Если говорить объективно, то стремление Ни Учэна к прогрессу выражалось не только в его революционных разглагольствованиях, которые многих изумляли и приводили в недоумение. Вовсе нет. Например, много усилий он тратил также и на чтение книг по теории марксизма-ленинизма, причем наиболее усердно штудировал ленинские работы «Материализм и эмпириокритицизм», «Философские тетради». Несколько раз он принимался читать «Капитал», но, по всей видимости, так и не смог проникнуть в его суть. Зато философские труды Ленина он читал весьма старательно, охотно и «со вкусом», с красным карандашом в руке, разукрашивая текст галочками и кружками, делая на полях комментарии и ставя в тексте восклицательные знаки, свидетельствующие о его безграничном восхищении и безмерной радости. Прочитав самую малость, он считал, что уже постиг суть прочитанного, и это приводило его в состояние радостного возбуждения.
Он старался как можно скорее поделиться своими мыслями с окружающими. Иногда он бежал к общественному телефону и, не пожалев четырех фэней, звонил кому-нибудь из многочисленных приятелей после чтения марксистско-ленинских трудов. Он рассказывал о них своим детям, если они по случаю заходили к нему, а также землякам, которых обычно не видел по многу лет, при этом старался избегать всех правил и этикетов, положенных при встрече. Как-то он позвонил Ни Цзао, который в это время находился на очень важном заседании. У меня сегодня самый радостный день, сообщил он. Я познакомился с ленинской критикой «физического идеализма». Должен тебе сказать, что это самая фундаментальная проблема, которая касается решительно всех и помогает людям найти свое место в жизни. Конфуций в свое время сказал: «Если утром услышишь о Дао, то вечером можешь спокойно умереть». Я нынче еще раз «услышал о Дао». Как я счастлив! Надеюсь, что в течение этой недели мы вместе с тобой сходим в ресторан «Величественная радость» — «Канлэ» и отведаем крабов. Потом он принялся ругать каких-то людишек, которых он сравнивал с А-Кью и Бородатым Ваном. Все они сейчас пишут, теоретизируют, разглагольствуют о марксизме-ленинизме, а раньше так же громко голосили о моральном законе Чэнов и Чжу Си[172]о субъективном идеализме епископа Беркли. Их ограниченные возможности, их низкие достоинства… Они не могут даже плавать, не то что понять существо марксистско-ленинских идей!
Нервы Ни Цзао не выдерживали нытья отца и его непрестанных сетований на то, что он «хуже маленькой монашки», что он всего-навсего «домохозяин» и прочее, и прочее. Надоедали и его бесконечные теории, выспренние на словах, но лишенные всякого смысла. Ни Учэн же относился к сыну весьма доброжелательно, вероятно потому, что Ни Цзао был единственным человеком, способным выносить его стенания и теоретизирования. Если Ни Учэн чувствовал себя хорошо, он сам приходил к сыну, отчего Ни Цзао нередко испытывал большие неудобства, и ему приходилось заранее прибегать к некоторым непозволительным уловкам. Порой он отказывал отцу во встречах, а если тот все же приходил, то сын не уделял ему внимания или отправлял домой, иначе отцовская надоедливость непременно отражалась бы на работе, учебе, жизни и отдыхе сына. Недаром есть поговорка: «Захватив вершок, решил отхватить целый аршин».
В последние годы отец не мог прожить без сына ни одного дня, но Ни Цзао по причине своей занятости иногда не появлялся у отца по месяцам. Понятно, что, навещая отца после длительного перерыва, Ни Цзао испытывал чувство некоторого смущения и старался загладить вину своим вниманием к жизни отца или рассказами о самом себе. Ни Цзао к тому времени был уже давно женат, имел ребенка, у него были свои заботы и свои невзгоды, но это нимало не смущало отца, который при встрече сразу же начинал молоть всякую чушь. Как говорится: «На востоке молоток, на западе скалка», отец тараторил, не давая сыну возможности вставить слово, даже справиться о его. Ни Учэна, здоровье. Например, он часто говорил сыну, что похож на джинна из сказки о рыбаке из «Тысячи и одной ночи». Джинна, как известно, загнали в бутылку, которую бросили на дно океана. В первые пятьдесят тысяч лет джинн клялся, что отдаст все золото мира тому, кто его спасет. Он прозябал в унынии все эти долгие годы, но его так никто и не освободил. Протекали следующие пятьдесят тысяч лет, и джинн уже клялся отдать своему спасителю все драгоценности мира. Но и эти годы пролетали впустую, а спаситель так и не появлялся. И тогда добрые намерения джинна обращались в лютую злобу и ненависть, а его надежды сменялись отчаянием. Именно в этом и состоит диалектика по Гегелю, что впоследствии было подтверждено экспериментами Павлова. Так, джинн, загнанный в бутыль, терзаясь от горя, без проблеска надежды на спасение впустую прождал сто пятьдесят тысяч лет. И тогда он решил: я сожру того, кто меня спасет!
Последнюю фразу Ни Учэн произнес как-то особенно взволнованно, с большим подъемом. Затем помолчал и добавил: холодное отношение к человеку и равнодушие, с которым один заставляет напрасно ждать другого, — это издевательство над человеческой природой, это антигуманно. На мой взгляд, это самое тяжкое преступление из тех, что совершаются человечеством… При этих словах сердце Ни Цзао начинало учащенно биться, но потом постепенно успокаивалось и в конце концов становилось каменным. Тем временем Ни Учэн с необыкновенной легкостью успевал перевести разговор на Юма и Фейербаха, попутно разоблачая глупость махизма. Затем он заводил речь о смелости своего деда, который выступил некогда против старых традиций, рискнув проповедовать в своей деревне теорию «природой данных ног». Ни Учэн изрекал, что знания — это сила, однако, к большому сожалению, он сам до сих пор не сумел полетать на самолете, но надеется, что еще успеет это сделать. Затем заходил разговор о вреде табака, о достоинствах диссертации Маркса, после чего Ни Учэн заявлял, что ему сейчас крайне необходим помощник, что он собирается диктовать ему свою будущую книгу — популярное изложение философии. Он спрашивал у сына, принес ли тот ему приличных сигарет, потому что те, которые он курит сейчас (четвертого сорта), необыкновенно гадкие.
Разговоры заканчивались воспоминанием о юных годах, когда Ни Учэн еще не «пристрастился к пользованию туалетной бумагой»…
Подходила пора прощания. Ни Цзао хорошо понимал, что отцу очень не хочется с ним расставаться. Мысль о том, что отец не может без него существовать, вызывала у него чувство беспокойства, но большего внимания отцу он, увы, уделить не мог, как не мог дать ему и большей теплоты или вселить в его душу надежды. С трудом ему приходилось сейчас выслушивать отцовские речи. Всякий раз, приходя к отцу, он испытывал все большее сожаление и ему все меньше хотелось приходить сюда вновь. Ни Цзао не хотел становиться той соломинкой, за которую отец в последние годы своей жизни цеплялся в океане безнадежности.
Последние годы жизни Ни Учэна совпали с «хорошей политической атмосферой» в стране. Прежде всего, получила признание революционная деятельность Ни Учэна в Освобожденных районах в 1946 году, а потому с него было снято подозрение в предательстве и обвинения в том, что он будто бы являлся международным шпионом. Ни Учэн удостоился почетного статуса ветерана — ганьбу, удалившегося со службы на покой. Поэтому каждый месяц он получал не семьдесят процентов от своей зарплаты, а все сто. Его настойчивые требования прислать помощника были наконец удовлетворены: помощник приходил ежедневно на полдня. Он записывал со слов Ни Учэна текст научного трактата. Встречи продолжались больше недели, пока помощник не прекратил своих визитов, так как перестал понимать логику и смысл того, что вещал Ни Учэн. На смену первому помощнику появился второй, более покладистый и терпеливый. Так претворялась в жизнь политическая установка о заботливом отношении к старым кадровым работникам и интеллигенции. Новый помощник удостоился в доме Ни Учэна необычайно теплого приема, в свою очередь сам он проявил к хозяину и ко всем окружающим большое почтение. Но творение Ни Учэна так и не было завершено.
Однажды Ни Учэн с каким-то особым чувством поведал о случае, который произошел в «Школе 7-го мая». В ту пору Ни Учэн еще не потерял зрения из-за своей неуемной приверженности к «босоногим врачам» — «новому явлению эпохи социализма». Вместе с ним в «роте» трудилась одна женщина, работник культуры, имевшая некоторую известность. Она часто рассказывала ему о своей жизни в Яньани. Вспоминая Яньань, она всякий раз восклицала: «О, это был золотой период моей жизни!» Ни Учэн задумался над этими словами. Он спросил себя: а когда был его «золотой век»? «Наверное, мой золотой век еще не начался!» — заключил он.
«Какое страшное открытие», — подумал Ни Цзао. Разве можно жалеть такого человека? Отцу скоро будет семьдесят лет, он потерял зрение, у него не двигаются ноги. Бездарно, впустую он потратил лучшие годы своей жизни, и вот сейчас вокруг него пустота. А он смеет утверждать, что золотая пора для него еще не наступила, он надеется, что завтра или послезавтра, в будущем году или через год все вокруг него зацветет, засияет… Что это, скепсис или оптимизм? Увы, все это не вызывает ни сочувствия, ни сострадания, потому что это чистейшей воды пустозвонство и глупость — сущая чепуха!
Спустя несколько лет, уже после смерти отца, Ни Цзао, вспоминая его, задавал себе вопрос: что же все это означало? И всякий раз его охватывала непонятная дрожь. Кажется, солидный человек, интеллигент, учившийся за границей, побывавший в Освобожденных районах… Как он умудрился дойти до такого состояния? Однако, чтобы ответить на этот вопрос, у Ни Цзао не хватало ни слов, ни знаний. Ни Цзао так и не мог решить, к какому сорту людей относился его отец? Кто он? Интеллигент, обманщик, юродивый, дурень, добряк, предатель, старый революционер, Дон Кихот, левый радикал, крайне правый, демократ, паразит, заживо погребенный, тряпка и рохля, наивный старикашка, Кун Ицзи, А-Кью, псевдозаморский черт, Рудин, Обломов, ловкач и торгаш, хитроумный коммерсант, жалкая личность, змея, дезертир, крайний авангардист, гедонист, подонок, мещанин, книжный червь, идеалист?.. Все эти определения проносились в голове Ни Цзао. От напряжения он даже покрывался испариной.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В один из дней последней декады июня 1967 года по дороге, петлявшей в глубоком ущелье приграничных гор Северо-Запада, с натугой тащился, кряхтя и задыхаясь, междугородный пассажирский автобус, в котором жарились Ни Цзао и его тетка Цзинчжэнь, сменившая после Освобождения свое имя на Цзян Цюэчжи. Ее лицо, покрытое дорожной пылью, было горестным и страдальческим… Еще в пятидесятых годах Ни Цзао, ставший жертвой одной из политических кампаний, попал в эти места, на бескрайние просторы северо-западной равнины. Сейчас он приехал в Пекин, чтобы забрать к себе тетю, которая смогла бы помочь ему по дому. Четыре дня и четыре ночи тетка и племянник тряслись в поезде, а затем еще три дня добирались автобусом. В поезде они занимали жесткие места. Тетя, заснув ненароком, несколько раз съезжала на пол, усеянный плевками, шелухой от семечек, яичной скорлупой и прочим мусором. Но, даже очутившись на грязном полу, она продолжала спать.
Путешествие в автобусе, который двигался только днем, было куда приятней поездки в поезде. И вот в последний день своего путешествия они ехали среди гор, по дороге, тянувшейся вдоль густого леса, бежавшей через луга, раскинувшиеся по склонам долины, на которых виднелись хижины, паслись стада домашних животных, возле них расхаживали пастухи с лошадьми. Вдали белели снежные шапки гор, тянулись вверх высоченные ели, блестели горные озера и родники. Все здесь радовало глаз и душу. «До чего же здесь хорошо, какой простор! И не говори! Я так рада, так рада, что приехала сюда! Я чувствую здесь себя свободной! Вот уж никогда не думала, что я, твоя старая тетя, отважусь ехать в этакую даль. Не надеялась, что когда-нибудь попаду к тебе… Не знаю, о чем я могла бы сейчас еще мечтать и о чем вспоминать… Я потеряла цель в жизни, не знала, как буду существовать дальше… И вдруг неожиданно получаю твое письмо. Надо же! Всю жизнь мне, дуре, не везло, и вот, пожалуйста, судьба улыбнулась…» Возбужденная Цзинчжэнь не переставая восторгалась всем, что видела вокруг. «До чего далеко заехали! А какие здесь высокие горы! Озера… взгляни, какие они чистые, никогда не видела такой прозрачной воды!.. Знаешь, я уже решила: больше не думать о доме. Конечно, на родине хорошо и в Пекине неплохо. Только мне-то что с того?.. Нет, поедем дальше, и чем дальше, тем лучше, чтобы забыть прошлое — забыть все напрочь!.. По-моему, с того дня, как я появилась на свет, в моей жизни не было ничего хорошего. Лишь нынче я нагнала свое счастье: забралась с племянником в этакую даль, залетела чуть ли не под самые облака — на край небес, за тридевять земель. Вот здесь, на северо-западных окраинах, я и найду свою могилу…»
Ее лицо горело от возбуждения, брови то и дело взлетали вверх. Сейчас она походила на ту прежнюю госпожу Чжоу из рода Цзян, которая в далекие годы ежедневно совершала свой утренний туалет, читала стихи и оглушительно чихала.
Ни Цзао лишь тихонько посмеивался. Трудно сказать, чего больше было в его смехе: грусти или радости. На протяжении десяти и более лет их отношения не отличались особой теплотой. Правда, в детстве тетка, обожавшая племянника, проявляла о нем большую заботу и учила его уму-разуму. В канун сороковых годов, когда Ни Цзао вступил на революционный путь, он стал относиться к тете и другим родственникам враждебно и даже с некоторым презрением, и делал это вполне сознательно. Не особенно задумываясь, без колебаний, он причислял родных к представителям разложившегося класса помещиков. Само собой, все они боялись революции, а приближение Освободительной армии приводило их в трепет, в чем Ни Цзао усматривал проявление классового нутра. После Освобождения, благодаря занятиям политучебы, у Ни Цзао еще более обострилось «классовое чутье» и он еще решительнее обрушил свой критический пыл на «помещичьи элементы». Он вспомнил ту жестокость, с которой они эксплуатировали других, их враждебность к революции. Критика «помещиц» стала для него целью учебной практики и итогом идейного роста. На собраниях группы он часто рассказывал об «отвратительном облике» двух представительниц класса помещиков — тети и бабушки, — и его взволнованная речь дышала искренностью. Этой позиции отчуждения по отношению к родне придерживался не только он, Ни Цзао, но и Ни Пин и даже его мать Цзинъи — она же Цзян Инчжи.
Бабушка и тетя жили тогда лишь надеждой на взаимную поддержку, потому что все экономические источники существования были исчерпаны. Еще в 1947 году они продали в деревне все недвижимое имущество и на полученные деньги купили в Пекине дом из нескольких небольших строений, почти развалюх, но после Освобождения они тем не менее сдавали эти лачуги внаем и таким образом кормились. Само собой, это было паразитическое существование. Они, как и прежде, растапливали угольными шариками капризную печурку, с каждым днем приходившую во все большую негодность. Казалось, неосторожного дуновения на нее было достаточно, чтобы она развалилась. Они по-прежнему питались паровыми пампушками-вотоу. Бабушка, готовя их, любила положить в тесто побольше соды, отчего пампушки приобретали зеленоватый оттенок, но зато делались более пышными, хотя по-прежнему отдавали отрубями. Когда такая пампушка оказывалась во рту, казалось, что жуешь жесткую гречишную мякину, которой набивают подушку. Соду бабушка добавляла и в маньтоу[173], поэтому их цвет мало чем отличался от вотоу.
В середине пятидесятых годов вышла замуж Ни Пин, и у нее родился ребенок. Цзинчжэнь стала нянчить внучатого племянника, поэтому ее положение в семье упрочилось по сравнению с бабушкиным. Чем больше они нищали, тем большая тревога их охватывала. Они боялись, что кто-нибудь другой захватит отвоеванные ими привилегии в хозяйстве. Поэтому мать и обе дочери с большим рвением хлопотали у плиты. Странно было видеть, как суетятся, отпихивая друг друга, женщины этого небольшого родственного коллектива.
Пища, которую готовила бабушка, была, вероятно, самой невкусной и скудной, что, однако, нисколько не смущало и не огорчало старую женщину. Она чувствовала себя вполне счастливой оттого, что после Освобождения наконец воцарилось спокойствие. В пятидесятых годах, во время первых выборов, имя бабушки было внесено в списки избирателей, как, впрочем, и имя Цзинчжэнь, что побудило Ни Цзао связаться с жилищным комитетом и предупредить о классовом происхождении своих родственников. В то время он твердо стоял на классовых позициях. Правительственные органы были не готовы к выяснению исторических корней его родни, существовавшей до 1947 года за счет арендной платы за землю. Даже в шестидесятых годах, во время движения «четырех чисток» или, как его еще называли, «движения за социалистическое перевоспитание», бабушку и тетю не тронули, хотя и было соответствующее указание о бдительном отношении к социальному происхождению всех горожан.
Бабушка заметно постарела. В конце шестидесятых годов ей уже перевалило за восемьдесят. Голова у нее почти облысела, и, чтобы скрыть это, она выкрасила ее кожу дешевой краской. Вид у нее был довольно смешной. В разговоре с соседями она часто говорила: «Смерти я нисколько не боюсь, потому как жизнь потеряла для меня всякий смысл… Пошла я как-то в конец переулка, чтобы купить на два фэня уксуса. Купила, возвращаюсь обратно, подхожу к дому, а дома вовсе не замечаю, прохожу мимо, иду аж до поворота, где стоит старая акация. Встала под деревом и думу горькую думаю: куда мне деваться с этим самым уксусом? И вообще, что я сейчас делала? Зачем к этой акации пришла? Думала, думала… потом хлебнула немного уксуса из плошки и вдруг вспомнила. Ну не дура ли? Для чего же я с этим уксусом сюда притащилась? Понятно, повернулась и поплелась обратно. Иду медленно и наконец нахожу свои ворота. Ну, думаю, на сей раз не проехала мимо — станция! Дома заглянула я в плошку с уксусом, а его там почти нет — весь расплескался. И где только я его расплескала? Вот и соображайте: к чему мне дальше жить? Потому и не боюсь я умереть, ничуть не боюсь. А пугает меня другое — что не умру вовсе. Только навряд ли! Разве такое бывает, чтобы человек вечно жил на этом свете?»
Небесная сеть необъятна, и хоть редки ее ячеи, да ничего из этой сети не выскользнет!
И вот разразилась «культурная революция». Хунвэйбины, крушившие и уничтожавшие «четыре старых», ворвались в мрачную, грязную лачугу, насквозь пропахшую какой-то кислятиной. Бабушка встретила гостей так, будто давно их поджидала. И действительно, с момента Освобождения она все время ждала того дня, когда за ней придут, хотя соседи ничего не знали о классовом происхождении двух женщин и не проявляли к ним интереса. И когда хунвэйбины вломились в дом, старая женщина тут же грохнулась на колени и принялась отбивать перед ними поклоны. Ее лысая голова, в пятнах темной краски, с громким стуком касалась пола, в деревне это называлось «громким поклоном». Госпожа Чжао отбивала такие поклоны в суде перед чиновником еще в ту пору, когда судилась из-за наследства Цзин Юаньшоу. После Освобождения она все время ждала того момента, когда ей вновь придется совершать «громкие поклоны», но до сих пор сделать это ей не удавалось.
— Господа хунвэйбины! — голосила она, отбивая низкие поклоны. — Я помещица, мне давно пора в могилу… Вот так-то, именно так. — Она подняла голову и взглянула на Цзинчжэнь: что еще ей надо говорить? Цзинчжэнь подсказала: «И после смерти останутся мои грехи!» Старуха снова ударилась головой об пол и запричитала: — И после смерти останутся мои грехи!
Хунвэйбины поняли, что старуха кается в своих злодеяниях вполне искренне. Но тут вперед выступила одна активистка в очках, более «сознательная» и просвещенная, чем остальные. Называть хунвэйбинов «господами» — это значит их оскорблять и порочить, заявила она. Разве могут хунвэйбины Мао Цзэдуна быть «господами», да еще для какой-то помещицы? Не утверждаешь ли ты, что хунвэйбины сами помещики? Допрос с пристрастием так перепугал бедную старуху, что она обмочилась. Хунвэйбины не прислушались к идейному замечанию соратницы в очках. Вид неопрятной старухи, от которой исходил чудовищный запах, значительно сократил их пребывание в доме. И все же недорезанная помещица была достойна кары. Но какой?
Хунвэйбины долго соображали, что им предпринять. Конфисковать имущество? Но в доме не было ничего ценного. Может, стоило влепить ей пару затрещин? Но какая у нее ссохшаяся физиономия! Глядишь, оплеуха и не получится звонкой, но очкастая активистка не растерялась. Ей попался на глаза глиняный таз с остатками грязной воды, в которой старуха мыла спеленатые ноги. На ногах быстро вырастали мозоли и образовывались «шпоры», и старая женщина была вынуждена по нескольку раз в день делать ванночки. Хунвэйбинка приказала: пей! Она, вероятно, рассчитывала, что старуха не выполнит приказа, потому что воды в тазу оставалось довольно много, а старуха была такая тщедушная. Стекла очков зловеще блеснули — она перевела взгляд на Цзинчжэнь.
— Я не помещица! — отрезала Цзинчжэнь. Ей нельзя было отказать в смелости, что называется: «Съела медвежье сердце и закусила печенью барса». — До Освобождения я работала в женском Профессиональном училище в Пекине — заведовала библиотекой и отвечала за лабораторные приборы! У меня есть свидетельство!
И Цзинчжэнь удалось избежать унизительной процедуры, а бабушке пришлось ее выполнить. Она принялась пить грязную воду и облилась. Но таким образом один из этапов «культурной революции» она преодолела. После этого случая старая женщина стала где придется расхваливать хунвэйбинов: уж такие они хорошие, такие вежливые. Недаром про них говорят — «небесные полководцы»!
Затем у старухи начался понос, и она слегла. Мама! Болит живот? — спрашивала Цзинчжэнь. Нет не болит! А где болит? Нигде. Все хорошо. Чувствую себя вполне сносно…
В последние минуты перед смертью старуха попросила дочь перевернуть ее на другой бок, назвав при этом дочь старым именем — Цзинчжэнь. Ее новое имя она забыла. Бабушка так и не решилась взглянуть на стену, где висел небезызвестный портрет и изречения. Она умерла.
Хоронила мать одна Цзинчжэнь, так как Цзинъи прийти побоялась. Она старалась теперь избегать родных, причисленных к категории закоренелых помещиков. Цзинчжэнь потом рассказывала, что в день кремации на покойнице была кофта, подбитая мехом енота, — единственная сравнительно ценная вещь, сохранившаяся с прошлых времен, наряд, который мать привезла с собой еще из деревни и носила лет пятьдесят. Кто-то посоветовал Цзинчжэнь перед кремацией снять кофту с покойницы, но она, усмехнувшись, отвергла предложение. Нет, этого я не сделаю!
Ни Учэн много лет спустя услышал историю о том, как хунвэйбины заставили бабушку пить грязную воду из таза. «Так ей и надо! Она же из помещичьей семьи!» — сказал он. В это время сам он носил ярлык «контрреволюционера с историческим прошлым». Он полностью одобрил революционные действия «маленьких полководцев», так же как в свое время, в период земельной реформы, он поддерживал все радикальные мероприятия, мыслимые и немыслимые. Ни Учэн всегда отличался исключительной последовательностью.
Узнав о смерти бабушки, Ни Цзао решил взять тетю к себе. После многочисленных передряг, особенно после «великого омовения» в купели «культурной революции», в которой, по всей видимости, «очищались» все без исключения соотечественники, он перестал относиться к Цзинчжэнь с прежней неприязнью и непримиримостью. Кроме того, ему в доме был нужен близкий человек, который мог бы посмотреть за ребенком. Восторги тети в автобусе возродили к ней симпатии Ни Цзао, у него сразу потеплело в груди. Какая-никакая, но она ему родная тетя и первый его учитель. Именно она в те далекие годы исправляла его сочинения, она познакомила его с произведениями Бинсинь и Лу Инь. Цзинчжэнь поведала племяннику об обстоятельствах смерти бабушки. Ни Цзао загрустил.
Не думай о прошлом! Если я взял тебя к себе, значит, отныне мы вместе будем делить и радости и горести… Ни Цзао успокаивал тетю.
Багаж у тети был жалкий. Она объяснила, что у нее почти ничего нет. Мать умерла, дом Цзинчжэнь отдала государству. В общем, у нее, кроме горячо любимого племянника, вроде как никого и ничего на этом свете не осталось.
Сохранилась единственная памятная вещь — старая, пожелтевшая фотография «молодого Чжоу», как назвала Цзинчжэнь своего покойного мужа, умершего лет тридцать пять тому назад. А ведь теперь шел уже 1967 год. «Похож на моего внука, да?»
Ни Цзао помрачнел, потому что фотография напомнила ему о тех мрачных, страшных временах и событиях, одно воспоминание о которых, как в кошмарном сне, стискивало грудь, не давая дышать. Он надеялся, что после Освобождения уйдет в небытие все, что было когда-то, составляло содержание его жизни. Поэтому сейчас, вновь вспомнив прошлое, он невольно засомневался, а правильно ли он поступил, пригласив тетю к себе, зачем берет он в свой дом эту нежить, восставшую к нему из далекой истории, из старого общества, эту дьявольскую тень помещичьего бытия? Если бы не многочисленные политические кампании и другие беды, обрушившиеся на него, Ни Цзао, всей душой тянувшийся к свету и новой жизни, даже краем глаза не взглянул бы на Цзинчжэнь, которой сама судьба предопределила уйти в могилу.
Ни Цзао вздохнул.
Они приехали в маленький приграничный городок. Тетя, пожаловавшись на то, что ее сильно укачало, сразу же легла. И с этого момента она чаще лежала, не вставая с постели. Ни Цзао это не понравилось. Ему вспомнилась одна смешная история, которую он как-то и поведал за столом.
Когда-то давным-давно жила ленивая женщина. Однажды ее муж собрался уезжать. Заботясь о ленивой жене, он испек большую лепешку и повесил ей на шею. Вернувшись домой, он обнаружил, что жена умерла от голода. Она была так ленива, что не удосужилась повернуть лепешку вокруг шеи и доесть оставшуюся часть, а кусала лишь с того края, что был прямо подо ртом, на груди. Он вспомнил еще один рассказ о ленивой жене, бытовавший у одного из окраинных нацменьшинств. В некий дом забрался вор, решивший украсть казан. Хозяин, услышав шум, бросился к вору, а тот, надев казан на голову, пустился наутек. Хозяин побежал вдогонку. Держи вора! — орал он. Вор, перепугавшись, бросил на землю казан и дал деру. Хозяин приподнял казан, и вдруг в его руках он раскололся на несколько кусков. Что за диво? Пришел он домой и видит: железный казан с четырьмя ушками стоит целехонький на плите. Что за наваждение? Дело, оказывается, было вот в чем. Жена хозяина была необыкновенно ленива. Она никогда не чистила казан, поэтому изнутри на стенках образовался толстый слой накипи. Вор схватил не сам казан, а корку из накипи. Она-то и раскололась.
Забавные истории, рассказанные Ни Цзао, вызывали у сидящих за столом хохот. Ни Цзао не имел никаких скрытых намерений, хотел лишь повеселить всех, но, взглянув на лицо тети, на котором застыла вымученная улыбка, он понял, что совершил непростительную бестактность. Цзинчжэнь наверняка решила, что он «говорит о прошлом в назидание настоящему», другими словами, что он намекал на ее лень и осуждал ее. Ни Цзао раскаивался в сказанном.
Всю ночь Цзинчжэнь стонала. Он спросил, что болит, она ответила — голова. Наверное, климат для нее не подходит, вот и заболела. По всей видимости — грипп. Завтра куплю тебе аспирин. На следующий день он купил ей успокаивающие таблетки. Тетя взяла стакан с водой, чтобы запить лекарство. Руки у нее дрожали. «Голова раскалывается!» — сказала она. Вообще-то хорошим здоровьем она никогда не отличалась: ее постоянно мучили головокружения, головные боли, она нередко стонала или лежала в постели по нескольку дней подряд. Не удивительно, что домашние подозревали ее в лукавстве, в разных уловках и считали ленивой. Когда она укладывалась в постель и долго ее не покидала, все думали (и не без основания), что, скорее всего, у тети просто плохое настроение или она на что-то сердится, на кого-то дуется, то есть хочет досадить человеку, сделать ему просто в пику, в общем, устраивает забастовку. Одним словом, Ни Цзао и на этот раз не придал ее недомоганию особого значения. Приняв успокаивающее лекарство, Цзинчжэнь уснула.
Жена Ни Цзао вот уже третий день жила в коммуне, помогая в сборе летнего урожая. Ребенок оставался дома. Девочка шумела и надоедала отцу, требуя повести ее в кино на «Маленького солдата Чжан Га». Ни Цзао извелся, не зная, что делать. Начиная с шестидесятых годов этот фильм они смотрели уже в пятый раз. Тетя забылась тяжелым сном. Он попытался ее разбудить к ужину, но она так и не проснулась. После ужина девочка совсем раскапризничалась и стала плакать. Пришлось в шестой раз идти смотреть этого проклятого Чжан Га. Вернувшись домой, он снова позвал Цзинчжэнь, но ответа не получил. До него донеслось ее мерное дыхание. Раздраженный и усталый, Ни Цзао вместе с ребенком отправился спать. Он проспал около часа и вдруг проснулся от дурного предчувствия. А что, если она потеряла сознание? Почему она так долго не поднимается? Что-то с ней случилось!
Была уже глухая ночь, когда Ни Цзао торопливо вошел в комнату тети. Она дышала тяжело, с хрипом, на щеках горел яркий румянец. Ни Цзао вновь окликнул ее и снова не получил ответа. Случилась беда. Но куда бежать, за кем? На дворе ночь. Собравшись с духом, он постучал в дверь соседа — нацмена, работавшего возчиком, наверное давно уже спавшего крепким сном. Разбудив его, он стал просить о помощи. Ребенка он поручил другому соседу, тоже нацмену. А первый повез тетю в больницу. Дежурный врач, протерев заспанные глаза, осмотрел больную и поставил диагноз — кровоизлияние в мозг. Пункция показала, что в спинномозговой жидкости действительно скопилась кровь. Ни Цзао знал, что пункция — вещь очень болезненная. Он видел, как тетя корчилась от боли. Врач был напряжен до предела. Сердце Ни Цзао тревожно колотилось в груди. Борьба за жизнь тети длилась три дня. Врачи использовали все возможные средства: ставили капельницу, давали кислород, делали инъекцию экстракта агримонии, чтобы остановить кровотечение. Давали Цзинчжэнь питательный раствор через нос. Ни Цзао не мог круглые сутки находиться возле больной, поскольку дома никого не было, но он приходил справиться о состоянии тети несколько раз в день. На четвертый день утром кто-то из больных в палате ему сообщил, что Цзинчжэнь долго порывалась что-то сказать, но никто к ней не подошел, а Ни Цзао рядом не оказалось. Ни Цзао несколько раз окликнул ее, надеясь привести ее в чувство, но она молчала. «А о чем, собственно, говорить?» — подумал он. Пусть спокойно отойдет в иной мир. Она может быть уверена, что Ни Цзао выполнит последний долг. Тетя при жизни не раз говорила, что боится кремации. Понятно, она тем самым проявляла отсталость, но Ни Цзао решил исполнить ее волю и похоронить в земле. Когда он вновь пришел к ней после полудня, она вот уже минут сорок пять, как была мертва. И тело Цзинчжэнь (госпожи Чжоу и Цзян или Цзин Цюэчжи) перенесли в морг.