ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Так умер и воскрес Ни Учэн, а произошло это событие, лишенное, как нам известно, всякого медицинского обоснования, в 1943 году. Покинув Пекин, он отправился в Цзянсу, где нашел себе пристанище в доме своего однокашника в одном небольшом городке. Он проболтался здесь несколько месяцев, но в этих местах все же не остался, а через некоторое время вынырнул в Шаньдуне, потом очутился в Хэбэе и Нанкине, а затем обосновался на полуострове Цзяодун, у моря, где поначалу учительствовал в приморской школе, а потом даже сделался ее директором. «Когда в горах нет тигра, владыкой становится обезьяна». В этом приморском городке Ни Учэн скоро стал довольно заметной фигурой в тамошних кругах.
После того как Ни Учэн покинул Пекин, в его характере произошли некоторые изменения. Он стал более меркантилен, падок на удовольствия, с еще большим пренебрежением относился к таким понятиям, как чувство долга или стыд. Он, как и прежде, витал в облаках, живя в туманных грезах, по-прежнему рвался к материальным благам, не прикладывая для их достижения ни малейших усилий. Очень скоро в своем городке он прослыл личностью в высшей степени чудаковатой, ни на кого не похожей. Он завел дружбу (на почве ресторанных удовольствий) с чиновниками, служившими у марионеточных властей, близких к японцам. В 1945 году, накануне разгрома японских бандитов, он в качестве делегата прояпонской «Народной ассамблеи» был направлен на конференцию в Нанкин. Как раз в это время умер Ван Чжаомин[160], и пост Председателя марионеточного «национального правительства» занял его преемник Чэнь Гунбо[161].
Ни Цзао не без удивления обнаружил, что после известных драматических событий, во время которых он потерял своего отца, в жизни семьи произошел крутой поворот. Они покинули старый дом и поселились в новом, состоящем всего из двух строений, обращенных окнами на юг, и небольшого дворика. Аренда дома сейчас обходилась им значительно дешевле, чем прежде. С переездом в новое жилище все вздохнули легко и свободно. Лица бабушки, тети, матери разгладились и посветлели. Лишь сестренка не изменила своей старой привычке вздыхать и покачивать головой, но и ее настроение значительно улучшилось, ее общение с подружками — «назваными сестрами» стало особенно тесным. Каждая из девочек купила себе памятный альбом, в который вписывала стихи и посвящения. В альбоме сестры появились надписи, сделанные кистью и ручкой, аккуратным детским почерком:
|
|
Прекрасные тени ночные,
Горячее сердце в груди.
Ярко сияют очи,
В ясную даль смотрят они.
Вот такая ты вся —
Наша сестренка, Ни Пин.
На следующей странице такая запись:
Не говори, что мир
Состоит лишь из терний одних.
Существует и крепкая дружба,
Мою душу утешает она.
Еще одна строфа:
Ква-ква, ква-ква!
Лягушонок-постреленок по лужочку скачет.
Он веселый, он довольный,
Злых букашек поедает.
Очень скоро подрастет
И большой лягушкой станет.
Последняя строфа звучала так:
Глубокая осень. Холодная ночь.
Сверчок лишь жалобно плачет.
Не забывай меня.
Возможно, именно в эту ночь
Я распрощалась с жизнью.
Эта последняя запись рождала в сердце Ни Пин особую тоску и печаль.
Листая альбом сестры, Ни Цзао задумался о том, как красив человеческий язык и насколько он лучше действительности, о которой сообщает. Слова приносят в жизнь успокоение.
|
|
Характер у сестры был довольно странный. Когда Ни Цзао перелистывал разноцветные страницы ее краснокожего альбома с черными страницами титульного листа, к нему неожиданно подбежала сестра. Она бесцеремонно вырвала альбом из его рук и положила в небольшую шкатулку, которую тут же заперла на ключ.
— Нечего рассматривать мой альбом, проваливай! — грубо крикнула она.
Ни Цзао вспыхнул. Он вовсе не без спроса взял альбом, она ему сама дала. Он считал, что их дружба достаточно крепкая и что он имел право листать альбом.
Вообще говоря, Ни Пин была очень щепетильной и дотошной девочкой, она старалась придирчиво до всего докопаться и совала во все дела свой нос. В тот раз она сама, без чужой подсказки, даже с некоторой радостью, дала брату свой альбом, чтобы он мог вместе с ней разделить те чувства, которые связывали ее с назваными сестрами. Он был необыкновенно тронут этим поступком, поэтому проявил к альбому особый интерес. Его чувство симпатии к сестре, а также и ее подругам еще больше возросло. Однако в тот момент, когда он с таким удовольствием разглядывал альбом, сестра ни с того ни с сего вдруг его отняла. Что это, своеобразное проявление сладостного чувства власти? Облеченный властью обычно позволяет человеку на минуту вкусить удовольствие, но быстро его пресекает, чтобы насладиться замешательством и разочарованием жертвы.
Как близко соседствуют друг с другом два чувства: радость обладания чужой вещью и озлобление, вызванное тем, что ее у тебя вдруг вырвали из рук!
|
|
После исчезновения Ни Учэна Цзинъи почувствовала страх: как дальше жить? Однако вскоре с помощью Шатуна ей удалось найти работу в одном специализированном женском училище. В ее обязанности входило заведовать библиотечным хозяйством. Из-за беременности ей пришлось договориться с Цзинчжэнь о том, чтобы выполнять эту работу с ней вместе, а значит, делить зарплату на двоих. В связи с новыми обязанностями они несколько раз бегали за ворота Мира — Хэпинмэнь, чтобы приобрести нужные им бумаги и документы. Не раз они обсуждали между собой вопрос об имени — старое казалось им сейчас устаревшим и неподходящим для современных образованных и интеллигентных женщин. Прежние имена могли не понравиться директору или председателю правления училища. Вот почему сестры решили их изменить. Несколько дней меж ними шла оживленная дискуссия, порой переходившая в горячий спор, обычно заканчивающийся хохотом, привлекавшим внимание любопытной Горячки. Иногда разгорались страсти, и сестры сидели надувшись с багровыми от злости лицами и пунцовыми ушами. Однако в конце концов имена были найдены, и теперь они должны были непременно привлечь внимание. Цзинчжэнь взяла себе имя Цзян Цюэчжи, а Цзинъи сменила старое имя на Цзян Инчжи. В именах были знаки «цюэ» — «отринуть» и «ин» — «встречать», что подчеркивало родственные связи двух женщин, указывало на то, что они сестры.
Теперь надо заполнить анкеты и написать автобиографии. Это важное дело должна сделать Цюэчжи. Три дня Цзинчжэнь собиралась с духом, проявляя особое внимание к своему туалету и наружности. Наконец она извлекла кисть, тушь, камень для растирания туши и принялась за дело. Выписывая кистью крохотные иероглифы в «образцовом стиле» кайшу, она тяжело вздыхала, сетуя на то, что давно не притрагивалась к письменному прибору и поэтому растеряла все свои умения. Инчжи стояла рядом, возле нее вертелись дети, в этот момент прибежавшие в комнату. С почтительным вниманием, затаив дыхание, все следили за каллиграфическим искусством Цзинчжэнь. Дети схватили бумагу и долго любовались одним из иероглифов, написанных ею. Наконец на четвертый день с биографией было покончено. Мастерски написанная, лишенная какого-либо изъяна, она заодно демонстрировала и силу кисти каллиграфа, и мягкость его руки. К подобному произведению каллиграфического искусства вряд ли придрался бы даже искушенный знаток. После этого надо было подать прошение на имя начальства, заручиться поддержкой влиятельных лиц, а потом — потом пребывать какое-то время в тревожном ожидании. Наконец конкурсный отбор закончился. По единодушному мнению, наилучшие оценки получила госпожа Цзян Цюэчжи. Мать Ни Цзао впервые в жизни велела сыну купить для тетки вина, арахисовых орешков, ароматных бобов и закопченного бобового сыра, чтобы отметить победу сестры. Однако Цзинчжэнь, согласно своему новому имени, отринула дары, заявив, что профессиональным работникам нового склада напиваться не к лицу.
Они ходили на работу вместе или по очереди, но скоро из-за недомоганий Цзинъи ее почти полностью заменила Цзинчжэнь. В доме появились деньги, а вместе с деньгами — надежды, живой дух, открылись новые стороны жизни. Однажды женщины привели с собой двух школьниц, учившихся в старших классах. Они показались Ни Цзао совсем взрослыми. Одна девочка была коротко острижена, вторая с косичками. Они принялись учить «двух учительниц» новым песням. Все хором спели «Еду-еду по морям, продаю товар»; потом другую песню — «Девушка поет у самого края небес»; затем спели «Роза, роза, как тебя я люблю» и еще одну, под названием «Красивые цветы под круглой луной». Женщины пели в четыре голоса, каждая по-своему, ведя свою партию или подхватывая мотив, а порой их голоса сливались воедино. Пение завершилось громким смехом.
Ежедневный ритуал Цзинчжэнь — ее утренний туалет — был по-прежнему исполнен торжественности и печали. Он сохранился почти в неприкосновенности, разве что стал немного короче, поскольку сократился разговор вслух с самой собой, несколько оскудел и поток проклятий, но зато увеличилось количество вздохов, удлинилось время раздумий, возросло число хвалебных слов в свой собственный адрес. Впрочем, утверждать последнее довольно трудно. Как-то к ним в дом пришла седая как лунь учительница из училища. По ее выговору сестры решили (правда, после долгих проверок и сопоставлений), что она землячка. Гостью оставили обедать. Учительница особенно понравилась Ни Пин, которая тут же принесла ей чашку воды, подвинула стул, положив на него подушку для удобства. Девочка, уставившись на пожилую даму, внимала каждой ее шутке — наверное, потому, что гости в доме были явлением крайне редким, а потому их визит ценился особенно высоко.
Во время обеда гостья познакомила сестер — «новеньких» — с секретами библиотечного ремесла и порядком хранения разного рода лабораторных приборов. Советы свелись главным образом к тому, какие выгоды можно извлечь из их новой работы, как незаметно укрыть материалы, а затем пользоваться ими по своему усмотрению; кому что подарить. Если хочешь что-то продать на сторону, то в этом следует проявлять особую осторожность, чтобы, как говорится, не «вылезли наружу лошадиные копыта». Обе женщины со вниманием слушали наставления, кивая головой и давая тем самым понять, что все усвоили и до слез тронуты, потому что сами они в этом деле несведущие, нет у них ни опыта, ни знаний. Поэтому, мол, «советы старшей сестры» равноценны десяти годам ученья. Не зря говорится: «Ученость приходит от нужных знакомств, а сочинения пишутся от дел земных». Опытная «сестра», закончив давать советы, с чувством воскликнула:
— А ведь мы такие простодушные, такие робкие!.. Все, что я вам сейчас рассказала, — сущие мелочи и ерунда, о которой и говорить не стоит. Этому даже значения не стоит придавать! А знаете ли вы, что устраивают некоторые ловкачи и дельцы? Они из обычного камня масло могут выжать! У нас в Китае все так поступали, кто сидел на троне, будь то маньчжурский император, президент Юань Шикай[162], Чан Кайши или Ван Цзинвэй. Как вы думаете, может ли Китай после этого существовать? Он непременно погибнет — такова воля Неба!
Проводив гостью, сестры долго обсуждали ее «советы», которые заставили их спуститься с неба на землю. Обменявшись мнениями, они пришли к обоюдному выводу, что их знакомая — существо донельзя коварное и дурное; словом, порядочная стерва, а потому с нынешнего дня надо ее остерегаться. Перед сном Цзинъи, вновь вспомнив о визите гостьи, спросила дочь, почему та так суетилась подле учительницы. Зачем надо было так привечать гостью? К чему такая почтительность? Ведь она тебе не мать родная. Эти слова очень расстроили девочку.
Через какое-то время Ни Цзао сквозь сон услышал взволнованные слова матери: «Твой отец тоже был не бог весть какой хороший, но такого дурного сердца у него все же не было! Имей он хоть десятую часть ее качеств, он давно б уже разбогател. Да, если в таком обществе, как наше, будут хозяйничать подобные люди, то нам, несчастным, будет крышка!»
…Ни Цзао приснился сон, в котором он увидел отца, летящего в воздухе и улыбающегося. У него были непомерно длинные ноги и руки. Он что-то шептал ему на ухо, Ни Цзао даже чувствовал его дыхание.
— Папа очень жалкий и страшный человек!.. Ты говоришь, что когда тот человек вешался, то, наверное, почувствовал ужасную боль в шее. Потом у него что-то хрустнуло и наступила смерть, а на шее выступила кровь — много крови. Неужели так было? Не может этого быть!.. После этого случая я боялся вечером выходить из дома, потому что мне мерещился удавленник, будто он болтается у ворот нашего дома.
О своем сне Ни Цзао поведал сестре, которая, вздохнув, сказала, что картина самоубийства выглядела очень страшно. Она говорила так, будто во время смерти отца находилась где-то рядом или в свое время пережила смерть сама.
Ни Пин добавила, что, если в тот раз отец действительно умер, значит, он превратился в черта-висельника, у которого изо рта высовывается длиннющий язык, потому что висельник задохнулся и у него прервалось дыхание. А язык у него не красный, а белый, так как в нем совсем нет крови, оттого он такой страшный. Душа умершего отца с вывалившимся изо рта длинным бледным языком никогда не сможет найти утешения и каждую ночь будет бродить где-то рядом. Она не простит маме, тете, бабушке, она непременно каждую из них накажет — до смерти напугает, а потом утащит в загробное царство. Там, в аду, папа и мама по-прежнему будут судиться, устраивая свой развод, они будут просить владыку ада Яньвана, чтобы тот определил, кому из них двоих суждено вариться в котле с кипящим маслом, а кому — быть распиленным пополам. Кому в будущей жизни следует возродиться в облике собаки, а кому стать волком или совой. Никто из них, будь он живой или мертвый, не пожалеет один другого, никто не пойдет на уступки.
Такое заключение сделала девочка, которой едва исполнилось десять.
Во время рассказа глаза сестры горели дьявольским огнем, и Ни Цзао очень испугался. Он тут же вспомнил знаменитое заклинание сестры: «Тыдна», которое после возвращения из деревни бабушки и тетки как-то незаметно исчезло из обихода и впоследствии больше не появлялось…
Кроме популярных песен обитатели нового дома часто исполняли арии из опер. Надо сказать, что рядом с ними, через стену, жила одна почтенная госпожа по фамилии Бай, происходившая из маньчжурской семьи. Эта согбенная дама никогда по утрам не завтракала, довольствуясь лишь ароматным чаем, который заваривала в особом чайничке. А еще дама курила кальян, издавая при этом звуки, напоминающие похрапывание спящей кошки, которые всегда изумляли Ни Цзао. Он не мог понять, издает ли их кальян, или они исторгаются из груди самой госпожи Бай.
Старая Бай, несмотря на почтенный возраст, уверяла всех, что она осталась большой поклонницей театра и музыки, и тотчас подтверждала слова, порываясь спеть. Из ее горла вырывались звуки, напоминающие дребезжание треснувшего гонга, затем следовало само пение, прерываемое кашлем. Когда ее терзало удушье, она тряслась как в лихорадке. Однако дама упорно твердила: «Послушайте-ка вот этот мотивчик! Все остальные — сущее ерунда, а вот этот — что надо!.. У некоторых и голос есть, и лицом они ладные, и у хороших мастеров учились да и сами на любительской сцене выступают, умеют побренчать на хуцине и знают всевозможные мелодии, и все же вот этот мотив им не по плечу. Век будут разучивать — ничего у них не получится. Не верите? Послушайте мотивчик!»
Су-сань ушла из уезда Хундун,
Вперед по улице пошла…
Эти две строки из арии она пела действительно сносно, сохранив изначальный мотив песни, однако Цзинъи, ходившая сейчас с большим животом, заметила, что в свое время эта ария пелась иначе:
Су-сань ушла из уезда Хундун
И остановилась у края дороги…
— Какой еще «край дороги»? Таких слов в этой песне нет! — категорическим тоном заявляла старуха. — Так поют только в пьесах, которые исполняются под аккомпанемент колотушек.
Цзинчжэнь дергала сестру за рукав: зачем, мол, обижаешь такую достойную старуху, которая по-настоящему разбирается в театральном искусстве.
И сестры, послушно следуя указаниям старой Бай, пели арию в той тональности, которую та подсказала, и с прежними словами о Су-сань, которая «вперед по улице пошла».
Ни Цзао в их спорах ровно ничего не понимал: какая, в конце концов, разница? Вообще-то ему показалось, что первое выражение «дацзе цянь» означает вроде как «сестрины деньги», а второе — «большой нож и плеть». Ему стало от этого неприятно, ему не хотелось, чтобы эти слова повторялись, а женщины, как на грех, продолжали распевать вновь и вновь, казалось, они собирались петь каждый день, год за годом… Хоть вешайся от этой песни! Ни Цзао возненавидел эту Су-сань, как невзлюбил он и старуху Бай. Кто такая Су-сань? Может быть, такая же скрюченная старуха, которая от нечего делать дует в свою водяную трубку. Мальчик считал, что в кальян именно дуют.
Старая Бай, устав петь, принималась ругать свою невестку. Ругалась она страшно забавно и необыкновенно живо, так что, впервые услышав ее, брат и сестра были просто зачарованы ее проклятьями.
Однажды, изрыгнув последнюю порцию проклятий, старуха Бай вдруг вспомнила, о чем собиралась спросить:
— А где же отец Ни Цзао?
Ни Цзао почувствовал, как бешено застучало его сердце. Ему хотелось убежать прочь. Он испугался, что мать и тетя, вслед за старухой Бай, которая только что отчитывала свою невестку, примутся ругать отца. А старуха тем временем притянула к себе Ни Цзао и крепко обняла, будто он был самым близким ей существом — ее родным внуком, которому она только что купила сахарную фигурку.
Но страхи мальчика оказались напрасными. Мать не успела раскрыть рта, а тетя уже ответила:
— Муж ее нынче в Шанхае, работает на железной дороге начальником службы!
— Угу! Там он… — поддакнула Цзинъи. — Он в Шанхае, на железной дороге… служит начальником!.. Намедни прислал письмо. Пишет, что очень занят, поэтому и редко пишет. Ведь у него еще мать и полон дом родни. В общем, ноша у него нелегкая!
Впоследствии Ни Цзао потратил немало времени и сил, чтобы выпытать у матери и тети, почему они так ответили соседке. Ведь они совсем недавно переехали на новое место, люди вокруг них жили все чужие, как эта старуха. С какой стати перед ней отчитываться? Глядишь, через нее новость пойдет гулять по свету, и они станут посмешищем, в них будут тыкать пальцем, унижать… Да и потом, показывать, что в семье все обстоит хорошо, тоже нельзя, потому что владелец дома сразу сообразит, намотает на ус и не станет им давать поблажки с арендой. Вот так-то, мальчик, разъяснила тетя, жизнь прожить — не поле перейти! Когда ты беден, тебя все унижают, а стоит разбогатеть — все пожелают свести с тобой счеты. Поэтому и говорится в поговорке: «Встретишь человека — всю душу перед ним не распахивай, раскройся только на треть». Эту поговорку тетя произнесла не просто, но на манер речитатива, исполняемого перед основной арией в пьесках, которые играются в некоторых местах Хугуана.
Бабушка также высказала свое мнение относительно старухи соседки. В Пекинской опере, заметила она, слушать ровным счетом нечего. Куда лучше пьесы, что идут под стук деревянных колотушек, например «Узница». Или вот послушайте, как старые актеры Чжилийской труппы исполняли пьеску «Трава бессмертия»! А как они пели арию Су-сань!
И в тот самый момент… О!.. А!..
Ой-ой-ой! Ай-ай-ай!
Бумага… туда пришла.
И жизнь… О! А! Даровали ей… О! А!
Бабушка пела так здорово, что из груди обеих дочерей вырвался вздох восхищения.
…Помнится, как-то в деревню приехала труппа актеров, которая ставила эту самую пьесу — «Трава бессмертия». В тот год был еще жив ваш отец, а вы еще не вышли замуж. Ох, что и говорить? Что уж там! Кто бы мог подумать, что мы дойдем до такого состояния! Чего уж там!
Упоминание о театральных колотушках вызвало у сестер несказанную боль. Чистые детские воспоминания! «Что уж там!»
В воскресенье, когда обе сестры хлопотали по дому, к ним вновь пришла старая Бай, но на этот раз не одна, а со своей знакомой, учительницей, родом из провинции Хэнань. Старуха предложила сыграть в мацзян[163], что вызвало большой интерес у детей, которые, стоя позади матери и тети, скоро постигли все секреты игры. Не менее двух часов, вытянув шеи, они следили за игроками, храня полное молчание, и лишь иногда, при неожиданных переменах костей, вскрикивали от восторга и возбуждения. Они с напряжением ждали, когда кто-то выбросит нужную кость. Каждое движение души у игроков, казалось, выливалось в звуках их голосов. Кто-то тихо-тихо шептал: «Только бы выбросили „четыре круга“!» В какой-то момент сестра схватила брата за руку и потянула во внутреннюю комнату. Опустив занавеску, она осторожно подошла к изображению бога Цайшэня и принялась отбивать перед ним поклоны. «Бог Цайшэнь! — тихонько молила она. — Помоги нашей маме и тете выиграть! Век будут тебе кланяться!»
Быстро пролетели три, четыре, пять, а может быть, и шесть часов, прежде чем мама и тетя поднялись со своего места, на котором сидели как приклеенные, боясь его покинуть. Во время игры их лица были пепельно-серыми, глаза блуждали — в них можно было увидеть бездну переживаний. После игры они безжизненными голосами предложили гостям остаться и немного закусить, однако, когда они это говорили, на их лица, улыбающиеся сквозь слезы, невозможно было смотреть без содрогания. Тетя объяснила, что игра от них вдруг отвернулась. Они тотчас принялись обсуждать, как можно изменить судьбу к лучшему. Говорят, если кости вышли несчастливые, надо выйти из-за стола и вокруг него обойти, тогда игра тут же изменится. Или еще: если в костях постоянно не везет, надо немедленно идти в уборную. Вот только никто толком не знает, действительно ли приносит удачу посещение отхожего места.
Старая Бай даже в самые счастливые минуты после доброго выигрыша, закончив игру, качая головой, заявляла: «Разве это игра? Ни то ни се. Ну разве это удача?! И вообще, о какой удаче может идти речь в наше время? Помнится, в мои молодые годы — совсем другое дело… Было мне тогда всего двадцать три года. Как-то отправилась я в паланкине на игру. Как вы думаете, какие мне тогда выпали кости? Ни за что не догадаетесь! Пришли мне в тот раз — просто жутко сказать — сразу несколько комбинаций: „Чистый цвет“, „Дракон“, „Пред вратами чисто“, „Вышка“, „Два генерала“, „Пленение пяти вожаков“, „Сам нащупал“, „Бог богатства“, „Серебряный слиток“, „Кошка сцапала мышь“, „Цветы четырех сезонов“… Вот такие пришли мне наборы. Я прямо обалдела. Представляете, сколько я в тот раз набрала очков? Даже испугалась, сдурела от страха… Двадцатитрехлетняя девица, и вот на тебе — выиграла все возможные комбинации, а их ведь целая сотня. Что бы вы сделали на моем месте? А ну, покумекайте! Все серебро, до самой паршивой монетки, я отдала в храм! Вот так-то!»
Дети и взрослые оторопело смотрели на старуху. После ее ухода Цзинчжэнь с ожесточением промолвила: «Я тоже хочу, чтобы мне досталась такая же игра! Если хоть раз придут мне такие же комбинации, я выиграю и тут же брошу игру! Только не верю я, чтобы ей пришли эти кости. Но, если действительно они к ней пришли, почему не могут прийти мне? Почему я, китаянка по фамилии Цзян, не могу сделать то же самое, что маньчжурка по фамилии Бай? Кстати, Цзян Цзыя, удивший рыбу, тоже имел нашу фамилию — Цзян! Значит, осрамиться мы никак не должны!»
После некоторого молчания Цзинчжэнь добавила: «Если выиграю, ни за что не отдам деньги монахам или монахиням! Сама все истрачу!»
Через некоторое время она рассмеялась: «Совсем свихнулась от нищеты! — Она вздохнула. — Эка, глаза разбежались!»
Сестры работали в женском профессиональном училище без особых происшествий, пока летом не произошло одно примечательное событие. С приближением жары японцы усилили деятельность по предотвращению заболеваний холерой. Хватали всех подряд и насильно делали профилактические уколы. Из-за крайне низкого уровня врачебного обслуживания и скверных медицинских условий уколами разносилась зараза, инфекционные болезни, и тяжелые воспаления нередко заканчивались ампутацией руки, а порой и смертью. Цзинчжэнь, пуще всего на свете боявшаяся лекарств и вообще всякой медицины, впала в панику. Однажды в училище в сопровождении полицейского появился врач. Делать уколы надо было неукоснительно всем, Цзинчжэнь взмолилась, врач заупрямился. Он потянул Цзинчжэнь к себе и стал заворачивать ей рукав одежды. При виде шприца Цзинчжэнь громко вскрикнула и потеряла сознание. Это событие впоследствии стало предметом всеобщих насмешек.
В сентябре 1944 года сестер из училища уволили, а вскоре после этого Цзинъи родила девочку. Обе сестры остались без работы и без надежды ее найти.
Ох, какие же тяжелые времена наступили для семьи! Ни Цзао иногда казалось, что в старом доме, несмотря на непрестанные баталии, жить было куда легче, чем сейчас. Конечно, родители то и дело ссорились, в доме царила ненависть и жестокость: никто, как ни старайся, друг друга не слушал, дом то и дело оглашали рыданья, возникали скандалы, плелись интриги, порой хитроумные, но чаще довольно примитивные. Но зато в те времена, в годы его детства, он жил во власти мечты и надежд. Все казалось ему понятным и осуществимым. Потом от них ушел отец, они переехали на новое место жительства, и с ними поселилась лишь нескончаемая песнь о Су-сань да слабые надежды на то, что, может быть, кому-то выпадет счастливая комбинация в мацзяне, о которой вспоминала старая Бай, но которой никогда не суждено было осуществиться. О, как мечтал он о том, чтобы маме или тете выпали счастливые кости. Он собственными глазами видел, как они старались, с какой жадностью смотрели на кости, которые приходили к ним и уходили прочь, как они ощупывали их в кучке, как обменивались меж собой. Все зря! Неужели такова и жизнь? Возможно ли ее изменить?
В 1944 году, накануне Праздника весны[164], к ним в дом пришел незнакомец, который всем почтительно поклонился, услужливо выгибая спину и покачивая головой. Он изогнулся даже перед Ни Пин и Ни Цзао, стоило детям появиться в комнате. Гость сказал, что потратил много усилий, чтобы их отыскать. Он приехал из небольшого городка на полуострове Цзяодун и привез с собой письмо от господина Ни Учэна, а вместе с письмом праздничный торт и коробку шоколадных конфет. Дети остолбенели от неожиданности. Они были уверены, что отца давно нет в живых, а он, оказывается, жив и здоров и даже пытается установить с ними контакт. Крем, украшавший торт, и конфеты в золотой обертке, казалось, были из какого-то другого мира.
«А деньги вы принесли?» — с надеждой спросила мать. Незнакомец, усмехнувшись, покачал головой. Цзинъи сокрушенно вздохнула. Малышка, которую она держала на руках, заплакала. В своем послании отец писал:
«Ни Пин и Ни Цзао!
Живу я здесь хорошо, обо мне не беспокойтесь. Я посылаю вам новогодние подарки, которые вы должны воспринимать как самые добрые и прекрасные родительские поздравления. Меня очень тревожит ваше здоровье. Ведь здоровье для человеческого организма — все! Не забудьте ежедневно по утрам, после каждого принятия пищи, а также вечером перед сном непременно чистить зубы, причем зубная щетка должна быть не любая, а лишь та, которая соответствует требованиям гигиены. Щетина слишком густая и обильная может испортить эмаль на зубах. Не забывайте об этом! Внимательно следите за своим питанием. Я не призываю вас часто есть рыбу, но старайтесь сопровождать ею другие блюда. Очень полезны для организма также изделия из сои, к тому же они довольно дешевые. Ни в коем случае не забывайте о том, что надо часто мыться. К сожалению, я живу не с вами, поэтому не могу водить вас с собой в баню, но я надеюсь, что вы моетесь по крайней мере раз в день, но лучше, если вы будете мыться два раза. В следующий раз напишу вам о ногах, искривленных колесом…
Передайте мой привет маме, вашей бабушке и тете. Желаю им счастливого Нового года и исполнения всех желаний. Вам желаю здоровья!»
С уст Цзинъи сорвалось грубое проклятие. Цзинчжэнь, покачав головой, усмехнулась. Что же это такое? На что это похоже?
— Не расстраивайся! — промолвила бабушка. — Он для тебя покойник! В тот раз он ведь на самом деле умер, разве не так?
ПРОДОЛЖЕНИЕ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В последнее утро своей поездки по Европе Ни Цзао и другие члены китайской делегации были гостями Центра восточных исследований университета в городе М. Руководительница Центра, необыкновенно живая женщина с большими глазами, хрупкая и по-европейски изящная, рассказала им на китайском языке с большой примесью диалектальных слов, что в их учреждении в основном ведутся исследования в области японского языка, а также по истории и культуре Японии. Но сама она очень интересуется Китаем. Как раз сейчас один китаец-хуацяо[165]дважды в неделю учит ее гимнастике — тайцзицюань, — каждое занятие длится по сорок пять минут. Кроме этого, она интересуется китайской кухней и однажды даже купила книгу по китайскому поварскому искусству и уже научилась делать несколько китайских блюд.
О, великая китайская культура! Куда ни поедешь, везде непременно услышишь о китайском боевом искусстве кунфу и ушу или славословия по поводу китайского кулинарного искусства.
В кабинете чувствовался крепкий запах сосновых досок, из которых были сколочены столы и стулья, сохранившие естественный рисунок дерева (впрочем, кто знает, может быть, то была искусная имитация). На шкафу — подделки под древние изделия из Индии, Японии, Китая, Малайзии.