Дориан любил бродить по холодной и мрачной портретной галерее в своем имении и вглядываться в такие разнообразные портреты тех, чья кровь текла в его жилах. Вот Филипп Герберт, о котором Фрэнсис Осборн в «Мемуарах о годах царствования королевы Елизаветы и короля Иакова» рассказывает, что «при дворе восхищались его красотой, которой он, однако, недолго радовался». Не является ли его, Дориана, жизнь повторением жизни Герберта? Может, это какой-то болезненный микроб переходил из тела в тело, пока не достался Дориану? И не подсознательное ли воспоминание о той рано угасшей красоте заставило Дориана, неожиданно и почти без причины, выразить в мастерской Бэзила то сумасшедшее желание, так изменившее всю его жизнь?..
А вот в красном камзоле с золотым шитьем и коротком плаще, украшенном драгоценностями, стоит сэр Энтони Шерард, а у его ног сложены серебряные с чернью доспехи. Какое наследство он оставил после себя? Может, это от него, любовника Джованны Неаполитанской, перешли к нему, Дориану, грех и позор? Может, Дориан просто воплощает в жизнь то, о чем лишь робко мечтал этот его давно почивший предок?..
Вот на уже поблекшем полотне улыбается леди Елизавета Девере – на ней газовая шляпка и расшитый жемчугом корсаж с разрезными розовыми рукавами. В ее правой руке цветок, а левой она сжимает эмалевое ожерелье из белых и красных роз. На столике около нее лежат мандолина и яблоко. Ее остроносые туфли украшают большие зеленые розетки. Дориан знал о ее жизни, слышал удивительные истории о влюбленных в нее мужчинах. Не было ли в нем чего-то от характера этой женщины? Ее удлиненные глаза под тяжелыми веками смотрели на него как будто с интересом…
А Джордж Уиллоуби в напудренном парике и с причудливыми мушками на лице, что он завещал Дориану? Он выглядит сердитым – его смуглое лицо насуплено, сладострастные губы пренебрежительно искривлены. Пышные кружевные манжеты облегают его худощавые руки, а пальцы унизаны множеством колец. Этот щеголь восемнадцатого столетия в молодости дружил с лордом Феррарсом…
А второй лорд Бэкингем, товарищ принца-регента, будущего Георга Четвертого, в дни его отчаянных сумасбродств и один из свидетелей его тайного брака с миссис Фицгерберт? Какие страсти передал потомкам этот красавец с каштановыми кудрями и вызывающе горделивой осанкой? Общество осуждало его за разврат – он был среди постоянных участников печально известных оргий в Карлтон-Хаус. Орден Подвязки сияет у него на груди… Рядом портрет его жены, бледной, с тонкими губами, женщины в черном. Ее кровь также течет в Дориане… Как же любопытно все это!
Вот и его мать – женщина с лицом леди Гамильтон, с влажными, словно смоченными вином, устами. Дориан знал, что унаследовал от нее. От нее ему достались красота и страстное влечение к красоте других. Она улыбается ему с портрета. В ее волосах виноградные листья, пурпурный напиток выплескивается из бокала в руке. Краски уже поблекли на холсте, но глаза все еще привлекают к себе глубиной и яркостью. Дориану казалось, что они следят за ним, куда бы он ни пошел…
Однако человек имеет предков не только в собственном роду, но и в литературе. И многие из них, может, даже ближе ему по характеру, и их влияние гораздо более очевидно. Иногда Дориан смотрел на историю человечества просто как на летопись собственной жизни – не той, что воплощалась в конкретных поступках и обстоятельствах, а той, которую создавало его воображение и к которой влекли Дориана его мозг и страсти. Он чувствовал, что они все близки ему – странные и ужасные фигуры, что прошли по сцене мира и сделали грех таким соблазнительным, а зло наполнили такой изящной прелестью. Казалось, их жизни каким-то таинственным образом переплелись с его собственной.
Герой удивительного романа, так изменившего жизнь Дориана, тоже был одержим этой причудливой фантазией. В седьмой главе он рассказывал о себе, как в убранстве Тиберия сидел бывало в саду на Капри, увенчанный лаврами, предохраняющими от молнии, и читал непристойные книги Элефантиды, а вокруг него важно прохаживались карлики и павлины, и флейтист передразнивал кадильщика фимиама. Он был и Калигулой, и пировал на конюшнях с наездниками в зеленых туниках и ужинал из яслей слоновой кости вместе со своим конем, украшенным самоцветной повязкой на лбу. Как Домициан, он сновал вдоль коридора, облицованного блестящим мрамором, и искал запавшими глазами отражение кинжала, которому суждено было лишить его жизни, и его мучила taedium vitae – эта ужасная пресыщенность жизнью, от которой страдают те, кому жизнь дарит все возможное. Сквозь прозрачный изумруд он всматривался в кровавую бойню на арене цирка, а затем подкованные серебром мулы везли его в жемчужной и пурпурной колеснице к золотому дворцу, и раздавались проклятия в его, императора Нерона, адрес. И как Гелиогабал, он разрисовал себе лицо, прял вместе с женщинами, приказал привезти из Карфагена богиню Луны и обвенчал ее мистическим браком с богом Солнца.
Снова и снова перечитывал Дориан эту фантастическую главу и две следующих, где, как на каких-то удивительных гобеленах или тонкой работы эмалях, проступали жуткие и прекрасные фигуры тех, кого Распущенность, Кровожадность и Пресыщенность сделали чудовищами или безумцами. Филиппо, герцог Миланский, который убил свою жену и смазал ее губы красным ядом, чтобы ее любовник с поцелуем принял смерть из уст той, кого он ласкал. Венецианец Пьетро Барби, известный как папа Павел Второй, смог в своем тщеславии добиться, чтобы его величали Формозус, то есть Прекрасный; его тиару стоимостью двести тысяч флоринов он получил ценой ужасного преступления. Миланец Джиан Мария Висконти, натравливавший гончих на живых людей; когда он был убит, его тело усыпала розами какая-то влюбленная проститутка. Чезаре Борджиа на белом коне – верхом рядом с ним скакало Братоубийство, и на его плаще запеклась кровь Перотти. Пьетро Риарио – сын и любимец папы Сикста Четвертого – молодой кардинал, архиепископ флорентийский, чья красота могла сравниться только с его развращенностью; Леонору Арагонскую он принимал в шатре из белого и малинового шелка, украшенном статуэтками нимф и кентавров; он велел позолотить мальчика, который должен был изображать на пиру Ганимеда или Гиласа. Эдзелино, чью меланхолию излечивало только зрелище смерти, – он был одержим страстью к крови, как другие одержимы страстью к красному вину; легенда называет его сыном дьявола, который обманул своего отца, играя с ним в кости на собственную душу. Джиамбаттиста Чибо, став папой, будто в насмешку взял себе имя Иннокентий, то есть Невинный; в его жилах текла кровь трех юношей, которую ему перелил врач-еврей. Сиджизмондо Малатеста, любовник Изотты и властитель Римини, его изображения, как врага Бога и человека, были сожжены в Риме: он салфеткой задушил Поликсену, а Джиневре д’Эсте поднес ядовитое питье в изумрудном кубке; для культа своей постыдной страсти он воздвиг языческий храм, где проводились христианские богослужения. Карл Шестой так безумно влюбился в жену брата, что один прокаженный предсказал ему скорое безумие от любви; и когда он-таки стал слабоумным, успокоить его могли только сарацинские карты с изображениями Любви, Смерти и Безумия. Грифонетто Бальони, в нарядном камзоле и украшенной самоцветами шапке на своих кудрях, похожих на листья аканта, убил Асторре вместе с его невестой, а также Симонетто вместе с его пажом, а сам был настолько красив, что, когда он умирал на желтой базарной площади в Перуджии, то даже те, кто его ненавидел, не могли сдержать слез, а проклявшая его Атланта благословила его…
Все эти люди обладали какой-то жуткой завораживающей силой. Дориан видел их во сне по ночам и в своих возбужденных фантазиях днем. Эпоха Возрождения знала необычные способы отравления – с помощью шлема и зажженного факела, вышитой перчатки и драгоценного веера, позолоченного мускусного шарика и янтарного ожерелья. Дориана Грея отравила книга. И бывали мгновения, когда он воспринимал зло только как средство, помогающее ему воплотить свое понимание прекрасного.
Глава 12
Это случилось девятого ноября, накануне его тридцать восьмого дня рождения, как часто потом вспоминал Дориан.
Около одиннадцати часов он пешком возвращался домой с обеда у лорда Генри, закутанный с головы до пят, ведь ночь была холодная и туманная. На углу Гросвенор-сквер и Саут-Одли-стрит мимо него почти трусцой пробежал человек с чемоданом в руке. Дориан узнал его, несмотря на поднятый воротник пальто. Это был Бэзил Холлуорд. Его охватил странный, непонятный ему самому страх. Он никак не показал, что узнал Бэзила, и пошел в сторону дома.
Но Холлуорд заметил его. Дориан услышал, как он остановился и поспешил за ним. Уже через мгновение Бэзил положил руку ему на плечо.
– Дориан! Как же повезло, что я тебя встретил! Я ждал тебя в твоей библиотеке с девяти вечера. В конце концов я пожалел твоего слугу и сказал ему, чтобы он шел спать, когда тот проводил меня из дома. В полночь я отправляюсь в Париж, но перед тем я очень хотел увидеть тебя. Я подумал, что это ты, когда прошел мимо, по крайней мере меховое пальто очень похоже на твое. Но сомневался. Ты что, не узнал меня?
– В таком-то тумане, Бэзил? Да я даже Гросвенор-сквер не узнаю. Я чувствую, что мой дом где-то рядом, однако я не уверен. Жаль, что ты уезжаешь, мы же так давно не виделись. Но ты же скоро вернешься, правда?
– Нет, меня не будет в Англии полгода. Я планирую снять мастерскую в Париже и запереться там, пока не закончу одну замечательную картину, которую держу в голове. Однако я хотел поговорить не о себе. А вот мы и пришли к твоей двери. Позволь мне войти на минутку. Я должен кое-что сказать тебе.
– С удовольствием, но ты точно не опоздаешь на поезд? – сказал Дориан Грей, медленно открывая дверь.
Свет ламп пробился сквозь туман, и Холлуорд посмотрел на часы.
– У меня еще куча времени, – ответил он. – Поезд отправится в пятнадцать минут первого, а сейчас только одиннадцать. Я ведь как раз направлялся в клуб в надежде встретить тебя там, когда мы встретились на улице. К тому же весь тяжелый багаж уже отправлен. Все, что мне нужно, лежит в этом чемодане, поэтому я запросто доберусь до вокзала Виктория минут за двадцать.
Дориан посмотрел на него и улыбнулся.
– Так вот как путешествуют модные художники! Небольшой чемодан и осеннее пальто! Ну что же, заходи скорее, пока мы не впустили туман в дом. И заметь, что не стоит начинать серьезных разговоров. В наше время не бывает ничего серьезного. По крайней мере, не должно быть.
Холлуорд покачал головой и пошел вслед за Дорианом в библиотеку. В камине весело пылал огонь, светили лампы, а на столе стояли разнообразные напитки, содовая вода и хрустальные бокалы.
– Как видишь, твой слуга помог мне чувствовать себя как дома. Он принес мне все, чего я хотел, и даже лучшие твои сигареты. Он очень вежливый. Мне он понравился гораздо больше, чем тот твой предыдущий француз. А куда он делся, кстати?
Дориан пожал плечами:
– Кажется, он женился на горничной леди Рэдли и они уехали в Париж, где она стала английской портнихой. Я слышал, что все английское там сейчас в моде. Разве не дураки французы? Впрочем, ты знаешь, он был довольно неплохой слуга. Он никогда мне слишком не нравился, однако и оснований жаловаться на него у меня не было. Он был очень предан, и было видно, что ему очень жаль покидать этот дом. Будешь еще бренди с содовой? Или лучше рейнского с сельтерской? Я, например, предпочитаю рейнское. В соседней комнате должно быть.
– Спасибо, я больше не хочу пить, – ответил художник, положив пальто и шляпу на чемодан, который он поставил в углу комнаты. – А теперь, друг, у меня к тебе серьезный разговор. И не надо так хмурить брови, этим ты осложняешь мою задачу.
– Что же это за разговор? – недовольно поинтересовался Дориан, устроившись на диване. – Надеюсь, ты будешь говорить не обо мне. Я за сегодня уже надоел себе. Я бы с удовольствием стал кем-то другим.
– О тебе, – ответил Холлуорд своим мрачным голосом. – Я должен сказать тебе об этом. Я отниму у тебя только полчаса.
«Целых полчаса!» – вздохнул Дориан и закурил.
– Это не так уж и много, Дориан, к тому же все, что я скажу, – ради твоего же блага. Думаю, тебе стоит знать, что в Лондоне о тебе ходят ужасные слухи.
– Я не хочу ничего знать об этом. Я люблю, когда кто-то другой оказывается в центре скандала, но скандалы с моим участием меня не интересуют. В них нет ничего нового.
– Ты должен интересоваться ими, Дориан. Любой джентльмен заинтересован в том, чтобы иметь доброе имя. Ты же не хочешь, чтобы окружающие считали тебя пропащим человеком. Конечно, у тебя есть положение в обществе, богатство и все такое. Однако богатство и положение – это еще не все. Заметь, я не верю ни одному слову из этих слухов. По крайней мере, я не могу в них поверить, когда вижу тебя перед собой. Грехи оставляют свой след на лице человека. Их невозможно скрыть. Иногда рассказывают о тайных грехах. Их не существует. Когда человек грешит, это отражается в линиях его рта, в тяжелых веках и даже в форме рук. В прошлом году один человек, я не буду называть его имени, но ты его знаешь, попросил меня написать его портрет. До того дня я никогда с ним не встречался и ничего не слышал о нем, хотя уже потом мне пришлось немало о нем узнать. Он предлагал мне кругленькую сумму. Но я отказался. Было что-то отталкивающее в форме его пальцев. Теперь я знаю, что был прав в своих предположениях или, вернее, предчувствиях. Он живет ужасной жизнью. Но ты, Дориан, с твоим чистым, невинным лицом, которое несет в себе красоту неиспорченной молодости, ты просто не можешь жить так, как о тебе говорят. И все же мы видимся очень редко, потому что ты теперь никогда не посещаешь моей мастерской, и когда я слышу все эти ужасные вещи о тебе, то даже не знаю, что на них ответить. Дориан, почему люди вроде герцога Бервика выходят из комнаты в клубе, как только там появляешься ты? Почему так много лондонских джентльменов никогда не бывают у тебя в доме и не приглашают тебя к себе? Ты раньше дружил с лордом Стевли. Я встретил его за обедом на прошлой неделе. Твое имя прозвучало в связи с теми миниатюрами, что ты предоставил для выставки в Дадли. Стевли поморщился и сказал, что, быть может, у тебя и замечательный вкус к искусству, но с тобой нельзя знакомить невинных девушек, а ни одной порядочной женщине не стоит даже находиться с тобой в одной комнате. Я напомнил ему, что ты мой друг, и попросил объяснить, что он имеет в виду. И он объяснил. Прямо при всех. Это было ужасно! Почему же дружба с тобой становится роковой для юношей? Хотя бы этот несчастный парень из гвардии, который покончил с собой. Ты был его близким другом. Или сэр Генри Эштон, которому пришлось покинуть Англию из-за запятнанной репутации. Вы же были неразлучны. А как насчет Эдриана Синглтона и его бесславного финала? Или единственного сына лорда Кента и его карьеры? Я вчера встретил его отца на Сент-Джеймс-стрит. Сразу видно, что он убит стыдом и горем. А как насчет юного графа Перта? Что за жизнь он ведет! Какой порядочный джентльмен теперь захочет иметь дело с ним?
– Прекрати, Бэзил, ты говоришь о вещах, о которых ничего не знаешь, – сказал Дориан Грей, кусая губы, в голосе его чувствовалось безграничное пренебрежение. – Ты хочешь знать, почему Бервик не хочет находиться со мной в одной комнате? Да потому что я знаю о нем все, а не потому что он что-то там знает обо мне. С такими-то родственниками, как он может быть честным человеком? Ты спрашиваешь меня о Генри Эштоне и юном Перте. Разве это я приучил их к порокам и разврату? Если этот глупец, сын Кента, нашел себе жену на улице, то при чем здесь я? Разве это мое дело – отвечать за Эдриана Синглтона, который решил подделать подпись на векселе? Я прекрасно знаю, насколько англичане любят сплетничать. Мещане любят рассуждать о своей морали за щедро накрытыми столами, показывая тем самым, что они близки к аристократам и лично знают тех, чьи имена они порочат. В нашей стране, стоит тебе только хоть чего-то достичь или проявить свой ум или талант, как сразу же поднимется ураган сплетен. А как же ведут себя сами эти моралисты? Дорогой друг, не забывай, что мы живем на родине лицемерия.
– Дориан, – нетерпеливо сказал Холлуорд – дело не в этом. Я знаю, что в Англии не все хорошо, а общество вообще полно негодяев. Именно поэтому я хочу, чтобы ты был лучше них. А ты такой же. Это вполне справедливо – оценивать человека по влиянию, которое он оказывает на своих друзей. А твои друзья потеряли всякую честь, доброту и порядочность. Ты заражаешь своих друзей сумасшедшей жаждой наслаждения. Они упали в пропасть. И ты столкнул их туда. Именно так, ты столкнул их в пропасть и можешь и дальше себе улыбаться, как делаешь это сейчас. Это еще хуже. Я знаю, что вы с Гарри неразлучны. Хотя бы по этой причине тебе не стоило порочить имя его сестры.
– Прекрати, Бэзил, ты заходишь слишком далеко.
– Я должен сказать это, а ты должен меня выслушать. И выслушаешь. Когда ты познакомился с леди Гвендолен, никто и представить не мог, что она способна попасть в грязную историю. А теперь ни одна порядочная женщина в Лондоне не желает появляться на людях вместе с ней. Ей даже запретили жить со своими детьми. О тебе еще многое рассказывают, например, что видели, как ты на рассвете выходил из ужасных притонов или тайком пробирался в самые грязные трущобы Лондона. Это правда? Может ли это быть правдой? Когда я впервые услышал такие рассказы, то засмеялся. Теперь же они заставляют меня дрожать. А как насчет твоего загородного поместья и всего, что там происходит? Дориан, ты даже не представляешь, какие гадости говорят о тебе. Я не стану отрицать, что пришел, чтобы поучать тебя. Помню, однажды Гарри сказал, что каждый, кто хотя бы на мгновение делает из себя проповедника, обещает, что это было в последний раз, но впоследствии обязательно нарушает свое обещание. Вот и я пришел, чтобы поучать тебя. Я хочу, чтобы мир уважал тебя за твой образ жизни. Я хочу, чтобы твое имя оставалось чистым. Тебе больше не стоит иметь дело с плохими людьми. Не пожимай плечами. Не будь таким равнодушным. Ты можешь удивительным образом влиять на людей. Используй же эту способность во благо. Говорят, что ты развращаешь каждого, с кем становишься близким, и тебе достаточно войти в дом, чтобы его жителей постигло бедствие. Я не знаю, правда ли это. Откуда мне знать? Но так о тебе говорят. Мне рассказывали вещи, в которых невозможно усомниться. Лорд Глусестер был одним из моих лучших друзей в Оксфорде. Он показывал мне письмо, которое написала его жена, умирая в одиночестве на своей вилле в Ментоне. Твое имя фигурировало в самой ужасной исповеди, которую мне когда-либо приходилось читать. Я сказал ему, что это невероятно, что я прекрасно тебя знаю и ты не способен на вещи, описанные в письме. Знаю тебя? Я уже не уверен, а знаю ли я тебя? Я хотел бы увидеть твою душу, чтобы иметь возможность ответить на этот вопрос.
– Увидеть мою душу, – пробормотал бледный от страха Дориан Грей, вставая с дивана.
– Именно так, – мрачно ответил Холлуорд, и в его голосе слышалось уныние, – увидеть твою душу. Но на это способен только Господь.
Дориан засмеялся.
– Ты сможешь увидеть ее прямо сейчас! – воскликнул он, беря лампу со стола. – Пойдем. Почему бы тебе не взглянуть на собственное творение? Можешь даже рассказать об этом всему миру, если захочешь. Все равно тебе никто не поверит. А если кто-то и поверит, то станет только больше восхищаться мной. Я знаю наше время лучше тебя, какие бы ты мне не читал проповеди. Говорю же, пойдем. Ты уже достаточно болтал о духовном упадке. Теперь взгляни ему в глаза.
В каждом его слове слышалась какая-то сумасшедшая гордость. Он топал ногами, как мальчишка. Он очень радовался возможности поделиться своей тайной и тому, что человек, который написал портрет и стал причиной его падения, до конца жизни будет нести груз вины за то, что он натворил.
– Да, – продолжал он, подойдя ближе к художнику и не сводя с него глаз, – я покажу тебе свою душу. Ты увидишь то, что, по-твоему, может видеть только Господь.
Холлуорд отшатнулся.
– Это же богохульство, Дориан! – воскликнул он. – Никогда такого не говори, это ужасно и нелепо.
– Ты так считаешь? – снова засмеялся Дориан.
– Я это знаю. Относительно того, что я сказал тебе, то все это ради твоего же блага. Ты же знаешь, что я всегда был твоим верным другом.
– Не трогай меня. Договаривай все, что хотел.
Лицо художника исказилось от боли. На мгновение он замолчал и сразу же почувствовал глубокое сожаление. В конце концов, какое он имел право вмешиваться в жизнь Дориана Грея? Если он совершил хотя бы малую долю того, что о нем рассказывали, то как же он наверняка страдал! Затем он встал и подошел к камину. Он смотрел, как догорали дрова, и любовался снежно-белым пеплом и причудливыми язычками пламени.
– Я жду, Бэзил, – сухо сказал Дориан.
Художник обернулся и сказал:
– Я вот что хочу сказать, Дориан. Ты должен дать мне ответ на ужасные обвинения против себя. Если скажешь, что все они – полная ложь, то я поверю тебе. Опровергни их, Дориан, опровергни их! Разве ты не видишь, через что мне пришлось пройти? Господи, не дай мне поверить, что ты пал как человек.
Дориан только презрительно усмехнулся.
– Пойдем со мной, Бэзил. Я веду дневник своей жизни, но никогда не выношу его из комнаты, в которой он находится. Пойдем со мной, и я покажу его тебе.
– Я пойду с тобой, если хочешь, Дориан. Все равно я уже опоздал на поезд. Ничего, поеду завтра. Но не заставляй меня ничего читать. Я хочу просто услышать ответ на свой вопрос.
– Он ждет тебя наверху. Я не могу ответить тебе здесь. Тебе не придется долго читать.
Глава 13
Они вышли из комнаты и начали подниматься по лестнице. Инстинктивно они пытались идти как можно тише, ведь на дворе стояла ночь. Причудливые тени от лампы плыли по стенам и лестнице. От порыва ветра задребезжали стекла.
Когда они пришли на самый верх, Дориан поставил лампу на пол, достал ключ и открыл дверь.
– Ты точно хочешь знать правду, Бэзил? – тихо спросил он.
– Да.
– Вот и отлично, – улыбнулся Дориан и несколько резким тоном добавил: – Ты единственный, кто имеет право знать обо мне абсолютно все. Ты повлиял на мою жизнь гораздо больше, чем можешь себе представить.
С этими словами он снова взял в руки лампу и вошел в комнату. Подул холодный ветерок, и на мгновение пламя в лампе стало ярко-красным. Дориан вздрогнул, поставил лампу на стол и прошептал:
– Закрой за собой дверь.
Холлуорд растерянно осматривал комнату. Все указывало на то, что сюда никто не заходил годами. Кроме стола и стула здесь еще был выцветший фламандский гобелен, какая-то завешенная картина и книжный шкаф почти без книг. Пока Дориан зажигал огарок свечи, стоявшей на каминной полке, он увидел, что вся комната была покрыта пылью, а на ковре светились дырки. Мимо прошмыгнула мышь. В комнате было влажно и стоял запах плесени.
– Ты говоришь, что только Господь может увидеть душу, Бэзил? Сними вон то покрывало, и ты увидишь мою душу.
Это было сказано холодным и жестоким голосом.
– Дориан, ты или спятил, или все это какой-то глупый розыгрыш, – нахмурившись, пробормотал Холлуорд.
– Не хочешь? Что ж, придется самому, – сказал Дориан и сорвал покрывало с картины.
Художник даже закричал от ужаса, когда увидел жуткое лицо, скалившееся на него с полотна. Было в нем что-то такое, что наполняло его пренебрежением и презрением. Господи! Но это же лицо Дориана Грея! Какие бы ужасы его не изуродовали, они еще не совсем стерли удивительную красоту Дориана. Поредевшие волосы все еще отливали золотом, а на чувственных устах остался прекрасный цвет юности. Затуманенные глаза по-прежнему несли в себе волшебную синеву, а нос и шея не потеряли своих благородных линий. Да, это был Дориан. Но кто же написал его таким? Это было похоже на его работу, и рама была та, которую он сделал сам. Это было слишком невероятно, и все же он почувствовал, как им овладевает страх. Он схватил свечу и склонился над картиной. В левом углу длинными алыми буквами было выведено его имя.
Это была какая-то неудачная шутка, какая-то нелепая, глупая пародия. Он никогда этого не писал. И все же он знал, что это именно его картина. Огонь в его жилах застыл и превратился в лед. Его картина! Что это значит? Почему она так изменилась? Он посмотрел на Дориана Грея глазами безумца. Его рот перекосился, он не мог пошевелить языком. Он схватился руками за голову и почувствовал, что на лбу выступил пот.
А Дориан наблюдал за ним, как внимательный зритель наблюдает за спектаклем, когда на сцене выдающийся актер. В его взгляде не было ни искреннего сожаления, ни настоящей радости. Только восхищение зрителя и, пожалуй, нотка торжества. Он вынул цветок из петлицы своего пиджака и принялся его нюхать или, по крайней мере, делать вид, что нюхает.
– Что это значит? – в конце концов выдавил из себя Холлуорд. Однако собственный голос показался ему незнакомым.
– Много лет назад, когда я еще был мальчиком, – начал Дориан Грей, сминая цветок в руке, – ты встретил меня, делал мне комплименты и научил гордиться своей красотой. Однажды ты познакомил меня со своим другом, который объяснил мне, какая удивительная вещь молодость. В тот же день ты закончил работу над портретом, который дал мне понять, насколько удивительна моя красота. А потом наступил момент моего безумия (я до сих пор не решил, жалеть мне о нем или нет), я загадал желание или, как ты сказал, помолился…
– Я помню, прекрасно помню! Да нет! Не может быть. Просто в комнате очень влажно. Вот плесень и проникла в полотно. Может, в краски попал какой-то яд. То, о чем ты говоришь, просто невозможно.
– Разве бывает что-то невозможное? – тихо произнес Дориан, подойдя к окну и прислонившись лбом к холодному стеклу.
– Ты же говорил, что уничтожил картину.
– Я солгал. Это она уничтожила меня.
– Я не верю, что это моя картина.
– Разве ты не видишь на ней свой идеал? – язвительно спросил Дориан.
– Мой идеал, как ты его назвал…
– Как ты его назвал.
– В нем не было ничего, что вызвало бы страх или стыд. Ты был для меня идеалом, который мне не суждено встретить вновь. А это – лицо сатира.
– Это лицо моей души.
– Господи, чему же я поклонялся? У него глаза дьявола.
– Каждый из нас несет в себе и рай и ад, Бэзил! – в отчаянии воскликнул Дориан.
Холлуорд снова обернулся к портрету и начал внимательно рассматривать его.
– Господи! Если это действительно правда, и это то, что ты сделал с собственной жизнью, то получается, что ты гораздо хуже, чем о тебе говорят!
С этими словами он снова поднес свечу к портрету. На поверхности все осталось таким же, как после окончания работы над картиной. Этот ужас и упадок пришел изнутри. Под влиянием какой-то неестественной жизни грехи медленно разъедали картину. Даже гниение трупа в могиле не столь ужасно.
Руки Холлуорда дрожали так, что свеча упала на пол. Он погасил ее ногой и сел на расшатанный стул в углу, подперев голову руками.
– Боже мой, Дориан! Какой же это урок! Какой же это ужасный урок! – Он не услышал никакого ответа, только сдавленные рыдания Дориана у окна. – Молись, Дориан, молись. Как там нас учили в детстве? «Прости нам грехи наши, как и мы их прощаем, не введи нас во искушение…» Давай вместе помолимся. Если молитва твоей гордости была услышана, то молитву твоего раскаяния тем более услышат. Я слишком увлекался тобой. Я наказан за это. Ты слишком увлекался сам собой. Мы оба наказаны.
Дориан Грей медленно повернулся и посмотрел на него глазами, полными слез.
– Уже поздно, Бэзил, – ответил он.
– Никогда не поздно, Дориан. Давай встанем на колени и попробуем вспомнить молитву. Разве не сказано в Библии: «Если будут грехи ваши, как багряное, – как снег убелю».
– Теперь это для меня пустые слова.
– Прекрати! Не говори так. В твоей жизни и так уже много зла. Господи! Ты видишь, как это проклятое существо смотрит на нас?
Дориан посмотрел на портрет, и вдруг его охватила ненависть к Бэзилу Холлуорду. Она была будто бы навеяна изображением на холсте, казалось, эти злобно улыбающиеся уста нашептывали ее ему на ухо. В нем бушевали чувства загнанного зверя, и он возненавидел человека, сидящего за столом больше, чем он ненавидел кого-либо ранее. Он безумно оглянулся вокруг. Он заметил кое-что на комоде. Он знал, что это. Это был нож, который он принес несколько дней назад, чтобы отрезать кусок веревки, и забыл забрать назад. Он медленно пошел мимо Холлуорда. Только оказавшись позади него, Дориан схватил нож и обернулся. Холлуорд, казалось, собирался встать со стула. Он подскочил к нему и вонзил нож прямо в вену за ухом, затем, прижав голову Холлуорда к столу, стал наносить удар за ударом.
Раздался приглушенный стон и ужасный звук того, как человек захлебывается кровью. Холлуорд трижды протягивал руки вперед, бессмысленно шевеля пальцами. Дориан ударил его еще дважды, но он больше не двигался. Что-то закапало на пол. Дориан подождал мгновение, все еще прижимая голову к столу, затем положил нож на стол и прислушался.
Слышно было только, как капли крови падают на ковер. Он открыл дверь и вышел на лестницу. В доме царила полная тишина. Несколько секунд он стоял, перегнувшись через перила и вглядываясь в темный колодец. Затем он вернулся в комнату и заперся изнутри.
Труп так и сидел на стуле, склонившись к столу и протянув руки вперед. Если бы не красное пятно на шее и лужа крови на столе, можно было бы подумать, что он просто уснул.