Она нисколько не похожа на мягкие и удобные пуховые подушки, которыми пользуются в Европе. Подушка обтянута красной и черной холстиной, на ней вышиты утки-неразлучницы и волшебный журавль, цветы магнолии, восковой сливы — ламэй. Как я устал, как утомился! Давно надо было прийти сюда, лечь на кан и уснуть. Как я нуждаюсь в крепком и долгом сне. Здесь моя постель, мое ложе, здесь я по-настоящему могу отдохнуть. Все здесь давно поджидает меня. Как же я мог забыть про свой дом, почему не возвращался, чтобы обрести здесь покой? Как я мог расстаться со всем этим надолго?
Ни Учэн вернулся! Ни Учэн вернулся! Он вернулся! Что-то зазвенело, задрожало, загудело — словно звук распрямляющейся металлической пружины, или дребезжание стальной пластины, или шелест разворачиваемого рулона шелка.
Ни Учэн, смеясь, отвечает: «Я вернулся! Я вернулся… Мама! Мама!» — Этот возглас разносится во все стороны.
И комната, постель, все, что было сейчас перед глазами, незаметно исчезает, а вместо этого вверх устремляется изящная лестница с замысловато изогнутыми перилами и столбиками, напоминающими вазы. Откуда-то сверху льется разноцветный, не слишком яркий свет лампы, в котором непрерывно мелькают и кружатся странные фантастические тени. Затем появляется зеленый, как изумруд, попугай, который громко выкрикивает каскад слов на английском, французском и немецком языках.
Смех словно звон серебряного колокольчика. Это Европа, похожая на райские кущи. Музыка, костелы, скульптурные изваяния, фонтаны, триумфальные арки, звуки гитар и скрипок. «Вайолин», «О’кей, май дарлинг!»
Кафе, звучит мелодия фокстрота. Высокий бюст и золотистые развивающиеся волосы. Ярко-красные губы и ногти. Улыбка феи, говор как у небожительницы. Изящество и очарование. Какое дорогое платье, какие длинные, будто выточенные ножки. «Красотка живет на морском берегу!» Еще одна лестница, но почему-то по ней трудно подниматься. Выше, выше ногу! Гипсовые и бронзовые изваяния рыцарей и каких-то целомудренных дев. Готические замки, гранитные скалы, луга, покрытые травами, и фонтаны, полуобнаженные мужчины и женщины загорают на солнце… И снова что-то с ногами — чтобы оторвать их от земли, нужно приложить неимоверные усилия. Как хочется взлететь, но, увы, у него нет крыльев. Миска с бататом на берегу моря, трапеза на парусной лодке. Мягкая шляпа, сшитая по французской моде; проститутки, зажав в углу рта сигарету, призывно машут рукой. Так и хочется упасть в их объятия. Если подняться по лестнице наверх, увидишь множество удобных подушек, очень мягких и чистых, набитых пухом. Когда встаешь на них ногой, кажется, что ступаешь по морской волне, которая покачивает тебя из стороны в сторону. Подушки похожи также на облака. Он обнимает одну подушку, другую, и возникает ощущение, что он обхватил рукой облачко…
|
|
Куда он попал? Разве не туда, куда шел? Ведь это и есть его дом, или он его забыл? Он забыл свое пристанище, свою пустую комнату, которая осталась после отъезда, — всего лишь эта пустая комната. В ней тихо — ни звука. Но комната осталась за ним, и она принадлежит только ему. А он здесь ничего не узнает, все забыл начисто. А вот сейчас он увидел ее, и все снова всплыло в его памяти. Пока он отсутствовал, в комнате воцарилось запустение, наверное, никому не было до нее дела. На душе у него неспокойно, тоскливо. Если человек забыл комнату, в которой жил, значит, и комната навек потеряла своего жильца, а тот — свое пристанище. Страшно! Он слышит плач… «Папа, папа!» Помоги мне перетащить эту подушку!.. Нет, медлить больше нельзя, нельзя упускать этот случай! Это мой дом, моя постель. Это мои истоки и мое последнее пристанище!.. «Папа!»
|
|
«Папа, папа!» Крики Ни Пин и Ни Цзао, в которых слышатся еле сдерживаемый ужас и боль, вернули Ни Учэна к жизни. Ему почудилось, будто его бездомная душа сейчас витает где-то в безбрежном пространстве. Он с трудом открыл глаза.
Вокруг темень. Бурая волна то накатывается на него, то убегает прочь, клокоча. Голова раскалывается от боли, окрестный мир мреет и дрожит, как лепесток на ветру.
Во рту пересохло, неприятно жжет, чувствуется какой-то тошнотворный запах… Папа! Что это? Крики детей? Пин-эр или Цзао-эр? Он сам придумал сынишке имя: Ни Цзао, что значит «Доброе утро» — «Гуд морнинг!» Это отголосок европейской культуры…
— Не надо! — с губ срывается крик, начинается икота. К горлу подкатывает тошнота. Ему кажется, что все внутренности выворачиваются наизнанку.
Кровавая пелена рассеивается, и он видит жалкие мордашки дорогих ему детей. Почему? Почему из-за грехов взрослых, из-за деяний далеких предков, теперь уже мертвецов, или из-за поступков тех, кто собирается отправиться на тот свет, страдают ни в чем не повинные дети, корежатся их души? На его глаза навернулись слезы.
— Отец Ни Цзао! — Он услышал голос Цзинъи. Так спокойно она не говорила с ним уже много лет. — Отдохни, не волнуйся! Сейчас придет доктор, я уже послала за ним… Он сказал, что днем непременно придет… Нам без тебя никак нельзя, но и ты не можешь нас бросить… — Голос жены задрожал.
|
|
Мать Ни Пин и Ни Цзао, почему ты всхлипнула? Перед ним снова все поплыло. Ни Учэн закрыл глаза… Какая пустая комната! Она кажется особенно пустой в дневные часы, когда освещена яркими лучами солнца. В ней совершенно негде спрятаться. Но зато в сумерки, ночью, когда на землю опускается серая или черная мгла, здесь не увидишь ни дверей, ни окон. Таинственная и пустая, эта комната находится где-то за облаками, а может быть, это прибежище на земле, в груде пуховых подушек. Но до чего же все вокруг ветхое, зыбкое. Неужели придется навсегда погрузиться в эту опустошенную даль?
Он уснул…
Когда Ни Пин разбудила мать, Цзинъи охватил страх. Рассвет еще не наступил. Перепуганная, она побежала к северному домику. Включив свет, она увидела распластанное на полу тело мужа с белым, тронутым синевой лицом и плотно сжатым ртом. В комнате стоял омерзительный сивушный запах. Значит, он опять напился. Обычно это вызывало у нее отвращение и негодование, но, увидев состояние мужа, Цзинъи задрожала. Один глаз у него закрыт, а второй прикрыт верхним веком лишь наполовину, и сквозь отверстие между веками видна мертвенно-белая полоска. В уголках рта застыла пена, которая обычно выступает у людей, умерших от простудных заболеваний. Цзинъи вспомнила, как умерли ее отец и бабушка. Она дотронулась до головы мужа — холодная как лед. Приникла к лицу: дышит или нет? Новая беда обрушилась на семью! Померкло небо, покрылась мглою земля. Слава богу, у нее есть сын… Да что сын, когда все для нее кончилось! Исчезли надежды, померкли цели ее «борьбы». Все стало пустым и бессмысленным… Ах нет, кажется, он все-таки дышит, правда очень слабо, но у него есть дыхание, значит, он жив! Жив!
Но на ее зов он не отзывается. Дотронешься рукой до тела — будто коснулся трупа. Тормошить его сейчас, наверное, нельзя, его надо приподнять. Но как? У нее не хватит сил, даже если помогут дети. Разве его поднимешь? Вон он какой большой! Мама! Сестра! Она зовет их надсадным голосом. Скорее помогите, его надо положить на постель.
Цзинчжэнь ни в какую не соглашается. Что ты болтаешь! Чтобы я обнимала мужчину?! И кого — зятя! Не затем я блюла свой вдовий пост целых десять лет! Что ты мелешь, бестолковая! Сердца у тебя нет! Ведь он вот-вот умрет!.. А я не умру? Я тоже скоро умру. Может, еще раньше протяну ноги. Ясно? Нет, лучше я умру, чем сделаю такое мерзкое дело! Понятно тебе? Скажи, а ты мне помогала, когда умер мой Шаохуа?.. А разве ты не радовалась, когда он умер? Так теперь ты хочешь, чтобы умер Ни Учэн… Ах ты, бесстыжая твоя душа!
Будет вам лаяться, эка сцепились! Надо что-то придумать! В ссору сестер вмешалась мать, пытаясь их утихомирить. Что толку, если вы друг другу расколошматите головы? Глупые! Сейчас главное — спасти человека! Цзинчжэнь наконец приняла решение. Накинув одежду, она пошла звать соседку — Горячку.
В этом тоже проявлялись особенности обитателей Таоцунь и Мэнгуаньтунь. Люди могли враждовать годами, но в трудную минуту все забывали и кидались на помощь друг другу. Меж ними снова рождалась дружба. Когда Цзинчжэнь подходила к выкрашенным в черный лак воротам Горячки, она уже не помнила, что случилось накануне вечером — как она поносила Горячку самыми отборными ругательствами, хотя и не называла ее по имени в момент ругани, в чем содержалось некоторое преимущество, так как потом в любой момент можно было слукавить — ведь она ругала врага, не называя его по имени. Поэтому никаких угрызений она сейчас не испытывала.
Крики Цзинчжэнь подняли Горячку с постели, однако женщина не выказала недовольства. А как же иначе? Ведь они земляки, а здесь живут как самые близкие соседи. К тому же Горячка просто обожала всевозможные истории и потому сейчас испытывала радостное возбуждение, понимая, что у соседей что-то стряслось и они обращаются к ней за помощью. Она была благодарна Цзинчжэнь за оказанное доверие. Не раздумывая, Горячка разбудила мужа, господина во всех отношениях весьма положительного и невероятно аккуратного, работавшего счетоводом в большой лавке, где торговали шелками и которая находилась за Передними воротами — Цяньмэнь. Муж, сама Горячка, также их семнадцатилетний сын вслед за Цзинчжэнь поспешили к дому Ни.
— Ай-я! Мать родная! Что это с дверью! — послышался возглас простодушной Горячки, когда они поднимались по ступеням. Господин счетовод мрачно покосился на жену. Цзинчжэнь и Цзинъи не обратили на это замечание ни малейшего внимания. Мужчины обошлись без посторонней помощи. Ни за что не подумаешь, что у счетовода и его сына столько сил. Они легко подняли Ни Учэна с грязного пола. Им показалось странным, что крупный на вид мужчина на самом деле оказался таким легким. Это потому, что Ни Учэн сильно исхудал. Слишком исхудал!
Госпожа Чжао, Цзинчжэнь и Горячка удалились, так как Цзинъи вместе со счетоводом и сыном принялись раздевать пострадавшего, а затем укрыли его толстым ватным одеялом.
— Надо сходить за доктором! — подсказал счетовод.
Цзинъи достала деньги, которые ей удалось вчера, во время молниеносной операции, вытащить из мужнина кармана. На всякий случай она вынула и золотое кольцо, которое берегла многие годы в ожидании «черного дня». Цзинъи устремилась было к дверям, но сестра ее остановила.
— Лучше присмотри за ним! А за доктором схожу я!
Цзинъи молча поблагодарила сестру. Вот что значит родная кровь.
Лицо Ни Учэна, прикрытого теплым одеялом, постепенно розовело. Он застонал. Голова была горячая, будто полыхала огнем. Дети, вы можете тихонько позвать отца, но от отца нет никакого ответа. Цзинъи смочила в теплой воде полотенце и вытерла слюну в уголках мужниных губ и следы грязи. Непутевый, ненавистный, но все же ты у меня единственный! Мне без тебя никак нельзя!
Ни Учэн, широко раскрыв глаза, застонал, но снова погрузился в забытье. Через некоторое время пришел доктор Чжао Шантун, директор глазной клиники «Свет». Он был их земляком, поэтому семья обращалась к нему за помощью всякий раз, когда кто-то заболевал, неважно чем. Доктор разбудил больного и, вынув стетоскоп, стал внимательно выслушивать. Цзинъи сразу же прониклась к врачу большим уважением. Доктор, сделав серьезное лицо, выдал заключение: воспаление легких. Открыв саквояж, он достал какие-то таблетки и порошок в пакетике и поверх упаковки сделал надпись латинскими буквами. На отдельном листке он написал записку врачу-терапевту, который жил поблизости. Цзинъи должна к нему сходить…
Благодаря заботам Цзинъи и вниманию детей, моливших Небо о выздоровлении отца, Ни Учэн постепенно пришел в себя. То, что с ним произошло, казалось ему чудовищным сном. Он словно побывал на дне глубокого черного омута.
Он вспомнил прошлый вечер, когда Цзинчжэнь швырнула в него миску с горячей бобовой похлебкой, и то, как он в панике бежал с поля боя. Когда он опомнился и остановился, то увидел, что стоит в пустынном сером переулке. Странно, но только сейчас (не где-нибудь, а именно здесь) он вдруг вспомнил о важной встрече, которая была назначена на сегодняшний вечер. Удивительно! Он не вспоминал о ней на протяжении всего дня: он не думал о ней всего лишь час или десять минут назад. Казалось, он забыл о ней нарочно, словно специально этого хотел. И вот после дикой семейной сцены он вдруг вспомнил об этой встрече. Они его ждут.
Три его любимых ученика! Двое из них, наголо остриженные юноши, принадлежали к тому сорту наивных и чистых молодых людей, которые готовы отдать жизнь во имя правды и справедливости. Третья — девушка в очках, обладающая исключительно острым умом, вызывавшим у него изумление. Все трое почему-то привязались к нему, хотя он сам хорошо знал, что ведет уроки из рук вон плохо, впрочем, об их содержании сказать более определенное он сам не решался. Ни Учэн рассказывал им о Сократе, Демокрите, Платоне. Впоследствии он познакомил их с Ницше и Дьюи, рассказал о Марксе, Фрейде и Муссолини (между прочим, заметил, что Муссолини — философ, и одновременно сообщил еще какую-то чушь). И все же три ученика любили беседовать с Ни Учэном. Однажды они спросили его, для чего нужна философия. Он ответил им — философия не нужна. Но если она не нужна, то зачем о ней говорить? Вот этого он не знал. «Китай сейчас в беде — это мне твердо известно, как известно и то, что Европа пылает в огне».
Что же нам делать? Как по-вашему, что можно сделать?
Я не знаю.
Но вы же преподаватель университета, были в Европе, а ничего не знаете. В своих лекциях вы часто рассуждаете о государстве и обществе, о мире, прогрессе, культуре, науке. Скажите наконец, что надо сделать, чтобы наша страна, общество, весь мир пошел по пути культуры и передовой науки?
Это мне неизвестно.
Ну хорошо, знаете ли вы, что в Китае сейчас находятся японские войска, что на Тихом океане идет война? Известно ли вам, что все мы живем под штыками оккупантов и жандармов? Слышали вы, что идет война между Германией и Советским Союзом? А что вы скажете о предателе Ван Цзинвэе, что вы знаете о Чан Кайши, о Чжу Дэ[111], Мао Цзэдуне?
Я же не политик!
Но вы же китаец. Голоса молодых оппонентов звенели на самой верхней ноте — никуда от них не денешься, никуда не скроешься! Многочисленные вопросы, которые они задавали, конечно, вертелись в голове у Ни Учэна, жили в его душе, Ни Учэн хорошо видел их, знал обо всех этих проблемах, но с необыкновенной легкостью о них забывал, отшвыривал их прочь, видимо полагая, что достаточно проникнуться их серьезностью и дальше он сможет о них не думать, не терзаться; но, поскольку он переставал о них думать, они фактически больше для него не существовали, а потому лучше было никого не мучить и не задавать этих вопросов самому себе. В этом отношении он сильно отличался от своих молодых друзей. Ни Учэн давно уже привык жить, не задумываясь ни о сложных проблемах, ни о тревожных вопросах, он обходил их стороной.
Горячность молодых людей в конце концов его расшевелила. Как я рад! Ах, как давно я не испытывал подобной радости! Именно в вас, молодые люди, заключены подлинные надежды будущей китайской нации. Я тоже являюсь ее представителем, поэтому я несу ответственность не только перед самим собой, но также перед Отечеством и нацией. Раньше я такую ответственность на себя не брал, потому что робел, колебался — словом, не решался ни за что отвечать. Я плыл по течению, совершенно не задумываясь о том, куда меня вынесет поток! Страшно! Вроде ты живой человек, а на самом деле — мертвец! Время пришло! Наш сегодняшний разговор — поворотный этап во всей моей жизни! Мне нужно сделать соответствующие выводы, я сумею прозреть. Вместе с вами, мои друзья, я принимаю серьезнейшее и волнующее решение! Все, что вы сказали, — сущая правда! Надо ставить эти вопросы, искать ответы, надо уметь быть беспощадным к себе! Пусть катятся к черту все, кто не выдержал ваших вопросов! Пусть погибнет все, что прогнило! Война не страшна! Война и даже сатанинское отродье лучше, чем медленное гниение. Но вы еще так молоды, откуда вам знать о гнили. Вот вам пример. Человека можно сравнить с обыкновенным бобом (кстати, замечу, что бобы бывают черные, желтые и так далее. Между прочим, в древнем книжном языке иероглиф «боб» имел начертание, отличное от нынешнего). Так вот, разложение человека можно уподобить гниению испорченного боба, который в результате ферментации превращается в желтый соус. Вы когда-нибудь видели, как крестьяне в деревне делают соус? Сколько же на него слетается мух! Целые тучи! А сколько личинок они откладывают! В истории есть своя грязь и гниль. Подобно тому как под нашими грязными ногтями скапливается множество бактерий и микробов. Теперь представьте: одно поколение людей сменяет другое, и так без конца. Какой же толщины образуется слой этого желтого соуса? Все новые и новые бобы попадают в старую желтую массу, которая начинает бродить, киснуть, разлагаться, в конце концов превращаясь в однородную жижу, похожую на жидкую глину, издающую резкий запах. После того как она затвердеет, поверхность ее становится похожа на толстую шкуру, покрытую струпьями. Вот так и с человеком: новая грязь напластовывается на старую, а это куда страшнее, чем омертвение души. На кого же мы обращаем наши надежды? На вас, кто способен переживать, и плакать, и смеяться, и думать, и действовать, быть тем, кем является. Но наш мир надо не оплакивать и не осмеивать, его надо уметь понимать. Между прочим, знаете ли вы, что в свое время я слушал в Германии лекции известного педагога Шпрангера[112]. Совершенно седой, розовощекий, необычайно энергичный… Я верю в светлое будущее человечества, верю в дарвиновскую теорию эволюции. А помните ли вы Янь Фу[113]и его книгу «Развитие природы»? Какой, скажу я вам, изумительный стиль! Несомненно, по сравнению с теми временами, когда наши предки «одевались в перья и пили кровь», мы сделали большой скачок вперед. Могу сказать со всей определенностью: я верю в будущее, я уверен, что созидательный дух китайской нации непременно возродится. Кроме того, что я вам только что сказал, я, пожалуй, ничего больше не знаю, да и что я могу знать? Знаю ли я о Ван Цзинвэе, Ван Цзитане и Чжоу Фохае[114]? Да, кстати, а читали ли вы стихи молодого Ван Цзинвэя, которые он написал после своего ареста за убийство маньчжурского регента? Слышал ли я о Чан Кайши, Сун Цзывэне и Чэнь Лифу[115]? Знаю ли, хоть немного, о Японии и об оси трех стран: Берлин, Рим, Токио? Слышал ли я о России? Да, я знаю, что Россия очень мощная страна, потому что там Сталин. Германия сильна, потому что в ней Гитлер. Обе эти державы сейчас друг с другом воюют. В Америке есть Рузвельт, а в Англии — Черчилль. Однако мне совершенно непонятно другое: почему в Китае нет сильного вождя нации? Впрочем, думается, какой бы лидер у нас ни появился, Китай должен европеизироваться. Только в европеизации наше спасение, выход, наша жизнь. Но политика — это не моя стихия. Кстати, Япония стала сильной лишь после того, как пошла по пути Европы…
Ни Учэна охватило воодушевление, он радовался, как дитя. Слова лились из него потоком. Он воодушевлялся, загорался всякий раз, когда обсуждал с кем-нибудь вопросы, не имеющие никакого отношения к его реальной жизни. Он витийствовал, веселился — словом, чувствовал себя как рыба в воде. Но стоило кому-то коснуться проблем, хоть немного связанных с действительностью, особенно тех, которые имели отношение к его быту или работе, он сразу же сникал, терялся, путался и становился грустным. Его выспренние рассуждения во время беседы с любимыми учениками так и не перешли в глубокое обсуждение серьезных проблем. Он говорил много и долго, так что полностью лишил их возможности высказать свою точку зрения. Правда, в какой-то момент Ни Учэн заметил свой просчет, понял свою бестактность.
В самом деле, он, кажется, так и не выслушал молодых людей об их взглядах на проблемы современности. И тогда, охваченный горячим порывом встретиться с ними снова дня через три вечером в пассаже «Восточное спокойствие», он пригласил их в ресторан «Дунлайшунь» («Восточное благополучие») отведать «баранину в самоваре» — «шуаньянжоу»[116]. «В следующий раз я буду молчать — ни гу-гу, буду слушать только вас! — сказал он им. — Как говорится: „Я люблю своего учителя, но истина мне дороже“. А помните изречение: „Из трех идущих по дороге один непременно мой учитель!“ И еще: „В десяти комнатах обязательно живет верность и преданность“. Итак, мы снова встречаемся в ресторане „Дунлайшунь“. Опоздание — самая отвратительная черта китайцев! Непростительная!»
…Он начисто забыл и о своей беседе со студентами, и о договоренности встретиться с ними. И вдруг, во время жестокого боя, происшедшего после «подлого ограбления», когда на него выплеснули плошку горячей похлебки, он о ней вспомнил. Он прозрел! Увы, со времени назначенного свидания прошло больше полутора часов. Мало того, сейчас у него в кармане нет ни гроша и нечего заложить в ломбарде. Какой уж тут ресторан, какая «баранина в самоваре»! Увы! Он не мог сейчас никуда пригласить даже трех нищих студентов!
Он обманул молодых людей, а ведь они ему дороги. А какой у них молодой задор, какая искренность! Ах, эти прекрасные, драгоценные качества молодежи! Но их очень легко спугнуть, испортить. Ни Учэн считал (и часто размышлял об этом), что растоптать чувства юных и чистых людей — это значит совершить самый гадкий, самый подлый и жестокий поступок. Того, кто это сделает, надо убивать! Сейчас это преступление совершил он сам!
Он чувствовал себя так, словно только что он собственными руками убил человека (правда, непреднамеренно), но раскаиваться в содеянном уже поздно. И все же его терзали угрызения совести, он был в состоянии отчаяния, глубоко переживая свой поступок. Но разве его переживания и угрызения совести не свидетельствуют о непреднамеренности его проступка? Самотерзаниями он сейчас пытался облегчить те обвинения, которые предъявляла ему его совесть, и тем самым успокоить себя. Дело сделано, и изменить ничего невозможно! Но если это так, то и нечего огорчаться. Если не существует лекарства, способного излечить недуг, значит, не стоит испытывать боль и огорчения. В моем положении ни одно снадобье мне не поможет, потому нечего ломать голову в поисках спасительной панацеи. Вот так: я не стану из-за этого ломать себе голову, потому что я закоренелый оптимист! Человек ли умер, пес ли подох — все едино! Это и есть настоящий оптимизм!
Он глубоко вздохнул. Разговаривать с молодыми людьми совсем не просто. И самым трудным является разговор о жизни, о действительности. Он решительно не хочет обсуждать с ними свое отношение к японским захватчикам. Он не смеет даже об этом подумать. Нет, он вовсе не собирается примкнуть к оккупантам, но и не помышляет ехать в Чунцин, так как не питает в отношении Чунцина никаких иллюзий. Ну а уж о маленькой Яньани, которую можно назвать крохотной горной деревушкой, — о ней он даже не хочет вспоминать, потому что больше всего он боится тягот, сомнений, пусть даже совсем ничтожных. Ему хочется крикнуть в голос: «Я вовсе не святой!» И еще ему хочется заявить: «Никакой я не борец!»
Он с горечью и раздражением подумал, что в каждой ошибке, оплошности, неприятности, в любой беде, в каждом ударе судьбы есть своя положительная сторона, есть своя неизбежность, которая делает тебя более хладнокровным и стойким, ибо тебе уже нельзя сделать выбор и не стоит думать о будущем. Но если я ожесточу свою душу, разве я смогу принести пользу отечеству, нации, наконец, принести пользу самому себе? Без этого я лишь исковеркаю и истопчу свою душу. Если я не завоюю дружбу, любовь, уважение, я удостоюсь лишь презрения и ненависти. Меня никто не поймет и не простит. Мои дети, мои любимые ученики будут презирать меня, ненавидеть и сторониться! Железная, гениальная логика! Рассуждая так, он вдруг почувствовал, что только сейчас обрел истинное «освобождение».
Небрежно покачиваясь из стороны в сторону, он шел по узкому хутуну, пока не достиг «Винного жбана» — небольшого питейного заведения, стоявшего у поворота. В лавке выстроились в ряд огромные глиняные жбаны с вином, которые и дали название месту. Хозяин лавки — человек в возрасте, поэтому в торговле помогают ему жена и коротышка парень, не то сын, не то их ученик. Пол в лавке выложен почерневшим от грязи кирпичом, стол и стулья — старые, массивные, на вид очень прочные. В комнате стоит крепкий запах дешевого вина. Кроме больших жбанов из обожженной глины, в лавке можно увидеть цилиндрические стеклянные сосуды с крышкой, наполненные зеленым вином цинмэйцзю — наливкой из слив, еще каким-то зельем пунцового цвета и виноградным вином лиловатого оттенка. Неестественные цвета жидкостей невольно заставляют вспомнить о дешевых красителях. Здесь же стоят разного размера и формы бутылки вперемежку с небольшими тарелочками с закуской, которая обычно подается к вину: поджаренным арахисом, кусочками доуфу[117], мелкими креветками. Основными посетителями лавки являются трудяги, о которых обычно говорят: «Тянет он телегу, продает сою». Ни Учэн, попав в этот мир, сразу же почувствовал облегчение, словно сбросил старую кожу и стал другим человеком. Он широко улыбнулся. Под небом всегда есть путь, по которому путник бродит!
— Четыре ляна байгара[118]и тарелку доуфу! — приказал он юному слуге.
Слуга уставился на него, в его взгляде застыл какой-то вопрос. Однако ухмылки, которую слуга позволял себе с другими посетителями. Ни Учэн не заметил.
— Четыре ляна байгара и миску доуфу! — повторил Ни Учэн. В те времена, о которых идет речь, один лян емкость имел небольшую, поскольку меры объема были иные: шестнадцать лянов в ту пору равнялись одному рыночному цзиню.
На лице парня застыло выражение сомнения.
— Ты что, оглох? — Ни Учэн сдвинул брови.
— Вы нам задолжали… еще два месяца назад…
— Верну, все верну, нынче непременно рассчитаюсь и еще дам тебе на чай! Разве я когда-нибудь не отдавал своих долгов? Я же у вас выпиваю не впервые! — Ни Учэн осклабился, и улыбка получилась кривая, наигранная.
— Слушаюсь, господин Ни! — Мальчишка, по всей видимости, успокоился. К столу подошел хозяин. Ах ты, такой-сякой, ну и невежа, ну и подлец! Этот малец только что вел со мной настоящую психологическую войну, а ты, старый хрен, все это время стоял в сторонке и прислушивался к разговору. Небось что-то против меня замыслил.
О люди! Если бы судьбами китайской нации вершили Наполеон или Бисмарк, то даже им ничего бы не удалось сделать!
Появилось вино и закуска, разложенная на пепельно-серой тарелке с двумя темно-синими ободками по краю, которые словно подчеркивали уныние, тяжесть и беспросветность той жизни, что вели здешние обитатели. У чарки отколот кусочек, и от этого места, кажется, ползет еще трещинка, но в комнате слишком темно, чтобы ее разглядеть, а Ни Учэн к тому же близорук, поэтому утверждать что-то определенно нельзя. Вот это и есть наша жизнь, наши удовольствия, наше счастье… Что это там на стене, закопченной до черноты от дыма, который выбрасывает наружу печка с углем? Ах! Это лозунги, которые повсюду расклеивают японские оккупационные власти в связи с «Четвертой кампанией по усилению общественной безопасности».
«Мы должны обновить жизнь и обеспечить спокойствие людям.
Мы должны оберегать сельскохозяйственное производство и снизить цены.
Мы должны уничтожить коммунистических бандитов и исправить мысли.
Мы должны создать свой Северный Китай и закончить войну в Великой Азии».
Мы должны… Что мы должны? Я должен… Что я должен? Гадко! Все гадко!
Он похож сейчас на неграмотного, точно так же он смотрит сейчас на эти иероглифы, разглядывая каждую черточку, из которых они состоят. Вот черточка поперечная, черточка вертикальная, откидная и ломаная вертикальная. Но что означают все эти знаки? Тошнотворное лицемерие!
Буль-буль! Одним духом он влил в себя больше двух лянов байгара. В глотке сразу защипало, словно в нее вонзились крохотные иглы. Лицо побагровело. Подавив кашель, он немного переждал. Откуда-то изнутри поднималась волна тепла.
— Ну, как идет торговля? Много ли покупают? — обратился он к старику хозяину, решив проявить инициативу в разговоре.
Четыре ляна он проглотил в три глотка. В горле запершило, он закашлялся. Но голова, как ему казалось, была совершенно чистая. Он мог сейчас, подобно стороннему наблюдателю, созерцать самого себя, общество, всю страну!
Страна, которая терпит столько лишений! Скорбная у нее судьба, скорбны и годы, в которые она существует! Но будущее страны вселяет радужные надежды. Он верит в будущее, несомненно! Правда, не совсем понятно, на что надеяться. Впрочем, в Китае живет немало людей, которые гораздо сильнее Ни Учэна. Я прекрасно знаю, что они сильнее меня, потому что у меня в жизни толком ничего не вышло… Сейчас мне приходится терпеть лишения, но рано или поздно забрезжит рассвет и я пробьюсь сквозь пелену мрака! Да будет свет! О, как надеется он на будущее счастье! Как надеется на что-то возвышенное и прогрессивное! Что до лишений, то он терпеть их не может. Он их не переносит! Все это пошло, ничтожно! Ба! Вот где причина всех трагедий! Вот где зарыта собака!
А почему, собственно говоря, люди должны страдать? Почему должен страдать он, Ни Учэн. Сейчас ему за тридцать. Сколько еще таких тридцатилетий ему отпущено на этом веку?
— Эй! Хорошо бы твою лавку как-то украсить, сделать немного привлекательней! — говорит он хозяину. — Пол поскоблить, стены хорошенько отдраить! А столы и стулья надо бы подновить, покрасить, ножки, которые качаются, неплохо было бы прибить. Да и лампа никуда не годится. Люди приходят сюда не только ради того, чтобы выпить, но прежде всего отдохнуть — у них есть право на отдых! Работа и отдых — это самое важное в жизни. Возможно, что отдых даже важнее. Отдых — это удовольствие, а работа…
Хозяин внезапно его перебил.
— А где деньги? Новых посетителей нет, а старые берут только в долг, некоторые задолжали за несколько месяцев. Скажу прямо, я торгую вином себе в убыток. А ведь у меня много расходов: и то надо, и это. Понятно, что надо все обустроить получше. Хотел было я открыть ресторан посолиднее, да где взять деньги?