На трапезу пригласили Цзинъи с детьми, что до Ни Учэна, то запах креветочных лепешек, а особенно то возбуждение, которое царило в связи с ними, вызывали у него отвращение, поэтому встречаться с гостями он не захотел. Кроме того, он испытывал перед ними некоторое смущение, так как чуть ли не с детства возмущался арендной платой, которую помещики взимают с крестьян, и поносил вслух эту форму эксплуатации. Одним словом, к трапезе он присоединиться отказался, а потому хозяева и гости ели без него. Каждый что-то рассказывал, сопровождая рассказ вздохами, и тяжело вздыхал, когда слушал историю своего собеседника. Гости не могли себе представить, что госпоже Чжао и ее дочерям так тяжело живется в городе. Надо же! Даже за воду и то приходится платить! Словно специально в подтверждение слов Цзинчжэнь раздался на дворе скрип тележки, на которой водовоз-шаньдунец развозил воду в бочке. Вода лилась из отверстия в нижней части бочки, затыкавшегося деревянной затычкой. Наполнив бадью, шаньдунец нес ее в дом. Ни Пин побежала снять крышку с ведра, в которое водонос переливал воду из бадьи, а Цзинчжэнь отдала ему «водяную бирку», специально купленную, чтобы расплачиваться за воду.
Вся кутерьма идет от этих япошек, пришли к заключению присутствующие, тяжело вздыхая. Затем гости заговорили о детях, но особенно долго говорили они о Ни Цзао, который скоро станет совсем взрослым. Будущее у почтенной госпожи Чжао и обеих ее дочерей, можно сказать, блистательное. Чжан и Ли, вероятно, были наслышаны о том, что жизнь у Цзинъи с Ни Учэном не клеилась, а потому о супруге «второй тетушки» даже не обмолвились.
Госпожа Чжао и Цзинчжэнь насчет детей не были так оптимистично настроены. Вот вырастут дети, а как они будут относиться к старшим — еще неизвестно! Оба крестьянина, серьезно обо всем рассудив, заметили женщинам, что волноваться им нечего, так как дети с ранних лет жили с бабушкой, а в доме у бабушки никого больше нет, значит, они для нее самые близкие внуки, а для старшей тетушки они все равно что родные дети.
Последние слова Цзинъи встретила без особого восторга, ее выдали полуопущенные веки.
Ни Цзао смотрел на двух деревенских с большим любопытством и с некоторой завистью. Его сердце беспокойно билось. Какие они загорелые, почти черные, не то что мы, горожане. А какие у них морщинистые лица, большие ноги, сильные руки, изрезанные глубокими морщинами. А пальцы на руках такие толстые, наверное, очень цепкие. Говорят гости по очереди, будто меж ними существует негласный договор, речь плавная, степенная. В разговоре они проявляют большую вежливость и услужливость, умеют успокоить человека, выразить вовремя свое сочувствие. Видна в них этакая солидность, но без подобострастия и суетливой угодливости. Словом, люди очень толковые и степенные. Но самое важное — это, конечно, то, что они принесли гостинцы, не важно, что гостинцев мало, зато все самое любимое. Зря, правда, они заговорили о Ни Цзао, только его смутили, сами же подпортили о себе мнение.
Визит земляков принес в дом живой дух, что особенно ощутили госпожа Чжао и Цзинчжэнь, которые чувствовали себя все это время не в своей тарелке в связи с недавней болезнью Ни Учэна и примирением супругов, хотя, разумеется, это чувство было у них не вполне осознанным. Для них борьба с Ни Учэном составляла главное содержание пекинского существования, сердцевину их духовной жизни. Они с удовольствием изобретали новые и новые способы противостояния врагу, заключающие в себе неожиданные выпады и отступления, разные виды атаки и обороны, сопровождавшиеся победами и поражениями. Мощной силой они стояли позади Цзинъи, разрабатывая для нее все важнейшие планы и стратигемы, подвергая неоднократному анализу поступки Ни Учэна и его высказывания, изобретая ответные меры и отвергая неудачные способы борьбы. Обдумывая свою тактику, они радовались и печалились, сердились, болели душой, кипели ненавистью или веселились, как дети. В нужные моменты они устремлялись на самую передовую линию огня, на передний край борьбы, бросаясь вперед на позиции противника. В этом видели они свой моральный долг перед Цзинъи, одновременно защищая собственные интересы, в этом полагали свою обязанность проучить Ни Учэна, укрепить моральные устои, в конце концов добившись того, чтобы вертопрах вернулся на праведный путь. Эти мысли вселяли в них силы, поднимали дух, благодаря им они способны были что-то делать, говорить, но, главное, постоянно находиться в состоянии возбуждения, непрестанного ощущения опасности и борьбы. Они забывали о своих собственных бедах, о которых страшно было не только заговорить, но даже подумать; забывали о невзгодах, обрушившихся на весь клан Чжао; о нынешней жизни в стране и в обществе. До переезда в Пекин их силы были сосредоточены на борьбе против родственников, которые заострили когти, надеясь прибрать к рукам хозяйство двух вдов. Бедным женщинам пришлось ходить по судам, писать прошения, участвовать в судебных дрязгах и даже открыто вступать в схватки с наглым проходимцем-племянником. Эта борьба заполнила всю их жизнь, закалила волю, сделала их находчивыми, смелыми, ловкими, решительными и сплоченными, благодаря чему, находясь в самых трудных обстоятельствах, они не теряли уверенности, черпали в бурной жизни глубокий смысл и радость — особенно в ту пору, когда одержали свою последнюю победу, защитив от враждебных посягательств не только свое собственное имущество, но и жизнь.
С приездом в Пекин открылась новая страница борьбы — с Ни Учэном. Все началось с плевков — на третий или на пятый день по приезде (сейчас они запамятовали, когда точно все это началось). Как-то утром Ни Учэн пришел, как обычно, засвидетельствовать свое почтение теще. Они перебросились церемонными фразами. Как вдруг в горле старой женщины запершило, и она не долго думая сплюнула мокроту на пол, после чего растерла ее маленькой туфлей. Ни Учэн, покинув комнату, сейчас же рассказал об этом жене, подчеркнув, что оплевывание мокроты на пол — крайне дурная привычка, свидетельствующая о нечистоплотности, неопрятности и дикости. Именно так распространяются инфекционные заболевания вроде ангины, коклюша. Он не преминул заметить, что в Европе люди никогда не плюют на пол, повсюду соблюдается гигиена, поэтому, мол, европейские государства непрерывно развиваются и становятся с каждым днем все сильнее. Расстроенная его словами, Цзинъи рассказала о разговоре с мужем матери и сестре, сделав особый упор на слове «нечистоплотность», которое никто из трех женщин никогда не употреблял и не слышал от других, даже не встречал в книгах. Это слово, несомненно очень редко встречающееся в обиходе, уже самим сочетанием звуков вызвало в женщинах резкий протест, больно задело их, словно укол иглы. Женщины решили, что слово это куда злее, коварнее, а следовательно, и эффективнее, чем их собственные проклятия и заклинания. Госпожа Чжао, услышав о «нечистоплотности», зашлась в истерике.
Приехав в Пекин совсем недавно, она еще имела некоторые денежные средства, полученные от продажи дома и земли, что позволяло ей носить новую шелковую кофту и такие же штаны. Что касается зятя, то, встретив его сейчас впервые после долгого отсутствия, она решила сохранять известную дистанцию и выдержку, ограничившись кратким проклятием в его адрес: «Стервец!» Но все же она предприняла одно решительное действие — выбросила во двор подаренную им чайную кружку, которая, долетев до самых дверей северного домика, грохнулась на землю и вдребезги разбилась.
В те дни Ни Учэн еще не мог предположить, что его разрыв с родней и с женой может дойти до таких размеров. Реакция тещи на замечание о плевках и история с чашкой испугали его и вызвали в его душе чувство некоторого раскаяния или сожаления. По совету жены он в тот же вечер пошел просить у тещи прощения. Госпожа Чжао, напустив на себя вид строгий и холодный, заметила, что выражения извинения имеют свои правила. Если он решил извиниться у порога, то это, мол, не извинения, а одно притворство, надо встать на колени и бить головой поклоны. Ни Учэн оторопел. Что делать? Но тут Цзинъи, к тому времени еще не потерявшая своей наивности и понадеявшаяся, что между мужем и матерью воцарится мир, надавила рукой на плечо мужа, заставив его опуститься на колени. Ни Учэн принял позу… Он испытывал стыд, а чувство отвращения к неопрятности, нечистоплотности и дикости возросло во сто крат; одновременно столь же усилилась и критика этих пороков и укрепилась его уверенность в необходимости перенимать культурные привычки европейцев.
С этих пор началась их война, которая продолжалась к настоящему времени вот уже девять лет. И вдруг после великого сражения, резко встряхнувшего их боевой дух, мать и сестра узнали, что между супругами воцарился мир, о котором они меньше всего помышляли. Мир — превыше всего, мир — это замечательно! Но если Цзинъи помирилась с мужем, значит, родня ей теперь вряд ли понадобится. В таком случае чем же они будут теперь заниматься? Ведь они оказались лишними, никому не нужными людьми. Как решить эту нелегкую проблему, которая нынче встала перед ними?
После примирения супругов Цзинъи заходила к ним редко, а если и заходила, то лишь поболтать о разных пустяках, говорила что-то маловразумительное и неинтересное. Когда Цзинъи находилась с мужем в ссоре, она немедленно сообщала обо всем случившемся матери и сестре, и все трое приступали к «изучению обстановки». Примирившись с мужем, Цзинъи замкнулась, будто сейчас у нее не было ничего, о чем можно рассказать. В конце концов она могла бы найти какую-то незначительную тему для разговора или хотя бы притвориться, что у нее есть что-то важное для сообщения. Ничего подобного! Цзинъи молчала.
Жизнь стала скучной и пустой. Госпожа Чжао повторяла свой рассказ о том, как она жила в материнском доме до того, как ей исполнилось шестнадцать. Она вспомнила одного из предков, крупного чиновника, который по поручению государя отправился на Рюкю и получил там титул князя, а император наградил его золотой таблицей со словами: «Мы явились государю подобны». Вспомнила она о прокалывании ушей и бинтовании ног, о двух каменных львах, что стояли перед воротами дома Чжао. Повторив свой рассказ, она начинала перетряхивать сундуки и баулы, перебирать старые платья. Надо было как-то себя занять. Перебирая одежду, она иногда обнаруживала пропажу: исчезла теплая кофта, штаны или безрукавка, пропал кусок шелка, холста, головные шпильки или моток ниток. Но скоро пропажа находилась: появлялся и шелк, и холстина, и шпилька, и моток ниток, и теплая кофта, и штаны. В промежутке между пропажей вещи и их нахождением старая женщина обращалась к дочери с расспросами, но эти расспросы вызывали мгновенную ответную реакцию в виде насмешек и шуток. Поскольку Цзинчжэнь была самым близким для матери человеком, то ее подозрения разрешались самым благополучным образом, с помощью одной-двух фраз. Тучи сразу рассеивались. Что до Цзинъи, то она сейчас была поглощена заботами о муже, всячески ухаживала за ним, намереваясь расположить его к себе. Расспросы матери она, понятно, не оставляла без внимания и даже спорила с ней, но, зная мать, старалась ее не злить, поэтому пожар быстро утихал. Ни Цзао обычно оставался вне бабушкиных подозрений, впрочем, иногда бабушка и ему задавала один-два вопроса, на которые внук отвечал молчанием и только таращил глаза, и бабушка тут же отставала. Расследование бабушки обычно завершалось на внучке, Ни Пин, которую бабушка любила больше всего на свете. Между ними разгоралось настоящее сражение.
А все оттого, что внучка — самый дорогой для бабушки человек.
Вот бабушка ищет какую-то вещь (нужна она ей или нет — это уже другой вопрос), но ее не находит, она тут же спрашивает Ни Пин, если девочка оказывается рядом:
— Пин-эр! Это ты взяла у меня образцы для вышивания?
— Зачем они мне? — отвечает девочка, озадаченная вопросом.
— Я тебя не спрашиваю: «Зачем?», я спрашиваю: «Взяла ты или нет?». Если взяла, так и скажи, что взяла, чтобы я их не искала. Если не брала, скажи: «Не брала». Тогда я стану их искать. Я все равно их найду, если даже придется землю разрыть на три чи. Образцы очень старые, я по ним вышивала цветы и узоры, когда мне было еще одиннадцать. Сейчас таких рисунков уже нет: орхидеи, нарциссы, уточки-неразлучницы, бабочки… Те образцы, которые сейчас продают возле Белой ступы или храма Защиты отечества, в подметки им не годятся! — Бабушка приходит в большое волнение.
— А я-то здесь при чем? — восклицает Ни Пин, задетая за живое. Ведь ее чуть ли не обвиняют в воровстве. — Золотые они или самые паршивые — зачем они мне? Если бы они были мне нужны, я бы у тебя их попросила, разве не так? Кто их взял, тот недоброй смертью умрет! — заученно говорит она, повторяя самое излюбленное в доме заклятие.
— Чтоб тебя, несносная девчонка! Ты что, пороха объелась? Или мяса нечестивца отведала? Со мной так не смеют говорить даже твои мать с отцом! Вот ты и умрешь недоброй смертью за такие слова!
Они обмениваются подобными любезностями, переругиваются, и затем бабушка погружается в воспоминания. Ох уже эти нынешние времена! Разве можно их сравнить с прежними? Например, когда жил ее предок, удостоившийся на Рюкю титула князя, или ее дядя-ханьлинь, или когда был жив ее муж, которого пригласили служить в медицинское училище — единственное среднее учебное заведение во всем уезде, или даже когда она, продав деревенское хозяйство, переехала с вдовой-дочерью в Пекин. Нет, сейчас все не так: другие лица, другие нравы. Нет прежнего богатства, нет исконного духа! Нынче не только зять как надо не опустится на колени, даже эта маленькая негодница Ни Пин и та кобенится! Все не так!.. «Вечернее солнце катится книзу — так убегает время».
На бабушку находит приступ тоски, то ей отчего-то вспоминаются сейчас лишь стихи Линь Дайюй: «В пустых глазах слезы блестят, они висят в пустоте; незаметно падают вниз. Кто узнает о них?» Бабушка вспоминает поговорку: «Если тигр попал на равнину, любой пес его обманет; если феникс покинул ветку, он стал хуже курицы». Сейчас ее зовут «уважаемой» матушкой лишь Чжан и Ли, которые приезжают к ним из деревни всего раз в год. Только от них она слышит такое обращение, больше ни от кого. Безжалостное время! Оно, как река, устремленная на восток, уносит прочь былое величие и имя.
Несколько раз она перетряхивает свои сундуки в поисках пропавшей вещи, устраивает настоящий допрос всем окружающим, затевает ссоры, пытаясь выяснить, куда запропастилась вещь. Но вот она ее находит и наконец закрывает сундуки. Во время поисков, новых пропаж и обретений она предается воспоминаниям, рассказывая о былом и оглашая воздух вздохами, а затем сундуки и баулы благополучно отправляются на прежнее место. Сейчас она обеспокоена другим — своими ногами, которые из-за бинтования покрыты мозольными наростами. На деньги, принесенные арендаторами, она сразу же покупает два ножа для удаления мозолей, напоминающие по форме человеческую ногу, а старый нож отдает Ни Цзао — пусть играет с друзьями. «Ножички» — излюбленная игра мальчишек. Нож надо бросить в землю, чтобы он встал торчком, причем так, чтобы черта, проведенная от лезвия, соединилась с предыдущей чертой, но не пересекла бы линии, отмеченной другим игроком. Во время игры линий становится все больше и больше, образуются бесконечные углы и изломы. Партнеры, чтобы одержать скорую победу, стараются опередить один другого, стеснить противника в действиях. Ни Учэн проявлял к этой игре большой интерес и всегда очень переживал, наблюдая за действиями игроков. Он был азартен.
Очищение ног стало для госпожи Чжао ритуалом. Сняв треугольные туфли, она принялась разматывать бинты, которыми были спеленаты ее ноги, затем обмыла ноги горячей водой из тазика, который был специально привезен бабушкой из родных мест. После того как ее искалеченные маленькие ножки покраснели от горячей воды, она принялась скоблить ножичком размягченную кожу и подрезать ногти, действуя при этом крайне осторожно, остерегаясь поранить ногу и не решаясь слишком сильно укоротить ногти. Проделав операцию несколько раз и почувствовав, что боли или неприятного зуда она не ощущает, она вошла во вкус и решила, что очистила ноги недостаточно, не слишком хорошо, а потому стала действовать смелей, пока не почувствовала боль и не заметила выступившее пятнышко крови. Рана на ноге начала обильно кровоточить.
Но вот операция с ногами закончилась. Что делать дальше? Может быть, из куска прохудившейся, ни на что больше не годной ткани попытаться сшить матерчатую подошву для шлепанцев? Жаль, что сезон неподходящий — середина зимы. Разве сейчас высушишь материю? Надо что-то придумать еще, и она принимается латать одежду, после чего направляется к печурке, возле которой особенно любит повозиться. И если кто-то другой в этот момент разжигает огонь или готовит обед, она непременно подложит в очаг несколько кусочков угля, потому что убеждена, что если этого не сделать, то огонь непременно погаснет. Но кто-то из домашних уже наполнил очаг углем и водрузил на жерло печи похожую на военный горн железную трубу, по которой огонь, урча, устремляется вверх. Бабушка, не обращая внимания на жар, пышущий из печки, и дым, принимается голой рукой ворошить дымящиеся угольные шарики, из которых мелкие уже успели раскалиться докрасна. Бабушка твердо верит, что огонь в печи таким образом разгорится гораздо быстрей, а кроме того, ее действия способны предотвратить лишние расходы. У бабушки есть еще одна забавная черта или даже странная привычка: голой рукой вытаскивать из горящей печи угольки, хотя дома есть все предназначенные для этого орудия: кочерга, совок и железные щипцы. Иногда она вынимает из горящего очага положенные поверх угольев, но не успевшие сгореть дрова. Само собой, головешки обжигают ей руки и появляются болезненные ожоги, не говоря уже о том, что руки становятся черными от сажи. Бывает, что ее хлопоты возле очага вызывают со стороны дочерей протест, потому что в этот момент они занимаются печкой сами, но бабушка этого не замечает и с воодушевлением продолжает делать свое дело. По ее мнению, угольная печка и огонь являются живыми существами, обладающими особыми свойствами и своим характером. Они могут быть полезными и, наоборот, могут нанести вред, поэтому бабушка должна постоянно за ними следить, иначе они, своенравные и упрямые, станут ее противниками. Вообще говоря, огонь вызывает у нее большой интерес и любопытство. Разве не важно поэтому добавить в очаг немного углей или, наоборот, убрать прочь несколько кусочков? Сделать это снова, еще и еще раз. Но вот только в какой момент остановиться? Если положить угля больше, чем надо, глядишь, печка погаснет, не доложишь — не сможешь сварить обед! Бабушке кажется, что связь между количеством угля и качеством огня таинственна и находится в непрестанном изменении. Порой смотришь и видишь, что уголь горит в полную силу — раскалился добела, а под ним все прогорело. Ткнешь щипцами — бах! — кучка золы обрушилась вниз, значит, подкладывать новый уголь уже поздно. Правда, можно спасти положение, подложив в печь щепки. Иногда можно ограничиться одной-единственной, вот такой тонюсенькой — в палец толщиной, — но ее хватает, чтобы огонь ожил, разгорелся вновь. А если не положишь вовремя щепку, даже тоненькую, как спичка, значит, все — огонь потух. Бывает и так, что в печурке темным-темно, ни единой искорки. Все уже потеряли надежду разжечь печь. Тогда бабушка откуда-то достает круглый пальмовый веер, давно уже сломанный, — он так и зовется «печной веер» — и начинает им размахивать перед отверстием в печке, пока не появится огонь, который разгорается все сильнее. Правда, иногда размахивание веером продолжается очень долго, а результата никакого нет, из согнутого печного колена вьется робкий дымок, словно прерывистое дыхание тяжелобольного, над которым трепещет его уже блуждающая душа. Преисполненная решимости разжечь печь, бабушка опускается на колено или даже сразу на оба, приближает лицо к печурке и начинает дуть в дырку, которая зовется «пупком». Пуф, пуф, пуф! Несколько раз подряд она выпускает воздух изо рта, пока слабенький дымок не превращается в густой столб. Дым колет глаза, щиплет в носу, вызывает кашель. В конце концов в печурке появляется огонь. Это значит — блуждающая душа вернулась в этот мир, к домашнему очагу. Дым рассеивается, пламя разгорается все ярче.
Бывает и так, что уголь положен вовремя и в нужном количестве, колено трубы стоит, как надо, а огонь все равно долго не появляется, даже дыма нет. Чтобы спасти положение, надо срочно положить в печку лучинку, для чего приходится снимать верхний слой угля. Однако лучину можно засунуть в «пупок» — отверстие для тяги. Этот эффективный способ найден бабушкой в ходе длительных поисков, и она считает его своим секретом, который помогает ей оживить умершее пламя. Однако часто ни один из способов не помогает: ни веер, ни раздувание угля, ни брызгание на него керосином — способ, к которому бабушка прибегает в крайних случаях, это ее последняя ставка и последняя надежда. Уголь уже успел почернеть, однако, едва керосин коснется его горячей поверхности, сразу же начинает выделяться газ. В этот момент надо бросить в печь зажженную спичку, от которой керосин мгновенно вспыхивает, и языки пламени, взметнувшись вверх, охватывают разом всю кучу. Если в угольной куче осталась хоть пара раскаленных угольных шариков, они передают пламя другой паре шариков, и тогда четыре горящих шарика превращаются в восемь, потом в шестнадцать, пока не вспыхивает весь уголь в печи. Точно так хлопочут, когда надо спасти тяжелобольного: его следует быстро напоить отваром из женьшеня.
Покойный муж бабушки, занимавшийся китайской медициной, часто говорил ей: дома надо всегда иметь деньги, чтобы вовремя приобрести составные части для женьшеневого настоя. Лучшим считается дикий женьшень, который растет в Корее. Корень надо брать целым, с головой, стволом, корешками, покрытыми волосиками, такой корень напоминает человека. Если больной выпьет такого настоя, он непременно поправится — как говорится: «вернется из темного царства в царство света».
Но если недуг уже захватил внутренности, если достигнут великий предел жизни и она висит на волоске, человеку не помогут никакие лекарства, хоть вливай в него настои всех корней, что растут в Корее. Получится как в поговорке: «От недуга можно излечиться, а вот от судьбы не убежишь!»
Может быть, огонь, который загорается от угольных шариков, живет самостоятельной жизнью? Иначе почему в одном случае получается все как надо, а в другом (вроде и условия как будто одинаковые) приходится непременно что-то выдумывать, прилагать усилия, но тщетно!
Ясно, что печка, наполненная углем, обладает какой-то магической тайной, о чем надо все время помнить, поэтому госпожа Чжао то и дело хлопочет возле нее, а в последние два месяца все «печные дела» она целиком взяла в свои руки. Огонь — ее любимое детище, поэтому, если печку начинает разжигать кто-то из дочерей, старуха смотрит на дочь с неприязнью и завистью. Если же к печке прикасается Ни Пин, бабушка начинает браниться. Кончив возиться возле печки, бабушка смотрит на свои черные от сажи, обожженные руки и вздыхает. «Что за жизнь! Почтенная госпожа и до чего докатилась!»
У бабушки есть еще одна обязанность, к которой она относится со всей серьезностью, — чистка ночного горшка. У нее для этого есть даже особые словечки — «изгнать вонь». Она считает, что «изгнание вони» является лучшим способом поддержания чистоты и гигиены, а следовательно, сохранения качества вещей и предохранения их от порчи. Если, к примеру, какое-то платье попахивает сыростью, надо немедленно «выгнать из него вонь», для чего одежду надо прежде всего просушить, и запах сырости мгновенно улетучится, а одежда останется в полной сохранности. Или, скажем, попались тебе мясные пирожки с душком. В этом случае надобно разломить пирожок пополам и подождать, пока начинка и тесто не восстановят свой естественный запах, тогда пирожок будет спасен. Способ «изгнания вони» бабушка применяет в чистке ночных горшков, к которым у нее есть особый подход.
Ночной горшок представляет собой обыкновенный глиняный сосуд, поэтому лучше называть его «ночной вазой». Когда дети рано утром встают с постели, их поднимает на ноги детская присказка, распространенная в Мэнгуаньтунь и Таоцунь: «Кто встает чуть свет, тот богатым станет; кто поздно встает — тот ночной горшок несет». Глиняный сосуд сделан хотя и грубо, но добротно, правда, он без крышки. В доме таких горшков обычно не один, а целых два или три. Если горшки старые, смрад, который от них исходит, становится нестерпимым. Можно себе представить, что творится в зимнее время в комнате, в которой окна и двери закрыты. Поверхность керамического сосуда сплошь покрыта маленькими отверстиями — порами, поэтому чистить подобные изделия необыкновенно трудно, даже если использовать для этой цели щетку-метлу. Никакая щетина не может проникнуть в каждую дырку. Ночной сосуд, покрытый изнутри белым налетом, похожим на иней, бабушка очищает следующим образом. Опростав содержимое «вазы», она обдает ее кипятком, отчего комнату (особенно в зимнее время) сразу же обволакивает густой смрадный пар, от которого можно задохнуться. Но пар свидетельствует об одержанной победе. Наступает радостный миг «изгнания вони».
После примирения Цзинъи с Ни Учэном в жизни бабушки заметно поубавилось запала, поэтому всю свою энергию она теперь направляла на хлопоты возле очага и чистку ночных горшков.
Жизнь Цзинчжэнь также заметно изменилась. Ее утренний туалет удлинился на пятнадцать, а то и на двадцать минут, как будто она решила теперь как можно больше времени посвящать самой себе, дабы, погрузившись в собственный мир, предаться воспоминаниям, при этом вздыхать, ненавидя себя и свою внешность, которую она тем не менее пытается всячески украсить. Но сейчас во время утреннего туалета злая усмешка все чаще появляется на ее лице и остается на нем дольше, чем прежде. Это выражение лица наводит на всех домашних страх.
С некоторых пор Цзинчжэнь погрузилась в чтение книг, которых в доме было совсем немного, в основном развлекательные вроде «Западного флигеля»[129]и «Мэн Лицзюнь», романов Чжан Хэншуя «Позлащенный мир» или Лю Юнжо «Алый абрикос за стеной»[130]. Среди книг были и «Страдания молодого Вертера» Гёте. Ни Цзао как-то дал тете книжку, полученную им недавно в подарок, — «Жизнеописание знаменитых людей мира»; тетя проявила к ней живейший интерес, часто читала ее, внимательно разглядывала картинки. Она любила ходить в книжные ряды, где торговцы давали читать книги за деньги. Здесь она обычно зачитывалась любовными романами, рыцарскими повестями и историческими сказаниями, а также детективными историями. Как-то ей попались в руки сборники рассказов Чжан Цзыпина и Юй Дафу[131], «Три повести о любви» Ба Цзиня и роман Лао Шэ[132]«Мудрец сказал». На лотках она видела переведенные произведения Драйзера, Синклера и Мериме. В общем, читала она в основном легкую литературу, причем без всякого разбора. Поглощала книги необычайно быстро, мгновенно схватывая и легко запоминая сюжет. Порой она читала ту или иную историю по нескольку раз, ничуть об этом не сожалея, наоборот, находя в старом повествовании что-то новое. Очень нравились ей любовные истории, а особенно описания любовных сцен, как она называла «припудренных», иначе говоря — с некоторым налетом секса. Эти книги она читала запоем, нисколько от них не уставая. Но чтение подобных книг не вызывало у нее каких-либо особых реакций: ее лицо оставалось бледным, а сердце билось совершенно спокойно. Она читала их так же равнодушно, как смотрела бы пьеску «Большой оборотень» возле Белой ступы. Все эти истории — будь то «Нефритовый браслет», «Таз для умывания», «Личико, будто персиковый цвет» или «Мирские думы монахини» — специально сочинялись для того, чтобы прогнать тоску, вызвать улыбку, словом, были призваны позабавить и развлечь читателя. Понятно, что, мгновенно запоминая содержание книги, тетя так же быстро его забывала, может быть даже слишком быстро. Ей и самой казалось, что, если она не прочтет книгу несколько раз и не расскажет содержания кому-нибудь из домашних, она непременно все забудет и никогда о книге не вспомнит. Вероятно, именно поэтому тетя вновь и вновь возвращалась к ранее прочитанному, делая это с большой охотой. Но действительно ли она забывала содержание книг? Вряд ли! Во всяком случае, если кто-то называл заголовок, она сразу же вспоминала, казалось бы, давно уже забытое.
Читала она, как говорится, «взахлеб», часто забывая о сне и еде, любила читать вслух, кивая при этом головой и раскачиваясь из стороны в сторону, намеренно растягивая и выделяя звуки, будто декламируя стихи. При этом на ее лице появлялось выражение радости или гнева, печали или безмерного веселья, и, если в эту минуту кто-то обращался к ней с вопросом или замечанием, она пропускала его мимо ушей, как человек, глубоко погруженный в свои думы. Кончив читать и отложив книгу в сторону, она впадала в состояние прострации, будто сейчас, на этом месте, оставалась лишь ее телесная оболочка, а все ее внутренности, даже мозг, из нее улетучились и читала сейчас книгу вовсе не она, Цзинчжэнь, а ее телесная оболочка — «скорлупа, читающая книгу»! А ее душа в это время где-то витала не в состоянии найти себе пристанище.
Чтение чтением, но существуют более земные дела, например экономное приготовление пищи. Особую склонность Цзинчжэнь питала к креветочной пасте, которую привезли с собой два гостя из деревни и из которой ей удалось состряпать лепешки. После этого случая она пекла лепешки еще несколько раз, наполняя двор запахом гнили. Своим секретом выпечки лепешек она поделилась с Горячкой, с которой уже успела не только помириться, но даже подружиться после того, как наладились отношения Цзинъи с мужем. Перенимая передовой опыт Горячки и под ее непосредственным руководством, она добавила в креветочную пасту пшеничной и серой муки, пропарила всю массу минут двадцать на пару, пока она не стала похожей на кусочки кекса, и полила небольшим количеством кунжутного масла. Прекрасная закуска к вину или приправа к вотоу[133]. Пасту можно есть и в сыром виде, но тогда понадобится головка лука и все то же кунжутное масло. Других приправ к блюду нет, кушанье получается хотя и солоноватым, но достаточно вкусным, а в свежем виде вполне подойдет к вотоу. После того как вы несколько раз отведали креветочной массы, ее острота как бы ослабевает, и вы вполне можете приступить к вонючему бобовому сыру-доуфу, который обычно употребляется как закуска к вину. Паста значительно притупляет горечь вина, обжигающего гортань, и дурной запах доуфу. Тете кажется, что в этот момент уходят прочь все тревоги и беспокойства.