Об убиении царевича Дмитрия писал также Арсений Елассонский. Побывавший в России при Лжедмитрии I Жак Маржерет сообщал, что Годунов отдал распоряжение убить царевича, но царица его подменила, и тот спасся[580]. Это, конечно, официальная версия, бытовавшая при дворце самозванца.
Исаак Масса описал угличскую драму в аспекте событий начала XVII в. Борис, по его словам, чтобы добиться престола, старался «извести Дмитрия». Эта мысль пришла ему в голову еще до похода на Ругодив (декабрь 1589 — февраль 1590 г.). Тем временем Дмитрий подрастал. «Он был очень умен, часто говоря: «Плохой какой царь мой брат. Он не способен управлять таким царством», и нередко спрашивал, что за человек Борис Годунов, державший в своих руках все управление государством, добавляя при этом: «Я сам хочу ехать в Москву, хочу видеть, как там идут дела, ибо предвижу дурной конец, если буду столь доверять недостойным дворянам»». Далее Масса рассказывает об убийстве царевича при участии Битяговских и Качалова. В разгар игры «в орехи» Данила Битяговский и Никита Качалов перерезали царевичу горло и бежали, «от сильного смущения забыв умертвить других детей; они успели ускакать на лошадях, заранее для них приготовленных». По указанию Бориса розыск был произведен так, «что всех бывших при дворе царевича схватили как изменников, и все они подверглись царской опале», а некоторых из них казнили. Рассказ Массы основан на версии 1606 г. Автор присутствовал при перенесении «мощей» царевича в Москву и ссылался на повествование, в котором «довольно было изложено, как в царствование Федора Ивановича по повелению Бориса был погублен и убиен младенец Димитрий»[581].
Конрад Буссов довел свою «Московскую хронику» до 1613 г. Он писал, что у Дмитрия, как и у его отца, с детства был жестокий нрав. Так, он однажды приказал вылепить из снега фигурки нескольких вельмож и «стал отрубать у одной снежной куклы голову, у другой руку, у третьей ногу, а четвертую даже проткнул насквозь», приговаривая при этом: «С этим я поступлю так-то, когда буду царем, а с этим эдак». Первой в ряду стояла фигурка Бориса Годунова. По Буссову, Годунов нанял за деньги двух убийц, которые по его распоряжению сами были прикончены, как только убили царевича. Рассказ Буссова использовал затем в своей «Истории о великом княжестве Московском» П. Петрей[582].
Итак, свидетельства иностранцев в целом восходят к официозным русским источникам или к слухам, бытовавшим в конце XVI — начале XVII в., и не помогают понять существо событий 15 мая 1591 г.
Обратимся теперь к историческому контексту событий в Угличе и посмотрим, что может он дать для решения интересующего нас вопроса. Прежде всего рассмотрим состав Следственной комиссии. Боярин кн. В. И. Шуйский в мае — июле 1584 г. возглавлял московский Судный приказ и, вероятно, использовал опыт этой деятельности в ходе следствия по делу о смерти Дмитрия[583]. В 1586 г. в связи с опалой, постигшей Шуйских, он был отстранен от должности смоленского наместника и сослан в Галич. Затем сведения о В. И. Шуйском исчезают вплоть до назначения его в Следственную комиссию. По мнению В. И. Корецкого и А. Л. Станиславского, Шуйский, вернувшийся из ссылки незадолго до событий 1591 г., был готов «на все, чтобы восстановить (хотя бы отчасти) былое положение». Р. Г. Скрынников полагает, что В. И. Шуйский представлял круги боярства, враждебные Борису, и поэтому его назначение «следует приписать скорее всего Боярской думе», а Борис согласился на это, чтобы пресечь все разговоры о его причастности к смерти Дмитрия[584]. Характер правительственной деятельности Годунова вряд ли позволяет предположить, что Дума могла производить какие-то назначения в таком ответственнейшем деле без прямого указания Бориса.
Вторым членом комиссии был окольничий А. П. Клешнин. О его тесных связях с Борисом писалось много. Впервые он появился в разрядах в ноябре 1585 г. в ертауле (передовом отряде) вместе с И. В. Годуновым как «ближней думы дворенин». В этом дворовом разряде упоминались также Б. Ф. и Г. В. Годуновы, И. В. Сабуров, Т. Р. Трубецкой и Ф. И. Хворостинин[585]. Таков круг лиц, с которыми был связан А. П. Клешнин. В сентябре 1586 г. в Чудове монастыре вместе с царем «ели» он, Б. Ф. Годунов и Ф. Н. Романов. В декабре 1585 г. в связи с предполагавшимся походом царя Федора в Можайск Клешнин в ертауле уже назван окольничим. Во время похода к Ругодиву он снова находился среди наиболее приближенных к царю лиц. Летом 1591 г. под руководством Бориса Годунова участвовал в обороне Москвы от Казы-Гирея[586].
Р. Г. Скрынников обратил внимание на то, что зятем А. П. Клешнина был Г. Ф. Нагой, брат царицы Марии, и Нагие, как и Клешнин, входили в государев Двор. По его мнению, назначая Клешнина в Следственную комиссию, Борис «искал примирения с Нагими»[587]. Между тем Следственное дело было построено так, чтобы его материалы свидетельствовали о вине Нагих в угличских событиях. Именно такой вывод был сделан Освященным собором 2 июня. Значит, ни о каком стремлении Годунова примириться с Нагими не может вестись речь. Но вот что здесь любопытно. В семье Нагих именно Григорий поддержал версию о «самозаклании» царевича, принятую Следственной комиссией. Григорий, конечно, боялся расплаты за содеянное. Ведь именно он с братом Михаилом приказал убить Битяговских (LII); дал саблю, чтобы положить ее на убитых (VII, X, XXXIX, LVII); бил Василису Волохову. Его действия были оценены собором как «измена явная» (LIX). Но дело не только в этом. Очевидно, он говорил на следствии то, что ему подсказал его тесть — один из членов комиссии — А. П. Клешнин.
Третий член Следственной комиссии — дьяк Елизарий Вылузгин был также крупной фигурой. Еще в 1581 г. он принадлежал к числу «ближних великих людей», являлся думным дьяком и принимал участие в посольских переговорах; с 1583/84 т. ведал Поместным приказом; часто заменял Дружину Петелина в качестве четвертного дьяка. Углич находился в ведомстве четверти Д. Петелина и в 1590 г. был в числе городов, которым выдал грамоты Вылузгин[588]. В декабре 1589 г., во время похода на Ругодив, Е. Вылузгин был оставлен в Москве вместе с С. В. Годуновым; в конце 1590 — начале 1591 г. он вел совместно с С. В. Годуновым, Б. Ю. Сабуровым и А. Щелкаловым ответственные переговоры с посольством Речи Посполитой о заключении перемирия. Летом 1591 г. во время набега Казы-Гирея Вылузгин «с розрядом» находился в большом полку и под началом Ф. И. Мстиславского и Б. Ф. Годунова участвовал в обороне столицы. Усердие Вылузгина в составлении Следственного дела 1591 г. было замечено: ровно через 10 лет ему поручили вести новое следствие — на этот раз о боярах Романовых[589].
Итак, состав Следственной комиссии был не нейтрален, а вполне благоприятен для Бориса Годунова.
Интересна фигура дьяка Михаила Битяговского. Карьера его началась со службы в Казани, где он появился во всяком случае в 1578/79 г. и находился до февраля 1588 г. включительно. Затем он назван среди дьяков, сопровождавших в декабре 1589 г. царя Федора в ругодивском походе; в 1589/90 г. совместно с кн. Ф. И. Мстиславским составлял десятню по Владимиру; как дьяк упомянут и в 1590/91 г.[590]В Углич М. Битяговский был послан для наблюдения за сбором «посохи» (посошных людей) «под гуляй» (для обслуживания гуляй-города). Возможно, функции его этим не ограничивались, и он должен был доносить в Москву о том, что творилось в Угличском уделе. Деятельность дьяка, конечно, раздражала Нагих. Михаил Нагой не дал требовавшихся по разверстке 50 посошных людей. Городовой приказчик Раков говорил, что Нагой в день гибели царевича «бранился о посохе» с Битяговским (LVII–LVIII). В какой степени это верно, сказать трудно, но причины для враждебного отношения Нагих к Битяговскому во всяком случае имелись. Правда, из этого еще не вытекает, что они были достаточны для того, чтобы Нагие могли ложно обвинять Битяговских в убийстве Дмитрия.
В литературе давно высказана мысль, что убийство Дмитрия было выгодно Годунову. В самом деле, к 1591 г. у царя Федора наследников престола не было. В случае его смерти законным царем становился Дмитрий, а правителями — его родичи Нагие. Тогда «лорду-протектору» (так называли англичане Бориса), повинному в опале Нагих, грозила бы в лучшем случае немилость, а в худшем — смерть. Поэтому, казалось бы, Борис должен был желать смерти Дмитрию, ибо она открывала дорогу к престолу жене Федора Ирине, а как показали дальнейшие события, и самому Годунову. Не случайно О. А. Яковлева пишет, что в 1591 г. Борис мог полагать, что детей у Ирины не будет, а потому считать убийство Дмитрия «целесообразной мерой для пресечения династии Рюриковичей и посягательства на московский престол»[591].
Сходные мысли приходили в голову еще современникам событий в Угличе. Побывавший в России в 1589 г. англичанин Флетчер писал, что жизнь Дмитрия находилась «в опасности от покушений тех, которые простирают свои виды на обладание престолом в случае бездетной смерти царя». Намек на Бориса совершенно определенный. Горсей после посещения России в 1586 г. сообщал, что «был раскрыт заговор с целью отравить и убрать молодого царевича… Дмитрия, его мать и всех их родственников, приверженцев и друзей, содержавшихся под строгим присмотром в отдаленном городе Угличе»[592]. Насколько этот слух соответствовал действительности, сказать трудно. Но современники понимали опасность, грозившую Дмитрию со стороны Бориса.
Иногда этой цепи умозаключений противопоставляют другую — Дмитрий был сыном Грозного от неканонического, седьмого по счету брака, а потому не имел права на престол. Какой же смысл был в его убийстве? К тому же у Федора в 1592 г. родилась дочь Феодосия. Следовательно, надежды на продолжение его рода сохранялись. Нужно ли было Годунову рисковать? Рассуждения, конечно, чисто умозрительные. Ведь в истории имелись тысячи случаев, когда королевские отпрыски захватывали трон при гораздо менее благоприятных условиях, а претенденты на него еще и не так рисковали.
С. М. Каштанов обратил внимание на то, что вскоре после смерти Дмитрия в грамотах Федора (в частности, от 18 ноября 1591 г. и от 21 января 1592 г.) появилось необычное начало — наряду с царем упоминалась и царица: «Се яз царь и великий князь Федор Иоаннович всея Руси со своею царицею и великою княгинею Ириною..» «Не было ли это, — пишет С. М. Каштанов, — заблаговременным заявлением претензий новой династии? Не подтверждает ли этот факт причастность Годунова к гибели царевича?» На первый вопрос, по-видимому, следует дать такой ответ: возможно, Годунов предполагал таким образом укрепить положение Ирины как наследницы Федора, но если эта мысль у него и возникала, то во всяком случае в более раннее время. Ведь Ирина встречается уже в грамотах 1587 г. На второй же вопрос ответ может быть отрицательным, ибо стремление Бориса обеспечить переход власти к Ирине после смерти Федора еще не означало, что Годунов являлся организатором убийства в Угличе[593].
Р. Г. Скрынников, отмечая критическое положение правительства Годунова в мае 1591 г., когда ожидали набега крымского хана Казы-Гирея, считает, что в этой обстановке смерть Дмитрия «была выгодна не столько Борису, сколько его врагам, которые действительно предприняли попытку свергнуть правителя». В связи с этим исследователь делает вывод, что инициатором авантюры, направленной против Годунова, были Нагие, а центром интриг — Ярославль. Зная о положении в Москве, они рассчитывали поднять «столичное посадское население»[594]. Сюда привязаны обстоятельства, касающиеся пожаров в столице.
24 мая 1591 г., когда в Угличе еще работала Следственная комиссия, в Москве произошли сильные пожары. Выгорел весь Белый город — Занеглименье с Арбатом, Никитской и Петровкой. По Горсею, сгорело 12 тыс. домов. Спустя некоторое время сгорела Покровка. Распространились слухи, что Москву поджег Борис. Арсений Елассонский писал, что пожар произошел «при содействии Бориса, как говорили многие». Позднее С. И. Шаховской считал, что Борис послал своих людей и «повеле им многия славныя домы в царствующем граде запалити, дабы люди о своих напастех попечение имели». Этим он добился, что «престаша мирное волнение о царевичеве убиении»[595].
Сходно рассказывают о пожаре и иные лица. По Ж. Маржерету, Борис «приказал поджечь ночью главные купеческие дома и лавки и в разных местах на окраинах, чтобы наделать им хлопот до тех пор, пока волнение немного пройдет и умы успокоятся». К. Буссов прямо утверждал, что «правитель подкупил нескольких поджигателей, которые подожгли главный город Москву во многих местах»; сгорело несколько тысяч дворов по берегам Неглинной; это он сделал для того, чтобы «каждый больше скорбел о собственном несчастье, нежели о смерти царевича». И. Масса писал, что «Борис приказывал поджигать Москву в разных местах, и так три или четыре раза, и каждый раз сгорало более 200 домов, и все поджигатели были подкуплены Борисом». Он сообщал также, будто Борис распространял слух о набеге татар, «так что повергли всю страну в такой страх, что народ… забыл о смерти или убиении Димитрия». В 1592 г. при переговорах с литовским посланником предписывалось категорически опровергать подобные слухи «про зажигальников». Дескать, слухи были, что «зажигали Годуновых люди», но это «нехто вор, бездельник затеев, сказывал напрасно, Годуновы бояре именитые, великие»[596].
Борис был серьезно обеспокоен этими толками. В результате проведенного расследования (судя по царской грамоте от 28 мая 1591 г. на Чусовую) «зажигальники» Левка Банщик «с товарищи» всю вину старались переложить на Нагих и говорили, что «присылал к ним Офонасей Нагой людей своих Иванка Михайлова с товарищи, а велел им накупать многих зажигальников, а зажигати им велел Московский посад во многих местех; и оне по Офонасьеву Нагова веленью… зажгли на Москве посад… И на Чюсовую деи да и по иным по многим городом Офонасей Нагой разослал людей своих, а велел им зажигальников накупать городы и посады зажигать»[597].
Слухи о поджоге столицы Годуновым в тревожной обстановке надвигавшегося крымского вторжения явно напоминают аналогичные наветы на Глинских, распространявшиеся во время московского восстания 1547 г. Встречавшему в апреле 1592 г. литовского посланника Р. М. Дурову предписывалось говорить о пожаре в столице так: «Мне в то время на Москве быти не случилось, а то подуровали было мужики воры и Нагих Офонасья з братьею люди, и то сыскано, и приговор им учинен. Да то дело рядовое, хто вор своровал, тех и казнили, а без вора ни в котором государстве не живет»[598].
В этих официальных документах есть труднообъяснимые странности. Царская грамота от 28 мая 1591 г. ссылается не на показания зачинщиков пожара Иванки Михайлова «с товарищи», а на свидетельства непосредственных исполнителей их распоряжений. Естественно, возникает вопрос: не оговорили ли просто Михайлова Левка Банщик и другие поджигатели, чтобы спасти свою жизнь? И не объясняется ли отсутствие ссылок на показания Михайлова тем, что он отрицал свое участие в поджоге столицы? Еще И. А. Голубцов отметил некоторые изменения в официальной версии Посольского приказа сравнительно с грамотой 28 мая. В 1592 г. в наказе Д. Исленьеву уже не говорилось об участии самого А. Ф. Нагого в организации поджогов в Москве, хотя вместе с тем добавлялось, что «поворовали» не только его мужики, но и его «братии».
Обратим внимание и на то, что «Новый летописец», рассказывая о московском пожаре, не говорит о поджоге столицы ни Годуновым, ни Нагими (последние находились в ссылке в разных городах под постоянным надзором). Горсей же пишет: «..четверо или пятеро из них (поджигателей. — А. З.) (жалкие люди!) признались на пытке, будто бы царевич Дмитрий, его мать царица и весь род Нагих подкупили их убить царя и Бориса Федоровича и сжечь Москву — все это объявили народу, чтобы разжечь ненависть против царевича и рода Нагих; но эта гнусная клевета вызвала только отвращение у всех»[599]. В правительственной версии по делу о пожарах вряд ли говорилось о Дмитрии, но в остальном Горсей излагает ее правдоподобно.
Итак, официозную версию о том, что Москву подожгли Нагие, принять трудно. Вместе с тем возникает сомнение и относительно попытки Нагих поднять население столицы против Годуновых.
Не совсем ясно также, были ли пожары на Москве единичным явлением, или они имели место в других городах, как это утверждает грамота 28 мая на Чусовую. В согласии с ней находится запись одной разрядной книги: «..после того во многих местех пожары были». Авраамий Палицын также пишет, что «во многих градех и посадех тогда бышя великиа пожары». Но, как полагает И. А. Голубцов, «у Авраамия могли быть личные связи с приказным московским миром»[600]. Поэтому его сообщение, возможно, просто восходило к официальной версии, старавшейся нагнетать ужасы в связи со «злодеянием» Нагих. Значит, и этот вопрос не может пока считаться решенным.
Наряду со следствием по делу о пожарах Борис принимал и другие меры по пресечению недовольства столичного населения. По словам А. Палицына, он «повеле давати погоревшим на домовное строение от царскиа казны». Ж. Маржерет сообщал: «Борис пообещал испросить у императора для каждого из них некоторое вознаграждение, чтобы они могли вновь отстроить дома, и даже пообещал построить каменные лавки вместо прежних, сплошь деревянных. Он выполнил это так хорошо, что каждый остался доволен и считал за счастье иметь столь доброго правителя». Эти сведения опираются на реальные факты. В описи архива Посольского приказа 1626 г. имеется запись о тетради, в которой содержались материалы о раздаче 5 тыс. руб. людям гостиной, суконной и черных сотен «на дворовое строенья в заем из государевы казны до государева указу» после пожара 1591 г. Годунов был озабочен тем, чтобы привлечь на свою сторону верхи московского посада, которые еще в 1586 г. явились инициаторами антиправительственного выступления горожан. Это ему временно удалось. По словам Массы, Борис не только «послал московским домовладельцам, дома и имущество которых погорели, много денег сообразно с потерею каждого», но и предлагал «свою помощь, сколько он может»; «и ежели кто хотел обратиться к царю с просьбой, он обещал ходатайствовать за того, что он и исполнял», и в конце концов «так расположил к себе, что… не могли достаточно нахвалиться им»[601].
Не успели затихнуть страсти, вызванные майскими событиями, как в Москву стали поступать тревожные вести о готовящемся походе крымского хана Казы-Гирея с османской и ногайской подмогой. Казы-Гирею удалось на время добиться стабилизации положения в Крыму и ликвидировать усобицы среди татарской знати. В Крым возвратился один из его видных противников — Сафа-Гирей. На сторону Казы-Гирея перешла часть ногайских улусов. В результате численность войск крымского хана значительно возросла. Казы-Гирей был недоволен усилением русского влияния на Северном Кавказе. Он начал кампанию, возможно установив какие-то контакты со Швецией, находившейся в состоянии войны с Россией. Выступил хан в поход летом 1591 г. По одним данным, его войско насчитывало 100 тыс. человек, по другим — 150 тыс.; называли цифру и 400 тыс[602].
Целью похода была российская столица: «..шел царь прямо к Москве, войны не разпущая». Первые сведения о том, что крымцы двинулись Муравским шляхом, поступили в Москву из Путивля 10 июня 1591 г. 29 июня тульский станичный голова А. Сухотин привез весть, что Казы-Гирей «идет к берегу». Хан вышел на берег Оки 26 июня, сжег посады у Тулы, затем у Серпухова, где и переправился через Оку[603]. В то время основная часть русских войск располагалась «на берегу», другая — стояла на северо-западных рубежах, в районе Новгорода и Пскова. Поскольку столица оставалась незащищенной, пришлось принимать срочные меры. Кн. Ф. И. Мстиславский, возглавлявший русские войска «на берегу», получил предписание спешно двинуться к Москве и вскоре прибыл на Пахру.
Оборону столицы взял на себя Борис Годунов, в распоряжении которого находились дворовые войска. Решено было (как и во время набега Девлет-Гирея в 1572 г.) поставить между Серпуховской и Калужской дорогами гуляй-город («обоз») — своеобразную походную крепость на колесах. В обоз свезли и артиллерию — «наряд», которым распоряжался оружничий Б. Я. Бельский, только что вернувшийся из длительной ссылки. 1 июля полки Ф. И. Мстиславского прибыли к Москве и стали у села Коломенского. На следующий день они получили предписание разместиться внутри обоза на р. Котел и «промышляти» из него[604]. 3 июля в обоз направился с дворовой ратью Борис Годунов. Тем временем Казы-Гирею удалось разбить на Пахре посланного туда кн. В. Бахтеярова-Ростовского. 4 июля хан подошел вплотную к столице и расположился против Коломенского «в лугах». Крымские царевичи начали штурм гуляй-города. Перестрелка «за Ямскою слободою», от Воробьева до Котлов, носила беспорядочный характер и продолжалась часов шесть-семь. Попытка взять гуляй-город не удалась. В ночь на 5 июля вновь вспыхнула беспорядочная стрельба.
Засланный Борисом в лагерь крымцев под видом сдавшегося в плен дворянина лазутчик сообщил Казы-Гирею, что ночью в Москву якобы прибыла 30-тысячная немецкая и польская рать. На рассвете 5 июля Казы-Гирей бежал от Москвы и 6 июля переправился через Оку. В погоню за ним посланы были войска Ф. И. Мстиславского и Бориса Годунова. Во время преследования крымских арьергардов, продолжавшегося 7 и 8 июля вплоть до Серпухова, взяли в плен, по официальным данным, 1 тыс. человек, по другим — 400 или 200. По словам Массы, захватили «около 70 человек, по большей части холопов господ, намеревавшихся во время осады поджечь Москву». Запорожцы и донцы разгромили крымский «кош»[605]. Победа была одержана достаточно внушительная, и преследовать крымцев за Окой не стали.
Досадной неприятностью для Бориса Годунова было появление слухов, что крымского царя «навел» он сам (то же самое говорили и о Глинских в 1547 г.), «бояся от земли про убойство Дмитрия». Они распространились среди многих «простых людей», в частности на «украине» (т. е. южнее Оки, на южных окраинах государства). Прибывший из Алексина сын боярский Иван Подгорецкий сказал, что подобные «словеса» говорил его крестьянин. Тот на пытке оклеветал многих лиц. В результате доследований, проводившихся по городам «во всей украине… множество людей с пыток помроша, а иных казняху и языки резаху, а инии по темницам умираху»[606].
И на этот раз Борису удалось овладеть положением и подавить брожение в зародыше. А на том месте, где располагался обоз во время прихода Казы-Гирея, в 1592 г. был воздвигнут Донской монастырь, что как бы приравнивало победу над Казы-Гиреем к Куликовской победе, а Годунова — к Дмитрию Донскому. В том же году в Москве начали сооружать деревянные и земляные укрепления. Они охватывали разросшиеся московские слободы и посады по линии позднейших Садовых. Строительство крепости велось спешно, поэтому ее прозвали «Скородомом». Длина укреплений достигала 14 км. Всего было на них 50 башен[607].
10 июля 1591 г. царь Федор издал указ, согласно которому воеводы, участвовавшие в обороне Москвы, получили щедрые награды. В своей реляции о победе кн. Ф. И. Мстиславский забыл представить к награде Бориса Годунова, за что подвергся кратковременной опале[608]. Истинный вклад Бориса в оборону столицы определить трудно, но так или иначе он получил самое большое пожалование — ему присвоили титул «слуги»[609].
Посланный 10 июля 1592 г. в Речь Посполитую А. Д. Резанов должен был за рубежом разъяснять значение нового титула Годунова так: «То имя честнее всех бояр. А дается то имя от государя за многие службы» — и при этом ссылаться на давнюю практику: при Иване III, «которого дочь была за великим князем Александром Литовским», титул «слуги» носил Семен Иванович Ряполовский, при Василии III — Иван Михайлович Воротынский, при Иване IV — Михаил Иванович Воротынский. «А ныне, — говорилось далее в наказе, — царское величество пожаловал тем именем почтить шурина своего конюшево боярина и воеводу дворового и наместника казанского и астраханского Бориса Федоровича Годунова также за многие его службы и землестроенья и за летошний царев приход». Этот наказ — типичный пример «переписывания» истории в интересах правительства Годунова. В конце XV и в XVI в. титул «слуга» употреблялся как равнозначный званию «служилый князь». В конце XV в. «слугами» назывались преимущественно княжата Юго-Западной Руси, перешедшие на сторону Москвы. Они занимали как бы промежуточное положение между княжатами боярами и удельными князьями. У них были свои вотчины — княжения, хотя их суверенитет был ограниченным. Такими «слугами» являлись и кн. Семен Иванович Стародубский, и кн. Василий Иванович Шемячич[610].
Возможно, в наказе А. Д. Резанову С. И. Стародубский спутан с одним из двух С. И. Ряполовских: первый находился на положении, близком к служилым князьям; второй (его племянник) был боярином, казненным в 1499 г. Термин «слуга» постепенно вытеснялся термином «служилый князь», хотя и употреблялся еще в 1560 г.
С конца XV в. к числу «слуг» принадлежали удельные князья Воротынские, в том числе и И. М. Воротынский. Первым из них в Думу вошел В. И. Воротынский в 1550 г. Известный полководец, победитель в битве при Молодях (1572 г.), М. И. Воротынский в 1560 г. числился «слугой», но два года спустя стал боярином и вышел из корпорации служилых людей. К этому времени звание «боярин князь» считалось рангом выше звания «служилый князь». Впрочем, в рассказе о битве при Молодях Пространной редакции разрядных книг М. И. Воротынский именуется боярином и «слугой». Возможно, присвоение Борису Годунову этого титула имело прецедентом именование Воротынского «слугой» после разгрома крымцев в 1572 г. В конце XVI в. положение служилых князей изменилось еще больше. В их корпорацию (например, по списку Двора 1588/89 г.) входили по преимуществу перешедшие на русскую службу княжата-иноземцы: черкасские, тюменские, а также не попавшие в Думу потомки служилых князей — И. М. и Д. М. Воротынские, А. В. Трубецкой[611].
Так что в наказе А. Д. Резанову 1592 г. говорится неверно, будто ранг «слуги» выше чина боярина (так было только в конце XV — начале XVI в.) и будто этот титул дается за заслуги (он был связан с княжеским происхождением и наличием вотчины — княжения). Положение Бориса Годунова ничем не напоминало статус этих князей, не игравших существенной роли в политической жизни России конца XVI в. После пожалования Бориса титулом «слуги» термин «служилые князья» вообще исчезает из оборота. Именование Бориса «слугой» часто встречается в дипломатических и других источниках.
Помимо высокого официального положения и возможности реально распоряжаться власть Годунова опиралась и на огромную материальную базу. Флетчер подсчитал, что ежегодный доход Бориса достигал 93 тыс. руб. Борису шло 16 тыс. руб. с имений в Вязьме и Дорогобуже, 12 тыс. руб. как конюшему, 32 тыс. руб. с Ваги, пожалованной ему в кормление, 40 тыс. руб. с земель Глинских, находившихся в его управлении. Ему принадлежали 212 четвертей подмосковных поместий, 113 четвертей подмосковных вотчин, а всего 3302 четверти вотчин в Московском уезде, Твери, Бежецком Верху и Малом Ярославце (не считая земель в Дмитровском уезде, Вязьме (570 четвертей), Угличе, Ростове и Переславле)[612]. Умело используя трудную обстановку 1591 г., Борис добился укрепления своего могущества. Практически дорога к престолу была ему открыта.
Подведем итоги. Как видно, сохранившиеся источники не позволяют однозначно установить, что же произошло на «заднем дворе» Угличского дворца 15 мая 1591 г. Сразу после смерти царевича возникло две версии о ее причинах. Согласно одной, Дмитрий накололся на нож в припадке падучей болезни; согласно другой, он был убит подосланными Годуновым лицами. Анализ Следственного дела 1591 г., памятников публицистики, свидетельств иностранцев, а также исторической обстановки, в которой произошло событие, склоняет автора скорее к версии об убийстве, чем к версии о «самозаклании».
У Бориса Годунова выработалась своя манера расправы с политическими противниками, не сходная, например, с тем, как уничтожал своих внутренних врагов Грозный. Борис сначала отправлял своих противников в ссылку, а позднее их убивали подосланные им люди. Когда в декабре 1584 г. опала постигла влиятельного казначея П. И. Головина, обвиненного в казнокрадстве, его сослали в Арзамас, где затем с помощью годуновского эмиссара Ивана Воейкова он «скончался нужно». В 1587 г. сослали князей Шуйских. 16 ноября 1588 г. прославленного героя Псковской обороны И. П. Шуйского удушил «огнем и дымом» его надзиратель кн. И. С. Туренин, а 8 мая 1589 г. Андрея Шуйского в Буйгороде лишил жизни некий Смирной Маматов[613]. В 1600 г. в ссылку отправлены были Романовы, и там вскоре при невыясненных обстоятельствах умерли Александр, Михаил и Василий Никитичи. Ссылка Дмитрия в Углич и его смерть вполне соответствуют типичному для Бориса способу устранения противников. А общая тенденция Следственного дела свести все к виновности Нагих в волнениях на Угличе напоминает стремление Бориса обвинить их же в московских пожарах 1591 г., что не соответствовало действительности. Итак, в ходе напряженных событий 1591 г. Годунову удалось ценой величайших усилий и путем использования приемов социальной демагогии овладеть положением и укрепить свою власть. Но стабилизация была временной. Волнения в Угличе 1591 г., как и в Москве 1584 и 1586 гг., показали остроту противоречий в стране. Такой вдумчивый наблюдатель, как Флетчер, еще в 1589 г. предсказывал, что всеобщее возмущение в России «должно (будет) окончиться не иначе как гражданской войной (civil flame)»[614]. После 15 мая 1591 г. прошло немногим более десяти лет, и в России вспыхнула Крестьянская война, потрясшая основы крепостнической политики класса феодалов.
Упрочение власти
Утвердив свою власть в борьбе с феодальной знатью и удельной оппозицией, Борис Годунов основное внимание направил на стабилизацию внутреннего и внешнего положения страны. Неудача летнего похода 1591 г. Казы-Гирея на Москву заставила крымского хана искать мирные средства урегулирования отношений с Россией. Это отвечало интересам и русского правительства, стремившегося обезопасить южные границы от опустошительных набегов крымцев. Ханские послы зимой 1591 г. пространно говорили о желании Казы-Гирея жить в дружбе с царем, но откровенно выражали досаду на постройку городков на Тереке, ибо они запирали для османо-татарских войск путь на Иран. Переговоры затянулись. Следствием неурегулированности отношений с Крымом был набег царевича Фети-Гирея (возможно, с 80-тысячным войском) «безвестно» на тульские, каширские и рязанские места весной 1592 г. Крымцы взяли «полону много множество, яко и старые люди не помнят такие войны..»[615].