Представляясь, ученая дама сообщила, что у нее четверо детей и муж, которого она очень любит. Ежедневно после работы она занимается домашним хозяйством, заботится о муже и детях. Наверное, поэтому ее называют «удивительной женщиной» — «wonderful woman».
В связи с этим она заметила, что в настоящее время в Западной Европе — впрочем, не только в Европе — брак и семья подвергаются серьезнейшим испытаниям, можно даже сказать, что институт брака переживает крах. Это явление вызвало к жизни увлечение Востоком, появились люди, обращающие взоры к духовным ценностям Востока, восхваляющие, в частности, его семейную мораль.
Услышав это, сосед Ни Цзао, китайский ученый, обрадованно воскликнул, что этот факт кажется ему чрезвычайно важным, он непременно расскажет о нем своим соотечественникам по возвращении домой.
При этих словах ресницы изящной руководительницы Центра дрогнули.
В комнату принесли тарелку, полную маленьких круглых бисквитов с хрустящей корочкой. Хозяйка сообщила гостям, что бисквиты сделаны ее собственными руками по рецептам «Китайской поваренной книги». Ни Цзао и другие попробовали «изделие». Бисквиты показались всем очень вкусными: ароматные, рассыпчатые, в меру сладкие. Начинка у бисквита розовая, по всей видимости, хозяйка положила в тесто вместе с маслом клубничного джема, отчего бисквит совместил в себе качества западного и китайского блюда. «Ну как, похоже?» — спросила хозяйка с воодушевлением. Все высказали свое восхищение, а кто-то заметил, что в области кулинарного искусства для взаимопроникновения двух культур, Востока и Запада, никаких преград не существует и достигнутые успехи огромны.
Разговор зашел о культуре Китая и китайской истории. Хозяйка заметила, что китайская культура, равно как и вся история страны, просто поразительна, а животворная сила китайской нации удивительна. Что касается китайской интеллигенции, то это люди удивительные.
|
|
— Возникновение вашей цивилизации, ее формирование и развитие, самый факт ее существования вплоть до настоящего дня, — поразительный феномен истории человечества… — закончила она.
— Однако в последние сто лет мы сильно отстали, — вмешался кто-то из членов делегации.
— Вероятно, вы имеете в виду экономику и технические науки, — заметила женщина. — Безусловно, это серьезная проблема, но это далеко не вся проблема, а только ее часть. Сейчас у нас появляется все больше людей, которые считают, что наука и техника, развитие промышленного производства имеют множество крайне отрицательных факторов, причем воздействие этих факторов гораздо сильнее, чем можно себе представить. Все большее число людей обращается к тем древним культурам, носители которых уделяли много внимания защите природы и урегулированию человеческих взаимоотношений. Что касается вашей цивилизации, необычайно древней, то для нее одно столетие всего лишь мгновение. Несомненно, вы способны догнать нас, впитать в себя и переработать все, что имеет для вас пользу: скажем, индийский буддизм, марксизм, идеи русской революции. Поразительно то, что вы уже смогли сделать в этом направлении: не только усвоить эти явления, но и приспособить их к своей действительности, переработать по-своему, сделав их явлениями своего бытия. Что касается Европы, то она сейчас испытывает на себе большое влияние Америки: Голливуд, кока-кола, небоскребы, американские бистро, рок-н-ролл. Из-за этого возникают противоречия, конфликты. Мы хотим сохранить свои культурные традиции и свою индивидуальность в области культуры.
|
|
Хозяйка сменила тему разговора:
— Больше всего меня поражает ваша интеллигенция. В этом году я принимала здесь, в Центре, довольно много ваших специалистов и ученых, большинство из которых в десятилетие «культурной революции» и даже до нее подвергались преследованиям и многочисленным ударам судьбы. Я подумала, если бы все эти несправедливости и страшные испытания выпали на долю кого-то из нас, вряд ли мы смогли бы выжить: покончили бы с собой или сошли с ума, а тот, кто остался бы в живых и сохранил рассудок, превратился бы в существо пассивное, лишенное духовности, отчаявшееся, преисполненное ненависти к миру. Даже тот, кто жил бы сравнительно неплохо, возненавидел бы жизнь и рано или поздно свел с ней счеты. Китайские интеллигенты — люди другой породы. Стоит вашей жизни хоть немного измениться к лучшему, как вы сразу же, забыв все обиды, посвящаете себя общему делу созидания. Если бы я не знала вас по непосредственным наблюдениям, возможно, подумала бы, что ваш оптимизм и уверенность наигранны и неискренни, словом, я бы в них усомнилась. Но сейчас я убедилась в том, что эти чувства вполне искренние. Поэтому я хочу у вас спросить: в чем же истоки вашего оптимизма?
Очевидно, в патриотизме, который имеет очень глубокие корни.
Он связан с нашими идеалами, с верой в социальный прогресс. Вообще говоря, мы идеалисты… Между прочим, идеалы социализма имеют огромную притягательную силу в мире.
|
|
Несомненно, китайской нации присущ дух выносливости, стойкости, непреклонности. Вспомните историю о Гоу Цзяне[166], который лежал на соломе и пробовал вкус желчи. Не забывайте также нашего страшного десятилетнего опыта — у нас появились силы и закалилась воля…
Участники разговора отвечали примерно одинаково, но Ни Цзао молчал, не принимая участия в беседе. Он размышлял. У себя дома он вдосталь наслушался слов, в которых звучали обида и боль, равно как и тех полушутливых, полусерьезных разговоров, смысл которых в общем сводился к тому, что луна за границей более круглая, чем в Китае. И вот сейчас, находясь вдалеке от родины, за многие тысячи километров от нее, и имея, таким образом, возможность издалека и более отстраненно взглянуть на события, получше обдумать их, сопоставив с тем, что ему пришлось увидеть за рубежом, он, к своему удивлению, обнаружил, что сам факт существования Китая и тех изменений, которые в нем происходят, действительно поразителен, как поразительны и силы его страны. И это нелегко понять «удивительной» хозяйке — этой миниатюрной женщине в очках, впрочем, как и трудно осознать все это и детям китайцев, потому что их отцы и поколение людей старше их по возрасту находились в самом начале пути, теперь уже пройденном, — пути долгом, трудном, странном, но не имевшем альтернативы.
— Да, Китай — страна далекая и таинственная и в то же время близкая, — заключила директор Центра, прощаясь с гостями.
После обеда они отправились в международный аэропорт. Их визит в эту страну был почти мимолетным, и сейчас эта страница их жизни быстро переворачивалась. Согласно написанному в билете, они должны были взлететь в 1 час 45 минут. Итак, он, Ни Цзао, возвращается обратно. Конечно, он будет с удовольствием вспоминать свою поездку в Европу и всю эту походную жизнь, похожую на жизнь путешественника, но в то же время он почувствовал большое облегчение: «Наконец-то!» А ведь он покинул Пекин всего тринадцать дней назад.
Он не предполагал, что его придет провожать Чжао Вэйту, который, оказывается, специально для этого прилетел сюда из города Г. Его лицо показалось Ни Цзао более спокойным, чем при первой их встрече. Он попросил Ни Цзао передать небольшой сверток его родственникам в Пекине.
— Я очень благодарен вам за прошлую беседу, — сказал он. — Сейчас у меня значительно легче на душе. И все-таки я по-прежнему мучаюсь вопросом, я не могу понять: почему китайцу всегда так трудно? Или мне это просто кажется?.. Почему китайская революция, китайский прогресс сопряжены с такими невероятными трудностями, почему за все это надо платить такой страшной ценой? Знаете, после окончания второй мировой войны мне довелось встречать многих людей, которые при упоминании о войне или революции сразу же менялись в лице, словно речь шла о чем-то ужасном.
Женский голос в микрофоне сообщил, что пассажиры указанного рейса могут подойти к соответствующей стойке для оформления посадки. Голос диктора звучал заученно вежливо. Кто-то из делегации поторопил Ни Цзао с оформлением документов.
— Быть может, вы так спешите потому, что вы еще молоды, — успел ответить своему собеседнику Ни Цзао. — Я имею в виду не только возраст!
Он помахал Чжао Вэйту рукой и простился с сопровождающим. Когда он шагнул на движущуюся полосу эскалатора, он заметил, что Чжао машет ему рукой, но эскалатор уже увозил его. Ни Цзао расслышал лишь отдельные слова:
— Госпожа Ши… передала… чтобы вы обязательно…
Шум заглушил его слова, но по движению губ он понял, что Чжао просит передать привет отцу.
Конечно, он передаст, он непременно расскажет о своем визите в дом Ши Фугана в Г. и о том, как Ши Фуган живет сейчас. Он специально сообщит отцу об изречении Чжэн Баньцяо, которое увидел на стене, — о глупости, которую трудно обрести. Он подумал, что здесь, в чужой стране, он как бы досмотрел кусочек оборванной некогда киноленты с запечатленной на ней прошедшей жизнью, которая навсегда для него умерла или канула в вечный сон. В свое время он перешагнул через эту прошлую жизнь, похоронил ее вместе с той жестокостью и злобой, которые она породила в нем, вместе с ощущением пустоты и тоски, что мучает человека куда сильнее, чем любая злоба или жестокость. И вот сейчас он снова натолкнулся на следы прошлого, которое взволновало его, наполнило сердце грустью. Он подумал, что, вероятно, мог бы ответить на вопросы Чжао с большей уверенностью. Он мог бы, например, сказать ему: для того чтобы изменить жизнь, то есть избавиться от всего того, что ему пришлось пережить с детства, эта цена, возможно, вовсе и не так высока.
Самолет нырнул в густую пелену облаков. Стюардесса стала раздавать пассажирам-китайцам «таможенную декларацию» и «Памятку китайской погранслужбы», ее надо было заполнить до приземления самолета. Пекин приближался, а вместе с ним подступала и китайская действительность восьмидесятых годов. В эти мгновения Ни Цзао еще глубже почувствовал незначительность пережитого им, и ему стало стыдно за свое волнение и за свою грусть.
Правда, у него теперь появилась превосходная тема для разговора с отцом. Иначе о чем с ним еще разговаривать? С другой стороны, этот «материал для беседы» уже никому не нужен, потому что Ни Учэн подошел к последнему рубежу своей жизни.
Ни Учэну только-только исполнилось семьдесят. Вот уже больше десяти дней он ничего не ест и последние пять суток лежит в больнице. У него высокая температура, он задыхается, его кал похож на куски черного асфальта. Он все время мечется и задает один и тот же вопрос: когда вернется Ни Цзао из-за границы. Наверное, чувствует, что конец близок.
Смерть — одна из излюбленных тем его прежних разглагольствований. Он нередко приводил слова Чжуанцзы о том, что мудрецы, мол, ничего не говорили насчет того, «что существует вне шести природных явлений»[167]… Солнечная система, земля, человечество — все имеет свои пределы жизни. Однако, без сомнения, одновременно с их гибелью происходит рождение и формирование новых солнечных систем, новой земли и нового человечества. В этом месте он любил приводить цитату из «Диалектики природы» Энгельса, восхищаясь прозорливостью автора и оригинальностью его суждений, успокаивающих, как он считал, душу человека. Кто помышляет о бессмертии? Одни лишь карьеристы и себялюбцы. На самом деле ты появился среди мириад явлений вселенной и должен вернуться в их космическое скопище. Но конечный твой удел — кучка земли — «земляная пампушка». Ни Учэн в юные годы любил бродить по кладбищу, среди пустынных могил, разбросанных в куще вечнозеленых кипарисов и сосен. На эти прогулки он нередко брал и детей. Глядя в безмолвии на могильную плиту, он старался представить себе жизнь и смерть усопшего, его тревоги, его боль и его финал — конечное избавление.
В больнице поначалу заявили, что места для него нет. В самом деле, Ни Учэн не имел достаточных прав на больницу: он не занимал ни руководящих постов, ни высоких должностей и не носил титулов. Словом, он не являлся настолько представительной личностью, чтобы туда попасть. Он продолжал лежать дома, не принимая ни пищи, ни жидкости. Кровотечения из желудка и кишечника продолжались.
Ни Цзао, вернувшись из поездки, с большими трудностями нашел знакомых, которые помогли с больницей, но отцу пришлось почти семь часов пролежать в коридоре, прежде чем он попал в палату. Врач после осмотра больного констатировал: положение очень серьезное. Больной не может уже ни есть, ни пить, желудочное кровотечение не прекращается, часто прерывается дыхание, он мечется и испытывает необыкновенные страдания. Как это произошло? Почему ваш отец попал в больницу лишь сейчас, когда дошел до такого тяжелого состояния?
На этот вопрос Ни Цзао ответил смущенной улыбкой.
Сейчас он и сам не мог сказать: попал ли отец в больницу из-за обострения своей болезни, или его болезнь обострилась оттого, что он оказался в больнице.
Койка, на которой лежит отец, застелена грязным постельным бельем и придвинута к самой двери (ведь ее поставили в палату дополнительно), поэтому, когда дверь крохотной палаты открывается или закрывается, больной испытывает беспокойство. Каждые сутки в течение всех двадцати четырех часов Ни Учэну дают кислород из баллона с облупившейся краской, покрытого пятнами ржавчины, словно оспинами. Кислородный баллон, напоминающий снаряд, который несет несчастье, стоит за дверью палаты. Кислород, прежде чем попасть к больному, увлажняется, проходя через специальный сосуд, наполненный водой, в которой непрестанно возникают и исчезают маленькие пузыри, поэтому кажется, что вода в сосуде бурлит. Однако пузырится он как-то слабо, бессильно. В любой момент этот единственный и ненадежный источник жизни может иссякнуть навеки…
Капельница наполнена физиологическим раствором поваренной соли с глюкозой. Всемогущая капельница висит на металлической распорке, прикрепленной к больничной койке, но ее могущество призрачно, на самом деле она бессильна перед всемогущим духом болезней и смерти, который витает в палате. Инъекции лекарств, останавливающих кровотечение и регулирующих кровяное давление, все увеличиваются: ему поднимают давление, если обнаруживается, что оно стало слишком низким, или, наоборот, снижают его в случае необходимости. Ни Учэн успокоился и лежит с закрытыми глазами, тяжелое дыхание похоже на стоны. По лицу порой проскальзывает легкая гримаса — отражение какого-то непонятного чувства… После лечения в больнице ему надо будет ежедневно принимать по нескольку ложечек отвара из лотосового корня.
Вот я и вернулся. Я был в Г. у Ши Фугана, но его не застал, зато виделся с госпожой Ши, она передает тебе привет. A-а! Хорошо! Спасибо!.. Я очень благодарен ей.
Я спрашивал у врачей, те ответили, что сейчас никакого ухудшения нет, ты непременно поправишься, очень скоро. Они будут тебя хорошо лечить, только ты не волнуйся.
A-а! Хорошо! Спасибо докторам… благодарю всех врачей.
Тебя пришел навестить… Ни Цзао назвал фамилию.
Спасибо ему…
Глаза отца так и не раскрылись, впрочем, если бы он даже их открыл, то все равно он ничего бы не увидел, так как почти десять лет уже был слеп…
После того как он попал в «Школу 7-го мая»[168], у него вскоре обнаружились тяжелые заболевания глаз: и глаукома, и катаракта. Требовалась срочная операция, которую в уездной больнице никогда не делали. В то время все ведущие медицинские посты занимали «босоногие врачи»[169]. Ни Учэн, охваченный непонятным порывом, вдруг заявил, что он всячески поддерживает деятельность «босоногих врачей» как новое явление социалистической действительности и готов в знак своего восхищения положить на их алтарь оба свои глаза. Такой энтузиазм привел в крайнее изумление даже тех леваков, которые осуществляли контроль за перевоспитанием и проводили в жизнь «диктатуру масс». Таким образом, Ни Учэн, согласно «Шестому пункту положения об общественной безопасности» не имевший даже права участия в «культурной революции», заткнул за пояс стопроцентных и убежденных «красных леваков». Вскоре он почти ослеп. Обвинения друзей в адрес «босоногих врачей» он решительно отметал. «А чем вы докажете, что я бы поправился, если бы не лечился у них?» — возражал он.
Несколько лет назад, поскользнувшись, он сломал правую ногу, в голени, потому что кости у него в этом месте были очень тонкими, что еще в детстве причиняло ему немало страданий. Спустя полгода сломанная кость срослась, но ноги вдруг стали сохнуть, и он больше уже не мог вставать…
Однажды, спустя неделю пребывания в больнице, он тихо, но вполне отчетливо произнес:
— Наверное, осталось уже недолго? Когда я был молодым, мать перед смертью мне как-то сказала, что человеку труднее всего сделать последний вздох. До сих пор я помню ее слова!
Через какое-то время он спросил:
— Эта комната пустая?
А потом он погрузился в тяжелый сон, который врачи называют забытьем или энцефаломаляцией, являющейся следствием размягчения мозга.
В течение четырех последующих дней врачи несколько раз прибегали к экстренным мерам, пытаясь спасти больного. Однажды раздался режущий слух звонок контрольных приборов. Врачи бросились в палату, принялись делать массаж сердца, искусственное дыхание, словом, все, что в этих случаях положено делать, но старались больше для проформы, потому что это все было уже лишним. Наконец все кончилось, и они успокоились.
Ни Учэн в жизни был высоким и крупным мужчиной, а когда умер, как-то сжался. Запали глубже глазницы, сжалась и грудная клетка. Тело сейчас напоминало сморщенную куколку шелкопряда, которая выпустила из себя всю свою нить. Куколка, однако, могла бы показаться даже более мясистой.
Он умер, проговорил Ни Цзао. Всю жизнь он гонялся за почетом, а принес себе и людям только позор и стыд. Он домогался счастья, но вместо него доставлял людям лишь горе и боль. Он стремился к любви, но вызывал одни обиды и злобу.
Узнав о смерти Ни Учэна, Цзинъи сказала, что с его кончиной общество избавилось от большого зла. «Ненавижу его, ненавижу даже после смерти». Мать сильно постарела и ослабела. Но когда она произносила эти слова, ее лицо побледнело, как прежде. Кажется, лишь одна Ни Пин поняла мать. Ее умные глаза говорили, что слова матери надо понимать совсем в другом смысле, так как в них таятся остатки чувства к отцу.
Третий ребенок в семье, сестренка Ни Пин и Ни Цзао, названная при рождении Ни Хэ, так и не увидела отца перед смертью. Они больше не встречались друг с другом. Лишь спустя некоторое время Ни Цзао с большой осторожностью рассказал ей о кончине Ни Учэна.
Уже после того, как Ни Учэн ослеп, он в течение десяти лет страстно хотел встретиться с Ни Хэ. Это желание доставляло ему неимоверные страдания, а порой доводило почти до бешенства. Беседуя с сыном, он каждый раз заявлял ему о своем желании. Только бы услышать ее голос, потрогать руку. Если даже она откажется называть его своим отцом, пусть будет, как она хочет, как она скажет, он не станет противиться. Он вспомнил историю о старой женщине, когда-то слышанную им. Женщина, как и он, ослепла. Днем и ночью она мечтала встретиться с сыном, погладить его, но ее желанию не суждено было осуществиться — сын умер раньше матери. Несчастная женщина хотела прикоснуться хотя бы к мертвому телу… В этом месте рассказа Ни Учэн разрыдался. После этого он вспомнил (в который раз уже Ни Цзао слышал эту историю!) про павловскую собаку. Вдруг он страшно рассердился и с обидой в голосе стал ругать Ни Хэ за ее холодность и жестокость. Он даже назвал такое отношение дочери пыткой и бескровным убийством. Его слезы и жалостливые слова вызывали у Ни Цзао сочувствие, но тут же в душе его вспыхивало возмущение и даже отвращение. На протяжении нескольких десятков лет, до и после Освобождения, он постоянно слышал подобные слова: он слышал их в детстве, в юности, в зрелом возрасте. Хватит!.. О старом не хочется вспоминать. Казалось, именно он, мальчишка, должен жаловаться отцу, высказывать свои обиды, взывать к его помощи, а получалось все наоборот: отец выкладывал мальчику свои обиды и жалобы, именно он требовал от сына поддержки. Всякий раз при встрече он твердил, как он несчастен, как страдает, как его опозорили. И вот снова те же самые разговоры, которые он уже слышал много раз в прошлом. Ни Цзао хорошо помнил, что ему было от них не по себе, словно он заболевал горячкой. В нем закипела злость. Неужели в мире есть еще такие люди, как его отец?! Ни Учэн изливал сыну все свои обиды, когда тому было всего пятнадцать, шестнадцать, семнадцать лет; он старался поделиться своими переживаниями, словно хотел переложить на сына тяжелое бремя со своей души… Между тем после того, как Ни Цзао встал на ноги и определился в жизни, он никогда не беспокоил отца своими делами. Отец сетовал, что жизнь всегда была к нему несправедлива. Не лучше ли сказать, что сам Ни Учэн в десятки, сотни раз более жестоко обошелся с собственной жизнью, растоптал и предал ее? Что он сделал для семьи, страны, общества, для других людей? Когда Ни Цзао раздумывал обо всем этом, его охватывала дрожь.
Примерно по той же причине произошел разрыв между отцом и Ни Хэ, хотя многих подробностей Ни Цзао не знал. В конце пятидесятых и в начале шестидесятых годов маленькая Ни Хэ относилась к отцу с большим дружелюбием и любовью, наверное следуя примеру брата и сестры и памятуя, что в «новом обществе отношения между людьми должны быть самыми хорошими и добрыми». В ее детской памяти образ отца не запечатлелся, потому что к этому времени (сразу после Освобождения) отец уже ушел из семьи, дочь, естественно, родилась без него и осталась жить с матерью. Потом они познакомились. Поначалу ее отношение к отцу мало чем отличалось от отношения любой другой дочери к своим родителям. Как-то она даже купила отцу порцию мяса, срезанного со свиной головы, — закуску к вину. Девочка советовала ему поменьше курить. Она часто ездила к отцу на велосипеде, тратя на дорогу почти целый час. Но в конце концов ее нервы не выдержали причитаний отца и его непрестанных жалоб на жизнь. Девочка почувствовала, что, если с отцом не порвет, она рано или поздно превратится в тот жалкий рисовый росточек, который отец будет мять в своих руках. Отец всю жизнь киснул в своем болоте, и он непременно затащил бы туда каждого, кто оказался рядом с ним. В конце концов Ни Хэ взбунтовалась и отрезала все пути к примирению.
Ни Цзао был потрясен.
Ни Учэн перестал вспоминать Ни Хэ лишь в последний год, наверное потому, что ни на что уже не надеялся. Он, по-видимому, понял, что больше никогда не поднимется. Впрочем, он не говорил никаких последних слов и не возражал, когда кто-то пытался внушить ему, что он скоро поправится. В последние дни он реагировал на людей и события одинаково однозначно. «Спасибо!» — было его единственным словом. Он больше никого не ругал, не жаловался на судьбу, не сетовал на жизнь.
Наверное, для такого человека, как он, смерть должна была быть единственным утешением и освобождением от мук.
Действительно, с его смертью жизнь родных стала гораздо свободнее, легче, проще. Пожалуй, лишь один человек глубоко переживал его кончину — дальняя родственница, которая, узнав о его смерти, долго плакала навзрыд. «Только сейчас я оценила его достоинства!» — говорила она сквозь слезы. Итак, люди вспоминали о них лишь после его смерти. Увы, такова жизнь! Руководители учреждения, где работал Ни Учэн, глубоко вздохнули. Умер их бывший сотрудник, ушедший на пенсию, — один из «пострадавших». За несколько месяцев перед смертью, во время кампании по «осуществлению действенных мер», его перевели из разряда «контрреволюционеров с историческим прошлым» в группу «товарищей, покидавших свой пост и отправлявшихся на заслуженный отдых». Да, учреждению с ним сильно не повезло. Церемония прощания с телом Ни Учэна происходила на площадке в морге, возле столов, на которых лежали замороженные трупы. Прошла она довольно холодно, можно сказать, кое-как. Присутствующие мечтали лишь об одном: поскорее закончить утомительную процедуру.
Некоторое оживление в похоронную церемонию внесли молодые парни, приехавшие из крематория за телом. Родственники покойного, как положено, поднесли им деньги на водку и сигареты. Довольные подарком, парни расцвели. Они напоминали праведников, сумевших освободиться от пут суетного бытия. Настойчивые просьбы родственников проявлять осторожность парни оставили без внимания, и тело умершего, еще не успевшее полностью разморозиться, каталось на похоронной тележке из стороны в сторону. При каждом ударе оно сотрясалось и подпрыгивало. Наконец тележка с трупом подъехала к самому страшному месту, к последнему пределу, где происходило окончательное прощание с жизнью, — к жерлу печи. Уже издали можно было услышать скорбные крики и рыдания родственников того, чье тело ушло из жизни в пламя. Несколько плачущих мужчин оттаскивали от печи содрогающуюся от рыданий женщину, которая порывалась броситься в огонь, и со стороны казалось, что она больше оплакивает не покойника, а самое себя.
Такова человеческая жизнь. Никто не избежит своей судьбы, рождается человек с плачем, в слезах, и заканчивается его жизнь горькими рыданиями. А кто способен сдержать слезы, оглянувшись на свою прошлую жизнь?
Но группа людей, провожающих останки Ни Учэна, до странности спокойна. Их невозмутимость можно взять за образец. Нет ни всхлипов, ни стонов, не видно даже слез на глазах.
Покойный никому не принес страданий после своей смерти. По всей видимости, это единственное доброе дело, которое он сделал в жизни.
Последний этап: оформление дешевой урны для праха усопшего. Но вот все позади.
Впрочем, одна маленькая деталь: покойнику до самого дня кончины так и не удалось приобрести собственных часов.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Не только Ни Цзао, но даже и его мать, Цзинъи, верила, что победа китайской революции в 1949 году погребла все страдания прошлой жизни. Еще раньше, в 1945 году, безоговорочно капитулировали японские агрессоры. Вскоре после капитуляции Ни Учэн, служивший директором школы в приморском городке, завел дружбу с американцами, которые в ту пору обосновались в этих местах на военно-морской базе. Однажды он вместе со своим новым приятелем — американцем отправился на приморский пляж и стал свидетелем страшного зрелища, как хищница акула, жительница Желтого моря, отгрызла американцу ногу, после чего тот вскоре умер от потери крови. Это случилось в момент, когда антияпонская война уже закончилась, пришла победа, вызвавшая прилив патриотических чувств у молодежи, в том числе и у Ни Цзао, который восторженно приветствовал приход Национальной армии.
Впоследствии Ни Учэн, потеряв директорский пост, остался без работы и вернулся в Пекин — к тому времени город был переименован в Бэйпин, — к «домашнему очагу». Однако его возвращение больше походило на визит гостя, ищущего временного пристанища, а сам он напоминал болезненный нарост на здоровом теле. К этому времени неумолимая действительность сильно поколебала энтузиазм Ни Цзао, когда-то горячо встретившего победу и приход национальных войск. Повсюду в стране царила коррупция, росла дороговизна. Развал и разложение стали повсеместным явлением. Жизнь людей по сравнению с периодом японского господства нисколько не улучшилась. Приезд отца, лишившегося к тому времени работы, таил в себе опасность нового бедствия в омертвелой, прозябающей семье. И все же для Ни Пин и Ни Цзао, особенно для Ни Цзао, возвращение отца было хоть небольшим, но все-таки утешением. Что до Ни Пин (а ей в то время было тринадцать), то она наотрез отказывалась выходить куда бы то ни было вместе с отцом. Упрямство дочери каждый раз вызывало у отца вспышку гнева, он обрушивался на дочь с укорами, обвинял ее в замкнутости и нелюдимости и в том, что ее нельзя образумить. Отец взволнованно твердил, что очень не любит людей, которые упрямо стоят на своем и без всякого основания отвергают предложения других. Девушки должны уметь жить, уметь одеваться и носить свои любимые платья, они должны быть раскованными, непосредственными, держаться достойным образом. Очень дурно, если она все время дичится, смотрит на мир словно из мышиной норы, жмется в сторону, смущается и робеет… На сей раз тирады негодовавшего отца не встретили резкой отповеди со стороны матери. Ему ответила сама Ни Пин: «Какая чушь! — и прибавила: — Противно слушать!» Выпалив эти слова, девочка повернулась и пошла от отца прочь, не обращая на него ни малейшего внимания и всем своим видом демонстрируя, что она начисто отметает его родительский авторитет. Если бы отец погнался за ней и продолжал бы ее ругать, она повернула бы к нему лицо и, бесстрастно глядя прямо ему в глаза, отрезала сурово и безоговорочно: «Мало ты повеселился на стороне? Мало там попил и поел? А сейчас проелся и вернулся… Говорят, еще жену новую завел?!»
К пустой болтовне отца, изобиловавшей иностранными словесами, некоторый интерес, пожалуй, проявлял лишь Ни Цзао. Однажды у мальчика на глазу вскочил ячмень, и отец решил показать сына врачу. Однако вместо того, чтобы вести сына в глазную лечебницу «Свет», он повел его в ресторан, куда его пригласил господин Ду. В ресторане Ни Учэн продемонстрировал превосходное знание обстановки, проявив при этом изрядную церемонность, сочетавшуюся с благовоспитанностью. Выбирая место для сидения и блюда из меню, он высказал вполне обоснованные претензии к официанту, показывая свой опыт и знание предмета. Лицо Ни Учэна сияло от блаженства, что свидетельствовало о его прекрасном расположении духа. Да, он, несомненно, был прирожденным хозяином застолья. Как-то позднее Ни Цзао спросил отца: «Скажи, может ли хороший обед изменить твое мировоззрение?» Ни Учэн загоготал: «Это вполне согласуется с материалистической теорией!» Он радостно закивал головой.
Несколько раз отец с сыном ходили в баню. Каждое их посещение доставляло большие хлопоты старому банщику, который спустя много лет еще часто вспоминал господина Ни, очень любившего помыться. А, господин Ни? Как поживаете? Никак разбогатели! Не желаете ли чайничек «Ароматного»? А может, подать «Высокие кончики»?