Ни Учэн стойко выдержал наглый натиск официанта. В какой-то момент господин Ду заметил, что Ни Учэн как будто испытывает некоторую неловкость. Ему и самому было мучительно сознавать, что его приглашает на обед такой добросердечный и гостеприимный юноша, которому никак невозможно было отказать. Господину Ду стало не по себе. Он почувствовал себя очень неловко, оттого что именно он, Ду Шэньсин, задолжал этому молодому человеку обед с морскими деликатесами в «Ресторане семьи Тань». Ду решил в ближайшие дни непременно устроить ответный обед — может быть, пригласить гостя в респектабельный ресторан «Эньчэнцзюй».
Ни Учэн и вправду испытывал неловкость, но лишь самое короткое мгновение, потому что по своей природе он отличался общительностью, любил поболтать и пошутить. Смеялся он от души. …Блюдо, называвшееся «оленьим огузком», на самом деле оказалось жареными кусочками свиной кишки. Официант подал к нему вина в оловянном чайнике, погруженном в миску с горячей водой. Поскольку господин Ду от вина отказался, Ни Учэн налил себе. Отхлебнув глотка два из небольшой чарки, он потянулся палочками к жаркому из свиных кишок. Его глаза заблестели, на лице блуждала довольная улыбка, голос стал громким, звонким.
— Господин Ду, прошу вас, попробуйте вот это блюдо!.. Не стесняйтесь! — Он сделал широкий жест, не без изысканности, приглашая гостя приступить к трапезе, словно стол ломился от разносолов и яств.
— Как я рад, что вы, господин Ду, почтили меня своим присутствием. Для меня, ничтожного человечишки, это большая честь! Это подлинно великое счастье. Как говорят… — далее последовала невнятная фраза. — Вы знаете, я ведь учу и французский язык. Да, да… французский… Между прочим, вы случайно не встречались с молодым европейцем-китаистом? Его зовут Вольфганг Штраус, по-китайски — Ши Фуган. Милейший человек. Он изучал науку о знаках и логику, а потом решил заняться психоанализом. В конце концов его увлекла китайская грамота, то есть наша культура. Представляете! Если иностранцы объедятся нашего дурмана, «обопьются китайского зелья», они совсем потеряют разум и никогда не придут в себя! Политика?.. Нет, Ши Фуган заявил, что политика его нисколько не интересует… Да, политика у нас, конечно, существует, а вот социальные отношения начисто отсутствуют, впрочем, как и любовь — пожалуй, даже в еще большей степени. Только подумайте, за всю историю нашей цивилизации на протяжении нескольких тысячелетий любовь находилась под запретом… У Канта, разумеется, ее тоже не было. Он жил в небольшом немецком городке и ежедневно прогуливался по строго установленному им маршруту, который он никогда не изменял. Типичный немецкий ученый, железный человек… Сегодня я хотел пригласить сюда и господина Ши Фугана, но он внезапно уехал в Тяньцзинь. Вы знаете, он крутит любовь с одной нашей студенткой из Тяньцзиня. Таковы все европейцы: стоит им где-то появиться — и сразу же любовь! У китайцев совсем другое — повсюду конкуренция, борьба, везде выискивают шпионов и предателей. Ради этого люди готовы не спать по нескольку ночей подряд. Мой учитель, господин Ху Шичжи, как-то говорил… Он сказал примерно так: «Сначала смелая гипотеза, а потом скрупулезная система доказательств». Вот в чем суть философии! Философию можно уподобить королю Лиру, который раздал все свое состояние детям, а сам остался ни с чем. Увы…
|
|
|
|
Когда разные отрасли науки получат широкое развитие, философии придет конец. Кто-то сказал, кажется Бертран Рассел, что философия похожа на кошку, которая пытается поймать мышь в темной комнате (кстати, есть похожая китайская поговорка: «Слепой кошке удалось схватить дохлую мышь»). Так вот, тот же Рассел заметил, что никакой мыши на самом деле в комнате вовсе нет, поэтому кошке, будь то слепой или зрячей, к тому же самой ловкой, никогда не удастся поймать вожделенную мышь… Ибо путь Неба имеет свое постоянство, хотя порой и отходит от обычной колеи. Но если это происходит, то в этом случае важно обладать широтой взгляда и горячими чувствами. Возьмем, к примеру, женщин. Каждая женщина должна следить за собой и уметь одеваться. За границей, если вы сделаете женщине комплимент по поводу ее внешности, она вас непременно поблагодарит. А у нас, в Китае? Стоит вам похвалить ее наружность, она тотчас набросится на вас, обзовет подонком, глядишь, закатит оплеуху. «О Чжуй, мой пегий скакун, что делать с тобой? Ведь ты больше не в силах идти! А как поступить мне с тобой, моя красавица Юй, на этом страшном пути?»[58]Увы, иногда мне кажется, что с нашим поколением каши не сваришь, поэтому возложим наши надежды на следующих за нами… Эх, жаль только, что у моего сынишки не все ладно с ногами: палец правой ноги, кажется второй, давит на средний… Что до меня, то я достаточно молод, чтобы овладеть науками и сделать что-нибудь дельное в жизни. Да, если ты молод и здоров, но не трудишься, ты можешь впустую растратить лучшие годы своей жизни. «Время — золото!» Французы говорят, что… Ах, простите, господин Ду, я совсем заболтался. Наступила пора вам вразумить меня. Каково ваше просвещенное мнение? Как по-вашему, прав я или нет?
|
|
Поначалу Ду Шэньсин слушал довольно внимательно горячий и взволнованный монолог собеседника, стараясь следить за безудержным и стремительным потоком его вдохновенной мысли, которая «уносилась в многовековую даль и охватывала широчайшие пространства в тысячи ли». Как говорится, он проникал в самую сердцевину явлений, в их сокровенную суть. Ни Учэн витийствовал пылко, страстно и с необыкновенной искренностью — как дитя. Как его понесло! А ведь выпил всего две чарки, правда, закусил самую малость! Но какой задор! Какое воодушевление! У него сейчас такой вид, словно его провозгласили императором! Да, духом и статью юноша, кажется, удался. Но как жалко он выглядел, когда мы вошли в ресторан! И все-таки есть в нем что-то вульгарное! А с каким энтузиазмом он расправляется с едой! С какой трогательной задушевностью относится к своему гостю, как свободно держится за столом, как разглагольствует! Истый северянин!
Но чем дольше Ду Шэньсин внимал собеседнику, тем большее неудобство он испытывал. Господин Ду был человеком практичным и деловым. Эти качества его натуры проявлялись решительно во всем: в его поведении, в делах — в том числе и научных. Разговаривая с собеседником, он обычно выслушивал его мнение со вниманием, как говорится, «протерев уши», если к тому же тот говорил так же прямо и по-деловому. Но сейчас господин Ду ровным счетом ничего не понимал. Что хотел сказать ему Ни Учэн? В чем смысл его слов, какова цель нынешнего разговора? Еще полгода назад Ни Учэн с невероятной сердечностью пригласил его в ресторан. Для чего? Чтобы выплеснуть на него этот нескончаемый поток пустых словес и надерганных отовсюду изречений? Впрочем, разве скажешь, что он круглый невежда? Как ловко он орудует разными ссылками из книг и цитатами! И все у него как будто доказательно и солидно. К тому же умеет болтать на иностранных языках. В некоторых его рассуждениях, пускай даже поверхностных, видна даже некая оригинальность. Однако все, что он вещает, какое-то половинчатое, ни то ни се: «На востоке молоток, на западе скалка». По-настоящему образованный человек так себя вести никогда не станет. Вот сейчас он что-то меня спросил. Но на какой его вопрос я должен ответить? По поводу чего я должен высказать свое мнение? Да, господин Ду действительно чувствовал себя весьма неудобно.
А вопрос Ни Учэна был всего-навсего проявлением вежливости и застольного этикета. Его мысль, как и его речь, отличавшаяся необыкновенной остротой и стремительностью полета, неудержимо и свободно летела вперед. Она будто порхала, ни на мгновение не зная покоя. Она была непостоянна и зыбка, как ветер или дождь, как дым и утренний туман. Сам Ни Учэн никогда не знал, что он скажет в следующее мгновение. Еще когда он учился в средней школе, его учителя давали ему самые противоположные оценки. Преподаватель словесности как-то поставил ему даже сто пятьдесят баллов за сочинение. Но зато другие учителя искренне считали, что Ни Учэн — ученик совершенно никудышный. Преподаватели истории, физики и гигиены вполне серьезно говорили, что надо-де в школу вызвать родителей и посоветовать сводить сына в «заморский дом», то бишь в миссионерскую клинику, и показать мальчика врачу из отделения нервных заболеваний (в то время, как известно, не было различий между недугами нервными и душевными).
Видя, что господин Ду замешкался с ответом. Ни Учэн вежливо и как-то очень дружелюбно ему улыбнулся, а затем, подхватив прерванную мысль, вновь пустился в безудержные разглагольствования. На сей раз он обратился к буддизму и извлек несколько фраз из буддийских канонов. Потом он вспомнил о своем посещении буддийских монастырей. Однако в середине разговора он неожиданно с пафосом воскликнул:
— У китайцев есть один большой недуг, а именно их полное неумение делать логические обобщения… Как-то я решил сходить в храм Спящего Будды. У ворот Сичжимэнь мне повстречался торговец ячменной похлебкой. Спрашиваю его: как пройти к такому-то храму. Он пустился в объяснения: так, мол, и так. Жестикулирует и плетет всякую околесицу, причем чем дальше, тем больше. А вот если бы он мог обобщать понятия, он все объяснил бы мне ясно и просто: сначала выразил бы понятие гор Сишань — Западных, потом гор Сяншань — Ароматных и, наконец, сделал бы обобщение в виде храма Спящего Будды…
— Скажите, — заметил Ду Шэньсин, — а что, по-вашему, самое главное сейчас? — В его голосе слышались нотки скорби. Глаза Ни Учэна забегали по сторонам, и он обескураженно склонил голову. Он понял, что собеседник имеет в виду войну: Европу, страны Тихого океана, опаленные пламенем этой войны. Он промолчал. Его мысли находились в смятении. На лице появилось выражение, свойственное жителям его родного края: Мэнгуаньтунь и Таоцунь. Покойная мать, будь она сейчас жива, с радостью узнала бы привычную и милую ее сердцу одеревенелую тупость его лица.
— Вы еще очень молоды! Как говорится: «Энергичный человек, который живет в динамичное время, но отнюдь не в динамичном мире». И все же мир вокруг меняется, а вместе с ним должно измениться и государство. «Путь Неба неизменен, но человек должен неуклонно совершенствовать самого себя!» Человеческая жизнь похожа на плавание в лодке по бурному морю. Надо крепко держать руль!
Лицо Ни Учэна покраснело, уши приобрели пунцовый оттенок. Наверное, сказалось выпитое вино. Вообще-то он пил немного, а сегодня пришлось выпить целых два ляна. Из слов господина Ду он понял, что его собеседник, вероятно, наслышан о его связях с некоторыми предателями. А может быть, он узнал о том, что Ни Учэн относил свою визитную карточку в резиденцию Ван Цзитана — председателя Политического комитета Северного Китая?
Но ведь он сделал это исключительно ради того, чтобы получить работу, причем не какую-нибудь, а преподавательскую. Ни Учэн вовсе не собирался переметнуться к ним. У него и в мыслях не было предавать интересы страны. Зато как много он помогал своим землякам, которые участвовали в антияпонской борьбе! А может быть, господин Ду прослышал о его разгульной жизни? Нет, нет, совсем не в этом дело. По сравнению с другими мужчинами он — невинное дитя. Впрочем, такой консерватор, как господин Ду, с него станется…
— Мой брат, Учэн, вот вы только что говорили о научных связях между Китаем и Западом. Может быть, вы собираетесь издавать научный журнал? Меня этот вопрос крайне интересует! — Ду решил сменить тему разговора, чтобы дать собеседнику возможность восстановить свойственную ему жизнерадостность.
В этот момент подали белое мясо. Ни Учэн с видом знатока зачерпнул ложкой бульон, поднес к губам и, подув, осторожно проглотил. И правильно сделал, так как горячая жидкость непременно обожгла бы рот и глотку. Через мгновение он ощутил тонкий вкус блюда, душа, как говорится, улетала ввысь. Но язык он все-таки обжег, потому что язык одеревенел. Ароматный свежий бульон, очищающий дух и укрепляющий жизненные силы, постепенно исчезал из миски. Приятное ощущение, которое испытывали его уста и пищевод, его желудок и кишечник, растекалось по всему телу. Он вспомнил, что в течение нескольких дней он питался крайне скудно — не позволяя себе никаких деликатесов, и подумал о том, что в детстве его кормили не «по-научному». Его организм совершенно не получал полезных, питательных продуктов. Несмотря на это, у него хорошее пищеварение и желудок, и он вполне насыщается, когда почувствует голод. В эти мгновения, покуда Ни Учэн, проглотив первую ложку мясного бульона, дул на вторую, чтобы остудить горячую жидкость, он ощутил чувство невероятного удовлетворения, которое, родившись где-то в желудке, разлилось по всему его организму. Это сладостное чувство рождало воодушевление и радость. До чего же все прекрасно! Он рассмеялся, счастливый.
В этот момент Ни Учэн верил не только в свое собственное будущее, он уверовал в будущее своих друзей, своей страны, в грядущее всего мира.
— Вы знаете, я неисправимый оптимист! — сказал он. — Вообразите, какое у меня было детство. Я не только не умел чистить зубы, я даже не представлял, что такое зубная щетка. Само собой, я не слышал и о зубной пасте или зубном порошке. А ведь наша семья, можно сказать, считалась первой в округе. До десяти лет — ах, простите, господин Ду, за такую подробность, о которой, может быть, не вполне уместно сейчас вспоминать, но мы должны трезво взглянуть на наше прошлое — мы именно так росли. Извините… прошу прощения. Так вот, до десяти лет я никогда не пользовался бумагой, когда ходил по нужде… обходился, так сказать, глиняной стенкой… Этак «бжик, бжик»… А нынешний Китай? Он ведет сейчас необычайно тяжелую борьбу. Внутри страны что-то назревает, Китай меняется. Правда, страна находится пока в омертвелом состоянии, но рано или поздно она возродится, как феникс. Ведь китайская культура имеет четырех-пятитысячелетнюю историю. Доктор Ши Фуган как-то сказал мне, что наша культура никогда не прерывалась, она не только жива по сей день, она сохранилась почти полностью в своем первозданном виде. Конечно, в ней много наносного, грязного…
Ни Учэн говорил с большим воодушевлением, увлеченно разглагольствуя, он постепенно перешел на местный говор, распространенный в его родной округе — Мэнгуаньтунь и Таоцунь. Его речь сразу же потеряла ту изысканность и заморский колорит, которые украшали ее в момент начала беседы. Но зато сейчас речь Ни Учэна стала меткой и сочной. Его собеседник заметил метаморфозу. Но что было ее причиной: его слова, обращенные к Ни Учэну, или мясной бульон?
Покончив с трапезой, Ни Учэн проводил господина Ду и снова оказался на улице Гончарный ряд. Вдруг он почувствовал странную опустошенность. В голове было пусто, словно из нее вытянули не только мозг, но и все соки. Кто он, где он? Что он сделал в прошлом, чем он занимается сейчас, что ждет его в будущем? Что он вообще должен сделать в жизни? Что, наконец, он любит делать? Ни Учэн не смог ответить ни на один из этих вопросов. Но почему, как только покинул он стены «Глиняного горшка», сразу же опустела его жизнь?
Его черепная коробка, казалось бы, в один момент потеряла все свое содержимое. И тут в мозгу промелькнуло страшное слово «дом», а вместе с ним перед глазами возникло скорбное и жалкое лицо Цзинъи, сразу вызвавшее его раздражение. Дом, дом, дом… в котором он не был вот уже три дня. Нет, он ничего не планировал загодя и ничего не загадывал. Все получилось как-то само собой, непреднамеренно, совершенно машинально он передал жене свою печать, совсем бесполезную и потерявшую силу. Ни Учэн не любил и не умел лгать. Тем более он никогда не позволил бы себе опуститься до столь низкого поступка, как обман собственной жены — матери его обожаемых детей. При одном воспоминании о детях на его глаза навернулись слезы…
Что? Какая еще коляска? А? Нет, нет! Мне коляска не нужна… До чего изможденный вид у этого рикши, одетого в какие-то лохмотья… Подумать только! Дряхлый старик волочит коляску, а в ней развалился пышущий здоровьем молодой барин. Один тащит другого — как лошадь или буйвол! Тягловый скот! О Небо! В какие же времена мы живем! В какой стране, в каком городе все это происходит?!
Ни Учэн отказался от услуг рикши и свернул в переулок — Цветочный, стены которого облепили объявления, разные по фасону и размеру: крупные рекламы, напечатанные в типографии, и небольшие писульки, накорябанные рукой. На одном из объявлений, рекламирующем укрепляющее снадобье «Жэньдань», изображен японец с бородой, расчесанной на две пряди. Другое, с изображением бога долголетия Шоусина, предлагало «экстракт из лактации». Третье вещало о лечении венерических болезней в «Берлинской клинике», расположенной за Передними воротами. Еще одно объявление принадлежало некоему Лю по прозванию Железная Пасть — гадателю по триграммам и физиогномисту, «великолепно разбирающемуся в добре и зле, а также в бедах и удачах». Внешний вид объявлений, как и их содержание и нарисованное на них, производили самое жалкое впечатление и не вызывали ни малейшего к себе доверия.
Возле стены сидела нищенка с лицом, залепленным черными комьями грязи. Сквозь прорехи ее рубища темнела морщинистая кожа, похожая на черепаший панцирь. Ни Учэн смотрел на женщину с содроганием. Однако больше всего его поразил не сам облик этой уже пожилой нищенки, а вид ее четверых детей, которые копошились возле нее. Таков, видно, закон жизни: чем беднее и тяжелее жизнь, тем больше на свет появляется детей, а стоит им родиться, как они сразу же становятся вот такими же бедолагами, испытывающими такую же нужду и лишения, какую терпит эта несчастная. И таких бедняков появляется все больше и больше! «Добрые господа! Подайте кусочек на пропитание! Детям нечего есть!» В криках нищенки слышатся слезы. Они похожи на стон или скорбную песнь. Перед нищими прямо на земле валяются пять обшарпанных глиняных плошек. В одной лежит небольшая кучка чего-то съестного. Ни Учэн почувствовал запах кислятины.
Он кинул в посудину мелочь, и лицо нищенки озарилось улыбкой. На какое-то мгновение Ни Учэн позавидовал женщине: у нее наверняка нет стольких забот и тревог, какие мучат его, Ни Учэна. Разве не счастлив тот, кто думает лишь о своем собственном пропитании и больше ни о чем? А коли так, то мне незачем возвращаться домой. Лучше я стану вот таким же нищим и так же, как они, буду на коленях просить у людей подаяние. С точки зрения истории и в чисто теоретическом плане нищенство — это тоже профессия, в которой есть даже нечто возвышенное. Этакая древняя простота!
А что тогда будет с моими детьми: с Ни Пин и Ни Цзао? Значит, им тоже придется стать побирушками? Нет, этого он никогда не допустит! Когда дети появились на свет, малейший их плач бередил его душу. Каждая их слезинка вызывала у него слезы на глазах — слезы большого, взрослого мужчины! Детский плач… В сознании Ни Учэна мелькнуло что-то теплое и живое. Он вспомнил белого мышонка, которого держал в детстве; мягкое прикосновение материнской руки к его голове; маленьких птичек, что порхали в ветвях дерева; его любимый тягучий настой из красного батата. На память пришли те короткие дни, когда он в первый раз привез Цзинъи в Пекин, — время надежд!.. Он вспомнил свою болезнь и свои кривые ноги, истонченные и согнутые после недуга… И снова дети… Меж ними разница лишь в один год. Однажды, когда они спали рядышком на постели, ему пришла в голову мысль произвести с ними опыт, использовав знания (правда, весьма и весьма ограниченные) из области нервной системы человека. Легонько коснувшись обнаженных детских ступней, он тотчас заметил мгновенную реакцию, о чем в свое время он прочитал в какой-то книге: по пальцам и по всей ноге прошла судорога. Он решил повторить опыт, но тут откуда ни возьмись возникла Цзинъи. С горящими от ярости глазами она бросилась на него, словно обезумевшая тигрица, защищающая своих детенышей от врага, как будто он и был тем злодеем, который собирался их погубить. В его адрес полетели страшные проклятья. Не трожь детей! — закричала она, оттолкнув его прочь. Ты что задумал? А что я, собственно, мог задумать? Ведь я как-никак их родной отец! Разве ты отец? Дети спят, а ты их тревожишь! Мешаешь им спать!.. Что? Какой еще опыт? Ты посмел проводить опыты над моими детьми! Цзинъи рвалась в открытый бой… Скотина! В тебе нет ничего человеческого!
И снова грубые, унизительные оскорбления. А потом появились теща и Цзиньчжэнь. Все втроем они бросились на Ни Учэна, собираясь разорвать его в клочья… О, слепая сила материнской любви к своим детям, инстинкт защиты детенышей! Великая всеиспепеляющая сила, чувство матери-самки… Увы, человек по своей природе остается животным, а мы живем как дикие звери. Поэтому я не обижаюсь на тебя, Цзинъи. Но почему ты не веришь, что я люблю своих детей? Неужели к своим детям… Нет, ты именно так утверждаешь, что я какой-то злодей. Между тем ты хорошо знаешь, что за всю свою жизнь я не убил даже курицы. Даже лютый тигр не сожрет своего детеныша… Скажи, зачем ты то и дело зовешь на помощь сестру и мать — этих злыдней, вдов, которые только и ждут, как бы свести со мной счеты? Если бы они не вмешивались в нашу жизнь, она была бы совершенно иной.
Конфликты с женой стали неразрешимыми. У супругов уже не осталось общих тем для разговоров. Например, Ни Учэн любил потолковать о Европе, Японии, об Англии или Америке. Он вспоминал Декарта, Канта, рассуждал о пользе солнечного загара, о вреде сутулости, о необходимости чистить зубы по утрам и перед сном, но, когда он заводил разговор на эти темы, Цзинъи начинала скрипеть зубами от злости. О, как она ненавидела его в эти минуты! Все это чистейший бред и собачье дерьмо! Она сразу же уходила прочь, сверкнув от негодования глазами. Деньги — вот что действительно обладает настоящей ценностью. Деньги, деньги! Если их нет, все его разглагольствования не стоят собачьего дерьма!.. Чистить зубы по утрам и вечерам? А откуда взять деньги на щетку и зубной порошок? К тому же изволь платить за воду, за тазик для умывания… О, деньги, деньги! Где они?.. Не сутулиться!.. Бессовестный трепач, брехун! Разве порядочный человек может распрямить плечи и выпятить грудь? Грудь выпячивают одни проститутки, и все равно какие, профессиональные или любительницы. А если мужчина выпячивает грудь, значит, он или душевнобольной, или разбойник — туфэй! Между прочим, у вас в семье почти все сумасшедшие! Твой дед полоумный, как и твой прадед, а твой отец — настоящий псих. Поэтому хватит морочить голову. Неужели ты думаешь, что мне все это неизвестно? Кстати, и мамаша твоя тоже помешанная — истинная психопатка…
Заткнись! Он трахнул кулаком по столу. Чайник и чашки, взлетев в воздух, упали на пол и разбились. В столе появилась трещина, а на руке выступила кровь. Заткнись! О моей матери — ни слова! Дура! Мерзавка!
Сам мерзавец! Тысячи раз, десять тысяч раз мерзавец! Подлец… в этой жизни и в будущей! И все в вашем роду, все ваши предки — подлецы! А сам ты мерзостное дерьмо, выблядок! Мерзотина! А мамаша твоя — старая мерзостная побирушка. О, сколько я от нее натерпелась, когда вышла за тебя замуж! Сколько горя хлебнула! Другое дело — в семье у матушки… Там никто меня не мучил, никто не оскорблял! А здесь? Здесь и это не так, и то не так, ко всему твоя мамаша придирается, во все сует свой нос. Сказала не так, посмотрела не так, кашлянула, засмеялась — опять не так. Волосы у меня плохие, брови кривые. До ветра пошла — и то не по ней. А ведь в ту пору я была молоденькой девчонкой. И вот эту безобидную девчонку, почти ребенка, она невзлюбила — хоть на глаза не попадайся! Во все-то она вмешивалась. Я не то, чтобы шаг шагнуть, вздохнуть и то боялась. Еда в горле комком застревала! Хоть не ешь совсем!.. А ты мне толкуешь о Канте! Нет, сначала объясни мне: этот твой Кант, питался он или нет? Ясно питался. А деньги откуда брал? Деньги, деньги? Ах, Цзинъи, мать моих детей, ты же знаешь, что больше всего меня угнетает и раздражает, когда ты упоминаешь это слово — деньги! Именно они лишают меня всех радостей и удовольствий. Неужели, кроме этой причины, нет никаких других. Мы с тобой стали супругами после всех положенных церемоний: был у нас и сговор, и помолвка, и обмен именными карточками, свадебными дарами и приданым. Нам трубили трубы и музыканты били в литавры, мы клали поклоны Небу и Земле, в свадебных чертогах горели красные свечи. Все это у нас было. Но если все это так, почему нам нечего сказать друг другу? По приезде в Пекин я отправил тебе письмо, в котором писал, что из произведений Мао Дуня и Ба Цзиня[59]я многое узнал о любви. Через несколько лет после нашей женитьбы я впервые в своем письме осмелился написать (пусть робко, но все же написал) о том, что я помню тебя и скучаю по тебе. Наверное, эти слова нужно было бы воспринимать как ростки любви. Чем же ты ответила на мою любовь? Все тем же требованием денег. Деньги, снова деньги!
Ах, не болтай глупостей! Брось, пожалуйста, тебя все «раздражают», тебя «угнетают»? Говоришь ты как будто гладко и складно, что называется «кислое, сладкое — все на месте»! Только кому ты стараешься втереть очки? Ты растратил все наши деньги, мое приданое, все состояние моей матери — все пошло на тебя! Вспомни, как ты отправился учиться в Европу. А кто за тебя платил? Ну отвечай, отвечай же! Ты разорил нас всех. Однако тебя это нисколько не волнует. Мы, как говорится, «питаемся северо-западным ветром», а ты в это время развратничаешь да попиваешь зеленое винцо в квартале красных фонарей. Вокруг тебя культура, утонченность, богатство, почет, ты пользуешься всем этим. А я? Я в это же самое время вынуждена нянчить детей, заботиться об одинокой матери, сестре. Мы перебиваемся с хлеба на воду, едим чуть ли не траву, латаем одно, а в это время рвется другое. Голову вытащишь, ноги вязнут. Очаг наш постоянно холодный, котел — пустой. Ты знаешь об этом? Ты об этом когда-нибудь задумывался? Есть у тебя совесть, человечность или их нет? Вот ты учишь нас: два раза в день надо чистить зубы и ходить по улице, выпятив грудь. А я тебе на это скажу так: если в животе пусто, то спину не распрямишь. Сам ты швыряешь деньги на ветер, а нам о них и заикаться нельзя! А ведь мы живем чуть ли не впроголодь. По-твоему, это справедливо?
Какая злоба в ее словах! Как ловко она все перекраивает на свой лад! Она так ненавидит меня, что готова растерзать на куски! Каждое ее слово — острый нож, дюжина слов способна отправить в могилу самого крепкого человека! А тут еще ее сестрица и матушка! Все трое в любой миг могут кинуться на меня, обрушить потоки слов, а глядишь, еще и пустят в ход кулаки. Особенно хороша Цзинчжэнь — вдовица из семьи Цзян и Чжоу. Больше всего я боюсь именно ее, ведь она способна угробить человека. Что же мне теперь делать? Что делать? Кажется, проблема неразрешимая. Можно сойти с ума!
И тут Ни Учэна осенило: он вспомнил об оружии, которым пользовались мужчины в его родных местах Мэнгуаньтунь и Таоцунь, когда нужно было отвадить кого-то из местных женщин. Оружие страшное, словно кистень наемного убийцы. Ни Учэн заревел от восторга: скину перед ними штаны! И он не долго думая стянул штаны. Средство оказалось магическим — три женщины тотчас в ужасе разбежались во все стороны. Теперь-то их никакой силой обратно не затащишь! О радость отмщения, правда, радость несколько похабная! Ни Учэн заржал. Да, будет странно, если Китай не погибнет!
Всю ночь он слышал хор проклятий, которые на него обрушили три женщины. Ругали на разные голоса, в разной тональности, поносили, пока не забрезжил рассвет. Они сами не спали, не давали спать детям. Само собой, не спит и Ни Учэн… Когда он учился за границей, он часто вспоминал, как ругаются женщины в его родных местах. Представить эту ругань иностранцу просто невозможно. Ругаются они с необычайным воодушевлением, свирепо, со злостью. В их проклятиях и энергия, и смекалка, и изворотливость ума, и сладостное чувство удовлетворения. По всей видимости, китайская женщина, годами терпящая разного рода беды и лишения, угнетенная и обездоленная из поколения в поколение, вряд ли смогла бы существовать, выходить замуж, рожать детей, «тянуть нить предков», если бы не умела вот так заковыристо и лихо ругаться, тем самым облегчая свое душевное состояние. Ах, какая прекрасная тема для докторской диссертации: «Психология ругани»!
Такова и его собственная семья, в которой процветают грязь, невежество, дикость, жестокость, накопленные тысячелетиями. А он? Он молодой утонченный аристократ, случайно очутившийся в этом грязном мире. Он полон сил, горячей любви к жизни, он тянется к культуре, алчет любви, ищет счастья. Почему он не родился где-то в Париже или в каком-то другом приличном месте, скажем в Вене, Берлине, Нью-Йорке, Женеве, Венеции, Лондоне, Москве? Почему он появился на свет именно в этой деревеньке Мэнгуаньтунь — на солончаковой почве, где под ногами «овечьи катышки»? Почему для того, чтобы получить образование, он должен был ехать в уездный город, потом в Пекин, в Европу? Зачем он изучал английский, немецкий, японский языки? Не лучше ли ему было остаться местным богатеем, как его дядя или двоюродный братец? Курить опиум, держать при себе наложницу, резаться в карты, разводить птиц и харкать на пол. Может быть, он был бы более счастлив, чем сейчас. Почему ему суждено жить в такое время и в таком месте? Он не участвует в антияпонском движении и даже боится его и одновременно боится переметнуться к японцам. Впрочем, он не слишком этого и хочет… Он не желает жить со своей женой и не находит в себе сил с ней развестись. Он не может покинуть Китай, и в то же время ему трудно мириться со многими дурными привычками своих земляков. Почему он не может или не желает быть настоящим, стопроцентным китайцем?
А тут еще эта история с печатью! О, какая буря ожидает его впереди! Но ведь он сделал это не нарочно, он вовсе не собирался устраивать жене пакость. По натуре он не какой-нибудь коварный интриган! Если бы он мог хитрить и быть ловким дипломатом, то он прежде всего постарался бы наладить свою собственную жизнь. Он бы жил гораздо лучше, во всех отношениях… А в тот день все получилось совершенно неожиданно. Будучи в расстроенных чувствах, он машинально сунул руку в карман и нащупал овальную печатку из слоновой кости. Так же машинально он ее вынул. Какая досада! Он просто хотел немного пошутить и рассеяться.