что они улыбаются.
– Это правда, девочкам нечасто удается… учиться долго. Но неужели ты думаешь, что это превращает их в невежд?
– Ну, я не знаю, – пробормотал бедняга, краснея.
Когда он посмотрел на меня, я поняла, что Кол совсем растерялся.
– Ну…
Другого ответа я не дождалась.
– Женщинам не нужно думать, потому что мужчины все решают за них. Их обязанность – заботиться о муже, о детях и о доме.
– Исаак Макинриг! Не смей дерзить миссис Кейтлин! – резко осадила сына Дженнет.
– Но это правда! – возразил мальчик.
– Тогда, мистер всезнайка, объясни мне, почему в споре последнее слово всегда остается за мамой? – вмешалась в разговор Элис.
На этом дискуссия закончилась.
– Господи! – воскликнула Дженнет, собирая исписанные листочки. – Исаак, бери скорее лепешку и перестань говорить глупости!
Мальчик так и поступил.
– Как себя чувствует Леила? – спросила я, убирая бумагу и перья в буфет.
Она проделала то же самое с чернильницами.
– Не очень хорошо. И Робин не скоро еще вернется…
Она замолчала, уставившись на кобальтово‑синюю чернильницу, единственную оставшуюся на столе, ничего не видящими глазами.
– Последнее, что узнал Джон, – битва будет совсем скоро. Королевская армия заняла Данблан, граф Мар сейчас в Перте. Они все ближе друг к другу…
И она подняла на меня испуганные глаза.
– Мы должны надеяться, – сказала я не столько, чтобы утешить ее, но и чтобы успокоиться самой.
– Бедняжка Леила…
Она с подчеркнутой аккуратностью выстроила чернильницы в ряд на полке буфета.
– Ее мать, Маргарет, как может, старается ее ободрить. Но и для нее это тяжело!
– Леила молода, она поправится, и плохое забудется. У них с Робином еще могут быть дети.
«Если он вернется!» – подумала я с горечью, но не стала озвучивать свои опасения. Леила была на четвертом месяце беременности, когда упала с лестницы – подвешивала к потолку вязанки ячменя для просушки. Через четыре дня у нее случились преждевременные роды. То был ее первый ребенок. Мы бы и ее потеряли, если бы миссис Райт, акушерка из Дальнесса, не оказалась проездом в тот день в Гленко – она как раз ехала навестить свою родственницу в Баллахулише. Несчастья сыпались на нас одно за другим. Словно мало было одного восстания… Дженнет протянула мне еще теплую лепешку.
– Держи, а то эти обжоры и крошки не оставят!
– Спасибо!
Я наблюдала за Алексом, который, взяв потрепанный томик Шекспира, который я всегда держала на столе в дни занятий, читал что‑то Элис Макинриг. Плечи молодых людей соприкоснулись, и щеки симпатичной белокурой и сероглазой Элис порозовели от удовольствия. Пожалуй, за этой парочкой стоит присматривать построже…
– Алекс так вырос…
Дженнет с беспокойством посмотрела на двух «голубков».
– И Элис уже почти девушка! По‑моему, красавчик Алекс ей нравится. Он хороший парень. Его матери повезло, что он остался с ней. Он хотел отправиться в армию, как только исполнилось шестнадцать, но она объяснила, что нам нужны мужчины присматривать за нашим добром в долине и охранять стада, пока мужчины не вернутся. Пока спорить он не стал, но она боится, что однажды проснется утром и увидит, что кровать его пуста и меч исчез вместе с хозяином.
Противоречивое чувство шевельнулось в моей душе. Я радовалась за жену Калума, но одновременно завидовала ей и ревновала.
– Мама! Мам! – вдруг воскликнул Исаак, который стоял у окна, и указал пальцем куда‑то вдаль. – Там всадник! Это мужчина, точно! Женщины такими высокими не бывают!
Все поспешили к окну. Я с трудом проглотила кусок лепешки, который застрял в горле и мешал мне дышать. Крупные хлопья снега, сыпавшегося на долину с неба, сильно затрудняли видимость, но сомнений не оставалось – по дороге шагом ехал всадник. И он был один. Посыльный с письмом? Но эта фигура, эти непослушные кудри…
– Господи!
– Кто это? – спросила взволнованная Дженнет.
Я подбежала к двери и распахнула ее настежь. Дженнет, поспешившая за мной следом, увидела то же, что и я. По щекам моим заструились слезы. Два месяца ожидания…
– Алекс, дети! – позвала Дженнет. – По домам!
– Но, мам…
– Никаких «но»!
Но я уже ничего не слышала. Сердце мое стучало как сумасшедшее, и стук этот отдавался в ушах. Я бежала со всех ног, спускаясь по склону ему навстречу. Последние несколько метров… Снег намочил мне платье и лицо. Это был он, я уже могла различить его лицо… такое грустное и усталое. Я замерла на месте, не в силах отвести взгляд от этого лица. Слова не шли, у меня перехватило дыхание. Он остановил коня и тряхнул головой под шапкой снега. Но почему он вернулся один? Или остальные задержались в пути? Я протянула к нему руку.
– Лиам!
Мой охрипший от волнения голос прозвучал совсем тихо, и имя его унесло порывом ветра. Он шевельнулся и спрыгнул наконец с седла. Но так и остался молча стоять возле коня, не выпуская из рук поводья. «Господи, помоги мне! Я не могу шевельнуться!» Он услышал мой немой крик. Мгновение – и я оказалась в его крепких руках. Он осыпал меня поцелуями, и лицо его было мокрым от слез. «Боже, спасибо, что он вернулся ко мне!» Какое‑то время мы так и стояли, не ощущая холода и не замечая, что нас понемногу засыпает снегом.
– Кейтлин, a ghràidh, – шепнул он мне на ухо.
– Господь услышал мои молитвы! Ты вернулся ко мне, mo rùin!
Мне показалось, он дрожит. Или это дрожала я сама? Я отстранилась, чтобы посмотреть на него. Было очевидно, что он побывал в битве: на лбу ссадина, на щеке кровоподтек, на кисти – окровавленная повязка. Есть ли еще раны? Их не видно. Руки и ноги у него были целы.
– Когда?
– Пять дней назад, тринадцатого.
Губы его подрагивали, взгляд был мрачным и влажным.
– Тринадцатого? Но это же воскресенье! Вы сражались в воскресенье?
Я смотрела на него, не веря своим ушам.
– День выбрали sassannachs.
– И вы… вы проиграли?
Его большие ладони скользнули по моим плечам. Он взял меня за руки и ласково пожал их.
– Нет. Не знаю, Кейтлин. Никто не выиграл и не проиграл.
Я не могла понять, что это значит.
– Что случилось? Где остальные? Они задержались? А мальчики?
Я взглянула ему через плечо, надеясь увидеть среди заснеженных просторов остальных мужчин клана. Но вокруг было белым‑бело. Послушная лошадь стояла в метре от нас, отыскивая в снегу сухие травинки. Я посмотрела на нее и увидела их – торчащие из корзины, притороченной к луке седла вместе с двумя скрученными пледами, рукояти двух мечей. Мое сердце перестало биться. Пальцы Лиама впились в мое тело. Я хотела крикнуть, но мне не хватило воздуха. К горлу подкатил комок, он мешал мне дышать.
– Кейтлин!
Ему, как и мне, было трудно говорить. Я снова заглянула Лиаму в глаза. И прочла в них ответ, которого не желала знать. Я медленно покачала головой. Мне стало плохо. Так плохо… Наши заплаканные глаза объяснялись друг с другом без помощи слов. Бездонная пропасть разверзлась у меня под ногами, голова закружилась… Я падала в пустоту, пугающую пустоту. Но разум мой пытался отыскать, за что бы уцепиться. «Неправда! Это все мне снится! Это не может быть правдой!» Меня охватило оцепенение, я забыла обо всем на свете и все падала, падала в небытие…
– Не‑е‑ет!
Внезапно все вокруг меня разлетелось, словно зеркало, которое бьется, и посылает нам наше отражение в тысяче осколков. Так и моя душа рассыпалась на тысячи кусочков. Я ударила Лиама в грудь. Это было невыносимо! Я ударила снова.
– Почему? – крикнула я. – Почему ты не привел их домой?
Услышав сдавленное рыдание, я открыла глаза.
– Прости меня, Кейтлин.
– Но не оба?
– Дункан жив.
– Ранальд… Что с Ранальдом?
Мои худшие опасения подтвердились. У меня отняли сына. Пальцы мои вцепились в мокрый плед Лиама и дернули его изо всех сил.
– Я же просила тебя поберечь его, Лиам! Ты знал, что у него слабая спина! И ты позволил им убить его как собаку…
Он рывком прижал меня к груди, уткнулся лицом в мою шею и застонал. Какое‑то время мы стояли вот так, обнявшись, оплакивая смерть нашего сына.
Я не шевелясь сидела у стола и смотрела на стальной клинок Ранальда. Как долго, я не смогла бы ответить. Мне казалось, что время остановилось. «Нет, это иллюзия, Кейтлин!» Тиканье настенных часов отдавалось шумом у меня в голове. Клинок блестел в танцующем свете лампы. Он был весь в темных пятнах – засохшая кровь и ржавчина… Я закрыла глаза, чтобы больше не плакать и отгородиться от кошмарных видений, которые, словно в дурном сне, проносились перед моим мысленным взором. Я потерялась, отчаялась. Несвязные мысли проносились у меня в голове. Я словно бы бредила наяву. Почему он? Почему не Робин, Дональд или Аласдар? Тяжесть страдания была невыносимой. Я тонула в бреду.
Я лишилась уже второго своего ребенка. Но со смертью Ранальда смириться было невозможно. Стивену я дала жизнь, но не видела, как он растет. Для меня он остался смутным воспоминанием. По крайней мере я могла надеяться, что он жив, не знает нужды и его никто не обижает. Но могла ли я надеяться, что и он не участвует в этом проклятом восстании? Могла ли я на это надеяться?
Душа моя разорвалась на клочки. Меч вонзился в меня – меч, который сжимала рука Провидения. Меня словно разрубили на части. Господь отступился от меня. Я оплакиваю смерть своего сына. Но это же абсурд! При нормальном ходе вещей дети оплакивают своих матерей, и никак не наоборот! Где теперь мой Ранальд? Бродит ли его душа до сих пор по равнине Шерифмур?
Я снова увидела его ребенком, мальчиком лет пяти. Он в первый раз самостоятельно, без помощников, забрался на пони и ужасно гордится собой. Или вот: ему два года, и он сидит, нахмурившись, посреди кухни, а вокруг – пару дюжин разбитых яиц. Ему так хотелось найти птенчика… Я улыбнулась. А теперь ему восемь, и лицо у него опухло от слез, искажено горем – умер наш пес Симраг. Он проплакал два дня напролет, а на третий пришел ко мне и сказал: «Мама, Симраг всегда со мной, даже если я не могу его погладить или поговорить с ним. Теперь он во мне, у меня в сердце».
О Ранальд! Он это понимал! Он понимал то, что я отказывалась понять. Что смерть – это не расставание навсегда, но постоянное присутствие рядом. Смерть стирает собой все, что разделяло в бренном мире две души. Я больше никогда не почувствую, как он меня обнимает, не услышу его счастливого смеха, не увижу его лукавой улыбки. Но сердце мое все это сможет ощутить и увидеть, потому что он теперь во мне. И эти воспоминания… Эти картины прошлого – душераздирающие, волнующие. Я старательно гнала их от себя. Я не хотела принимать случившееся. Слишком больно! Со стоном я открыла глаза. Мои пальцы побелели от усилия, с которым я вцепилась в плед.
Я ощущала присутствие Лиама у себя за спиной, ощущала его запах, смешавшийся с запахом виски и мокрой шерсти. Мне так его недоставало! Он легонько погладил меня по волосам. Словно прикосновение ветерка… «Моя любовь, mo rùin, я знаю, ты страдаешь так же, как и я. Твоя боль, может статься, еще сильнее моей, потому что ты носишь в себе ужасное воспоминание о том, как он умер… Но я ничего не могу сделать, чтобы облегчить твои муки…»
Утром перед отъездом Лиам вернулся на поле битвы. Он не смог забрать тело Ранальда, потому что солдаты герцога Аргайла заполонили равнину: они отыскивали и убивали выживших врагов. Местные крестьяне, жалкие на вид и оборванные, снимали с трупов одежду и забирали то немногое, что оставили солдаты, после сражения обшарившие поле в поисках военных трофеев. Останки Ранальда не упокоятся на Eilean Munde. На память о сыне мне остались только его берет, плед, спорран и оружие – вещи, которые оказываются бесполезными, как только их хозяин покидает этот мир. Никому не нужный скарб… Я снова разрыдалась.
Пальцы Лиама пробежали по моей заплаканной щеке. Прикосновение теплое, живое, словно говорящее: «Я с тобой!» Лиам пять долгих дней добирался до Карноха. Он признался, что чуть не вернулся назад, в лагерь, потому что не находил в себе сил сообщить мне страшное известие. Последнюю ночь он провел в хижине на летнем пастбище Блек Маунт, в нескольких километрах от нашей деревни, и даже на рассвете еще сомневался, ехать дальше или вернуться.
В долину он спустился возле Лох‑Ахтриохтан, подальше от деревни Ахнакон. Потом снова сел в седло и проехал несколько километров, отделявших нас друг от друга, терзаемый душевной болью и страшась того, что предстояло сделать, – убить частичку меня. Ему выпал тяжелый крест… Но муки его на этом не закончились, поскольку еще предстояло передать главе клана перечень павших в сражении. Тот, второй меч, который я сперва приняла за меч Дункана, на самом деле принадлежал Саймону, другу Лиама. Он отдал его бедной Маргарет.
О да! Тяжек был его крест! Стать для меня посланником ада… Я не могла не оценить его отвагу. Но в то же самое время я злилась на него и, сама того не желая, считала виновником своих несчастий и своего горя. Но ведь и он тоже страдал… Одним‑единственным взглядом, одним словом я распяла его на этом кресте. Чувство вины терзало Лиама, это было написано у него на лице. Но я не могла его утешить, я агонизировала в собственном страдании.
Теперь я чувствовала его теплое дыхание, словно порыв ласкового ветерка, у себя на затылке, потом – на щеке, потом – на губах. Его губы оказались солеными на вкус. То была соль его слез. Он поцеловал меня нежным, долгим поцелуем, встал передо мной на колени, притянул к себе. Потом взял меня на руки, поднял, отнес в нашу спальню и положил на кровать. Правда ли, что любовь сильнее смерти? Я так нуждалась в нем, в его тепле… Два месяца одиночества. Пустая и холодная постель, тишина в спальне. Он склонился надо мной и медленными движениями начал меня раздевать – осторожно, словно я была раненой птицей. «Лиам, люби меня… Ты мне так нужен! Как нужны цветку свет и воздух. Господь оставил меня. Не оставляй и ты!»
Мне показалось, будто я перенеслась в другой мир, перестала быть собой. Я превратилась в Эвридику, которая попала в ад и теперь ждала своего Орфея, чтобы он спас ее. Мне было холодно. «Лиам, мое сердце зовет тебя! Услышь его!» Обжигающе горячие ладони коснулись моей холодной кожи, оставляя на ней огненные следы. Он накрыл меня своим теплым, крепким телом. Я испустила стон.
– Tuch! Tha e ceart gu leòr [63].
– Cuidich mi, tha feum agam ort [64].
Взглядом я нашла его взгляд и уцепилась за него, словно за спасательный круг.
– Лиам, мне кажется, что я сплю и вижу страшный сон.
– Я знаю.
Губы его коснулись моих губ. Я не ожидала, но тело мое ответило на влажную ласку, которая будила каждую частичку моего тела, обжигала и возбуждала. Я была безвольной куклой у него в руках, дрожащей от горя и желания. Я ощущала, как он дрожит – на мне и во мне. Наши слезы смешались, крики слились. Мы превратились в одно целое в попытке заполнить невыносимую и невозможную пустоту, которую оставила в душе каждого утрата из тех, что трудно пережить в одиночестве… Возможно, вдвоем мы сможем отыскать смысл в том, что с нами произошло.
Лунный свет затопил маленькую комнатку. Я лежала, прижавшись к его теплому телу, и слушала его дыхание. Я никак не могла уснуть. Франсес уехала в Дальнесс, к родителям мужа, чтобы навести порядок в доме своего мужа Тревора. Она рассчитывала вернуться дня через три, и это означало, что я смогу провести это время наедине с Лиамом. Тревор не погиб. Из сражения он вышел с несколькими ранениями, но в целом с ним все было в порядке. Я нарочно не стала расспрашивать мужа о ранах Дункана. Я знала, что мой сын жив, и на какое‑то время мне этого было достаточно. Но теперь я начала волноваться за него. Я слишком хорошо знала, какие раны наносят друг другу солдаты на поле боя. Примером тому был мой брат Мэтью.
Лиам в нескольких словах рассказал мне о трагической смерти Саймона. Бедная Маргарет! На ее долю тоже выпало немало страданий. Меньше чем за неделю она лишилась сначала внука, а теперь и мужа. Кто станет ей опорой? Ее дочь Леила тоже стала вдовой, как и она сама. Страшен удел людской! Какой ужасный грех приходится нам искупать? Господи всемогущий, куда девалось твое сострадание? Всю жизнь я старалась следовать заповедям твоим… конечно, насколько у меня хватало разумения. Неужели ты караешь меня за мое неведение? Где же тогда твоя справедливость? Но на этот вопрос, я знала, мне никто не ответит.
Лиам обнял меня за талию и еще крепче прижал к себе. Я ощутила прикосновение его губ к своему плечу.
– Не спишь?
– Нет.
Тишина. Тиканье часов на стене. Потянулись минуты.
– Кейтлин, через пару дней мне придется вернуться в лагерь.
Сердце мое сжалось. Я страшилась момента, когда нам снова предстоит расстаться. Однако это было неизбежно.
– Мне позволили ненадолго съездить домой, и все.
– Значит, это еще не закончилось…
– Нет. Когда я уезжал, наши войска возвращались в Перт. Не знаю, что Мар намеревался делать потом. Аргайл, конечно, поднимет свой флаг над Стирлингом. Мы знаем, что он дожидается подкрепления.
– И это означает, что будет еще сражение…
Он не ответил. Да это и было скорее утверждение, чем вопрос.
– Многие кланы покинули лагерь после Шерифмура. Боюсь, другие последуют их примеру, если это еще не случилось. Мар потерял много людей.
– А Претендент так и не приехал.
– Люди теряют терпение и надежду. Битва на Шерифмуре ничего не решила. Мы побегали друг за другом по кругу, и все.
Я чуть отстранилась, чтобы видеть его лицо.
– Если будет новая битва, то как же Дункан… Я хочу сказать, он же ранен?
– С ним все хорошо, Кейтлин. Честное слово. Сейчас он уже наверняка снова может ходить.
– Ходить? Куда он ранен?
– Он получил удар мечом в пах.
Он улыбнулся, желая меня успокоить.
– Эта рана, конечно, заставила его поволноваться. Но она у него не одна. Есть еще, на лице, – добавил он с долей тревоги.
– На лице?
– Да. И тоже удар мечом.
Пальцем он прочертил линию через свою левую щеку, от глаза к подбородку. Я закрыла глаза и прикусила губу, чтобы не заплакать.
– Что с глазом?
– Глаз цел. Не волнуйся так, a ghràidh, штопальщик и швея хорошо поработали!
– Швея?
Он пожал плечами, но уголки его губ дрогнули в улыбке.
– Она зашила ему рану на лице. И хорошо зашила! Конечно, останется шрам, но, спасибо этой девчонке, это будет тонкая незаметная ниточка. У нее и вправду пальчики феи! Так что Дункан в хороших руках.
– Он не передал письмо для Элспет? Она ждет не дождется весточки от него!
На лице Лиама появилось странное выражение.
– Если уж мы заговорили об Элспет… Ты должна это знать, Кейтлин. Не думаю, что Дункан будет снова с ней встречаться, когда вернется.
– Но почему? Они же любили друг друга, все было хорошо до его отъезда! Он хотел просить ее руки… – Я замолчала. Я поняла. – Он нашел там себе женщину?
– Нет, не совсем так. – Лиам невесело усмехнулся. – Скорее, я бы сказал, нашлась женщина, которая похитила его сердце.
– Кто? Какая‑нибудь шлюшка из тех, что шатаются вокруг лагеря и обслуживают солдат?
Я знала, что большое количество женщин следует за армией, куда бы она ни направлялась. Среди этих женщин были и супруги, и невесты, и проститутки, для которых лагерь становился неиссякаемым источником дохода. Я никогда не спрашивала Лиама, делил ли он свой плед с одной из этих женщин. Я не хотела знать. Но ведь сейчас речь идет о сыне, а это совсем другое…
– Нет, она не из таких женщин.
– Кто же тогда?
– Та самая швея.
– Кто она и откуда?
Он вздохнул и решился.
– Ты все равно узнала бы рано или поздно. Это Марион Кэмпбелл, – сказал Лиам и внимательно посмотрел на меня.