Право же, все эти мелочи не стоили внимания, потому что печать на ее ладони гораздо важнее любых улыбок. Она побежала в западный флигель, чтобы поделиться с родными радостной вестью. Обе вдовы, мать и дочь, высказали свое сомнение, и ей пришлось предъявить «доказательство», которое наконец заставило их поверить ее словам, понятно, лишь после того, как они со всей тщательностью обследовали печать. Женщины обрадовались, совершенно забыв, что пятью минутами раньше они посылали ее владельцу самые страшные проклятия, которые только способны придумать люди. Цзинъи снова переехала в северный дом вместе с детьми, отведя для них отдельную комнату. Все эти изменения происходили как бы сами собой; муж вернул прежний статус главы дома, жена вновь стала хозяйкой, а дети заняли каждый свое место. Итак, блудный сын вернулся к семейному очагу, произошел великий процесс «возвращения к исходному». Наивная и простодушная Цзинъи! Можно лишь посочувствовать тому, как мало ей надо.
Радость, воодушевление… Как долго может их испытывать человек? Пролетели первые мгновения радостного подъема, а что дальше? Муж на ее восторги никак не реагирует. «Может быть, ему жаль, что передал свою печать, и он сейчас раскаивается?» — думала она. Но, обрадованная тем, что муж наконец-то отдал ей деньги, проявив тем самым заботу о доме (а значит, ее больше не ожидают неприятные сцены), она снова почувствовала удовлетворение. Теперь жить можно по-человечески, спокойно растить детей. Именно в этом состоит смысл ее жизни. Никаких больше претензий к Ни Учэну у нее нет. У нее сейчас отличное настроение, ей в пору промурлыкать песенку из репертуара хэбэйских банцзы[29], в разухабистом мотиве которых слышатся скрытые слезы. В каждой песне есть эти волнующие, бередящие душу нотки с их особым ритмом и мелодией.
Дряхлый старик
В зале сидит,
Взор его жадный
За девой следит.
Дева в мольбе
На коленях стоит.
Как безупречна
Прелесть ланит.
Много лет она напевала эту песенку, на разные мотивы, пока песенка не «вернулась к исходному» — нескольким строкам, которые она пела постоянно, но над смыслом никогда особенно не задумывалась.
Ни Учэн не любил слушать арии и сам никогда их не исполнял. Единственное, что он, пожалуй, любил петь, была ария Юэ Фэя «Вся река красна»[30], но помнил Ни Учэн из нее лишь первую половину. «От гнева великого волосы подняли шляпу», — запевал он и заканчивал словами: «Не жди в безделье, когда молодая глава поседеет». Спев слова «в пространстве печальном…», он останавливался, так как не знал, что петь дальше. Больше всего он любил произносить на «колченогом наречии» всякие иностранные слова: английские, французские, латинские. Всякий раз, когда он их выговаривал, Цзинъи казалось, что его рот издает мерзкое зловещее мяуканье дикого кота, отчего у нее сразу же возникали спазмы живота. Но когда в свою очередь начинала исполнять арии жена, лицо мужа кривилось в страшной гримасе.
Обладание печатью так обрадовало Цзинъи, что она была готова мурлыкать арии с утра и до вечера, чем в конце концов довела мужа до белого каления. Он сурово потребовал, чтобы она немедленно прекратила завывание о коленопреклоненной красавице. В другой раз Цзинъи, конечно, не стерпела бы подобной обиды и наверняка дала бы мужу отпор. Но сейчас магия обладания личной печатью супруга заставила сомкнуть уста, она лишь сверкнула глазами.
Наконец наступил день получки. В этот вечер муж домой не вернулся, заранее объяснив, что его ждут какие-то неотложные дела в Яньцзинском университете[31]. Всякий раз, когда муж не ночевал дома, Цзинъи терзали подозрения. Ох, как ненавидела она эти ночи! Но нынче она стерпела, так как предстоящий день сулил ей радость — обладание получкой. В означенный день она проснулась спозаранку, причесалась, оделась, однако платье ей не понравилось, и она меняла наряд несколько раз, так и не добившись желаемого результата. Направляясь в университет, где работал муж, она надеялась произвести самое хорошее впечатление. Ей очень хотелось быть достойной своего мужа. Чем больше она там понравится, тем больше сочувствия она вызовет и тем большему осуждению подвергнется ее непутевый супруг. И, наоборот, если она своей внешностью будет походить на маринованную редьку, года три мокнувшую в бадье крестьянина, то ее муж получит молчаливую поддержку, а его «внешние связи» — всеобщее оправдание. Сменив несколько раз одежду, она наконец остановила свой выбор на длинном платье старого фасона, довольно несуразном на вид. Много мучений ей доставили туфли, от которых у нее сразу же начинали болеть ноги: в свое время ей бинтовали ноги[32], правда недолго — всего четыре месяца. Сам процесс бинтования ей не запомнился. Как странно! Из своего детства (до и после бинтования ног) она помнила многое, а вот само бинтование забыла напрочь! Внешняя сторона ступни искривлена, как и пальцы ног, хотя они и не загнулись к середине ступни, как это обычно бывает на исковерканных «маленьких ножках». Однако за время бинтования пальцы все же успели сжаться и сейчас напоминают маленькие пуговицы, потому что самих пальцев уже почти не видно, от них остались лишь ногти. Какое мученье надевать на ноги туфли! Но что делать? Она купила изящные атласные туфельки, носки которых все же пришлось набить ватой. Наконец она обута! Остается водрузить на нос очки с позолоченной дужкой, лишенные оправы. Очки с обычными стеклами. Она посмотрела на себя в зеркало сначала с одной стороны, а потом с другой. Чем больше смотрела, тем больше дивилась своей внешности — похожа черт-те на что! Ну и пусть! Все останется как есть! Преисполненная решимости, она вышла из дома.
Цзинъи подозвала рикшу и села в коляску, которая повезла ее в Педагогический институт. Мечтая поскорее реализовать право получения мужниной зарплаты, она испытывала чувство необыкновенного подъема, смешанное с некоторыми опасениями. Она находилась во власти одного-единственного желания — достичь своей цели во что бы то ни стало. Цзинъи решительно переступила порог бухгалтерии университета. У дверей она увидела смазливую девицу, красившую губы. «Вазочка для цветов», — мелькнуло в ее голове. Она как-то видела это выражение в иллюстрированном журнале под названием «369». Оказывается, в некоторых крупных компаниях, банках, конторах и даже в университетах специально держат определенной внешности девиц для интерьера, как «цветочные вазочки». Цзинъи инстинктивно почувствовала опасность, в ее груди тотчас же родилось подозрение: «Уж не с такой ли „вазочкой“ крутил шашни и муж в университете?» Не мудрено, что мужчины скатываются на дурной путь, сползают на скользкую дорожку. Точь-в-точь как в романе «Путешествие на запад», где злой оборотень — паучиха опутывает ноги героев ядовитой паутиной, которую она сплетает из нитей, тянущихся из ее чрева. Цзинъи бросила недобрый взгляд на «вазочку». Напудренная, смазливая мордашка привела ее в беспокойство, вызвала растерянность, а может быть, даже зависть.
Внимательно оглядев комнату, Цзинъи устремилась к столу, за которым сидел склонившийся над счетами мужчина средних лет с землистым лицом. Она почему-то решила, что именно он, как никто другой, должен разбираться в бухгалтерских делах. Когда тот поднял голову и посмотрел на нее, она заметила, что ему трудно как следует раскрыть глаза, так как на правом глазу у него цвел ячмень — красный прыщ с синими прожилками. Своим жалким видом мужчина вызывал сочувствие.
— Мой муж — преподаватель филологического факультета. Я пришла за его получкой. Супруг поручил мне получить ее… Я его жена, а вот его именная печать…
Она понимала, что говорить все это совершенно не обязательно, но ей хотелось объяснить как можно подробнее. Она испытывала доверие и симпатию к мужчине с ячменем на глазу.
Обладатель ячменя лениво поднял руку и перстом указал в сторону «вазочки», а сам снова склонился над счетами и щелкнул несколько раз костяшками. Цзинъи продолжала стоять перед ним в нерешительности. Он снова взглянул на нее и опять жестом указал на девицу.
— Подойдите, пожалуйста, к мадемуазель Лю! — просипел он, и лицо его исказилось от боли. Набрякший ячмень, несомненно, давал о себе знать.
Цзинъи и сама часто страдала тем же недугом. Сколько она себя помнит, ячмени появлялись у нее почти каждой весной, но особенно часто, когда ей было лет тринадцать. С тех пор на правом веке у нее осталась небольшая отметина от ячменя, правда издали почти незаметная, нужно было очень присматриваться, чтобы ее разглядеть.
Дети тоже часто страдали ячменями. В доме, пожалуй, лишь один Ни Учэн избежал проклятого недуга. «Это у вас от грязи и отсутствия гигиены!» — важно объяснял Ни Учэн, когда в доме кто-то заболевал, и в этих словах скрывался обидный смысл. Это замечание, как и многие другие, было не просто неприятно, но даже ненавистно его супруге. Она не выносила этот высокомерный тон зазнавшегося «аристократа», пытающегося по любому случаю унизить «подлых людишек».
Цзинъи подошла к столу, за которым сидела «вазочка», и, запинаясь, объяснила ей цель прихода. Не успела еще она закончить, как «вазочка» ее перебила:
— Господин Ни уже получил свою месячную зарплату, — процедила она сквозь зубы. Благодаря такой манере говорить все звуки у нее получались какими-то свистящими.
— То есть как? — Лицо Цзинъи вспыхнуло, словно по нему полыхнуло пламя. От неожиданности она задала свой вопрос с таким выговором, который был распространен в ее родных местах, отчего образ передовой современной дамы, который она пыталась создать с самого утра, разом потускнел и испарился.
«Вазочка» нехотя выдвинула ящик стола, но тут же задвинула. Хлоп! Открыла еще один ящик и снова захлопнула. Наконец из третьего ящика она извлекла толстую тетрадь.
Стук захлопывающихся ящиков действовал Цзинъи на нервы. Она сидела как на иголках. Про себя она твердо решила, что будет бороться с «вазочкой» до конца. Слова, исполненные благородного гнева, теснились где-то в горле, готовые вырваться наружу. Она чувствовала стеснение в груди, во рту пересохло.
Наконец «вазочка» нашла нужную страницу и принялась терпеливо разъяснять:
— Дело в том, что день выплаты зарплаты у нас изменился — теперь выплачивают на неделю раньше. Вот взгляните: господин Ни уже получил свои деньги!
Цзинъи, словно сквозь пелену тумана, увидела большую квадратную печать с иероглифами, написанными древним почерком. Иероглифы были вырезаны способом вогнутой гравировки. Но что они означают, она не разобрала.
— Но свою печать он передал мне… Я его жена, я вышла за него, когда мне было восемнадцать… Я у него единственная жена… — Она передала «вазочке» овальную печатку, которую дней десять хранила как зеницу ока.
— Господин Ни уже давно не пользуется этой печатью, — пояснила девица. — Для всех денежных операций он оставил нам в качестве образца оттиск той печати, который я вам только что показала! — В голосе «вазочки» послышались нотки теплоты и участия. Ее недоброжелательность, казалось, исчезла. Она выдвинула еще один ящик, который издал крайне неприятный скрип, и, пошарив в бумагах, достала большую тетрадь с образцами печатей всех сотрудников. Среди них находилась и печать Ни Учэна. Действительно, печать квадратная с иероглифами, написанными древним почерком «чжуань» и вырезанными способом внутренней гравировки. Печать точно такая, как в ведомости.
— Что же это? Значит, он, бессовестный, меня обманул? — Цзинъи зарыдала.
«Вазочка», хохотнув, смешно заморгала глазами.
«Ячмень», повернувшись в их сторону, тоскливо взглянул на женщин. По его виду было ясно, что ему часто приходится наблюдать подобные сцены. Раздалось покашливание. Оказывается, в комнате сидел еще один человек — пожилой седовласый мужчина в круглых очках. Это он закашлялся, может быть, просто поперхнулся.
— Вы, разумеется, ничего не знаете о нем! — Из глаз женщины катились слезы. — Ни Учэн не заботится ни о доме, ни о своих детях! Мы уже десять лет женаты, а деньги добываю лишь одна я — вернее, тяну из материнского кармана, даже на его учение за границей.
Цзинъи не впервые жаловалась посторонним на своего непутевого мужа. Она изливала душу «общественности» напрямик и без всякого колебания.
— Госпожа Ни, успокойтесь… У нас здесь… — В словах старика, который кашлял, слышалось не только сочувствие, но и намек на то, что здесь не место для семейных сцен.
В течение многих лет после замужества, особенно в последний год, ссоры между обоими супругами происходили непрестанно. Сколько их было — не счесть! Стычки иногда даже заканчивались взаимной потасовкой. Цзинъи готова была в любую минуту взорваться от обиды, возмущения и чувства униженности, которое она постоянно испытывала. Зачем она только вышла замуж за этого человека. Ведь он не сделал в жизни ничего путного и ведет себя не по-людски! Как он смотрит на нее! В его высокомерном взгляде всегда сквозит презрение к ней. И когда она видит это, она начинает молить небо, чтобы мужа сшибла машина. Ей почти зримо представляется эта сцена. Вот он выходит из ворот и идет по улице. Откуда-то на бешеной скорости мчится машина. Бах! Ни Учэн падает на землю. Все четыре колеса проезжают по его груди, животу, конечностям, голове. Трах! — это трещит его расколовшийся череп. Джик! — колесо дробит грудную клетку, выворачивает наизнанку внутренности, дробит кости рук и ног. Льется алая кровь, вокруг разбросаны белые кости. Все внутренности наружу… Великолепная, впечатляющая картина! О, Всевидящее Небо!
Нет, Небо слепо! Потому что оно вновь позволило этому бездельнику и прохвосту устроить очередной обман! И какой коварный! Как она могла ему поверить?! Зачем приняла слова жалкого пакостника за чистую монету? Поверила и радостно улыбалась, выворачивалась перед ним наизнанку! О, как хочется ей вырвать свой болтливый язык! Как ловко он ее надул! И как только она попалась на его удочку! Потеряв стыд, она прибежала в университет, чтобы здесь опозориться: перед Вазочкой, перед Ячменем! Верно говорили в древности: «Если не было добродетели в восьми поколениях, значит, все потомки в семье пропащие люди!» О, как ей хочется надавать себе пощечин! Упасть на пол, завыть от боли и биться головой, пока не наступит смерть. Прямо здесь, в университете!
Но она пошла домой, и дом сразу же закипел, как адский котел. Цзинъи жалобно плакала, Цзинчжэнь колотила сухой костлявой рукой по столу, пока на среднем и безымянном пальце правой руки не показалась кровь. Из ее груди вырывался гневный вопль, который предвещал немедленную смерть «мерзкого подонка»: «Нож в него войдет чистым, а выйдет окровавленным!»
— Глотку ему перегрызу за обиду, которую он нанес сестре! Эту обиду можно искупить только кровью!
Суровость этих слов привела в трепет даже Цзинъи, которая продолжала поносить мужа. Она хорошо знала сестру: если та что-то задумает, то непременно сделает. Все получится именно так, как она сказала. Старенькая сухонькая мать, еще сохранившая свою былую величавость и с возрастом не потерявшая живости речи, изрыгала — правда, негромко — все проклятья, которые хранились в ее голове. Этот паскудник непременно подохнет нехорошей смертью. Пять коней разорвут его тело на мелкие куски. И пусть тело его будет кровоточить и содрогаться в «предсмертных корчах»! Это выражение, которое она взяла из родного диалекта, необычайно живо и образно выражало всю глубину ее злости и ненависти к зятю. Ее проклятья были адресованы каждой части тела Ни Учэна, с головы и до пят. Она прокляла его обличье и его душу, его кожу и кости — решительно все. Пусть его кожа покроется паршой, лишаями, бычьими струпьями, гнойниками — словом, разными болячками и язвами — и пусть из них будет сочиться гной и кровь. Пусть кожа отваливается целыми кусками, как короста. Старуха ругалась вычурно и изощренно, со знанием дела. К примеру, старая Цзян знала, что на шее у зятя сзади есть лишай, поэтому ее проклятия в основном затрагивали верхнюю часть тела Ни Учэна. Бабушкины тирады в доме назывались «гневными заклинаньями», так как они содержали не только обычную ругань или проклятия. Старуха, ругая зятя, непременно добавляла фразы из местного лексикона, вроде: «Заклинаю, чтобы он подох, окаянный!» Смысл слов совершенно определенный: «заклятье», направленное на какого-то человека, непременно сбудется. Если бы в эти минуты рядом оказался кто-нибудь из посторонних, он пришел бы в ужас от всех этих заклинаний, рыданий, стенаний и воплей. Но женщины не в первый раз ругали непутевого, а потому сила их проклятий со временем теряла свою остроту. Когда дети возвращались домой и издалека слышали душераздирающие крики и проклятия, они воспринимали их как вполне обычное явление и ничего удивительного в них не находили.
— Я давно говорила, что это не человек, а тварь и верить его словам нельзя ни на грош. Ни единому слову! — Старуха произнесла эти заключительные слова тише, чем обычно, она как бы подводила итог. — Мы его изничтожим, мы его изведем! Пусть знает, как нас оскорблять! Ты роешь нам яму, а мы закопаем в нее тебя самого! Ты нам жить не даешь. И мы тебе за это испортим жизнь! Ты нам не даешь свободно вздохнуть, но и мы тебе отплатим тем же!
В этой тираде тоже содержалось немало слов из местного диалекта, вроде «изничтожим», но все они означали, что общество, осуждая провинившегося, вправе нанести ему последний удар; оно расправляется с виновным окончательно и бесповоротно. Старая Цзян не в первый раз произносила эти страшные угрозы, и ее дочери вторили ей. Однако всякий раз, когда ругань доходила до последней черты, Цзинъи все же уходила в сторону. Ведь как-никак Ни Учэн — ее законный супруг, а она — его единственная жена. Сейчас вряд ли можно что-то изменить, ничего не поделаешь. Это то бремя, которое она должна нести до конца, это ее доля, ее судьба, которые вечны, как рождение и смерть, неотделимы от человека, как его происхождение или пол. Такое же бремя несет и ее сестра, Цзинчжэнь, которая уже спустя восемь месяцев после свадьбы потеряла мужа; и ее мать (матушка Цзян или госпожа Чжао), у которой никогда не было сыновей — «безголовая семья», так это называлось в народе. Вот так они и жили втроем, опираясь друг на друга. Но Цзинъи все же удалось выйти замуж за Ни Учэна. Что он за человек? Хороший или плохой — непонятно. Как говорится: «Ни осел, ни лошадь, ни человек, ни зверь». Но это ее судьба! Она злилась на него, она его ненавидела. Его образ вызывал у нее слезы и лютый гнев. И все же она не желала его смерти, в глубине души она еще надеялась, что он образумится. Она помнила его в тот памятный день смотрин: высокий, статный, он произвел на нее неизгладимое впечатление. Их первая встреча была для нее почти шоком. Она не забыла о том, как еще до рождения Ни Пин муж привез ее в Пекин на учебу, и они провели вместе несколько чудесных дней. Прекрасная и во многом незнакомая ей жизнь. Ей иногда казалось, что это вовсе не она, Цзян Цзинъи, а кто-то другой ходит на занятия, посещает библиотеку, слушает лекции Лу Синя и Ху Ши. А сейчас и она сама, и ее муж, Ни Учэн, который тогда был ей почти незнаком, куда-то исчезли, испарились, не оставив никаких следов. Наверное, здесь тоже рок. Очевидно, все было определено заранее. Сейчас ей все ненавистно, от воспоминаний сразу же начинают ныть зубы. Она и впрямь готова вцепиться в Ни Учэна, укусить его до крови и даже оторвать кусок тела. Но ее кара все же отличается от той, что мечтает осуществить матушка. Она не станет перерезать ему горло. Если она это сделает, как она будет жить дальше? Осыпая его проклятьями, она в минуту гнева желала ему смерти под колесами машины, но, когда она внезапно просыпалась среди ночи, ее охватывал страх: лишь бы не сбылись проклятья и заклинания, которые обращали к мужу она, ее сестра и мать. Потому что она сама глубоко верила, что в один прекрасный момент все эти проклятья могут материализоваться и повлиять на его судьбу. Она искренне считала, что всякое заклятие обладает страшной, таинственной силой, и особенно такое, которое исторгают вдовы. Все их благие пожелания, как и проклятия, все их мольбы и заклинания, как и все их действия и даже чувства, исполнены тайного мрачного смысла — все они более чем серьезны. С ними невозможно не считаться. Поэтому Ни Учэн рано или поздно действительно попадет под машину, а может быть, у него появится нарыв или, того хуже, заражение крови. И тогда она станет третьей вдовой в доме. Конечно, ей сейчас очень трудно, она терпит нужду и испытывает величайшие беды, но пока она самая счастливая из всех членов семьи. У нее есть представительный муж, у нее есть сын — Ни Цзао. Правда, он еще очень мал. Есть еще и дочь, Ни Пин… Жаль, что Ни Цзао совсем ребенок. Но лет через десять он станет взрослым. Вот тогда наконец она с полным основанием и твердостью бросит мужу проклятие, которого он заслуживает: «Чтоб ты подох, Ни Учэн! И чем раньше, тем лучше!» Сейчас пока этого изрекать нельзя. Вот почему она иногда не согласна с матерью и сестрой, хотя они и продолжают оказывать ей всяческую поддержку. Неужели они и впрямь хотят смерти ее мужа? Что станет тогда с ней?
Но пока Ни Учэн оставался живым и невредимым. Он был все таким же: краснощеким, статным и крепким. Наверное, это потому, что сама Цзинъи корит его не слишком строго и ведет себя по отношению к нему не слишком решительно. Ее злость к нему, по всей видимости, не слишком сильна, она недостаточна, а потому все заклинания матери и сестры не достигают цели. Значит, Цзинъи сохраняет своему мужу жизнь! Кто знает, может быть, все так и есть на самом деле?
Иначе почему у мужа такие пунцовые щеки? Чуть ли не ежедневно он шастает по ресторанам, кутит с девками, распутничает! Чтоб он сдох, непутевый!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Ни Учэн появился на свет в захудалой хэбэйской деревеньке Мэнгуаньтунь. В этой местности, примыкавшей к Бохайскому заливу, земля была скудная, чахлая — сплошной солончак. Нередко налетала саранча, и тогда крестьянам становилось совсем невмоготу. Когда заходил разговор о родных местах, Ни Учэну сразу же вспоминалась крестьянская песенка, которую он знал с детства:
Катышки овечьи
Под босой ступней.
Ты мой младший братец,
Я — твой старший брат.
Мы с тобой бутыль откроем,
Выпьем из нее вина.
Выпьем всласть и опьянеем,
Станем бабу колотить —
До смерти ее прибили.
Что нам делать, как нам быть?
Кто с деньгами — обойдется!
Кто без денег — худо жить.
Барабан повыше вскинем
Песнь янгэ[33]мы вам споем!
Песенка обладала удивительной, почти магической силой. Вот только Ни Учэн никак не мог вспомнить, от кого он ее услыхал в первый раз, хотя память у него была хорошая. Ему казалось, что эта песня сопровождает его всю жизнь, с момента появления на свет. Словно ее мелодия была кем-то записана на его костях, и эта предначертанность приводила Ни Учэна в трепет.
Спустя много лет песенка перешла по наследству к Ни Цзао. Однако после грандиозных перемен 1949 года Ни Цзао о ней совсем забыл, вероятно потому, что подобные частушки, как и вся та жизнь, которую они отражали, почти начисто исчезали из китайской действительности. Прошло еще несколько лет. За это время произошло немало различных событий. Как-то Ни Цзао довелось побывать за рубежом. Во время своей поездки он посетил дом Ши Фугана, где он вдруг снова вспомнил давнюю песенку, смысл которой, казалось бы, совершенно не соответствовал характеру визита в европейскую страну. Перед его глазами возникла картина давнего Китая — захолустная хэбэйская деревенька из далекого прошлого. От неожиданности он вздрогнул. Он не понимал, почему это произошло. Странное ощущение не проходило.
И верно, в этом есть какая-то изначальная предначертанность. Ведь Ни Цзао, как и его отец, Ни Учэн, родился на этой земле, усеянной «овечьими катышками», в местах, где «баб» нередко забивали насмерть. Но кто повелел им родиться именно здесь? Если бы Ни Учэн мог предположить, что его ждет в жизни, разве хватило бы у него смелости появиться на белый свет?
Но вернемся к прошлому. В захудалой бедняцкой деревеньке Мэнгуаньтунь семья Ни считалась самой известной, поскольку принадлежала довольно крупному помещику. Дед Ни Учэна, известный книжник — обладатель степени цзюйжэня[34], был сторонником реформ, в двадцать первый год эры правления Гуансюй[35]принимал участие в «подаче петиции» или, как говорили тогда, «передаче прошения с общественной повозки». Он сам соорудил деревянные матрицы и отпечатал прокламацию, в которой ратовал за «Небом дарованные ноги»[36], что в то время расценивалось как не просто радикальная, но прямо-таки экстремистская и крамольная идея. После поражения реформаторов в двадцать четвертый год правления Гуансюя дед покончил с собой — повесился, о чем, однако, никто в доме открыто не говорил. Ни Учэн узнал об этом совершенно случайно из разговоров слуг и родственников, хотя и не все в этих разговорах понял.
Ни Учэн хорошо помнил своего помешанного дядюшку, от которого в любой момент можно было ожидать какой-нибудь странной выходки. Он мог, к примеру, в клочья разорвать одежду или ни с того ни с сего запеть, заплакать или хохотать до упаду. Несколько раз Ни Учэн видел, как дядю связывали веревками. Он помнил и то, что до самой кончины бедняга таскал на ногах железные цепи.
Бабушка Ни Учэна глубоко переживала обрушившиеся на семью несчастья, твердо веря, что всему виной злой рок. Поэтому она не раз обсуждала со своими сыновьями, как жить дальше, но те ничего путного предложить так и не смогли. Пожалуй, из всей семьи лишь энергичная невестка, мать Ни Учэна, была способна придумать что-то дельное, и она действительно внесла разумное предложение: сняться с насиженных мест и перебраться в другие края, чтобы избавиться от злой силы, которая преследует семью.
Родня приняла смелое решение. Однако все окрестные земли были давным-давно заняты, и им пришлось остановить свой выбор на деревеньке еще более бедной, чем прежняя, — на Таоцунь, лежащей в шестидесяти ли, до которой и добираться было куда сложнее, чем до Мэнгуаньтунь. Почти три года строился дом, на него ушла уйма денег, но зато теперь они владели и домом, и грушевым садом площадью в два му[37], током и крупорушкой. Всего в усадьбе насчитывалось двадцать с лишним построек. Они переехали в Таоцунь в год смерти императора Гуансюя — в 1908 году.
Отец Ни Учэна (старший из братьев) с его странностями и причудами мало походил на своего покойного отца-радикала, готового в любой момент на крайние действия. Ни Вэйдэ был человеком медлительным и вялым. Он принадлежал к той породе людей, которых обычно зовут недотепами или тряпками. Его левое плечо было несколько приподнято, правое сильно опущено. Говорил он невнятно, с большим трудом связывая слова в законченную фразу. Всю жизнь он страдал поносами и недержанием мочи. Во все времена года у него постоянно текло из носа. Он то и дело чихал или зевал. В довершение всего он с юных лет пристрастился к курению опиума, и эта дурная привычка раздражала мать и вызывала у нее озабоченность. Но его жена, мать Ни Учэна, имела на этот счет иное мнение. Она даже сочувствовала мужу и вступалась за него. Эта крупная, видная женщина, весьма решительного нрава, с ясной головой, к тому же обладавшая сильным чувством собственного достоинства, была, несомненно, самой влиятельной фигурой в семье. С раннего детства Ни Учэн испытывал по отношению к матери не только большое уважение, но и робость. Как только она появилась в семье Ни, она сразу же почувствовала, что дела в этом доме плохи — дом околдован. И это, понятно, сильно огорчило ее, но она сумела проявить всю свою энергию, волю и ум, чтобы воспрепятствовать крушению семьи. Увы, в семье горело адское пламя, сначала способное своим светом прельстить человека, а потом сжечь его. Вот почему свекор поддался искусу движения за реформы[38]и затем повесился, а его брат свихнулся. Она боялась, что нечистая сила в конце концов изведет всю семью. В старом поместье Мэнгуаньтунь ей часто по ночам в шуме ветра слышались какие-то странные заунывные звуки, похожие на крик животного или плач обиженного духа. Ей делалось страшно, потому что она твердо знала, что это кричит «оборотень». Несколько раз ей во сне снился свекор, на которого в жизни она как сноха не смела даже глаз поднять. Теперь он часто стал являться ей. Он представал перед нею вполне здоровый и умиротворенный. Как-то он ей сказал: «Вот я немного покурил опиума, и недуг мой прошел». Его странно дребезжащий голос внушал ей страх. Постепенно образ свекра перестал ее тревожить, но таинственные слова, произнесенные дребезжащим голосом, остались в ее памяти. Они часто звучали в ушах этой решительной женщины с ясной головой. Пробудившись, она продолжала слышать их: «Вот я покурил немного опиума, и мой недуг сразу прошел».
И тогда она прозрела! Предки семьи наверняка обладают волшебной силой, а потому род Ни никогда не пресечется. О, Всевидящее Небо! Значит, спасительная сила таится в опиуме. Посудите сами: если бы отец Ни Вэйдэ курил опиум, разве стал бы он проповедовать какие-то реформы и всякие новшества? Да еще подавать петиции «с общественной повозки», бороться за сохранение «Небом дарованных ног»? Наконец, разве стал бы он искать смерти в петле? Понятно, что жизнь у курильщиков похуже собачьей, но все же они не кончают с собой, остаются целы и невредимы, в худшем случае могут свихнуться. Так и с полоумным братом свекра. Если бы он сызмальства пристрастился к зелью, разве испытал бы он столько страданий, разве стал бы он бесноваться? Навряд ли он отделился бы от всего мира и от родных. Значит, тот, кто курит опиум, действительно испытывает не только успокоение, но и блаженство, поэтому в пристрастии Ни Вэйдэ к зелью следует видеть не только прихоть, но и некую жизненную силу и устойчивость.