— Чжао Вэйда!
— Как? Вы его младший брат? Так, значит, ты… — Ни Цзао машинально употребил «ты» вместо «вы».
— Да, я Вэйши!
— Вэйши? А как же ваша визитная карточка?..
— «Великого мужа»[8]из меня не получилось! — Чжао горько усмехнулся, но тут же его глаза озорно сощурились. — Я убежал и стал бездомной собакой, поэтому иероглиф «великий» я поменял на знак «ничтожный», а у иероглифа «муж» изменил длину черточки: верхнюю укоротил, а нижнюю удлинил. Так появился иероглиф «ту» — «земля». Теперь я жалкая, ничтожная «пылинка». О’кей?
— Европейцы тоже говорят «о’кей»? — Ни Цзао рассмеялся.
— Конечно! Американцы считают, что они верховодят всем миром, и мы в Европе охотно подчиняемся их руководству. Теперь мы по любому поводу говорим «о’кей»!.. Вы, разумеется, знаете, что вся наша семья — революционеры, коммунисты. Только один я в семье оказался «уродом». — Он замолчал и взглянул на собеседника. Выражение лица Ни Цзао не изменилось, он оставался спокойным и продолжал улыбаться. — …В свое время я работал в дипломатическом ведомстве. В университете учил французский, вторым языком был русский. В 1964 году, после кампании «четырех чисток»[9], меня отправили трудиться в деревню у подножия гор Циляньшань. Мне это не понравилось, на душе было погано. К тому же многого я тогда просто не понимал… В 1966 году, когда началась культурная революция, всех моих близких и родных схватили как спецагентов: отца, мать, старшую сестру с мужем, обоих братьев с женами. В общем, вся семья оказалась шпионским гнездом. И тогда я убежал…
— Убежал?
— Подделал паспорт!.. Эх! Если бы вы знали, сколько мне пришлось после этого хлебнуть горя! Несколько раз я хотел покончить с собой. Но моя смерть вряд ли подвела бы черту под моим преступлением. Я прошу вас понять меня правильно: бесспорно я виноват в том, что, подделав документ, убежал, бежал как настоящий преступник. Однако впоследствии я не совершил ничего постыдного по отношению к родине. В конечном счете я принадлежу к тому поколению людей, которое взрастил Мао Цзэдун. Здешние антикоммунисты — я имею в виду тех, кто связан с Тайванем, — решили, что я ненавижу партию, они хотели затащить меня в свои организации, но я с ними разругался: пришлось однажды даже пустить в ход кулаки, за что меня, кстати, арестовала полиция.
|
|
Ни Цзао, улыбнувшись, кивнул головой. Ему, наверное, следовало бы сказать сейчас что-нибудь вроде: «Все это в прошлом! Культурная революция поставила все вверх дном…»
— Но вы еще сравнительно молоды, здоровы, здесь вы получили степень доктора наук… — вместо этого вставил Ни Цзао.
— Собачье дерьмо эта степень! — взъярился Чжао. Его лицо побагровело.
Официант принес обжаренное тесто, политое густо-красным томатным соусом и посыпанное тертым сыром, но Чжао Вэйту даже не взглянул на тарелку. В его глазах стояли слезы. Он устремил взгляд на собеседника, будто чего-то ждал.
Ни Цзао внезапно почувствовал необычайный прилив сил. Он знал, что Чжао ожидает от него каких-то слов, будто он, Ни Цзао, мог быть для него судьей.
— «Все будущее впереди, душа человека успеет себя раскрыть» — так говорит поговорка. Китай сейчас не такой, как прежде. Уверен, что у вас еще будет возможность поехать туда и убедиться самому — изменения произошли огромные… И потом, если человек любит свою родину, он непременно сделает все, чтобы принести ей посильную пользу, где бы он ни жил!
|
|
Чжао Вэйту уже взял себя в руки, хотя его глаза еще блестели от слез. Он предложил Ни Цзао выпить.
— Кажется, господин Ши Фуган и ваш отец… — Он внезапно переменил тему разговора.
— Да, когда я еще был мальчишкой… — Ни Цзао стал рассказывать о связях, которые существовали когда-то между их семьями. Чжао задумчиво кивал головой. Когда люди разговаривают о давно минувших днях, на их лицах нередко можно увидеть выражение такой задумчивости и рассеянности.
Они успели уже плотно поесть и выпить, когда в зале появилось еще несколько посетителей, уже немолодых, опрятно и со вкусом одетых. Переговариваясь между собой, они взошли на возвышение, почти неслышно ступая по деревянному, свежепокрытому лаком полу.
— Здесь принято ужинать довольно поздно, больше всего посетителей бывает около девяти. Сейчас появляются первые…
Ни Цзао кивнул. С появлением новых посетителей музыка в зале зазвучала громко, словно музыканты неожиданно приблизились к гостям и обратили к ним свои грустные лица. Сильный, немного хриплый голос с каким-то сладострастием пел о боли и тоске. И в этот момент вновь дрогнула молчавшая дотоле струна. Как бы связывая действительность с прошлым, дрожащая струна протянулась от живущих ныне людей к душам тех, кто ушел… Ни Цзао никогда бы не подумал, что в полупустом зале этого изысканного, несколько декоративного итальянского ресторанчика может с такой искренностью звучать музыка, буйная, почти дикая, разрывающая барабанные перепонки своими бешеными звуками и неистовым шумом, таящая в себе какую-то безысходность и в то же время бурную живительную силу молодости. На глаза Ни Цзао навернулись слезы, у него перехватило дыхание. Заметались огни рамп, слабо горевших в полутемном зале. Ни Цзао вспомнились качели, на которых он любил качаться в годы детства.
|
|
— Очень приятное место… Мне понравилось это заведение, — сказал он, не столько чтобы поблагодарить Чжао Вэйту за ужин, а чтобы вернуть самообладание.
Чжао Вэйту вежливо улыбнулся, но его лицо тут же погрустнело.
— А я чем чаще здесь бываю, тем больше чувствую свое одиночество. Вся эта обстановка, звуки музыки, гомон… Но сегодня совсем другое дело, потому что сегодня я сижу здесь с вами, товарищ Ни Цзао! — Он рассмеялся.
Что это — грустная шутка или за этими вежливыми, ничего не значащими словами скрывается какой-то глубокий смысл?
— Наверное, нам пора! — Ни Цзао сделал движение.
Чжао взглянул на часы. На его лице Ни Цзао прочел замешательство.
— Извините, но я хотел еще вам кое-что сказать! — Он снова засмеялся, но смех получился натянутым. В его поведении появилось что-то заученное, небрежно-ироническое. Он откинул рукой упавшую на лоб прядь волос, поднял голову и уставился в потолок. Выражение его лица было упрямым и гордым. — Возможно, мое патриотическое чувство показалось вам несколько смешным… Ха-ха… Но должен вам сказать, не доверяйте им… — Он опустил голову и, внезапно согнувшись, схватился за заднюю ножку стула, словно пытаясь его поднять. Говоря о «них», он вытянул вперед левую руку и средним и указательным пальцами очертил в воздухе большой круг, будто хотел поразить одним ударом всех, кто сидел сейчас в этом зале. Он придвинулся к Ни Цзао совсем близко. Обе ладони, сжатые сейчас в кулаки, подпирали его подбородок. В глазах блестели слезы. — Они презирают нас, китайцев. Вы не представляете, что они говорят о Китае. Если бы вы только слышали, вы бы не выдержали… Профессор Ши Фуган, конечно, не такой. Он любит Китай, очень любит… Скажите, когда же наконец наша страна по-настоящему покажет себя, когда мы станем такими, какими мы должны быть? Когда мы перестанем творить чудовищные глупости, делая при этом вид, что ничего не произошло? Извините, извините меня!
Лицо Ни Цзао залилось краской, сердце бешено забилось в груди. Такие искренние и взволнованные речи ему доводилось слышать и дома. В этих порой чрезмерно резких высказываниях чувствовалась боль за страну и народ. Люди не боялись говорить горькую правду, что уже само по себе было очень ценно. Но здесь — другое дело, здесь заграница. Каждая критическая фраза, брошенная в адрес Китая, заставляет судорожно биться сердце.
Он понимающе кивнул, хотя у него внутри все кипело.
— Ну что же, пошли! — Чжао Вэйту легко встал.
Вот она какая, «заграница». Она вырывает тебя из привычного мира, и ты невольно становишься рыбой, выброшенной из воды, в которую ей уже никогда не попасть. Но рыба не умерла, она просто очутилась в другом водоеме, с необходимой ей жидкой средой. Этот водоем отрезан от первого, но одновременно каким-то образом с ним связан. Новая среда обитания дает возможность, оторвавшись от прежнего привычного бытия, более свободно и как бы отстраненно оглянуться назад, взглянуть на самого себя, на историю своей жизни, посмотреть на нее как бы издалека. Однако сразу отрешиться от всего невозможно. Тяжи, связующие прошлое с настоящим, оказываются слишком прочными. Горькие думы о прошлом и страстные надежды на будущее теснятся в груди, и горит душа жарким пламенем.
Они покинули итальянский ресторан легким шагом, почти стремительно, словно боялись растерять те теплые чувства, которые переполняли их души. Золотоволосая девица с ярко накрашенными губами простилась с ними, поблагодарив за посещение. Чжао Вэйту что-то ей ответил, Ни Цзао, погруженный в свои мысли, прошел мимо молча и лишь у дверей подумал, что ему вежливости ради не мешало хотя бы кивнуть. Но момент уже упущен. Он горько усмехнулся.
Старая оранжевая легковушка ехала ровно семнадцать минут. Здесь был уже пригород, но дома, стоявшие по обеим сторонам дороги, были ярко освещены неоновыми отблесками торговых реклам. Разноцветные огни, врываясь в машину сквозь пелену дождя, бегали по лицу Ни Цзао. Он невольно вспомнил картины абстракционистов, которые ему довелось здесь недавно увидеть: многоцветные пятна, замысловатые переплетения полос и линий. Нечто зыбкое, неустойчивое, ни на что не похожее, но, очевидно, тоже имеющее право на существование. Ни Цзао закурил. Он внимательно прислушивался к звукам, доносившимся до его уха: мягкий шорох бегущей машины, звуки моросящего дождя, то затихающие, то внезапно усиливающиеся, громкие всплески разлетавшейся из-под колес воды, слабое бормотание мотора. Он подумал о своей неожиданной и почти стремительной поездке, о чувстве радости и какой-то даже гордости, которую он испытал, несмотря на спешку при сборах; но в то же время ему немного грустно и даже смешно — смешно за самого себя, за то волнение, в каком он пребывал, совершая свои действия. Он неожиданно приехал в незнакомую страну, встретился с каким-то господином Чжао Вэйту, который в первый же день выплеснул на него поток всяких сведений и признаний, а теперь он, Ни Цзао, спешит на встречу с неведомой госпожой Ши… Почему все-таки человек в своей жизни совершает так много глупых, необдуманных поступков?
Ему вспомнилось путешествие по родной стране: бескрайние равнины, голые степи, почти безжизненные пустыни, ленты нескончаемых рек. Тогда он ехал в большом грузовике. Он стоял в кузове и вдыхал крепкий вольный ветер. На зубах поскрипывал песок.
Почему-то вспомнился день прилета в Ф. Повсюду на аэродроме стояли молодые полицейские, вооруженные с ног до головы, готовые в любой момент вступить в схватку с врагом. Рыжеволосые, голубоглазые, они держали в руках «воки-токи» и карабины. За несколько секунд они готовы появиться в любом месте, где произойдет какое-нибудь непредвиденное событие. После таможенного и пограничного досмотра гость попадает в иной мир — сверкающий и многоцветный. Впрочем, на самом аэродроме тоже сияют никогда не затухающие огни многочисленных вывесок, светятся яркие витрины магазинов. Особенно бросаются в глаза торговые рекламы, с которых на тебя смотрят соблазнительные красотки. От многоцветья красок, сияния огней, от диковинных пятен и полос рябит в глазах.
Первые несколько дней путешествия были очень напряженными: непрерывные взлеты и посадки; поездки на машинах; получение ключей в отелях, а потом их возвращение служителям; обмен визитными карточками, взаимные представления и знакомства; пустенькие, чисто формальные разговоры или церемонные беседы. Слова, слова, казалось бы касающиеся реальных вещей, а на самом деле бессодержательные и поверхностные. Часто лишенные всякого смысла, они мгновенно исчезают из памяти. Когда Ни Цзао приехал за границу, в этот новый для него мир, он сразу же ощутил какую-то щемящую тоску… Китай, великий Китай, когда же ты наконец встанешь в ряды передовых держав мира?! Вопрос, который он постоянно задавал самому себе, был горек. Ни Цзао слишком часто думал об этом и уже научился незаметно для других глотать подступавшие к горлу слезы.
Он подумал о времени, которое здесь потерял — увы, он потерял его слишком много! Дома каждый час работы приносит обильные плоды. А ведь он должен был тщательно, от корки до корки, прочитать свою монографию о вэньчжоуском диалекте. Два старых специалиста из его института, два крупных авторитета в своей области, развернули вокруг его работы дискуссию с привкусом фракционерской грызни. Ни Цзао не пытался от нее уйти, но сознавал, что к стычке он не вполне готов. Спор с японским ученым, профессором Саката из Киотского университета, поставил его в еще более трудное положение. И вот теперь эта семидневная командировка на Запад да еще шестнадцать часов полета с посадкой где-то на Среднем Востоке, и только после всего этого он наконец доберется до Пекина.
Естественно, его мысли часто останавливались на Ши Фугане. Когда-то давным-давно, когда он был еще мальчишкой, Ши Фуган подсадил его на забор в парке Бэйхай, у северных ворот. Как давно это было! События прошлого, они исчезли из его жизни, поросли быльем. Они как бы уже не имеют никакой связи с настоящим. Смешно и глупо ехать в чужую страну, чтобы реанимировать прошлое, те давние события, которые потеряли теперь всякий смысл. Кого же он, в конце концов, ищет? Чего добивается?
Машина скрипнула тормозами, Ни Цзао подался вперед. На лице Чжао Вэйту, вцепившегося в баранку, вновь появилось выражение сдержанности и благовоспитанности, в уголках рта застыла ироническая улыбка.
— Приехали! — проговорил он.
Ни Цзао вышел из машины. Холодный ветер с дождем заставил его поежиться. За те два часа, пока шел дождь, температура воздуха резко упала, что особенно чувствовалось здесь, в пригороде. Пока они ехали, он еще хранил в себе тепло и уют итальянского ресторанчика.
Спасаясь от дождя, он вслед за Чжао побежал под навес над воротами четырехэтажного дома. На лицо ему упал отсвет фонаря, скрытого в густой листве. Деревья, подсвеченные сзади, казались совершенно темными, словно выкрашенными черным лаком. Усеянные мелкими жемчужинами дождя, они тихо покачивались. От них веяло печалью и безысходностью. Красивые железные ворота оказались запертыми. Деревянная дверь за ними была обита кожей. Несколько верхних окон здания освещались, и в них можно было увидеть красивые занавески и растения, украшавшие подоконник. Сбоку от дома стояло пять легковых машин. К их мокрым от дождя кузовам прилипли листья, принесенные ветром. По шоссе, тянувшемуся рядом, бежали автомобили. Огни фар то и дело освещали ограду, которая вслед за тем быстро погружалась в темноту. «Какое тихое и уединенное место!» — подумал Ни Цзао и вновь поежился от холода.
Слева от железных ворот небольшой, тускло мерцающий фонарь; под ним металлическая таблица с надписью. Внизу кнопка звонка. Чжао Вэйту, внимательно изучив надписи, нажал на четвертую кнопку. Совсем рядом с собой, почти возле уха, Ни Цзао услышал голос старой женщины. От неожиданности он отпрянул.
— Это Сяо-Чжао? — спросил голос на чистейшем пекинском диалекте. Дама говорила немного в нос. Ни Цзао даже слышал ее дыхание.
— Да, да, мы приехали, я вместе с господином Ни! — торопливо ответил Чжао.
Раздался щелчок, и дверь автоматически открылась.
Ни Цзао догадался, что сбоку от ворот есть переговорное устройство — «переговорная трубка», как ее еще называют. На металлической таблице видны фамилии здешних жильцов. Нажав на соответствующую кнопку, гость может поговорить с человеком, к которому пришел. После необходимого «уточнения» хозяин с помощью дистанционного устройства отдает распоряжение открыть дверь. Такой нехитрый аппарат позволяет избежать нежелательных встреч со всякого рода людьми вроде жуликов, нищих или сумасшедших — словом, со всеми теми, кого не ждут. Если хозяин не желает с кем-либо встречаться, ему достаточно не вступать в переговоры.
Они вошли за ограду, ворота за ними тотчас плотно закрылись.
Ни Цзао подумал: «Так же и мы, технически отсталые китайцы, стоим сейчас перед огромными железными воротами!»
Чжао Вэйту сделал рукой церемонный жест, уступая гостю дорогу.
— Нам на четвертый этаж, — пояснил он.
Они поднялись по узкой лестнице с необычайно высокими ступенями. Кругом стояла тишина. Они ничего не слышали, кроме собственных шагов и своего прерывающегося дыхания. На стене тускло горели лампы, какое-либо другое освещение отсутствовало. Прекрасно устроено, дом совершенно изолирован от звуков и лишнего света! Ни Цзао подумал об этом с удовлетворением. Внезапно он почувствовал тупую боль в ноге. Весь день на ногах, без отдыха. И сердце в предельном напряжении — ни секунды покоя.
Они достигли четвертого этажа. Одна половина двери оказалась приоткрытой. Из образовавшейся щели лился свет. Госпожа Ши заранее открыла дверь.
— Госпожа Ши! — В голосе Чжао послышались нотки радостного возбуждения. Он распахнул дверь. В передней ни души. Гости остановились.
В передней на стене Ни Цзао заметил небольшую темно-красную таблицу, на которой изысканной древней вязью были написаны зеленые иероглифы: «Кабинет Устремленного вдаль». Под надписью один-единственный крупный иероглиф, исполненный в скорописной манере, в котором Ни Цзао с большим трудом узнал знак «юй» — «невежественный». По обеим сторонам таблицы — парные надписи-дуйляни[10]: «Блюди себя как драгоценный нефрит» и «Копи добродетель — она злата ценней!».
Ни Цзао заморгал глазами. Где он? Какой сейчас год?
К ним навстречу семенила полная старуха, по виду ни дать ни взять стопроцентная китаянка. На ней лиловатое, с красным оттенком китайское платье, на ногах расшитые цветами шелковые туфли. Ее улыбающееся лицо с набрякшей свисающей кожей казалось довольно приятным и добрым, лишь три поперечные морщины на переносице свидетельствуют о ее далеко не ангельском характере.
Госпожа Ши встретила гостей с вежливым достоинством, однако на Ни Цзао взглянула настороженно и с некоторым сомнением.
Ни Цзао заметил это выражение ее глаз и сразу решил объяснить цель своего визита.
— Отец просил навестить вас. У меня от него есть для вас письмо и кое-какие мелочи, которые он презентует вам и дядюшке Ши Фугану.
— Прошу входите, прошу! — Хозяйка закивала головой. — Вот уж никак не думала с вами встретиться.
Сама я прилетела лишь вчера, а господин Ши остался в Маниле.
Ни Цзао вступил в просторный холл, тонувший в полумраке. Хозяйка предложила гостям сесть на изрядно потертый диван, обитый бордовой материей. Они обменялись несколькими фразами, после чего госпожа Ши заковыляла в другую комнату и вскоре появилась с чаем. Ни Цзао, сразу расслабившись, огляделся по сторонам.
Трудно представить себе, что в этой квартире живет европеец. Прямо перед собой он заметил надпись всего из трех знаков: «Терпение — истинная высота!» Это написал некий Кун Линъи, далекий потомок Конфуция, правда, неизвестно в каком колене. Рядом картина Ци Байши[11], которую Ни Цзао, кажется, где-то уже видел. На ней изображены головастики, резвящиеся в горном ручье. Здесь же еще одно полотно с изображением пейзажа, однако Ни Цзао так и не смог разобрать, кто автор картины. Возле полотна с пейзажем стоит черный столик, на нем плоский сосуд с орхидеями. Ни Цзао перевел взгляд вправо, где находилась дверь. То, что он увидел, заставило его широко раскрыть глаза от удивления — поперечная доска с надписью — эстампом. Древние знаки гласили: «С трудом обретенная глупость». Сердце Ни Цзао почему-то учащенно забилось. Он поднялся и подошел к эстампу поближе. В самом деле… Один из иероглифов, «нань» — «трудный», написан весьма необычно. Так писал Чжэн Баньцяо[12]— смело и энергично. Внизу еще одна надпись, вернее, целая фраза: «Обрести мудрость трудно, так же трудно обрести и глупость. Но еще труднее мудрость превратить в глупость. Посему отложи писание, отступи на шаг, и сердце твое обретет покой. Не помышляй о грядущем вознаграждении. Баньцяо познал!» Когда-то давно Ни Цзао знал эту фразу почти назубок и мог повторять ее наизусть. Только смысл ее не вполне был ему понятен тогда, а впоследствии он забыл и само изречение.
И вот сейчас в один миг он вдруг все понял. Значит, нельзя, просто невозможно забыть, что было когда-то, и забытое не приносит человеку настоящего покоя. К тому же давным-давно забытое имеет свойство в один прекрасный момент оживать в человеке, и это происходит так неожиданно, что может перехватить дыхание.
Самое начало зимы. Льются солнечные лучи, двор покрыт опавшими листьями, окна дома вспыхивают на солнце, старая пятнистая кошка проскользнула в дверь, слышатся крики продавцов лотосовой муки, скрип телеги водовоза; перед глазами каменные лестницы с отбитыми краями, отец в европейском костюме; металлический замок на двери; эстамп с каллиграфической прописью Чжэн Баньцяо, в которой иероглиф «трудный» написан как-то очень необычно; потом вдруг осколки стекла на полу… Обида, боль, ненависть, их он до сих пор не может выразить словами. И песня, которую поет «золотой голос» Чжоу Сюань, — такая задушевная, искренняя и в то же время таящая печаль и беспомощность…
Чай оказался не свежезаваренным и довольно холодным. Хозяйка принесла тарелочку с бисквитом. Ни Цзао попробовал кусочек — показалось вкусно.
— В прошлом году я побывала в Пекине, — проговорила госпожа Ши. — Моя младшая сестра живет возле Бэйсиньцяо… И зачем только снесли арки на Дунсы и Сисы? Ах, как мне их жаль! Мешали движению? А Триумфальная арка в Париже? Она ведь тоже мешала движению, однако же там догадались расширить улицу, и сейчас машины просто объезжают ее с обеих сторон. Как долго вы пробудете в нашем городе? Вы уже свыклись со здешней кухней? О, ваш отец, вероятно, постарел, вполне естественно. А как матушка? Ах да, я слышала. У вас ведь, кажется, есть и старшая сестра? Помню, помню. У меня, знаете ли, больное сердце. А тут еще ноги. Посидела в самолете, и вон как распухли. Отечность до сих пор не спадает… — Госпожа Ши говорила без умолку. — Вам сейчас, наверное, за сорок? Надо же, как повзрослели! Есть ли детишки? Сколько? Прекрасно! Браво, браво! Но нужно родить и сынка. В Китае без сына никак нельзя. А какой у вас дом? Неужели вам хватает? Понятно, лучше всего иметь старый дом — наш, четырехугольный[13]с двориком, где можно сажать цветы, разводить птиц, рыб. А летом вы по-прежнему гоняете комаров? Ничего смешного в этом я не вижу. Этот обычай, существующий испокон веков, завещан нам предками. Это своего рода наш национальный секрет. Перетерпи, уступи, отойди на шаг, оставь кого-то в стороне, и ты сохранишь самого себя, а потом все постепенно вернется на свои места. Того, кто вершит зло, в конечном счете настигнет заслуженная кара и гибель, а ты останешься жив и даже сохранишь свои силы… Господин Ши и я, мы вместе весьма интересовались этой проблемой. Господин Ши, как вам известно, очень чтит Китай, преклоняется перед китайской культурой. Он говорит, что китайская культура — единственная в своем роде, никакая другая культура в мире не может с ней сравниться. В ней таится скрытая истина. Вот, к примеру, Сингапур, Малайзия, Филиппины. Они у себя много понаделали нового, но в конце концов решили: без китайской культуры не обойтись! Именно ее дух понадобился им, потому что нет в этом духе торопливости, нет ни перед чем страха, нет и охаивания всего и вся. Словом, Китай обладает чем-то абсолютно своим.
Гости внимали хозяйке.
— Европа? Что в ней хорошего? Конечно, вы всегда можете приобрести холодильник, стиральную машину, цветной телевизор, обзавестись стереомузыкой и автомобилем. А еще что? Какое, собственно, все это имеет к нам отношение? Вот вы там у себя сетуете на свою жизнь, но вам неведомы наши беды… Но зато у нас свобода слова. Если ее нет, значит, надо запечатать рот, и ни гу-гу… Ах! Как ломит ноги!
В детстве у Ни Цзао были свои раздумья. Утром по дороге в школу он нередко покупал печеный батат. Откусывая корень на холодном ветру, он длиннющими рукавами стеганого халата вытирал мокрый нос. Он шел и думал: «Неужели я иду по дороге в школу? Нет, сейчас так противно, что я погреюсь еще под одеялом и ни за что не встану с теплого кана[14]. Но в поговорке говорится: „Кто встает чуть свет, тот богатство обретет, кто подолгу спит, тот ночной горшок несет“. Ерунда все это! Но зачем все же я иду по дороге в школу в такую рань? А может быть, нас двое: один идет в школу, откусывая на ходу печеный батат, а второй нежится под одеялом. Я знаю, одному из них сейчас очень противно…»
Охваченный этими думами, он быстро идет в сторону школы. Вот ее белая стена, возле стены толпа людей. Что-то произошло. Кажется, убили нищего… Ни Цзао не хочет смотреть, он боится. К тому же, если остановиться, можно опоздать на уроки… Тело несчастного прикрыто драной рогожей, из-под которой наружу торчат ноги, обутые в рваные ботинки. Согнутые конечности напоминают куриные лапы… Мальчика объял страх. Ему вдруг почудилось, что мертвец не нищий, а он сам. Действительно, откуда он, Ни Цзао, так уверен, что он жив, а тот, другой, мертв? Откуда знать: может, у мертвеца есть еще другая оболочка, в которую его душа сейчас переселилась. Если так, значит, можно предположить, что лежащий перед ним человек — это и есть Ни Цзао. Значит, Ни Цзао умер! Все ясно! Вот его скрюченные ноги, его жалкое тело, прикрытое рогожей. А вместе с тем, другим Ни Цзао будет жить другая мать и отец… Там будет еще один мир. Когда этот Ни Цзао умер, его родители, сестра, тетя, бабушка — все пришли сюда его оплакивать: «Сынок (внучек, племянник, братишка), как же это ты?..» Как горько они плачут, как глубоко их горе! Он слышит их голоса и плач… Неужели все так и происходит на самом деле? Каждый день один Ни Цзао живой, что-то делает, а второй умирает…
Так думает мальчик, пока не доходит до ворот школы. На двери класса приклеена полоска бумаги с названиями сладостей, которыми любят лакомиться девочки: «кислые финики, абрикосовые конфеты, цукаты». Наконец-то все встало на свои места…
Находясь за границей, в Европе, сидя подле жены Ши Фугана и Чжао Вэйту, рассматривая надпись о глупости, которую «трудно обрести», Ни Цзао вдруг понял, что прошлое на самом деле вовсе никуда и не исчезло, оно здесь, рядом, в европейском городе Ф., в этом доме госпожи Ши. Оно затаилось в сердцах всех тех, кто когда-то его пережил. Ведь, кроме него самого, существующего в данный момент, живет еще один Ни Цзао, который существовал когда-то раньше. В пятидесятых годах люди распрощались с сороковыми годами, а в шестидесятых они простились с пятидесятыми, так, будто они, покинув Шанхай, направляются в Циндао, а оттуда — в Яньтай. Людям кажется, что путешествие во времени необратимо в отличие от путешествия в пространстве, где можно поехать вперед, а можно повернуть назад. Сегодня вечером он познал нечто, что всколыхнуло его душу. В эти восьмидесятые годы, в незнакомом ему месте он вдруг увидел прошлое, которое давным-давно похоронил.
Археологические раскопки?
Связь времен? Продолжение прошлого?
ГЛАВА ВТОРАЯ
Всю ночь мяукала кошка. Ее надсадные крики, порой жалобные, а временами злые и хищные, то вдруг замолкавшие, то усиливавшиеся, раздавались в ночной темноте. Мяуканье меньше всего напоминало зов любви, скорее, это был яростный призыв к схватке, к убийству, к смерти. Рука Цзинчжэнь дрогнула. Небольшая фарфоровая чашка с вином упала на пол и разбилась вдребезги.
Цзинчжэнь (в нынешней книге жильцов она записана под фамилией Чжоу и Цзян[15]), схватив веник, выбежала наружу и закричала, обратясь к стене, на которой сидело животное, едва различимое в свете звезд. Вдруг Цзинчжэнь стала пританцовывать и что-то насвистывать, словно ей уже удалось схватить пятнистую тварь с зелеными глазами и тугим брюхом. Ей кажется, что ручкой веника она бьет по брюху бесстыжее и коварное создание, истинное воплощение нечистой силы, пока из тела животного не брызнула кровь. Чувствуя, что задыхается от напряжения, женщина медленно возвратилась в дом. Ее восьмилетний племянник Ни Цзао и его девятилетняя сестра Ни Пин широко раскрытыми глазами уставились на тетю. Женщина взглянула на них влюбленными глазами и громко расхохоталась.
— В последние дни нашей семье сильно не везет. Видно, накликала на нас беду та мертвая кошка. Вот я и отгоняла злой дух. Только я одна могу его отвадить!
Дети онемело стояли, моргая глазами. Они ничего не поняли.
— Ну да ладно! — проговорила тетя. — Хватит об этом. Давайте лучше разучим песенку. — Она прокашлялась, прочищая горло, сплюнула, глубоко вздохнула и попробовала голос. Он звучал чисто. Тетя запела, старательно выговаривая слова:
Ветерок набежал,
Облака заметались по небу,
Многоцветье трав тра-та-та,
Вот так, тра-та-та…
Она забыла слова песни, и вместо слов появилось это «тра-та-та», будто речь шла о чем-то вполне понятном и известном.
Заснули говорящие деревья,
Заснули поющие птицы.
А ивы качались,
На ветру трепетали.
Во время пения у тети, по-видимому, защипало в носу, потому что она вдруг громко чихнула, причем сделала это с таким ожесточением, что все ее тело вздрогнуло и затряслось. Дети расхохотались.
Мать позвала детей спать. Цзинчжэнь (она же госпожа Чжоу и Цзян) стала стелить себе постель. На ум вдруг пришли строки из поэмы Бо Цзюйи «Песнь о вечной печали»[16]:
Вот и девочке Янов приходит пора
Встретить юность свою.
В тайне женских покоев растили дитя,
От нескромного взора укрыв.
И однажды избрали прелестную Ян
Самому государю служить.
Тра-та-та, тра-та-та…