— Но есть еще Яньань, Восьмая армия, коммунисты…
— Вряд ли мы с вами их хорошо понимаем! Это, по всей видимости, горячие головы, безумцы, которые устраивают невесть что! Им нужен сейчас не Конфуций, им нужен Маркс. Но я считаю, что они не так-то просты, как кажется на первый взгляд, ведь недаром они прошли выучку в Третьем Интернационале! Вполне возможно, что они добьются известного успеха и тогда смогут сами решить, как им лучше использовать Конфуция… В общем, у меня нет никаких сведений о том, что они выступают против Конфуция… Яростнее всего, пожалуй, против Конфуция ополчились леваки-догматики. Поверьте, брат мой, что в грядущие сто, а то и больше лет в Китае вряд ли появится политический деятель, человек достаточно разумный и с хорошей головой, который рискнет отвергнуть Конфуция, если он, конечно, занимается политикой внутри самого Китая.
— Но… — Ни Учэн осекся, не зная, что сказать. Логика европейца была убийственной. За те три года, что Ни Учэн провел за границей, он не встречал человека, подобного Ши Фугану. — Но вспомните Гегеля. Какое счастье, сказал он, что книги Конфуция не переведены на немецкий язык, иначе дело было бы для немцев плохо. — Ни Учэн как будто нашел удачный аргумент в споре.
— Это потому, что Гегель не разбирался в восточной философии. — На лице Ши Фугана появилась все та же вежливая улыбка. Он был неколебим, как гора Тайшань. — Между прочим, Лейбниц говорил совершенно иначе. Он, к примеру, утверждал, что китайская философия во главу угла ставит самого человека и человеческие взаимоотношения и учит, что все зависит от того места, которое занимает человек в жизни. Человек прежде всего исполняет свой моральный долг и сдерживает себя, дабы установить гармонию в межчеловеческих отношениях. Скажем, Кунцзы. Ведь он свою идею «ли» — «церемония», «этикет» — распространил на всю политику. Правление, основанное на этикете, — мысль поразительная, потрясающая. Как раз именно этого не хватает Европе. А ведь, казалось бы, совсем простая истина. Или, к примеру, вот это: «Отец должен быть милостив, а сын почтителен». Или: «Почитай Учителя, цени Путь Дао!» Или еще: «Не навязывай другим того, чего не хочешь сам!»… и прочее. Не удивительно, что именно в Европе разразились две мировые бойни.
— Ты не знаешь реальной обстановки, — возразил Ни Учэн. Он намеренно не сказал «вы», как это принято в Пекине. — В каждом доме, в каждой семье — грязь и мерзость. О какой почтительности, верности, справедливости может идти речь?! Какие тут церемонии, откуда сдерживающая стыдливость?
— Все это оттого, что западные нравы постепенно распространились на Восток. Китайской культуре угрожает распад… В моей стране некоторые ученые задают вопрос: «Почему в Китае царит хаос?» Ответ сводится к тому, что «в Китае свергли хорошего государя!».
Извините, но я хочу закончить свою мысль. Я изучал китайскую историю и пришел к выводу, что деспотов в Китае было вовсе не так уж много. Большинство императоров великолепно разбирались в вопросах гуманного правления. Они старались создать «чистую гармонию» в политике. Они, как говорили в те времена, «любили народ, как свое дитя»… — Ши Фуган понизил голос и с подчеркнутой торжественностью продолжал: — Я уверен, что грядущий Китай непременно возродит свою национальную культуру, независимо от тех перемен, какие произойдут в структуре общества. Только твердо стоя на платформе национальной культуры, философии и психологии, Китай сможет сыграть важную роль в мире. В последующие несколько десятилетий у вас в Китае, очевидно, произойдут колоссальные перемены, однако до тех пор, пока Китай останется самим собой, он в своих глубинах будет сохранять неизменно присущие ему качества и особенности. Взгляните, почтенный брат, ведь ни японцы, ни милитаристы, ни революционеры так и не смогли уничтожить культурные традиции Китая!
Ни Учэн, подражая Ши Фугану, вежливо засмеялся, демонстрируя всем своим видом повадки благородного мужа. Что ответить собеседнику? Если бы перед ним сейчас сидел такой же, как он, китаец, пусть даже господин Ду (которого, кстати сказать, он очень уважает, потому что, снабдив Ни деньгами, тот не торопится востребовать их обратно), то он, Ни Учэн, на эти слова лишь презрительно хмыкнул бы, оценив их тем самым как «чушь» и «идиотство». Однако эти слова высказал не кто иной, как европеец, одетый в коричневый европейский костюм, пьющий кофе, порой даже кофе с коньяком. От него распространялся запах дорогого одеколона. Его пальто было сшито из добротной твидовой ткани. А с каким изяществом и благородством он танцует румбу и танго! Этот человек с легкостью необыкновенной вступает в контакт с китайцами — соотечественниками Ни Учэна, причем самыми разными. У него есть возлюбленная, живущая в Тяньцзине, девушка особого склада и весьма незаурядная. Она из хорошей семьи, окончила институт, владеет иностранными языками, но умеет также петь арии из Пекинской оперы. Поговаривают, что они собираются пожениться… Что до Ши Фугана, то он просто помешан на китайской культуре. Для себя он даже изобрел прозвище на древний манер: «Хозяин Кабинета Устремленного вдаль». Он рассказывает, что в его европейском доме висит деревянная табличка, украшенная тремя знаками: «Кабинет Устремленного вдаль». У одного мастера национальной живописи Ши Фуган заказал китайскую печать. Каждый день в течение часа он практикуется в искусстве каллиграфии, объясняя свое пристрастие тем, что каллиграфия благотворно влияет на работу головного мозга, хорошо воздействует на нервную систему и пищеварение. Когда он заболевает, он непременно обращается к китайским врачевателям и принимает только китайские снадобья. Он даже купил два железных шара, которые делают в Баодине; катает их в ладони для улучшения кровообращения и упругости мышц… Но, главное, Ши Фуган необыкновенно умен. Он свободно пишет по-немецки и по-английски, легко общается с людьми на иностранных языках. Он бегло болтает по-китайски, а сейчас учит еще и японский язык. В настоящее время в Китае идет война, а он приехал в Китай. В беседах с Ни Учэном он почем свет клянет Гитлера (правда, на ухо), заодно поругивает Сталина и Россию. Разъезжая по Китаю, он повсюду переписывает надписи со стел и памятников досунского времени — совершенно никому не нужные, как считает Ни Учэн. Ши Фуган предложил Ни Учэну и еще нескольким друзьям издавать научный журнал. Ши Фуган всегда находится в отличном настроении, но становится особенно радостным и оживленным, когда речь заходит о китайской культуре. С таким же воодушевлением Ни Учэн разглагольствует о европейских философах и унитазах, содержимое которых смывается водой. В эти моменты дух Ни Учэна воспаряет ввысь.
Ши Фуган проявляет подчеркнутое расположение к госпоже Ни — жене Ни Учэна. Однажды он пригласил всю их семью в ресторан «Дунлайшунь» («Восточное благополучие»), что находится в пассаже «Восточное спокойствие», чтобы отведать блюдо «шуаньянжоу» — «баранина в самоваре». До чего же здорово этот иностранец разбирается во всех тонкостях приготовления блюда! Он объяснил Цзинъи и детям названия всех специй, которые разложены на маленьких тарелочках: вот здесь соленое креветочное масло, а здесь бобовая сыворотка, а вот это — чистая соя, то есть соевый соус, а вот на этом блюдечке лежит кунжутная паста, а здесь — стебельки черемши… Так, правильно! А теперь надо добавить немного укропа и сладкого чеснока. Кроме бараньего мяса к блюду полагается подавать разложенные на тарелке тонко нарезанные кусочки печени, почек… Как, пламя еще не появилось? Пожалуйста, передайте мне зажигалку с огнем… вот так! Сейчас огонь какой надо!.. Главное, не передержать, иначе мясо перепреет… До чего же вкусно! А?! Как вы считаете?
Цзинъи и дети неотрывно следили глазами за манипуляциями «знатока Китая», который был во всех подробностях осведомлен, как надо есть «баранину в самоваре». Они наблюдали за иностранцем так, словно наслаждались интересным зрелищем в цирке, например смотрели на медведя, умеющего кататься на велосипеде. Глазеть на человека во время еды крайне неприлично… Ни Учэн решил вмешаться, однако ни жена, ни дети на его многозначительные намеки не обратили внимания. Ни Учэн разозлился. «Неужели вам не понятно, что доктор Ши Фуган — мой друг! Не будь меня, разве он снизошел бы до вас?»
Ши Фуган держал себя свободно и естественно. Он успевал есть и одновременно разговаривать, демонстрируя замечательную непринужденность, очевидно не без расчета на внешний эффект. Он приковал к себе внимание не только Цзинъи и детей, но и официантов и всех сидящих за соседними столиками посетителей, и те пялили на него глаза. Одна пожилая дама с густо напомаженными волосами, собранными в маленький пучок, сидевшая рядом за столиком, не выдержав, бросила: «Сущее наваждение!»
От этих слов сердце Ни Учэна учащенно забилось. Может быть, Ши Фуган не расслышал этой невежливой фразы. Маловероятно! Оставалось лишь досадовать на тупость соотечественников, которую те постоянно демонстрировали перед иностранцами. Ши Фуган, сделав вид, что решительно ничего не произошло, продолжал сохранять вежливую невозмутимость воспитанного шэньши, и Ни Учэн проникся к нему еще большим почтением и благодарностью.
После обеда они прошлись по пассажу. Ши Фуган, словно не замечая ничего вокруг, заливался радостным смехом. С громким хохотом он вдруг обнял Ни Цзао и приподнял его. Потом он предложил детям выпить по чашечке пурпурно-красного айвового напитка с засахаренными фруктами.
— Вы счастливый человек! — вдруг проговорил он, обратившись к Ни Учэну.
Через некоторое время Ни Учэн сказал:
— Вот вы непрестанно выражаете свои восторги, в то время как мы, китайцы, терпим бесконечные мученья. Скажем, моя жизнь невероятно тяжела, поэтому я никак не могу с вами согласиться. Должен вам сказать, что в течение многих тысячелетий Китай не знал, что такое счастье, что такое любовь… А если говорить обо мне, то я от всех неудач и бед, выпавших на мою долю, превратился в полутруп, а вы толкуете о моем счастье. Вы словно наслаждаетесь нашими страданиями!..
На лице Ши Фугана появилась вежливая улыбка. Вместо ответа он предложил выпить по чашечке кофе. Предложение иностранца тотчас успокоило Ни Учэна, а когда его центры обоняния почувствовали аромат напитка, ему показалось, что он действительно счастлив.
Выпив чашечку кофе с бисквитом, они закурили. Ши Фуган сообщил Ни Учэну о своей предстоящей женитьбе на девице Линь Саньцю из Тяньцзиня; свадьба должна состояться через полмесяца и пройдет в полном согласии со всеми китайскими ритуалами. Молодые уже справлялись у «сяньшэна» относительно своих гороскопов. Оказалось, все восемь знаков их жизни находятся в гармонии и сулят «великое благополучие». Во время свадебного обряда Ши Фуган собирается совершить положенные поклоны родителям невесты и гостям, после чего жених и невеста поклонятся предкам. Затем предполагается исполнение радостных песен. В комнате молодоженов будут повсюду лежать финики, арахис, каштаны.
— Я всегда мечтал о жене-китаянке, брак с которой, оформленный по китайским обычаям, будет прочным и нерушимым. Я надеюсь дожить с ней до седин, «в проявлении друг к другу», как говорили в древности, «большой почтительности, словно к самому дорогому гостю». Я действительно верю в то, что настоящее счастье в семье может быть достигнуто только тогда, когда в семье господствуют китайские моральные установления и чувство долга. Понятно, что в Китае существует много разных проблем, касающихся брака, семьи. Ничего удивительного в этом нет. Но я верю, что китайцы найдут способ разрешить и их. Они, то есть вы, в своей истории решили множество труднейших вопросов, тесно связанных с вашим существованием. В Европе существуют такие же или несколько иные, но столь же трудные проблемы, их ничуть не меньше, чем у вас. Боюсь только, что в Европе разрешить их гораздо труднее, так как там отсутствуют общепризнанные принципы морали и правила поведения. Каждый поступает, как ему заблагорассудится, считая свои действия правильными; каждый видит в лице другого человека своего соперника, больше того — своего врага. Вам кажется, что в Европе все хорошо, но это только потому, что вы по-настоящему не жили там, не имели своего дома. Что там хорошего? Ровным счетом ничего! Война потрясла Европу, и она вот-вот развалится. Европейская культура? Она разрушена, разъята на части, она потерпела крах!
Ни Учэн молчал. Он испытывал большое замешательство.
После встречи с Ши Фуганом перед ним во весь рост встала труднейшая задача — подарок к свадьбе. Он с удовольствием преподнес бы ему нефритового будду или пару ваз, а может быть, хунаньскую вышивку или фуцзяньское лаковое изделие[141]. Нет, лучше всего преподнести какую-нибудь фарфоровую безделицу из Цзиндэчжэня[142]… Ши Фуган — это луч света в их мрачной и убогой жизни, росточек риса, нежный молодой побег… Превозмогая стыд, Ни Учэн обратился к жене со словами: «Поверь, Ши Фуган такой человек, который даром наши подарки не возьмет. В этом отношении иностранцы похожи на нас, китайцев. Он ведь не болван и не бесчувственный кусок мяса!»
Лицо Ни Учэна залил яркий румянец, заалели даже мочки ушей. Какая низость, до чего он докатился!
Его слова не встретили со стороны жены ни сочувствия, ни поддержки. Конечно, сделать подарок — это значит проявить свои добрые чувства… Я подарила бы пару золотых браслетов. Только откуда их взять? Они с неба не свалятся! Словом, готового подарка у нас в доме нет. Цзинъи сейчас же перешла к скрупулезным житейским подсчетам: дрова, рис, масло, соль, соя, уксус, аренда дома, вода, уголь, швейные принадлежности, одежда, головные уборы, а там еще и старые долги; вещи, заложенные в ломбарде. Одним словом, с подарком ничего не получается. Разумеется, Ши Фуган очень хороший человек. Если бы кто другой, нечего было бы и говорить, даже думать. А может, подарить ему простыню? Цзинъи трудно было выговорить эти слова.
Несколько дней подряд Ни Учэн ходил мрачный как туча. И вдруг у него мелькнула мысль: а что, если что-нибудь украсть? Алчным взглядом он обвел стены убогого жилища, и тут на глаза ему попался эстамп с каллиграфической надписью Чжэн Баньцяо. Его радость не знала границ. Вот вам и готовый подарок! Он наклеил эстамп на новую основу, завернул в красную бумагу, а сверху написал имена: свое, жены и детей. Довольный, он решил отнести подарок сам, а не пересылать его с приятелем. От этого он получит большее удовольствие и радость. За несколько последних месяцев жизни «раскаявшегося грешника» он возненавидел философию, сформулированную в изречении о глупости, которую трудно обрести.
Общение с Ши Фуганом помогло Ни Учэну «честно продержаться» еще несколько месяцев. Надо сказать, что отношение его иностранного друга к китайской культуре, а также его манера держаться с женой, со всеми членами семьи — все это оказало немалое влияние на Ни Учэна. Встречаясь с Ши Фуганом, он постоянно узнавал что-то новое, сопоставлял и сравнивал, в его груди родилось и окрепло ощущение того, что его собственная жизнь не только жалкая, тупая и дикая, но к тому же и совершенно беспросветная. Почему он родился именно в Китае, в маленькой деревеньке Мэнгуаньтунь? Неужели вся цель его существования заключается в том, чтобы нести на себе грехи страны и предков, родной деревни, развалившегося помещичьего клана? Зачем он узнал мир, цивилизацию, зачем понял устремления человека к счастью? Не лучше было бы, если бы он превратился в опиомана, тупого, ко всему бесчувственного, одеревеневшего, закосневшего в своих поступках и страстях и в конце концов почившего в состоянии такой же бесчувственности, как в свое время хотела его обожаемая матушка (пусть душа ее пребывает в мире и спокойствии на небесах!). Может быть, он хоть немного облегчил бы свои собственные страдания и гораздо меньше несчастий принес бы другим людям.
Сейчас, живя в своем доме, он каждый день испытывал невероятную усталость — видимо, сказывались пробелы и недостатки в питании. Вот так, влачишь жалкое существование и не можешь даже обеспечить себя сносным питанием, чтобы поддержать свою жизнь. Ты похож на гусеницу шелкопряда, которая вытягивает переднюю часть своего туловища в поисках пищи, а тутовых листьев вокруг нигде нет. Ты похож на собаку, которая чует запах мяса, но не может добыть даже самой жалкой кости. Она крутится волчком, роет передними лапами землю, подобострастно виляет хвостом или держит его торчком, жалобно скулит, теряя свое собачье достоинство, а заодно и энергию, ловкость, свою собачью стать, даже цвет своей шкуры. И все это ради какой-то несчастной кости! О Всевышний создатель, сколь ты жесток!.. А тут еще его жена, Цзинъи, с ее кулинарными способностями. Как она стряпает?! Каждый день непременно что-то изгадит, так что и кусок не лезет в рот. И все такое грязное, тошнотворное! Делает все так, словно хочет специально ему досадить, поиздеваться, унизить, растоптать. Его охватывает неприятное беспокойство даже тогда, когда он ест мясное блюдо, потому что в этом доме все подменяется и вместо мясного бульона ему подают пустую похлебку, а вместо мяса какие-то худосочные куски и кости… Но спокойствия нет даже тогда, когда ему с грехом пополам удается смириться и преодолеть все эти неприятности, потому что он то и дело слышит восклицания: какое нынче дорогое мясо; на те деньги, на которые куплено мясо, можно добыть целую кучу редьки и растянуть удовольствие. От этих слов каждый кусочек мяса застревает в глотке. Тебя охватывает ужас, тебе кажется, что этот кусок мяса не для тебя, ты его не достоин. Наконец до тебя доходит: она надеется, что ты в конце концов поймешь свой грех — увлечение скоромными блюдами. Она ждет от тебя заявления, что в следующий раз ты мяса есть не станешь. Да, да, больше я мяса есть не посмею!.. А между тем дети вторят матери, подпевают ей, вместе с ней они насмехаются над его гастрономическим пристрастием, издеваются над ним… Это же убийство! Почему умерщвление естественных желаний человека доставляет им всем такое удовольствие — даже невинным детям? Почему?
А как Ши Фуган… прочитавший множество книг, умеющий разговаривать на разных языках, исходивший в своей жизни немалое число дорог и путей, умеющий делать много разных дел? Что в своей жизни ел он? С раннего детства его, наверное, кормили сливочным маслом, сыром, сметаной, медом; он пил коровье и козье молоко и рыбий жир, лакомился пунцовыми ягодами клубники; он ел печеную пулярку и жареного гуся, говядину с томатами и суп из бычьих хвостов, салат с крабами, черную и красную икру, мясо тунца, мороженое, попивая при этом апельсиновый или лимонный сок; он наслаждался мясом поросенка и молодой телятиной, кексом и тортом, вареньем и джемом из кленовой патоки; он пил кофе и шоколад, потягивал из стаканчика виски… У него было все, он припадал к неистощимому источнику, питавшему его своими живительными соками. Вот откуда этот широкий культурный кругозор!.. Ах, если бы я воспитывался и рос так же, как он! Я, несомненно, тоже смог бы сделать нечто полезное, приносящее людям счастье. Если бы страна Ни Учэна вот так же растила своих детей, то у каждого человека кипела бы кровь, каждый был бы готов пойти на смертный бой с врагом, не боясь положить голову за отечество!
Но у людей существуют еще и другие желания, запросы, появляются свои горести, свои порывы горения и безумия — словом, разные чувства, которые кипят и клокочут, проявляясь во всех своих оттенках. Ни Учэн учился за границей в ту пору, когда там большой популярностью пользовались разного рода новые теории, касающиеся исследований человеческого духа. Кругом бушевали страсти, бурлили дискуссии. Понятно, что Ни Учэн тоже соприкоснулся с новыми учениями, и ему казалось, что его словно окропили божественной влагой и он прозрел, восприняв грозное слово самого Будды. Новые еретические и бунтарские идеи в один миг сорвали мрачные покровы, плотно обволакивавшие его душу, и вот он, совершенно нагой, словно оказался в громадном зале перед тысячами глаз, уставившимися на него, освещенный мощными тысячеваттными прожекторами. Ему мучительно стыдно, он не знает, куда ему деваться. Прошлое кануло, умерло, как исчезает вчерашний день. Он достиг предельной черты, чтобы вступить в новую жизнь. Массивное здание его духа, строившееся двадцать с лишним лет, вдруг с грохотом рухнуло, и из-под обломков поднялся нагой человек. Это я сам! Взгляни же назад, посмотри на свои родные места, на своих предков, жену, семью. Ведь ты по-прежнему корчишься где-то на дне глубокой мрачной ямы, придавленный сверху тяжелым грузом. Но сейчас твои глаза, сомкнутые тысячи лет, наконец-то распахнулись.
Ах, Европа, Европа! Как мне не подражать тому, что в тебе есть! Стоит лишь взглянуть на вашу одежду, вашу стать, лица, украшения, на вашу обувь и манеру ступать по земле, не говоря уже о танцах. А ваши обычаи, ваше умение общаться между собой. Разве это странно, что отпрыск землевладельца, приехавший сюда на учебу из какой-то деревеньки Мэнгуаньтунь или Таоцунь, Лицзява или Чжанто, вокруг которых раскинулись солончаки, топи да песчаная пустыня, при одном взгляде на европейских женщин мгновенно немеет, словно пораженный громом, таращит глаза и изо рта у него течет струйка слюны! И в тот же миг в памяти встает его страна, родная деревня и семья, с ее целомудренными вдовами-героинями и с теми, кого ожидает та же участь. И когда он все это вспоминает, ему тут же хочется запалить огонь и сжечь живьем и самого себя, и свою семью Ни, и этих Цзянов — сжечь все до основания, до последней собаки и курицы. О, величественная, цветущая Срединная империя с пятитысячелетней историей и богатой культурой! До чего ты докатилась!
Итак, он принял помазанье божественной влагой. Но что делать дальше? Что, вообще, он может сделать, что он сделал раньше, чего он сможет добиться в будущем? В этот момент ему подвернулся приятель, такой же, как он, студент, отпрыск зажиточных родителей (как говорится, из тех, кто носит «шелковые штаны»[143]), сын министра из правительства Бэйянской клики[144], приехавший за границу, чтобы нанести на себя позолоту и обрести глянец. Соученик и приятель поделился с Ни Учэном опытом развлечений в заморской стране. Барчук имел деньги, поэтому прекрасные феи с парижских тротуаров, охотно привечавшие подобных клиентов и бравшие с них деньги и подарки, с большим удовольствием затаскивали его к себе. После полученного удовольствия он с сигаретой в руках брал газету и, удовлетворенно попыхивая, принимался за чтение. Но фея не давала барчуку расслабиться и, обращаясь к «шелковым штанам», вопрошала: «Ты все? Если да, то прошу к двери, адью!» Этот барчук, шалопай и пакостник, погрязший в утехах и вине, приобрел известный жизненный опыт, ставший для него возбуждающим импульсом. Он поднял проблему удовольствий на государственную высоту и возвел ее в ранг национального достоинства, сделав вывод, что без социальной свободы и благосостояния государства не может быть индивидуума. В противном случае даже любовь с потаскушкой лишается всякого очарования.
А как сам Ни Учэн? Право, о нем не стоило и говорить! Высокий, статный, он был уверен в своем превосходстве над приятелем — порядочным недотепой, хотя тот только что возвратился из Парижа. Что до знаний, то приятель не годился Ни Учэну в подметки. Но беда была в том, что у Ни Учэна не хватало главного: не было положения, денег, собственности, акций и поддержки влиятельного лица. Он мог вдоль и поперек изучить и глубоко постигнуть учение о «либидо» и «эго», но все равно его знания не могли принести ему ни малейшего удовлетворения и не могли улучшить его жизнь, скорее наоборот, они доставляли ему еще больше горя и разочарований. Увы, эти знания были тем более бесполезны на родине. Вот Цзинъи то и дело твердит о его распутстве, чуть ли не развращенности, о его мотовстве. Эх! А ведь на самом деле он в своей жизни ни разу по-настоящему никого не любил, ни разу не испытывал удовлетворения… Ну а те несколько случаев его «распутства» — они лишь кинули его на дно мрачного ущелья. Он пытался себя оправдать, но в своих оправданиях не находил утешения, не видел в них даже проблеска света. Во сне он несколько раз видел себя стоящим в большом зале совершенно голым под взорами множества людей; естественно, он не чувствовал ни малейшего воодушевления, наоборот, он испытывал стыд. Ему хотелось куда-нибудь скрыться, сжаться, как это делает черепаха, которая втягивает голову под панцирь. Он чувствовал себя преступником, которого должны непременно схватить и осудить. Но скрыться некуда!
Эти последние несколько месяцев знаменовали новый этап его мрачной жизни. От непрерывной переводческой деятельности он сильно уставал и часто в полном изнеможении опускал голову на полуразвалившийся, качающийся стол. В эти минуты ему хотелось уснуть — уснуть навсегда, ибо только долгий, беспробудный сон мог принести ему покой и отдохновение, избавление от всех забот. Но он не мог спать спокойно. Едва его голова касалась подушки, он тут же погружался в сон, но спал самое большее час, а может быть, полчаса и вдруг просыпался, словно чего-то испугавшись. Откуда этот страх? Непонятно! Проснувшись, он больше уже не мог заснуть, он о чем-то думал, но ничего не ощущал при этом: ни радости, ни печали, ни волнения. У него уже нет ни желаний, ни чувств, ни боли, ни усталости — ничего! Он сам, Ни Учэн, — ничто!.. Куда ты ушел, Ни Учэн? Тебя нигде нет. Что ты делаешь, Ни Учэн? Ничего не делаю! Чего ты хочешь, Ни Учэн? Ничего не хочу!.. Он не слышит даже похрапывания Цзинъи и не чувствует смрада, наполняющего комнату оттого, что зимой все окна плотно закрыты.
В таком небытии он находится часа два, а может быть, три, четыре, пять часов, пока не займется рассвет. И никак не может понять, спит ли он или бодрствует. Его охватывает ужас. Лишь к завтраку, к которому подается омерзительное варево Цзинъи, вызывающее его возмущение, он, кажется, обретает самого себя, но это обретение зыбкое и неопределенное.
И в этот момент его вновь пронзает мысль: Цзинъи снова беременна!
Неужели это правда?
Что делать, что делать?
Скотина!.. Он совершенно об этом забыл!
Из его глаз катились слезы. Ты злодей, Ни Учэн. Да, да, я злодей! Ты скотина, Ни Учэн! Да, я скотина. В поступке, который ты совершил, есть что-то постыдное, некультурное, скотское!
Освещает месяц землю,
Ясный свет его сияет.
Двери наглухо закрыты.
Я стираю там одежду.
Отстирала дочиста,
Полоскала добела.
Вышла я за милого,
Только непутевый он.
Любит выпить он винца
И в картишки поиграть.
Истаскался, постарел,
Старой лампы поставец…
Он вдруг вспомнил частушку, которую пели на родине. До сих пор он не понимал ее смысла. Что означают слова «старой лампы поставец»?
Тебя надо обезглавить, расстрелять, четвертовать, разрубить на восемь частей или, как говорится, «расчленить на десять тысяч кусочков и оставить без погребения». Ну и что в этом ужасного? Чего стоит какое-то расчленение (даже на восемь частей) по сравнению с его болью, с тем жестоким судом, которому он сам себя подверг, с мученьями, на которые он сам себя обрек, с его самоуничтожением? С момента рождения и всю жизнь его душу, мозг, чувства доброты, порядочности, его знания и умения то и дело подвергали четвертованию или кастрации, он умирал и оживал вновь; он возвращался к жизни, и вновь его тащили на казнь… Имел ли кто другой подобную судьбу, испытал ли кто другой такие же муки? Все жертвы истории — люди, разорванные колесницами, погребенные заживо, сожженные, зажаренные на кострах, погибшие в жестоких схватках? Если уж говорить о судьбе, то его, Ни Учэна, можно сравнить с мышью, попавшей в лапы кошки. Когда небо и земля отказывают тебе в покровительстве, десять тысяч живых тварей превращаются в свиней и псов. Когда небо и земля отказывают в своей жалости, он, Ни Учэн, становится мышью в когтях у кошки!
Поэтому я могу ни с кем не считаться, ибо я ни перед кем не виноват. Никто не имеет ни малейшего права меня судить, насмехаться надо мной, укорять меня. Я сам каждый день иду на казнь за свои грехи, и Владыка неба и земли ежедневно подвергает меня своей пытке. Каждый день я подвергаюсь осмеянию, осуждению своей совестью. Муки, которые я терплю за свои грехи, в десятки, сотни, тысячи раз больше самих грехов, совершенных мною. Однако вы, несмотря на это, продолжаете меня осуждать, обвинять, вы насмехаетесь надо мной, вы хотите казнить меня еще более жестокой казнью. Я вам никогда этого не прощу! Никогда!
Ни Учэна охватила ярость.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Как только Ни Учэн узнал, что Цзинъи ждет ребенка, у него тут же созрело решение — развестись.
Он должен жить, он должен жить еще несколько лет, пока он здесь окончательно не задохнулся. Лучше смерть, чем жизнь в этой мертвецкой.
И тогда, быть может, мыши удастся избежать когтей кошки. Приняв это решение, он ни с кем не посоветовался, никому о нем не сказал. Он стал более уступчивым, терпеливым, покладистым. Когда он смотрел на детей, его глаза заволакивались слезами. Он уже не надеялся что-то исправить, чему-то научить. Сквозь пелену слез он часто взирал на жену. Он полностью отдавал себе отчет в том, каким роковым ударом будет для нее весть о том, что он собирается ее покинуть. Он понимал, как трудно ей будет жить после развода.
Я — ее палач. Нет, прежде всего я палач самому себе. Но разве не лучше спасти человека от смерти, если его еще можно спасти. Разве не лучше это, чем медленно резать его ножом, чем тащить его в ад, а за ним и других.
С большими предосторожностями он занялся поисками адвоката. Он нашел сразу трех, среди которых один проживал в отеле «Пекин». Разговор с ним в течение часа стоил бы ему примерно двух цяней[145]чистого золота. Второй адвокат оказался японцем — его японскую фамилию Ни Учэн прочел на вывеске. Вероятно, в общении со своими китайскими клиентами адвокат прибегал к знанию сразу двух языков. С третьим адвокатом Ни Учэн был знаком раньше. Во время обычной дружеской беседы Ни Учэн завел разговор о своих трудностях. Понятно, что никакого вознаграждения он платить не собирался.