Чем бы мне сегодня заняться? Этот извечный и мучительный вопрос встает перед Цзинчжэнь каждое утро — именно так начинается каждый новый день ее жизни. Проблема огромна, как гора, безбрежна, как небо, и бесформенна, как дым. Что мне надо сегодня сделать? Ей всегда мучительно трудно ответить на этот вопрос. Он вызывает у нее чувство боли и стыда, она боится его. Наверное, очень жалкое впечатление производит человек, который не знает, чем ему заняться. Однако нынешней зимой этот вопрос встал перед тетей особенно остро.
Пожалуй, я нынче сделаю перченые баклажаны — блюдо для «больших начальников», но все же подаваемое на общий стол. Это ее вклад в кулинарное искусство. Каждый баклажан она режет на тонкие полоски, так, чтобы они составляли вместе одно целое, затем пережаривает вместе с мукой душистый перец и, добавив немного соли, мажет каждую полоску и склеивает их. В таком состоянии овощи должны полежать довольно длительное время, а затем их обжаривают на сковороде. В случае успеха получается солоновато-острое блюдо, сильно раздражающее желудок. Оно снискало популярность у всех «больших начальников», кроме Ни Учэна.
Нет, пожалуй, я сегодня сделаю оладьи с мясом. Оладьи — высшая форма ее поварского искусства. Из всех сортов мяса, по ее мнению, лучше всего подходит баранина, обладающая специфическим запахом, доставляющим ей особое удовольствие. Из мяса она делает фарш и добавляет в него мелко нарезанный лук и имбирь, затем все перемешивает вместе. Такой фарш у нее называется «мясными шариками». Оладьи с «мясными шариками» — большое событие, даже в лучшие времена это блюдо подавалось на стол не так часто. Оладьи с фаршем Цзинчжэнь делает вовсе не так, как блины. Сначала она долго мнет руками тесто и раскатывает из него тонкий округлый лист, на него кладет мясной фарш, так, чтобы он занимал лишь третью часть блина, затем оставшаяся часть теста загибается и на нее кладется новая порция фарша. Блин плотно заворачивается, затем ему придают нужную форму и выпекают на сковороде. После обжаривания получается изделие удлиненной формы, состоящее из трех слоев теста, проложенных двумя слоями мяса. Цзинчжэнь называет изделие мясным оладышком. Верхняя и нижняя части такого оладышка, обжаренные в масле, покрыты оранжевой корочкой, однако внутренность очень мягкая и сочная. Когда Цзинчжэнь снимает оладьи со сковороды, у нее от радостного возбуждения выступают на лбу бусинки пота, а на губах — капельки слюны. Оладьи пышут жаром, от них разносится аппетитный запах. Стоит немного надкусить такой оладышек, как корочка тут же ломается и из-под нее показывается фарш. Еще кусок, и вот уже от оладышка ничего не остается.
|
|
— Сегодня я ем оладьи с мясом! — Цзинчжэнь делает это официальное заявление заранее. На ее лице при этом появляется сосредоточенное, даже суровое выражение, свидетельствующее о ее внутренней решимости сделать то, что она задумала, и это решение не подлежит никакому обсуждению. В ее словах содержится намек, что, если кто-то хочет есть, пускай готовит сам, а на нее пусть не рассчитывает. Я, мол, не собираюсь ни с кем делиться, поэтому на мое блюдо рот не разевайте и у меня не просите. Не взыщите, если я вам не дам.
— Собираешься есть — ешь! — безразлично бросает Цзинъи. Впрочем, иногда сестра реагирует иначе: — Любишь свои оладьи — так и ешь их сама! Разве тебе кто мешает? — Порой эта фраза видоизменяется, приобретая презрительный оттенок: — Хочешь, так жри! Кто тебе не дает?
|
|
Но Цзинчжэнь пропускает эти слова мимо ушей. Выражение ее лица с момента сделанного заявления о намерении печь оладьи с мясом отражает решимость устранить все трудности, поэтому на лице ее нет и тени улыбки, и, лишь наевшись до отвала, она довольно смеется. Иногда оладьев оказывается больше, чем нужно, в этом случае Цзинчжэнь зовет к себе детей. Что до матери, то с ней существует молчаливая договоренность: если мать хочет отведать какое-то блюдо, она просто подходит к дочери и начинает ей помогать. Цзинчжэнь нисколько не возражает. Если же мать не желает есть вместе с ней, она оставляет без внимания заявление дочери. Но во время трапезы никакой уступки со стороны Цзинчжэнь она уже не добьется.
Суровость Цзинчжэнь в основном обращена на сестру, которая хотя и выражает свое недовольство, но сделать ничего не может. Но зато она что-то ворчит или с обидой в голосе укоряет Цзинчжэнь за то, что та истратила на готовку слишком много масла: и в фарш положила, и на сковородку налила… Разве проживешь, если так тратиться? Цзинчжэнь не обращает на нее внимания, но иногда дает отпор или отвечает ухмылкой. Впрочем, она обычно не прислушивается к ругани сестры, так как поглощена оладьями.
Когда Цзинчжэнь печет оладьи, она очень боится, как бы ей поспеть к назначенному сроку, поэтому, если трапеза намечена на полдень, она приступает к готовке сразу же после утреннего туалета, то есть часов в десять утра. Если пиршество намечено на вечер, она старается сократить время дневного сна, и часам к четырем оладьи оказываются уже съеденными. Такая поспешность позволяет ей избежать конфликтов из-за совместного пользования печкой, так как Цзинъи, готовящая на том же очаге, не подходит к печке в это время. Расправившись с оладьями до обеда, Цзинчжэнь тем самым увеличивает время своего послеобеденного отдыха, что дает ей возможность с удовольствием вспоминать вкус восхитительного блюда.
|
|
Есть у Цзинчжэнь еще одно любимое блюдо — баранья голова. Однажды вечером возле их дома появился торговец, продававший вымоченные в воде бараньи головы. Цзинчжэнь, у которой в этот день в кошеле завелись деньги, позвала торговца к себе. Торговец, размахивая из стороны в сторону бадьей, подсвечивая дорогу фонарем, подвешенным к шесту, приблизился к воротам, ведущим во двор, и опустился на корточки. Он извлек из бадьи баранью голову и, водрузив ее на небольшой, чисто вымытый столик, принялся ножом для резки овощей, поблескивающим в свете фонаря, срезать с головы тонкие, почти прозрачные ломтики мяса. Ломтики ложились кучкой на кусок старой газеты, он их солил, перчил и передавал Цзинчжэнь. Эта великолепная закуска к вину куда лучше вонючего бобового сыра. Жаль только, что торговец отвесил очень мало — у нее в руке всего несколько тонких, почти невесомых ломтиков. После еды во рту остается вкус мяса и запах перца, но в желудке никакого ощущения от съеденной пищи, что, впрочем, лишь подчеркивает прелесть блюда.
После примирения Цзинъи с мужем и отъезда обоих гостей — земляков активность Цзинчжэнь в кулинарии значительно возросла и соответственно увеличились ее усилия в этой области, что вызывало недовольство и протест младшей сестры. Между сестрами несколько раз вспыхивали ссоры. Бабушка по этому поводу выразила свое возмущение и сделала старшей дочери выговор:
— Что ты суешься раньше времени? Ты же целыми днями одна и прекрасно можешь все сделать в другое время. Давайте жить по-мирному, по-хорошему!
Цзинчжэнь обычно не отвечала матери, но, если та говорила слишком много, она теряла терпение. С неожиданной резкостью и злостью она бросает:
— Чтобы жить, нужно иметь рот и деньги. Рот есть, а вот денег нету. Поэтому, если дают кусок, бери его и глотай, а не дают — голодай. Поголодаешь с полмесяца, и ни единого звука изо рта не вылетит, а если и вылетит, то ни на что не похожий. Значит, подох ты от голода, а мясо твое пойдет собакам; если же собаки его не тронут, выкинут его мухам на помойку… Кто хочет есть, тот сам и делай, а кто не хочет — закрывай рот. Поел день — хорошо, поел раз — и то неплохо! А если и того не будет, то лучше мне переродиться. Но если после перерождения я снова стану человеком, я опять буду есть мясо, если превращусь в собаку — начну пожирать дерьмо, ну а если сделаюсь свиньей — пойду под нож!
— Как ты можешь все это говорить?! — кричит бабушка.
Цзинъи, услышав эти слова, подходит ближе.
— Ну на что это похоже? — корит она сестру.
В перепалку вступает Ни Пин и даже Ни Цзао. Все вместе они обрушиваются на Цзинчжэнь, а та вдруг начинает хохотать.
— Что, позавидовали? Жадность вас обуяла! Все сама съем, а вам не дам! — Ее слова вызывают всеобщее веселье. Конечно, Цзинчжэнь очень смешная, но в то же время в ее словах есть грустинка и что-то жалкое. Сама Цзинчжэнь считает, что она одержала надо всеми победу, потому что она только себе сделала лепешки и одна их съела и сейчас наслаждается произведенным впечатлением: в пылу спора все показали свое истинное лицо. Оладьи или креветочные лепешки съедены, и довольная Цзинчжэнь вытирает рот, в то время как остальные отправляются есть свой собственный обед. После еды атмосфера в доме снова наполняется духом единства. Каждый делает, что ему заблагорассудится. Кто разговаривает, кто поет…
После подобных сцен с приготовлением пищи и последующих ссор Цзинчжэнь приходит к выводу, что такая жизнь ненормальна, даже бессмысленна, и тогда она устанавливает более тесные контакты с Горячкой, их соседкой и землячкой, вечно взлохмаченной и всегда куда-то торопящейся. Эта женщина невероятно любопытна и знает решительно все: и про Чжана, и про Ли, и про то, как живут в городе и что делается в деревне. Горячка всегда нуждается в аудитории. Противоречия, в свое время возникшие между женщинами, в большой мере объяснялись тем, что Горячка искала в Цзинчжэнь слушательницу, а та сама любила поговорить. В свою очередь Горячка нуждалась в информации от Цзинчжэнь о том, что происходит у них в доме, но больше всего, разумеется, ее интересовал Ни Учэн. Прошлые разногласия между женщинами нередко возникали также из-за того, что одна хотела и ждала, когда собеседница расскажет о себе, а вторая делать это не собиралась. Теперь Цзинчжэнь выполняла роль слушательницы с большим удовольствием, а сама исповедоваться перед Горячкой вовсе не собиралась.
Больше всего она любила слушать рассказы соседки об одной «дикой курочке» — уличной проститутке, что жила в маленьком домике возле восточного выхода из хутуна. Цзинчжэнь видела эту густо размалеванную женщину с печальным лицом, носившую серебряные кольца на среднем и указательном пальцах. Иногда «курочка» шла по переулку с сигаретой в руке, держа ее между тонкими, похожими на лепестки лотоса пальцами. Летом одевала платье с глубоким разрезом сбоку, а волосы возле ушей закалывала жемчужными украшениями в форме маленького веера. Во время ходьбы она почти не отрывала ног от земли, как будто тянула их, и эта походка почему-то напоминала Цзинчжэнь движения больного, страдающего от венерической болезни, хотя вряд ли она имела четкое представление об этом недуге. Цзинчжэнь часто замечала, что волосы у женщины в беспорядке, и это лишний раз убеждало ее в правильности вывода Горячки о том, что соседка — «дикая курочка». Разве приличная женщина допустит беспорядок в своей прическе? Ее растрепанные волосы говорили о том, что прически только что касалась рука мужчины.
Рассказывая о «дикой курочке», Горячка поминутно разражалась громким хохотом, отчего ее тело сгибалось в три погибели и все дрожало, а изо рта во все стороны летели брызги слюны, брови ее взлетали вверх, а на лице было написано невероятное возбуждение. Особенно картинно Горячка изображала приезд «курочки» в деревню, при этом она изменяла тембр голоса, а речь становилась косноязычной. В имитации чужой речи она достигала высокого исполнительского мастерства. Цзинчжэнь с улыбкой внимала россказням соседки и забавлялась представлением. Однако по-прежнему сохраняла определенную дистанцию с собеседницей, поскольку, чем больше слушала длинную серию рассказов о непристойном поведении «курочки», тем больше убеждалась, что Горячка — дурная женщина со злой душой и грязным языком. Матери и сестре она категорично заявила:
— Горячка — стерва! Подальше от нее!
Ни Цзао, возвращаясь из школы, слышал часть беседы тети с Горячкой.
— Тетя, а что такое «дикая курочка»? — спросил он.
— Детям это знать не положено! — отрезала тетя, сделав строгое лицо. Но мальчик уже догадался, что их насмешки и проклятия относятся к той несчастной женщине. В его мозгу родилось смутное ощущение того, что в этом мире, чем больше человек несчастен, тем больше он истязает и презирает другого, еще более несчастного, чем он. В море горя рождается еще большее горе… Этот вывод потряс мальчика.
Как-то Цзинчжэнь сидела без дела в полном одиночестве, разговаривая сама с собой. В этот день она ничего себе не готовила и не читала развлекательной литературы. Вдруг появилась Горячка. Она прибежала вприпрыжку и сразу же заквохтала:
— Сестрица! — Так доверительно обращалась она к Цзинчжэнь. — Мне удалось добыть на время одну книжку, называется она так: «Энциклопедия волшебных триграмм с золотыми деньгами»[134]. Торговец уперся: не дам, мол, почитать — и все тут! Ну я, конечно, к нему подластилась, поклон ему отвесила, даже клятву дала (понятно, украдкой, чтобы не заметил какой-нибудь охальник), только тогда он мне ее одолжил, на время… Я вот тебе ее принесла — погадай. Мы уже всей семьей гадали — все сходится точно. Теперь твоя очередь. Но вечером я должна вернуть книжонку. Только учти, отец моих детей не велел выносить книгу из дому. Поняла?
С этими словами Горячка извлекла замусоленную и рваную книжку, отпечатанную с деревянных матриц, и небольшой кошель, в котором оказалось семь медных монет. Расположенные в ряд, в определенном порядке, они в сочетании с изображенными в свитке иероглифами образовывали сто двадцать восемь комбинаций — триграмм, каждой из которых соответствовала семисложная строка стиха. Четыре ряда семисложных строк образовывали стихотворное изречение из двадцати восьми знаков. Суть гадания заключалась в том, что, бросая монету, сначала определяли нужную триграмму, которая в свою очередь показывала на страницу и стихотворный ряд. Ко всем иероглифам строки имелись примечания. В заключение давались пространные разъяснения. Горячка потратила не менее получаса, чтобы разъяснить соседке суть гадального искусства и то, как искать триграммы. Говорила она, постоянно путаясь в объяснениях, которые противоречили одно другому, концы у нее не сходились с концами, но объясняла она с той пылкостью и горячностью, которые вполне соответствовали ее прозвищу. К счастью, ее слушательница, обладавшая достаточной догадливостью и даже прозорливостью, все хорошо поняла без лишних слов и, когда требовалось, поправляла сбивчивые пояснения, что вызывало у Горячки изумление, и она прониклась к соседке глубоким почтением.
Ветхость принесенной Горячкой книги завораживала. Расположение семи медных монет по рядам, благодаря которому получалось сто двадцать восемь комбинаций триграмм, вызывало у женщины удивление. По всей видимости, цифра «128» имеет какой-то тайный смысл, возможно даже, указывает на число созвездий. Во время поиска разъяснений триграмм одна ошибка в иероглифе может привести к полной путанице во всем тексте. Значит, текст, сочетающийся с триграммами, — это все равно что Небесная книга, он обладает демонической, таинственной силой. Цзинчжэнь верила в предначертание судьбы и в потустороннюю жизнь. Что касается обрядовой стороны религии и суеверий, то она относилась к этому без особой симпатии, как, впрочем, и к самим божествам. Поначалу не слишком доверяя рассказам Горячки о чудесных свойствах «триграмм» и «золотых денег», она после гадания все же поверила в магические свойства гадательной книги.
Высыпав монеты из кошеля, Цзинчжэнь собрала их вместе в обе ладони и потрясла, так что они зазвенели. Ее ноздри почувствовали запах металла. Она прошептала какие-то слова и разжала ладони. Монеты упали, и она разложила их в определенной последовательности, так что монеты с выбитыми на них иероглифами образовали сейчас всякие комбинации. От волнения она покрылась потом. Ей казалось, что голова у нее раздулась и стала величиной с бадью. Она принялась искать подходящие объяснения триграмм. Объяснение гласило:
Одинокое облачко и дикий журавль
Связаны с красной пылью.
Персик и слива в буйном цвету —
Видно, пришла весна.
Над синим морем луна сияет.
Драгоценность слезами омыта.
Дерево на тысячу чи поднялось.
Листья вернулись к корням.
В примечании к стиху стояли слова: «Стремишься к званию, но его трудно достать; стремишься к богатству — есть надежда его обрести; недуг излечить возможно, но корни его извлечь нелегко; нужную вещь найдешь, однако спокойствия не обретешь. Не суетись, пребывай в безмятежности; совершай омовение, блюди пост, навещай родню, веди торговые дела…»
Цзинчжэнь, прочитав все тексты гадания, растерялась. Где-то она уже видела подобные надписи, например вот эту строку: «Над морем синим луна сияет. Драгоценность слезами омыта». Ну конечно, она взята из Танских стихов, там написано то же самое, только вместо «драгоценности» в стихах была «жемчужина». Какая же это «драгоценность»? Что имеется в виду? А может быть, под драгоценностью подразумевается она сама, Цзинчжэнь? И эта триграмма с изречением спокойно жила в книге, ожидая того дня, когда Цзинчжэнь извлечет ее в результате гадания. «Над морем синим луна сияет, Цзинчжэнь слезами омыта». О Небо, Небо!
В умении расшифровывать знаки Горячка значительно уступала Цзинчжэнь, поэтому она пристала к ней, требуя, чтобы Цзинчжэнь разъяснила знаки гадания. Цзинчжэнь открыла было рот, но тут ей в голову пришла мысль, что тайну небес разглашать нельзя, поэтому, отделавшись какими-то ничего не значащими пояснениями, она сказала Горячке, что смысл слов ей не вполне понятен.
Сердце Цзинчжэнь бешено колотилось в груди. Ее обуревало страстное желание погадать снова. Если на этот раз триграммы снова сойдутся, она поверит в их чудесную силу и обратит свое сердце к добру. Она схватила монеты и принялась их трясти в сложенных ладонях, но иногда останавливала себя, чтобы еще раз обратить свою мольбу к духам, уточнить свои желания и просьбы, дабы найти триграммы самые могущественные и действенные, связанные с ее собственной судьбой. В конце концов из триграмм получилась комбинация, которая заставила ее сердце тревожно забиться:
Безмолвие, схожее с целомудренной девой.
Движение словно летящий ветер.
Веселье и гнев, радость и скорбь.
Все эти чувства похожи.
Дождь окропил небесные дали.
Открылся вид превосходный…
Остальную часть надписи Цзинчжэнь прочесть не смогла, поскольку Горячка отобрала у нее гадательную энциклопедию и унесла домой.
Горячка пришла к Цзинчжэнь, чтобы с ее помощью разгадать тайну триграмм. Она никак не предполагала, что та, поглощенная гаданием о своей собственной судьбе, настолько им увлечется, что совершенно забудет про гостью. На множество вопросов Горячки она отвечала нехотя и односложно, между тем как сама о чем-то раздумывала и что-то шептала себе под нос. Обиженная гостья подумала: «С каких это пор я стала при тебе кабинетным слугой?» И она отняла книгу, не дав Цзинчжэнь даже дочитать объяснения ко второй триграмме. В другое время Цзинчжэнь непременно взорвалась бы и накинулась на гостью с бранью, но на этот раз она постаралась взять себя в руки. Чудесное знамение, преподнесенное ей божественными триграммами, согрело ее душу и вызвало благоговейный трепет. Из двух гаданий (впрочем, второе, увы, так и не завершилось) она кое-что для себя уяснила и даже обрела некоторое успокоение. Она услышала грозный, хотя и невнятный, глас судьбы. И поняла она, что жизнь ее похожа на смерть. И ждет ее печаль и скорбь.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Наступил 1943 год. Тридцать второй год Республики или год гуйвэй по лунному календарю, каждый его встретил по-своему, в том числе и обитатели известного дома. В декабре Нанкинское правительство Ван Цзинвэя опубликовало декрет об объявлении войны Англии и США. И хотя этот акт, вернее, фарс марионеток не имел ровно никакого значения, он вызвал волнение среди той части китайского населения, которая проживала в оккупированных районах. Люди еще больше почувствовали всю сложность жизни, напряженность атмосферы.
Наверное, поэтому тридцатый день декабря, когда обычно проходят подношения богу богатства, привлек особое внимание всех горожан. В этот день в три часа с небольшим после полудня Цзинчжэнь обратилась к «почтенному богу богатства», изображенному в красно-зеленых тонах (впрочем, краски почти стерлись), с просьбой удостоить дом своим присутствием и, преисполненная большим почтением к божеству, повесила его изображение на стену, сделав несколько глубоких поклонов. Понятно, что она молила бога о том, чтобы в будущем году он принес им побольше оладий с мясной начинкой, дал возможность полакомиться бараньей головой, чтобы у нее, Цзинчжэнь, были всегда в достатке сигареты и вино. Ни Пин и Ни Цзао, услышав мольбы тети, никак не могли взять в толк, как это игрушечный бог сможет помочь им разбогатеть. Их одолевали сомнения, но на всякий случай они тоже отвесили богу поклоны (разве трудно?), к тому же, кто знает, может быть, в этот праздник бог и впрямь поможет рассеять все их злоключения и беды, о которых с такой горечью и болью рассказывал отец. Вот только лицо у бога очень странное, какое-то непонятное, а одежда в беспорядке… Все же, может, он чем-то подсобит? А что, если ему не поклониться? Накажет или нет? Хорошо, если он не сделает ничего дурного. Детям кажется, что кланяться богу богатства — дело веселое и занятное.
Пожалуй, прохладнее всего к визиту бога богатства — Цайшэня относится бабушка, а ведь она клала ему поклоны, почитай, лет сорок, а то и побольше. Но за все эти годы никаких чудес она от него так и не дождалась, скорее наоборот: жизнь день ото дня становилась все горше. Вот и сейчас, год уже подошел к концу, а что толку? Кругом кричат о богатстве, а на деле становится все хуже. После визита деревенских Чжан Чжиэня и Ли Ляньцзя бабушка еще больше помрачнела.
Никаких надежд!.. А тут еще зять. Дочь твердит, что он встал на верный путь, он-де исправился. Навряд ли! Никогда она не поверит в его исправление. Ни Учэн — это их беда. Он сущее чудовище, выродок! Он хуже туфэя, так как тот берет с людей только выкуп. Разбойники жили в темных лесах испокон веков. И ничего!.. Но кто же тогда Ни Учэн?
Раздается стук в ворота. Это ребятишки из бедных семей «продают» изображение бога богатства Цайшэня. Они громко кричат: «Дарим бога богатства!» Ни Цзао отвечает: «У нас уже он есть, нам не нужно!» Бабушка тревожится и перебивает внука: «Что тебя дернуло сказать, будто нам не нужен Цайшэнь? Ты что, не хочешь, чтобы он пришел к нам в гости? Не хочешь его почтить? Думаешь, он станет заботиться о тех, кто его прогнал, проявит к ним свою милость?» Бабушка старается растолковать внуку: если в следующий раз снова придут с богом Цайшэнем, не смей от него отказываться и прояви вежливость. Скажи людям: «Пожалуйте в дом!» Тогда бог Цайшэнь ничего худого не заподозрит и не прогневается. Смотри впредь не оплошай! Противный этот Цайшэнь: сам никаких чудес не показывает, а его даже словом не обидь!
В этот день богу преподносятся постные пельмени, которые специально делаются по этому случаю, а возле алтаря, где покоятся духи предков, зажигаются благовонные палочки. Все предки принадлежат семье Цзян, предки семьи Ни куда-то исчезли — ни одной их таблицы на месте не сохранилось.
«Духи-хозяева»[135]располагаются в нескольких неглубоких продолговатых ящичках красно-бурого цвета, напоминающих цветом коробку для расчесок, принадлежащую Цзинчжэнь. Ящички притягивают Ни Цзао своей таинственностью. Неужели души предков, что ушли на небеса, сейчас хранятся в этих небольших шкатулках? Интересно, какие они, эти души? Небось седовласые, с белыми бородами. А одеты наверняка как Конфуций. Интересно, что могут они принести своим потомкам? А есть ли у них вообще какая-то сила? Мальчику очень хочется открыть деревянные ящички, но он не решается это сделать.
— Сейчас как раз такое время, когда все духи спускаются на землю, все до единого! — объясняет бабушка внуку и внучке, а сама возжигает благовония и кладет богам поклоны.
Неужели кругом на небе летают разные духи и души людей?.. Холодная, мрачная высь, пустынная и безграничная, несет в себе тайну. Интересно, а что скрывается в густом дыме, который валит из печки, в сигаретном дыму или в тех легких облачках, что остаются после разрывов хлопушек? Неужели в них что-то есть? Наверное, повсюду скрыты надежды, почтительный страх или предупреждение! Мальчик чувствует сейчас свою значительность и важность. Он впервые по-настоящему понял, что необходимо встречать Новый год; понял, почему люди так волнуются перед каждым Новым годом, почему они в него верят… Во дворе разбросаны пучки конопляной соломы, которая громко хрустит под ногами. Это называется «наступить и порушить». Со всех сторон доносится веселая канонада хлопушек и трескотня петард. От очага исходит вкусный мясной дух. По случаю новогоднего праздника домашние купили фунт мяса, и сейчас оно тушится в кастрюле вместе с перцем, соей и бадьяном. В тех семьях, где живут скромно и где мясные запахи людям в диковинку, аромат тушеного мяса пьянит, словно вино. Душа от него улетает куда-то ввысь. Женщины приобрели еще немного мяса для фарша, и сейчас стараются обе: Цзинчжэнь и Цзинъи. В этот вечер, тридцатого, они оглушительно стучат ножами, пока мясо не превращается в мелкое крошево, а потом в кашицу; затем женщины с шумом принимаются рубить овощи. Оглушительный стук ножей слышится из-за каждой стены. Везде сейчас готовят мясную начинку.
— В канун года рубить мясной фарш — это значит расправляться с недостойным и мелким человеком, — объясняет тетя.
Как забавно! Оказывается, существуют мелкие человечки, из которых под Новый год готовят мясное крошево! Забавно, что стук ножей, которыми их рубят на мелкие части, гораздо громче, чем треск петард.
А как же в следующем году? Выходит, что в канун Нового года их снова придется рубить? Значит, эти человечки снова появятся на свет? Но, если их крошат в каждом доме, получается, что они вроде как бы живут в каждой семье? До чего же много этих мелких людишек! Из северного домика через ходящую ходуном решетку окна протягивается шнур с лампой, и двор заливает яркий свет, отчего ночная пустота неба кажется еще более зловещей. От облаков, плывущих по темному небу, исходит мерцание. Кажется, что там, в бескрайней высоте, блуждают чьи-то тени. Может быть, это тени все тех же многочисленных духов.
Ни Учэн сегодня чувствует необычайную легкость и раскованность. Ему хочется петь. Прокашлявшись, он начинает пробовать голос. Спев две строки из арии Юэ Фэя на мотив «Вся река покраснела», он вдруг обрывает песню и зовет к себе Ни Пин и Ни Цзао.
— Сейчас я научу вас петь новогодние частушки, которые поются в наших краях. — Он снова прочищает горло.
Вот приходит Новый год.
Дарим богу очага сахарную тыкву.
Молодая девица ждет цветов душистых,
Парень хочет получить громкие хлопушки,
Шапку новую себе хочет справить старец,
А старуха — та обмотки, чтобы ноги пеленать.
Частушки очень неинтересные, да и поет их отец как-то бестолково: «южный мотив переиначивается на северный лад». Кончил петь, а дети никак не реагируют. Отец растерялся от неожиданности. Но скоро он забывает про детей и берет иностранную книгу. Почитал — бросил, не идет в голову. Он подходит к жене: «Хочу по случаю Нового года поклониться теще и твоей сестре». Счастливая Цзинъи поражена таким проявлением мужниных чувств. Она спешит сообщить новость матери и сестре. «Нынче пускай не приходит! — отвечают те. — Поговорим потом, первого числа, — после пельменей!» Ответ женщин очень огорчил Цзинъи. Ни Пин, которая пришла вместе с матерью, стоит рядом, тараща на бабушку и тетю глазенки. Вдруг она говорит:
— Стоит только папе и маме помириться, вы сразу же делаетесь недовольны!
От неожиданности все теряют дар речи. Молчание длится минуты три, а потом на девочку сыплются проклятия и угрозы. Все три женщины отчитывают ее так яростно, что девочка не выдерживает. Ее лицо приобретает землистый оттенок, зрачки закатываются, так что в глазах видны лишь белки. Ни Цзао, наблюдающий лишь часть этой сцены и особенно не прислушивающийся к ссоре, страшно перепуган, сердце так и колотится в груди. Как же так! Ведь сейчас наступило как раз то время, когда на землю спускаются все духи, которые должны проявить свою чудесную силу. Они слышат все, что говорят люди… А что такого сделала Ни Пин? Разве она сказала что-то дурное, неприличное? Чем она вызвала такой гнев и осуждение взрослых?
Ни Пин с лицом землистого цвета по-прежнему вращала глазами, но на нее уже никто не обращал внимания.
Фарш нарублен, мясо сварилось, пучки конопляной соломы от прикосновения ног уже не хрустят. Все успели по нескольку раз проявить свое почтение к богу богатства и к предкам — «духам-хозяевам». Кажется, сказаны все благие пожелания, которые надо было сказать с самого начала, и даже те слова, которые поначалу не надеялись произнести. Прошла полночь, глаза у всех стали слипаться — «верхнее веко с нижним вступило в жестокую схватку». Наступила пора спать.
И вдруг в этот момент послышалось рыдание Ни Пин. Меньше всего оно походило на плач ребенка. Это был душераздирающий, исступленный крик взрослого человека, в котором слышались боль, отчаяние. Весь дом замер.
В самый что ни на есть важный и ответственный момент, в канун года, Ни Пин разразилась рыданиями и проплакала целых полчаса. Лица у всех в доме побелели. Брань матери действия не возымела, тогда все, даже Ни Цзао, принялись успокаивать и уговаривать девочку, но Ни Пин продолжала рыдать, уставившись глазами в одну точку, вздрагивая всем своим тельцем, захлебываясь от душивших ее слез, а они лились, словно из ручья, капали на пол и, казалось, залили все пространство вокруг. Девочка ничего не слышала, не воспринимала ни брани, ни добрых уговоров. Все были в полном замешательстве.