ШИЗОФРЕНИЯ: ВЛАСТЬ ДЕМОНА 10 глава

Мои знания о надпочечниках не простирались дальше смутных сведений о том, что выделяемый ими адреналин имеет какое-то от ношение к дракам, к агрессивным инстинктам в человеке. Покопавшись в соответствующей литературе, я выяснила, что адреналин жизненно необходим организму, что он снабжает человека и других представителей животного мира мощными энергетическими импульсами, которые, например, помогают медведю защитить себя при неожиданной встрече с кугуаром или помогают человеку подавить страх при виде врага с помощью ярости, вызванной выбросом адреналина в кровь.

Упоминание о лошади и мустанге не давало мне покоя. Я еще раз просмотрела свои записи. Операторы как-то заметили, что я — прирожденный брыкливый мустанг. Но Оператор по имени Берт, мягкий, спокойный, консервативный, рассудительный Берт превратил меня в лошадь, покорное животное, безропотно тянущее свой воз. Как заметил один из Операторов, затеянный ими эксперимент, хотя и не преследовал моих интересов, все же был мне на руку: по его завершении я должна была снова стать мустангом.

Судя по тому, как складывались теперь мои взаимоотношения с окружающими, можно было заключить, что я стала значительно отличаться от той женщины, какой была до болезни. Во мне теперешней мне особенно не нравилась чрезмерная прямота высказываемых мнений и возросшая агрессивность в конфликтных ситуациях. Например, я как-то ввязалась в спор с разносчиком молока.

Год назад я бы постаралась уйти от подобной стычки. Это была ядовитая на язык личность, тихо ненавидимая всеми жильцами. Однако никто не хотел с ним связываться по одной простой причи­не: сколько ни спорь, этого языкастого не переплюнешь. Кто-то утром он подковырнул меня в своей неподражаемой манере, на что я спокойно и даже с каким-то удовольствием вышла в прихожую, облокотилась на лестничные перила и выдала все, что о нем думаю. Не успела я как следует развернуться, как из всех дверей повысовывались головы соседей по этажу, а разносчик, с багровой физио­номией, стал пятиться к выходу. Казалось, он охотно запустил бы в меня парой банок со сметаной, однако исчез молча и без ответных актов агрессии. Тут же высыпали соседи и с сияющими лицами стали выражать свою признательность, а одна соседка пригласила меня на чашечку кофе. Жаль было только, что разносчик ретиро­вался прежде, чем я закончила свой разнос. Правда, впоследствии мне было стыдно за свое поведение, хоть и одобренное соседями. Возможно, эта не свойственная мне вспышка была вызвана каким-то побочным воздействием перенесенной шизофрении. Я решила извиниться перед разносчиком.

Прошло два дня, а случая извиниться все как-то не представля­лось. На третий день, отправляясь на работу, я открыла свою дверь и увидела, как поганец отчитывает пожилую соседку, не давая ей вымолвить и слова. С тем же спокойствием, облокотясь на те же перила, я начала с того места, где остановилась в первый раз, и почти успела бы разделать наглеца под орех, если бы он чуть-чуть подождал. На этот раз он не озверел и не побагровел, а просто смылся. Опять я принимала поздравления, а в глубине души чувствовала себя базарной торговкой. Однако я заметила, что с тех пор разнос­чик старался появляться в доме до моего пробуждения.

Другой случай произошел на работе. Моя начальница, симпа­тизировавшая одному местному политику, с вызовом спросила, со­бираюсь ли я за него голосовать. На что я не замедлила открыть рот и изящно отделать упомянутого политика. После этого я все ждала, когда же меня выгонят с работы, а молочник подольет мне в молоко какую-нибудь гадость.

Мустанг вернулся. Когда-то, во время оно, я была такой же откровенной и смелой в своих высказываниях и почти такой же неразумно бестактной. Но я ничего не добилась прямолинейностью и бестактностью, а потому научилась держать рот на замке, скры­вать лицо под маской равнодушия и обуздывать свое негодование. Лошадь и мустанг. Надо признать, что в последнее время мус­танг не проиграл, показав свой норов. Начальница после упомяну-

того случая хотя и поглядывала на меня весьма нелюбезно, тем не менее воздерживалась от обсуждений своего политического фаво­рита в моем присутствии. А впоследствии даже старалась угодить мне по мелочам, причем голос у нее делался такой же мурлыкающий, как у моих соседей, которые зауважали меня после расправы с молочником. Свои симпатии выказывали мне и коллеги по рабо­те, которым до смерти надоела политическая болтовня начальни­цы. Словом, все ворковали со мной, оставался неукрощенным один молочник. Может, мне удастся заставить и его ворковать? Вопрос остался без ответа, к сожалению, потому что молочник неожидан­но сменил адреса, по которым развозил продукты.

Надпочечники. Что же происходит, когда ваша здоровая, ак­тивная надпочечная железа автоматически срабатывает в стрес­совых ситуациях? (Вспомним медведя, неожиданно встретивше­го кугуара. Об этом я читала в библиотеке. Медвежья железа начинает непроизвольно выбрасывать в кровь огромное коли­чество адреналина, от чего медведь приходит в ярость. Кугуару и одного взгляда довольно, чтобы убедиться, что противник пря­мо-таки клокочет от ярости. Кугуар так же непроизвольно разво­рачивается, и давай Бог ноги).

Но что происходит, когда вы произвольно, сознательно управ­ляете железой и не даете свободно излиться адреналину, чтобы при­вести в действие ваш язык или кулаки? Разве адреналин прекраща­ет выделяться? Куда же поступает адреналин, если у него нет возможности дать выход своей энергии с помощью слов, кулаков или приступа истерии? Возможно, в моем случае, не найдя прямо­го применения, адреналин вызвал то самое отравление, о котором догадывался Юнг?

Операторы не раз затевали разговор о лошадях и мустангах. Мустанг был превращен в лошадь в результате "операторского про­маха", а потом был снова возвращен в свое "мустанговое естество". Как заметил Ники, "эксперимент, проводится не совсем в твоих интересах, но твоя выгода заключается в том, что ты снова превра­тишься в мустанга".

Если отвечающее за все процессы Нечто творчески проанали­зировало раскол в сознании и наметило ход ремонтных работ (впол­не приемлемая теория для психоаналитиков, не занимающихся ле­чением шизофреников, и неприемлемая для психиатров, занимающихся лечением), то оно искусно восстановило те каналы, по которым должен "течь" адреналин.

Перемещаясь от одного слушания к другому, я сражалась с Опе­раторами на их собственном поле. Меня убеждали в необходимости бороться, и когда я не проявила необходимой напористости, меня подбодрили и воодушевили неожиданно появившиеся на сце­не Лесорубы. Вынужденная сражаться почти что против собствен­ной воли, я вдруг обнаружила, что игра стоит свеч. Анализируя свою шизофрению, я воочию увидела постепенное возвращение мус­танга. После счастливой встречи с Лесорубами я одолела Громилу и продолжала отважно сражаться с другими зловредными Операто­рами, пока Паук неожиданно не выскоблил мне всю решетку, пос­ле чего меня спешно представили на последнее слушание и выпус­тили на свободу.

Здесь понятно даже символическое значение решетки. Постро­енная на иссохшем берегу консервативным, рассудительным Бер­том, она означала: помалкивай, не кипятись. Ее разрушили и заме­нили другой: выпускай пары, не засоряй систему. Выходит, на подсознательном уровне я всегда осознавала опасность превраще­ния в покорную лошадь, которой предписано не брыкаться. Поэто­му, когда представился случай, я устранила нарушение на подсоз­нательном уровне, совершив самое существенное, что на языке физиологии означало расчистку прежнего русла для адреналина, который, двигаясь "в обход", как бы попадал в клетки мозга и от­равлял их.

В этой теории было больше смысла, чем во всех вычитанных мною из книг. Я была рада, что нашла хоть какой-то ответ. Меня он вполне удовлетворял. Открытие, однако, вызвало у меня не­которое разочарование. Я почти смирилась с мыслью, что мне придется до конца дней ладить с Нечто, играя по его правилам — не слишком сложным, хотя и не всегда устраивающим меня на сознательном уровне. А теперь мне, видимо, надо научиться ла­дить с активно действующими надпочечниками путем бесконеч­ных компромиссов.

Психиатры и шизофреники

Жалуясь на трудности лечения шизофреников, психиатры в один голос отмечали их нежелание сотрудничать с лечащими вра­чами. Как выразился один из них, "шизофреники ужасно необ­щительные".

Представляю, как психиатр уютно устраивается для задушев­ной беседы с шизофреником, а тот на увещевания не таиться и

выложить все, что наболело, почему-то невозмутимо молчит и не желает общаться. А ведь при желании может так разоткровенни­чаться, что и у самого психиатра обнаружит неполадки в подсозна­нии. Так нет же, знай себе упираются: один сидит и приветливо хихикает; другой смотрит на врача как на пустое место; третий, видно, доведенный до ручки общительным психиатром, сидит, слов­но в столбняке, иногда загородив глаза руками, как будто пытаясь избавиться от его присутствия. Как ни крути, а братия и впрямь непокладистая.

Однако, если взглянуть на все это по-особому, то все шизофре­ники с безмятежным спокойствием держатся за свои якоря, непос­тижимые, крепко сидящие, не видимые постороннему глазу.

Согласно учебникам, существует четыре вида шизофрении, уди­вительно разных и странно схожих. Сходство занимало меня боль­ше, чем различие, потому что похожесть вызывала какой-то неяс­ный отклик в подсознании.

Шизофреник кататонического типа являет собой воплощение ухода в себя. Неведомым образом повинуясь разуму, тело приобре­тает такую мышечную ригидность, что кажется изваянием и может часами оставаться в таком положении. Десятки иллюстрации изо­бражают оцепеневших посреди палаты кататоников, абсолютно не замечающих более активных собратьев. Позы — самые неожидан­ные: с вытянутой вперед рукой, или с поднятой над головой рукой, или закрывающей глаза рукой. Они могут стоять, не шелохнувшись часами. Кажется, кататоник предпочел превратиться в статую, что­бы только не иметь больше дел с миром живых. Воплощение за­стывшего вызова.

Обыкновенный, или "простой" шизофреник ведет себя не столь вызывающе. Уйти в себя безопаснее, вот он и сидит в глу­бочайшей апатии, недоступной для нормального разума. Молча­ние, устремленный в пустоту взгляд говорят о такой же, как у кататоника, отрешенности, а возможно, и о более развитой спо­собности отключаться от реальности. Зачем стоять столбом, опол­чившись на весь белый свет, да еще и отгораживаться от него рукой, зачем все время бояться, что стоит расслабить мышцы, и тебя снова засосет мир живых? У "простого" шизофреника якорь лежит глубже. Он замыкается в себе так же крепко, как катато­ник сокращает свои мышцы. Можно включить у него над ухом сирену, психиатр может сколько угодно обращаться к нему, са­нитары будут суетиться вокруг него, но им не добраться до его замурованной сердцевины, хотя тело будет безвольным и подат­ливым, как увядший салат. Равновесие, наконец достигнуто, больше никаких внутренних землетрясений и ураганов. Вход закрыт. Покой и тишина до конца дней. Сижу на вечном якоре.

Что касается гебефреников, то они позволяют себе кое-какие движения и слова. Правда, движения в основном связаны с выра­жением лица, как правило, единственным: шутовским. Гебефреник хихикает и хохочет, ухмыляется и улыбается. А иногда и говорит. Как правило, это невнятное, бессмысленное бормотание. Да и на лице у него не стоит искать смысла. Со своей жуткой клоунской улыбкой он одинаково хихикает, уставившись на стену, на медсес­тру, на психиатра, на других пациентов. А уж если задать ему во­прос, то веселью нет конца. На первый взгляд, гебефреник озада­чивает. Может, такова судьба выведенных из равновесия комиков? Нет, в эту группу входят в основном люди, прожившие убогие, без­радостные, трудные жизни, в которых не было ничего, что могло вызвать хотя бы подобие улыбки. И вдруг я поняла, какой якорь их держит. Хихиканье. Гебефреник укрылся от жизни в незатейливом приятном мире, расхристанном и несобранном, где не надо ни за что отвечать, тревожиться и бороться, потому что заниматься этим сложно и страшно.

Но кататоники, гебефреники и обыкновенные шизофреники — это все, так сказать, двоюродная родня, а мне хотелось узнать о параноидных шизофрениках, в чью группу входила и я. Психиатры считают эту категорию больных наиболее загадочной и непонятной, хотя и гораздо более общительной, чем их двоюродные товарищи по несчастью. Параноики в принципе не отличаются болтливостью, разве только в сравнении с остальными группами шизофреников. Но иногда параноик не выдерживает и раскалывается, и тогда до­ктора узнают о марсианине, который пытается его извести, или о соседе за стенкой, который хочет уничтожить его смертельным из­лучением. С негодованием он будет рассказывать о своих преследо­вателях, возмущаясь несправедливостью сложившейся ситуации. Случается, что в своей исповеди параноик идет еще дальше и при­знается докторам, что задумал разделаться с марсианином, обчихав его простудными микробами, когда тот зазевается; а что касается соседа-излучателя, то для него готовится кое-что похлеще, и он пом­рет прежде, чем прикончит самого параноика.

На фоне остальных категорий шизофрении, представители которых превращались в изваяния, погружались в глубочайшую апатию или жизнерадостно хихикали, параноидная шизофрения выглядит неразрешимой загадкой. Пожалуй, единственной об­щей для всех параноиков чертой является постоянная умствен­ная занятость. Душевный мир такого пациента полон бурной активности, населен десятками деятельных, хоть и вымышленных персонажей. Правда, некоторые из них не совсем вписываются в реальность, вроде марсианина или умельца по смертоносным излучениям. Но параноик, по крайней мере, все время активно взаимодействует со своим причудливым окружением, пытается укрыться от своих преследователей, придумывает способы их перехитрить. В то время как его двоюродная родня, отвернув­шись от противника, тупо созерцает стенку, параноик словно смотрит на противника сквозь увеличительное стекло, чтобы по­лучше его разглядеть. Судя по прочитанному, параноик ведет про себя постоянный разговор с населяющими его душевный мир людьми, сражается с ними, спорит, бросает им вызов. Да, да, все это так, подумала я. А через мгновение поняла, в чем дело.

Жизнь параноика в его вымышленном мире, если в него про­никнуть, развивается по абсолютно четкому сюжету, а сам мир на­полнен неожиданными красками и поворотами событий. Словно смотришь широкоэкранный фильм с понятным сюжетом и вырази­тельными характерами. Это может быть намеревающийся стереть параноика в порошок марсианин, или угрожающий невидимыми лучами сосед, или сам дьявол вызывает его на поединок. Но здесь всегда присутствует бросающий вызов противник, и как бы он, ни был страшен, его намерения легко просчитываются. Иссохший бе­рег окунается в понятный, однопроблемный мир, который прихо­дит на смену бесконечному множеству невыносимо сложных и не всегда ясно очерченных проблем, справляться с которыми у иссох­шего берега больше нет сил. Его интерес привлекает драматическая яркость нового противника. А поскольку драма и сочность изобра­жения, видимо, всегда нравились иссохшему берегу, то его легко поймать на эту привлекательную приманку. Параноик оживает в этом новом мире, таком выразительном, что от него просто так не отмахнешься. А коль скоро появился интерес к этой новой жизни, то обнаруживается что, помимо выразительности, в ней есть нечто большее — проблема. Обычно несложная: выжить, перехитрив про­тивника. Как ни странно, хотя противник обладает безмерной властью и сверхчеловеческими возможностями, параноика это не так уж смущает или потрясает. Будь этот враг хоть семи пядей во лбу, пара­ноик тут как тут, и рвется в бой.

Что же такое параноидная шизофрения? — повторяла я в своих раздумьях. Неужели не больше, чем якорь в виде однопроблемного мира, наполненного действием и красками и захватывающего ра­зум параноика? Якорь, за который он рад ухватиться и заняться тем, что нравится: мыслить, строить планы, уметь перехитрить противника — все это так просто, даже интересно, когда четко зна­ешь, кто противник и как с ним справиться. Или понятие парано­идной шизофрении гораздо шире? Может, это что-то вроде трени­ровки, которую Нечто устраивает для иссохшего берега? Видишь, как легко смотреть противнику в глаза, а то и плюнуть в них, если на то пошло. И пока ты смотришь и учишься плевать, ты разруша­ешь свою прежнюю решетку отчаяния, безнадежности, нежелания действовать и принимать решения, учишься направлять поток ад­реналина в правильное русло. Я пыталась отыскать подтверждение тому, что параноики выздоравливают чаще, чем их двоюродная ро­дня, но не нашла его. По всей видимости, параноидальная шизоф­рения вовсе не была обратной дорогой, задуманной Нечто, а если и была, то очень немногим удалось ее отыскать. Наверное, это вовсе не дорога, а еще один якорь.

Это верно, что шизофреники плохие помощники психиатрам. Вот и сидят они себе в определенных медицинских учреждениях, стены которых едва выдерживают ежегодно нарастающий наплыв нового пополнения. Они сидят, а психиатры из кожи вон лезут, чтобы убе­дить их, что надо попытаться справиться с проблемами, от которых они укрылись в болезни, что могущество врага преувеличено, что не­чего его бояться, что это вовсе никакой не враг. А все шизофреники, непроницаемые, необщительные, не идущие навстречу, знай себе си­дят, молчаливые и отчужденные. Кому как не им знать, как непросто встретиться с врагом лицом к лицу, что враг ничуть не уменьшится в размере, если вернуться в реальную жизнь и посмотреть ему в глаза. А в этих же кабинетах сидят Нечто шизофреников, которые взяли на себя ответственность за их иссохшие берега, и точно так же, как пос­ледние, знают, как нелегко отдельному берегу справиться со своим вовсе не слабым противником, врагом неимоверной силы, который только и ждет возвращения берега, чтобы снова на него напасть. Так что пока враг поджидает, а иссохший берег не может похвастать си­лой, нет смысла уговаривать его вернуться и побороться. Лучше дать ему для надежности еще один якорь, чтобы ухватиться и отдохнуть. Хотя, конечно, время от времени появляется непреодолимое искуше­ние выглянуть на мгновение из своего мира и напомнить докторам, что вряд ли они вправе строго судить о своих подопечных, если у самих с головой не все в порядке.

В бессильном гневе я думала обо всех переполняющих больни­цы шизофрениках. Хоть бы кто-нибудь вынул чековую книжку и купил каждому билет на автобус компании Гончих Псов, чтобы они могли уехать далеко-далеко от своих врагов. Что говорить! Не бы­вать этому. А все-таки интересно, сколько Нечто, уверившись, что

враг далеко и никогда не возникнет вновь, воспрянут духом и повы­дергивают свои якоря, чтобы иссохший берег снова занял свое пре­зидентское кресло?

Руководство и план

Хотя на поиски причин шизофрении я потратила достаточно много времени, картина была мне вполне ясна на подсознательном уровне. Свидетельством своего рода было мое внезапное выздоров­ление после полугода постоянных галлюцинаций и бреда, а также доказательством того, что мой разум нашел дорогу из безумия, что само по себе отнюдь не случайно. Если сохранившиеся в памяти указательные знаки часто смахивали на таинственные заклинания, то это просто потому, что мне был неведом их язык.

Как утверждал лечивший меня психоаналитик, спонтанное из­лечение — явление редкое и странное, особенно на развитой стадии заболевания, поражающее таинственностью, с которой разум выхо­дит из четвертого измерения, куда его столь же загадочно занесло. Здесь нет никакой заслуги иссохшего берега, он не искал дорогу, а лишь сидел и наблюдал за поисками с обочины. Видимо, какая-то часть мыслительного аппарата знала, где находится заветная дверца, и терпеливо торила к ней путь.

Сколько бы я ни перечитывала повесть об Операторах и ни убеждала себя, что это лишь хорошо выстроенная игра воображе­ния без целенаправленного руководства и плана, последние явно бросались в глаза.

Руководство было даже более заметным, чем план. Когда под­сознательно я заподозрила у себя воспаление легких, все устроилось так, что я оказалась в больнице; когда я устала от автобусных скита­ний по стране, что-то непонятное подсказало мне укрыться в горах, надоумило обзавестись электрическим фонариком, чтобы я не осту­пилась в темноте, спасло от кугуара, а после этого происшествия намекнуло, что надо уезжать из горной деревушки. Что-то пункту­ально напоминало мне о еде, о необходимости питаться, чистить зубы и вообще следить за собой (особенно в последний месяц). Из какого бы уровня мышления ни исходили эти указания, их целью было поддержание организма в хорошей форме, на что иссохший берег был не способен.

План прослеживался почти так же ясно. Уже в самый первый день голоса обрисовали предстоящие события. Как объяснили Операторы, проводится эксперимент. Они будут управлять моим разу­мом и ради собственного блага я должна им помогать, не забывая и об их интересах. А Ники добавил, что у меня лишь один шанс из трехсот избавиться от Операторов и от эксперимента, да и то если повезет. Меня увлекли подальше от дома, где огласка болезни силь­но осложнила бы мою судьбу после выздоровления и где находилась фирма, из которой я не хотела уходить, не желая менять устоявший­ся порядок вещей. Что-то толкало меня из автобуса в автобус, где я могла сидеть с шизофренической апатией на лице, погрузившись в свой внутренний мир, и внешне ничем не выделяться среди осталь­ных занятых своими проблемами пассажиров, которые равнодушно следят за мелькающими в окнах пейзажами. Что-то подбивало меня писать радужные письма родным, отправиться в Калифорнию по наущению Лесорубов, словно специально изобретенных для этой цели, и остаться там до окончания драмы. И перед тем, как опус­титься занавесу, что-то привело меня к священнику, психиатру и, наконец, к психоаналитику.

Меня вела добрая, заботливая и, безусловно, знающая рука. Судя по задуманному плану, контролирующая часть моего разума знала, что делает, и приняла все меры предосторожности, чтобы никто, включая иссохший берег, не помешал ей добраться до цели.

Что же это за цель? Операторы назвали ее воскрешением. Без всякого сомнения, лошадь превратилась в мустанга. Но предстояло еще более полное и значительное воскрешение, которое я увидела яснее и отчетливее, перечитав беседы Операторов.

Крючколовство

Меня заинтересовало то, о чем больше всего говорили голоса: о методах работы Операторов. Они объясняли, как строятся отноше­ния между Операторами и Вещами; какими способами подсознание использует сознание и побуждает его к действиям, а больше всего разговор шел о методах, с помощью которых Операторы использу­ют друг друга. Одним из таких методов было крючколовство, непо­нятное и непривлекательное занятие Западных Парней.

В основе описания этого метода лежало то, что я уже видела среди людей, от которых бежала. Как заметил Буравчик, нечего воз­мущаться, обыкновенное дело. Операторам нечего стыдиться. Крюч­коловство — вполне законный бизнес, им все Операторы балуются, ну, а для Западных Парней — это средство существования. Надо

признать, что и у меня дома, где я жила до болезни, некоторые Операторы предпочитали зарабатывать себе на хлеб таким же крючколовством, вместо того, чтобы добросовестно выполнять поручен­ную работу. Будучи в здравом уме, я с брезгливостью и страхом видела, как люди изощренно разрывали друг друга в клочья, и вот в безумии мне представилась возможность увидеть ту же картину и оценить ее более объективно. Крючколовство — всего лишь бизнес, один из способов заработать на жизнь. Как-то Проныра заметил: "Точно так же, как деньги дают Вещи ощущение надежности и са­моуважения, то же самое дают Операторам набранные ими очки. Если копнуть, то выяснится, что и Операторы, и Вещи действуют из одних и тех же побуждений. Все мы в одном котле варимся".

И если крючколовство вызывало у меня брезгливость, объяснил Буравчик, то только потому, что меня так воспитали и приучили так думать. "Уж эта мне Кареглазая! Если кто и ведет себя непорядочно, так это она. Пытается внушить тебе, что крючколовство — незакон­ное дело", — заключил он возмущенно.

Я часто слышала, как Операторы употребляли выражение "об­работка мозгов". И вот шаг за шагом Операторы терпеливо обраба­тывали мой разум в необходимом для них направлении. Меня пос­тепенно вели от спокойного восприятия взаимоотношений между Операторами и Вещами к осознанию правомерности использова­ния крючколовства на любом уровне: Оператором по отношению к Вещи; Оператором к Оператору; Вещью к Вещи. Нечто не имело ничего против крючколовства. Коль основой жизни является кон­куренция, крючколовство — лишь способ выживания. Иссохший берег усвоил смолоду, что это занятие — ужасное и бесчеловечное, и не смог вовремя переучиться. Зато Нечто видело всю картину в более мудром и реальном свете. Операторы внушали, что для меня жизненно важно научиться принимать крючколовство таким, како­во оно есть, без ужаса и страха.

Доктора

Выяснилось, что когда я корпела над учебниками, мое Нечто вело свой приватный список прочитанного. Какие-то отдельные фра­зы всплывали в памяти в последующие дни. Одна из них приходила на память так часто, что я ее напечатала на машинке и время от времени заглядывала в листок. Она встретилась в статье одного пси­хиатра, который не спешил нырять в озеро догадок, а встал посередине качающейся доски и внимательно наблюдал за обоими конца­ми, представлявшими тайны шизофрении. Вот одно из его наблю­дений: "Остается открытым вопрос: создает ли шизофреник свой мир грез сознательно и целенаправленно или оказывается в нем помимо своей воли?"

Поначалу это осторожное суждение не остановило моего вни­мания. Ясное дело, иссохший берег оказывается в ирреальном мире, а его создателем является Нечто. Но поразмыслив, я поняла, поче­му психиатр задал этот вопрос. У психоаналитика, вроде доктора Доннера, могущество подсознания вызывает благоговейный трепет. Не имея навыков лечения шизофрении и не зная медицинского ар­сенала психиатров, он стал заниматься мной с тем же уважением к подсознанию, как инструменту мышления. Мои голоса подсказали ему, что выздоровление не за горами. Он слушал меня и верил тому, во что привык верить: в неисповедимый язык подсознания. В то время как для психиатра подсознание безумного человека — всего лишь вышедший из строя механизм. Но автор статьи, хоть и психиатр, видимо, столкнулся со свидетельством того, что в психи­ке шизофреника присутствует целенаправленное начало. В отличие от традиционной психиатрии, считающей, что больной не по своей воле оказывается в неуправляемом, причудливом, ненормальном мире, он позволил себе предположить, что, возможно, этот мир це­ленаправленно создан на подсознательном уровне.

Интересно сравнить реакции психиатра и психоаналитика, к которым я обратилась за помощью. Обоим я пересказала, что голоса сообщили мне о выздоровлении в ближайшие две недели. Стоит подчеркнуть то обстоятельство, что психоаналитик смог понять и принять факт приближающегося внезапного выздоровления, в то время как психиатру это оказалось недоступным. Непосредственно перед тем, как замолкли голоса, подсознание явно знало, что это произойдет. Понимая, что на какое-то время иссохший берег будет находиться в вакууме, а организму нужна поддержка со стороны, подсознание позаботилось обо всем, сначала направив меня к свя­щеннику, а через него — к ведущему психиатру крупнейшей город­ской больницы.

Психиатр тоже узнал о том, что сообщили мне голоса, но не обратил внимания на мои слова, полагая, что это продолжение бре­да, а лишь посоветовал вернуться домой для длительного лечения. На его совет Хинтон отреагировал тем, что мрачно приказал мне взять телефонный справочник и отыскать другой адрес. Так по его подсказке состоялась встреча с психоаналитиком, и в этом есть глу­бокий смысл. Я снова повторила ему свой рассказ. Аналитик, более

тонко чувствовавший целенаправленность подсознания, с глубоким пониманием воспринял мои слова и терпеливо маялся со мной че­тыре дня в ожидании выздоровления, в которое поверил. На четвер­тый день, испытывая нарастающее беспокойство по поводу того, что душевнобольной человек вольно бродит по городу (что, как ни странно, ничуть не встревожило психиатра), аналитик уже было со­брался отправить меня в частную клинику, как произошло внезап­ное выздоровление. Если бы не это событие, аналитик, конечно же, сдал бы меня с рук на руки психиатру, потому что аналитики не лечат шизофреников. Эта категория больных находится в абсолют­ном ведении психиатрии. Возможно, так оно и должно быть. Но похоже, что психиатрам не хватает как раз того инструмента, кото­рый аналитики так высоко ставят, что часто вызывают этим упреки в свой адрес.

Особой веры в лечившего меня аналитика я не испытывала, но мое подсознательное мнение о нем как о третьеразрядном рэкетире было явно несправедливым. Однако его роль в моем выздоровлении была ограниченной. И все же я ценю все, что он для меня сделал. Он смог понять, что вот-вот наступит выздоровление и смог дать мне то, в чем отказал психиатр — возможность бросить якорь, что­бы мой разум мог закрепиться и завершить растянувшуюся на три месяца работу по приведению мыслительного аппарата в нормаль­ное рабочее состояние.

Это Нечто

Что же такое Нечто? В учебниках я наткнулась на предположе­ние, что шизофрению надо понимать как крушение в физическом смысле, когда осколки разрушенного сознания попадают в подсоз­нание. Может, это и есть то, что я назвала Нечто — осмысленная, целеустремленная цепочка, отлетевшая от расколовшегося разума и застрявшая в будущем водовороте подсознания, сохранившая при этом способность указывать путь и наделять человека исключитель­ными, недоступными разуму талантами?