Новые светло-зеленые, с терпким растительным запахом духи соответствовали стилю Юлека. Его сперма пахла, проникающая внутрь Клары через рот и влагалище, была как белый сок листьев жасмина или одуванчика… Раньше она не глотала сперму, отодвигаясь за миг до того, как брызнет белковая жидкость, отдающая рыбной овсянкой.
Кларе снова хотелось и далеких путешествий, и недолгих экскурсий по выходным. Прогулки в парке, бассейн, сумасшедшие ночи… Она не ощущала угрозы Страшного суда над собой, когда взвешивается каждое слово, каждый ее поступок вплоть до самой обыденной покупки.
– Зачем ты с ними разговаривала? Ты видела их мины? – Яцек неустанно выслеживал человеческую подлость. – Знаешь, сколько процентов американцев доверяет своим соотечественникам? Семьдесят-восемьдесят, – апеллировал он к статистике, полагая, что она знает все. – А у нас? Семь! Семь процентов наивных идиотов, которые верят, что другой поляк их не обворует и не обманет.
– Может, большинство наших сограждан страдают депрессией, только не знают об этом? – Клара сама подсовывала ему этот ответ.
– Ты не сможешь? – Клара, подбородком поддерживая телефонную трубку, вынимала ложкой из миски с краской пасхальные яйца и окунала их в раствор уксуса. – И ты вообще не знаешь когда?
Яйцо, с которого капала зеленая краска, скатилось в миску с красной, взметнув брызги цветной смеси. Клара зубами стянула резиновую перчатку, от злости кусая себя за пальцы.
– Нескончаемая метель. – Юлек в пуховом спальном мешке лежал на полу в аэропорту. За стеклянной стеной мигала заснеженная надпись: Reykjavik. Он говорил в микрофончик, висящий у небритого подбородка, и кликал из памяти на цветной экран мобильника снимки Клары. Вот она на солнце, с прядью волос через все лицо, вот она задумалась, вот окунула нос в цветы – что за странные морщинистые тюльпаны с жилистыми лепестками… Любимая фотография – ее профиль с наушниками плеера – такой он запомнил ее в самолете. Она тогда выбрала Бранденбургский концерт № 3. Юлек делил людей на пять видов – в зависимости от того, какой из концертов Баха им больше нравится. Он влюблялся в «третьебранденбургских» женщин – не из принципа, просто те, что ему нравились, выбирали именно этот трек.
– И ничего не говорят, что и когда?… – Клара старалась вернуть себе самообладание.
– Никто ничего не знает.
– И никакого шанса? – Она слышала себя той, какой была многими годами ранее, когда Минотавр обещал, что они вместе проведут праздники, а потом в последний момент отменял встречу.
– Если бы ты полетела со мной, мы сейчас лежали бы под баром в одном спальном мешке.
– Ты же знаешь, я не могла. – Она ждала возвращения Яцека. – Вам разве не предоставили гостиницу?
– Здесь нет гостиницы, слишком маленький аэропорт. Дали спальные мешки, самогон и в качестве национального меню – «пепси» с польским батончиком «Prince polo». Вот это, я понимаю, самобытность! – Меняя положение, он случайно влез рукой в мусор, накопившийся за полдня вокруг спального мешка в виде подносов с объедками и пластиковых стаканчиков.
– А с делами как? – пыталась она сохранять спокойствие.
– О'кей, я договорился насчет контейнера самых тонких кож в Европе – будет тысяча дубленок.
На мобильнике высветилась смазанная фотография Клары. Четко видны были только ее блестящие темные глаза. Юлек удалил снимок. От низа к верху экрана медленно появлялся следующий, открывая голое плечо Клары, порозовевшую щеку и не слишком осмысленный взгляд. Он сфотографировал ее, едва встав с постели: еще видны следы поцелуев, и взгляд из ниоткуда – будто она не принадлежит себе.
– Я скучаю по тебе, рыжая зараза, – произнес он и глотнул виски.
– Так прилетай! – Она будто ощутила его теплый запах.
– Сейчас выйду из аэропорта, может, автостоп в Польшу попадется.
– Для тебя все возможно.
– А для нас?…
Алкоголь делал его сентиментальным и смелым – он мог нырять в бездну недосказанного.
– Не знаю… Конечно, конечно, – нежно заверила она. И снова: – Не знаю… – Она не хотела лгать, по крайней мере ему.
Легко ей было лишь в ситуации, когда она чувствовала себя подвешенной, словно радуга, между двумя мужчинами.
Юлек крепче сжал телефон. Должно быть, он что-то нажал, потому что фото Клары, объедающейся пиццей, исчезло и всплыл снимок задумчивой блондинки с шейным платком.
«Это невозможно! – Юлек нажимал клавиши, проверяя содержимое памяти. – Я же удалил этот снимок год назад, после того как Анка уехала!» – Он коснулся ногтем лица жены, которое уже исчезало.
– Алло, Юлек?
– Да-да. У меня садится аккумулятор, а зарядник я не взял. Я еще позвоню.
Хотя в здании аэропорта было достаточно тепло, Юлек ощутил легкий озноб и плотнее завернулся в спальник. Исландцы не экономят тепло, поскольку оно достается им почти что даром из подземных горячих источников, и температуру в помещении они регулируют путем открывания окон. Сейчас ни одно из них не было даже приоткрыто.
Лицо жены на экране. Для Юлека это была не просто фотка, почему-то застрявшая в памяти телефона, а видение, некий образ, который все время присутствовал на задворках памяти. Видение появилось неожиданно – именно в тот момент, когда он решился спросить у Клары, что же дальше…
Брак Юлека с Анкой в последнее время стал чистой формальностью. Она уезжала торговать кожами, он путешествовал со своим квинтетом «Camera obscura», исполняя музыку барокко. Они не ссорились – им уже не из-за чего было ссориться. Юлек часами просиживал в гостиной лицом к стене, упражняясь в игре на виолончели.
Тогда Анка и взяла в свою фирму Мариуша. Он был большим реалистом, чем Юлек. Окончив музыкальную школу, Мариуш основал рок-группу и подрабатывал на паромах. С Анкой они пили водку и часами разговаривали о делах, возбуждаясь от одной только мысли о грядущих прибылях. Они подходили друг другу. Но в мужья Анка выбрала Юлека, причем сразу, без колебаний. Именно ему она подала руку, увлекая с балкона к собственной кровати.
Отец Анки, владелец садов в окрестностях Груйца, на двадцать третий день рождения единственной дочери нанял серьезных музыкантов – из самой «Camera obscura»! Заболевшего скрипача заменил Мариуш, вообще-то ударник; он натянул на себя фрак и завязал в хвостик свои лохмы, которыми во время рок-концертов тряс так, что это с успехом заменяло ему кондиционер. Будущий тесть Юлека ноябрьским утром провел музыкантов через затемненную комнату на балкон, где они, трясясь от холода, тихонечко настраивали инструменты, пока отец Анки не отправил им SMS: «Пора!». Заказывали «Весну» Вивальди – и не важно, что в исполнении Мариуша «Весна» получилась блекловатой, а важен был эффект присутствия настоящего оркестра! Раздвинулись шторы, как в театре занавес, и перед хорошенькой девушкой в полупрозрачной рубашке, прижавшейся носом к оконному стеклу, предстали на фоне лесов и бетономешалки облаченные во фраки музыканты. Если бы только груди могли удивляться, то их широко расставленные соски были бы доказательством безграничного изумления.
– Ребята, входите, – открыла она балкон и закуталась в блестящий халатик, заботливо поданный матерью. – Располагайтесь, – указала она на кресла, удержав подле девичьей кровати Юлека.
– Тебе понравилось, доченька?
– Ну конечно!
– Шампанское! Натюрель! – поднял отец тост.
У этой семьи была навязчивая идея, этакий пунктик – «натюрель». Клубника – неизменная закусь к шампанскому со времен «Красотки», где Ричард Гир кормит ею блядски красивую Джулию Робертс, раскрывая тем самым тайны высшего общества, – также была «натюрель».
Архивный работник, которого наняли родители Анки для восстановления своего генеалогического древа, к великому огорчению, не нашел в их родословных ничего примечательного: крестьянские семьи среднего достатка, проживавшие в окрестностях Груйца с девятнадцатого века.
– Есть одна зацепка… – ухватился архивариус за последнюю соломинку. – Ненадежная, правда… Корчмарь из деревни, в которой жила ваша прабабушка, – галантно вручил он матери Анки выписку из епархиальной книги, – носил ту же фамилию, что и она… Нет, они были не из одной семьи, но он мог быть евреем.
– Лучше происходить от евреев, чем вообще ни от кого, – решил тесть Юлека.
Юлек не презирал их, нет. Они пробивались наверх честно, благодаря своему трудолюбию. Отец Анки, добиваясь благосклонности ее матери, привел цыган, чтобы те сыграли серенаду на яблочной делянке. Дочери же – после окончания Высшей экономической школы – предназначался модный оркестр, доставленный прямо в варшавскую квартиру, купленную специально для нее. И Юлек женился. Ему не составляло труда идти на компромиссы в том, что касается искусства, – порой это было даже полезно. А вот в жизни бедный музыкантишка и наследница огромного садового хозяйства ладного дуэта не составили. Они не разводились из сострадания к родителям Анки – больное сердце тестя этого не выдержало бы. А возможности отменить брак – вернуть обручальные кольца, ответить «нет» на заданные вопросы, пятясь, выйти из костела и поодиночке разойтись в разные стороны – вернее, разъехаться восвояси на белых «мерседесах» с лентами и воздушными шарами – у них не было.
«Слава Богу, что это хоть не Рождество», – мысленно вздохнула Клара.
Она пришла к Иоанне и Мареку на праздничный завтрак. Двое старших детей отдыхали у бабушки и дедушки на море. Мацюсь, измученный насморком, но успокоенный сладостями, спал на диване.
Клара не любила рождественские праздники из-за холода и в особенности из-за елки. Ох уж эта елка, увешанная сувенирами из детства, – даже если оно, это детство, и не слишком счастливое, то уж грез-то в нем хватало! Были тут и страшилища, прикидывающиеся ангелочками, и любимые елочные шарики, и бумажные цепи, склеенные слюной много-много лет назад… Деревце семейного китча, выставленное на всеобщее обозрение, – будто постель, которую вывалили из окна проветривать.
– Хочешь майонеза? Я сам взбивал. – Марек, временно освобожденный от двух третей груза своего отцовства, приходил в себя, демонстрируя любезность, приправленную мужским кокетством – и я, мол, в кухню заглядываю.
– Может быть, хрена? – подала Иоанна соусник.
– Что-то тихо у вас сегодня. – Клара уже была сыта и, скрестив ноле и вилку, оглядывала гостиную, отделанную в зеленых и желтых тонах.
На новехоньком, искусственно «состаренном» серванте дожидались своего часа пирожные-мазурки и запеканки, политые глазурью.
– Я раздобыл отменные сигары, вы не против, если я выкурю одну?
– А меня угостишь? – Клара наклонилась и просящим жестом погладила его руку.
– И меня, я сто лет уже не курила.
– Не переводите добро, девчонки, вы и затягиваться-то не умеете.
– Мы? – прыснула Иоанна. – Да мы во время сессий лучшие самокрутки делали!
– Пойдемте в сад, чтоб ребенок не дышал дымом. – Клара потянулась за шалью, та соскользнула со спинки стула, но Марек изящно ее подхватил.
– Идите, я все принесу на подносе. Пиджак! – заботливо напомнила мужу Иоанна.
С ювелирной точностью она разделяла оставшееся тесто для пирожных на полосочки: вот здесь будет повидло, здесь сушеные фрукты… Иоанна любила возиться с тестом так же, как и есть пирожные, – это дарило ей хорошее настроение. Хорошее настроение произрастало в ней из плодородной почвы довольства собой. Ее естественная радость отличалась от деланной веселости Клары. Иоанна знала подругу достаточно хорошо, чтобы уловить фальшь в несмолкаемых возгласах удовольствия, преувеличенном расположении к Мареку… Ожидая прихода Клары, Иоанна просила мужа быть деликатным.
– Не выспрашивай ее о Яцеке.
– Неужели ты думаешь, что я способен смеяться над больными на голову?
– Почему же больными…
– Потому что надо головой тронуться, чтобы уверовать в Будду – в этого сидящего на корточках типа. И чем это кончается? Тем, что парень шастает по лесу и собирает камни.
– Марек…
– Ладно, я буду вести себя чудесно, празднично и чудесно, только завяжи мне галстук, – застегнул он воротничок. – Они разводятся?
– Кризис – еще не развод. Я тебя прошу, не касайся этой темы. А еще у тебя сегодня табу на религию и акупунктуру.
– В общем, с висельниками не говорить о веревке. Обещаю. А у нас с тобой был какой-нибудь кризис? – Он надевал туфли и украдкой смотрел на себя в большое зеркало на дверце шкафа.
– А разве это можно назвать как-то иначе?
– Что?
– Наш кризис, который длится уже пятнадцать лет? – встала около него Иоанна, частично отразившись в зеркале.
– Не капризничай, – вытолкнул он ее из зеркальной рамы, надевая пиджак.
– За это я тебя и люблю.
– За что?
– Ни за что.
– Я тоже, – рассеянно признался он.
Вряд ли Иоанне удалось бы доказать Кларе преимущества супружеской жизни. За завтраком она заметила оценивающий взгляд подруги, направленный на них с Мареком. Нет, они с мужем не предаются страсти на кухонном столе – нет между ними прежней «искры». Если приложить к их отношениям мерку пятнадцатилетней давности – можно даже сказать, что Иоанна разлюбила мужа. «Конечно же, себя я люблю больше, – по этому поводу сомнений у нее не было. – Именно поэтому я остаюсь с ним. Из уважения к себе. Пятнадцать лет я вкладывалась в этот брак – и в чувства, и в стирку. Пятнадцать лет я приглаживала все горячим утюгом. Так неужели же теперь я должна сказать, что оно того не стоило?»
Она всыпала в чайник три ложки «Kenia saosa», прочитав на упаковке: «Характерный африканский чай с терпким, но нежно – сладковатым вкусом», и залила кипятком. Затем порезала половинку лимона, а из другой выжала сок прямо себе в рот. «О, любовь – как лимон: даже когда выжмешь из него сок, он все равно остается лимоном», – заключила она, скривившись.
– Тебе помочь? – заглянула в кухню Клара. – Мерзкие на вкус эти сигары, – потушила она свою на блюдечке.
– Не мало ли пирожных? – Иоанна оценивающе разглядывала поднос.
– Что случилось с Мареком? Расспрашивает меня о йоге.
– Вы обо мне говорите? – втиснулся он в кухню вслед за Кларой.
– Не хватай с противня, возьми себе тарелку! – Иоанна слегка ударила мужа по руке, бросив на него укоризненный взгляд.
– Ну что?! Мне надо куда-нибудь записаться, я теряю форму. Не знаю… в тренажерный зал… а рядом студия йоги…
– У тебя есть время на эти выкрутасы? – старалась она не быть агрессивной.
– Поговорим позже.
– Милый, я хорошо знаю, что такое йога, – заверила его Иоанна.
Они ведь договаривались перед приходом Клары – ни слова о Востоке! А он нарушил уговор. Он всегда все нарушал, даже самое важное, если только Иоанна не стояла над ним и не брюзжала: ты ведь обещал прийти раньше, взять выходной, взять нас с собой…
– Чтобы воспитать детей, угодить тебе и содержать в порядке дом, – подсчитывала она, – нужно действительно уметь стоять на голове. Я уже стою так многие, многие годы. Знаешь ли, ты тоже можешь поупражняться в такой йоге, если останешься дома.
– Иоанна! – призвал он жену к порядку.
– Что? Пасха – семейный праздник, а Клара для нас как член семьи, и мы должны радоваться, что можем говорить откровенно. – Она направилась к двери, неся перед собой разукрашенный десерт и демонстративно стуча каблуками.
– А-а-ай! – взвыл Марек, прикрыв рот ладонью.
Женщины бросились к нему, Иоанна в суете опрокинула поднос. Марек ощупывал лицо, словно искал рычаг боли, который вдруг неожиданно сорвался и теперь его надо было вернуть в прежнее положение, чтобы отключить боль. Он сломал зуб. Стреляло по всей челюсти.
– Чертовы орехи, – вместе с орехами он выплевывал обломки верхней «двойки».
– Это невозможно, я все очистила!
– Больно? – Клара заглянула ему в рот.
– Уже нет. – Он языком прикоснулся к тому, что осталось от зуба. – Я во вторник уезжаю и не могу… – Он взглянул в зеркало: – О Господи!
Заплакал разбуженный криками Мацюсь.
– Где в праздники можно найти хорошего дантиста? – спросила Иоанна, качая на руках сынишку.
– У меня платиновая карта, пусть они беспокоятся. Черррт… – Он снова схватился за щеку.
– Я тебя отвезу, – предложила Клара.
Ей часто доводилось отвозить больных. Иоанне не следует выходить из дому и оставлять простуженного ребенка, а Марек сейчас едва ли был способен вести машину.
Двери частной клиники, в которой у Марека действовала страховка, автоматически раздвинулись, пропуская их в пустой коридор. Когда они поднялись на этаж стоматологии, навстречу им уже спешила, увязая каблуками в пушистом ковре, дежурный врач. Ее опережали «бабетта», уложенная на самой макушке, и пышная грудь.
– О, пан Марек! – пожала она ему руку.
– Марек Велицкий. Меня привезла приятельница, – отрекомендовал он Клару.
– Позвольте. – Дантистка взяла у него плащ. – Мы обращаемся к нашим пациентам по именам. Кстати, я Эльжбета. А вы, пани, зайдете с нами? – Она сделала ударение на «пани», тем самым отделяя Клару от владельцев платиновых страховых карт.
– Нет, конвой подождет за дверью, – подмигнула Клара Мареку. – Я почитаю, – увидела она на столике иностранные журналы.
– Чай? Кофе? – возникла рядом ассистентка.
– У вас боль острая, пульсирующая или ноющая? – обеспокоилась Мареком дантистка.
«Дежурство на праздники достается самым сирым и несчастным. Эту «наградили» не потому, что она самая младшая, – у входа Клара видела витрину с фотографиями персонала. – Ей около тридцати пяти. Так на работу одеваются хостессы, а не врачи. Ей непривычно ходить на «шпильках» – ноги едва ли не подкашиваются, жертва группового изнасилования мужскими взглядами», – размышляла Клара, глядя вслед дантистке и Мареку.
Она нехотя перелистывала страницы журналов. Перед глазами мелькали знаменитости с искусственными зубами и имплантированными бюстами. У нее в кабинете пациенты нередко оставляли подобное чтиво, которое она без сожаления отправляла в корзину. Клара их выбрасывала. Лучше уж пятнадцать минут просто смотреть в стенку, как минимум – здоровее, считала она. Естественное для человека состояние – умиротворенность, медитация, а тут это… туалетная бумага для глаз.
Да, месяц тому назад она и не думала, что будет проводить пасхальные праздники, сидя в холле клиники. Яцек ищет метеориты под Замостьем и чрезвычайно горд тем, что насобирал уже полный мешок камней. Юлек на другом конце Европы гоняется за овечьими шкурами. Так вели себя пещерные люди много тысячелетий назад. И не важно, что теперь у одного из них есть спутниковый телефон, а у другого – внедорожник и термос с автоподогревом. Что при этом может чувствовать женщина, если у нее есть право выбора? Ту же грусть, что и тысячи лет назад, то же нетерпение, которое она скрывает, постукивая пальцами о дерево или стол?… Одного ждать, другого бояться – и любить обоих. Эти две любви мирятся друг с другом, но ее раздирают пополам. Бегство наполовину – но никогда до конца, до окончательного решения.
– Пани, пани! – услышала она голос ассистентки. – Зайдите, пожалуйста!
Марек лежал в кресле, рот у него был набит лигнином.
– Клаа, я войму тахси.
– Нам потребуется еще около часа, – с удовольствием подтвердила дантистка.
Яцека восхищала живая архитектура деревьев. Ему хотелось устроить себе ночное логово среди ветвей, как делают это большие обезьяны и как делали его человеческие предки. Ему надоело спать в придорожных гостиницах или в машине. Если бы он ночевал дома со всеми удобствами, то наверняка оттягивал бы утреннее вставание, раздумывая: имеет ли смысл подниматься с постели?… Уродство провинциальных номеров, где старомодные панели под дерево соседствовали с авангардным пластиком, где были скверно вымытые пепельницы и серое постельное белье, которое стирали без «зама» – так они с Кларой называли смягчающий бальзам, – не вызывало желания задерживаться дольше необходимого. Да, здесь была житуха без «зама». Угрюмые взгляды из-за заборов, испитые рожи. Местные получали землю в наследство и не умели ничего другого, кроме как тупо ковыряться в ней. А тем, кто не умел далее этого, оставалась водяра. Она сбивала с ног, швыряла свои жертвы в придорожные канавы, бросала на полях, словно ненужные остатки прошлогоднего урожая. Яцек не задумывался, справедлива ли его неприязнь к неотесанной деревенщине или же она не более чем следствие болезни. Ему хватило разговора с мужиком, державшим в руках дымящуюся двустволку. Забрызганная грязью, вылинявшая от старости дворняга, так и не спущенная с цепи, лежала у будки. Верная собачья душа медленно покидала кровоточащее тело, исходящее судорогами.
– Что было с этим псом? – Яцек свернул с дороги, привлеченный воем, заглушившим эхо выстрела.
– А шо должно было быть? Ниче, новый будеть. На праздники порядок наводю.
…Яцек ехал, пока не кончился бензин. На заправке купил путеводитель «Уик-энд в Польше». Просмотрел, что находится в окрестностях. Когда-то он слышал об Усадьбе Гуцюв. «Находится на трассе Звежинец – Краснобруд. Время здесь остановилось, запечатлевшись в камнях, реке, городище, старых избах. Выставка минералов и окаменелостей из Розточе, исторические памятники, диалог с местностью». В рекламе еще говорилось, что здешние края отличаются от стандартов «зеленого туризма». Яцек обратил внимание на фотографии местных изб, крытых соломой; а вот самая настоящая рига – будто специально для него! Яцек несколько лет строил «Польские подворья» и особенно заинтересовался конструкцией риг. Он начал их фотографировать и к нынешнему времени уже собрал приличную коллекцию. «В отдельно стоящем деревянном домике из четырех комнат есть места для ночлега. Кухня на выбор: либо домашняя, либо вегетарианская. Велосипеды, кони, простор…» – расхваливала реклама Гуцюв.
По дороге в Гуцюв Яцек остановился у костела – вернее, сначала проехал его, а потом вернулся, разглядев костел в зеркале заднего вида. В обычный день костел наверняка был бы закрыт, пришлось бы просить ключи в доме ксендза. А в Страстную неделю его двери были распахнуты настежь.
Интересной особенностью костела было смешение стилей. Средневековые ребристые стены переходили в ренессансный свод боковой капеллы. Алтари были в духе барокко, неуклюже-сарматские,[51]и эти ангелочки с голубыми глазами, выпученными в бесконечность. Три эпохи дополняли друг друга, и каждая добавляла что – то свое к образу человека: готика – кости, ренессанс – гармонию тела, барокко – извитые внутренности, разукрашенные золотом, чтобы трудно их было узнать. Три стиля: готическая конструкция, ренессансная телесная оболочка, барочный интерьер.
Яцек скорее представлял себе все это, чем видел, – освещение было слабым. Идя вдоль главного нефа, он услышал над собой шепчущие голоса. Они то ли что-то декламировали, то ли о чем-то молили. Эхо повторяло молитву духов на неведомом языке.
Яцек пошел дальше; голоса стихли, но тут же возобновились уже в другой стороне. Между зонами шепотов стояла тишина. Яцек снова медленно двинулся в толпу уст, шевелившихся над его головой. Он подумал, что Бог послал ему сонм духов, которые очистят его голову от скверных мыслей, – так же, как стайка рыбок очищает стекла аквариума от грязи, поедая ее.
Когда глаза Яцека привыкли к полумраку, он заметил, что не один здесь. К исповедальням под влажными стенами боковых нефов стоят очереди. Приглушенные голоса исповедующихся, накладывались друг на друга и, возносясь вверх, отражаются от свода.
– Сможешь? Без моей помощи? – Юлек заложил руки за голову.
Она сидела на нем и, двигая бедрами, пыталась достичь оргазма, попадая прямиком в центр наслаждения.
– Нет-нет, я сама, – придержала она его коленом.
Небо над Рейкьявиком распогодилось в ночь на пасхальное воскресенье. Контейнер с тесно уложенной кожей уже плыл в Гданьск. Полеты возобновились, и Юлек выбрался наконец из цепких снегов Исландии, сев на первый же рейс – до Лондона. Утренняя пересадка – и вот уже Клара вырвана из объятий сна. Они встретились перед его домом, одновременно хлопнув дверцами машин: он приехал в такси, она – в своей черной «альмере». На улицах было по-праздничному пустынно.
– Ну, я опоздал совсем чуть-чуть.
– Христос воскрес. – Клара вынула из кармана голубое яйцо и разбила его о лоб Юлека.
Вот и лопнула тонкая скорлупка ее злости и беспокойства. Ей даже не надо было разговаривать с ним – он здесь, и этого достаточно. Куртка, исландский свитер с инфантильными козликами, пропотевшая футболка и джинсы, которые, чтобы снять, надо лишь хорошенько дернуть.
Юлек продолжал наблюдать за любовной экзекуцией Клары. Наконец она вскрикнула и упала на него.
«Сейчас я отдохну и вернусь к себе. С каждой минутой я все больше буду собой – умоюсь, оденусь и обособлюсь от него жестами вежливости. Уступлю место, отодвинусь…» – Но что-то было сильнее нее.
– Клара…
– Да? – Ее голос, очищенный криком, звучал звонко.
Она поцеловала его ступни – изогнутую линию подъема, сбегающую к пальцам. Ступни вызывали в ней умиление. Держа на себе весь груз тела, они не теряли своей нежности. Ступни прикасаются к земле, они – подлинные, они – сильные.
Юлек включил музыку.
– Дженис Джоплин? – удивилась Клара. Она-то полагала, что он слушает исключительно классику.
– Послушаем голос из могилы? Потанцуем?
– Я с голыми не танцую, – потянула она его за яички.
Он осмотрелся, чего бы ему надеть: на полу смятая грязная одежда, на столике – часы. Юлек надел часы и подал Кларе руку.
– А так могу я вас пригласить? Это очень, очень дорогие часы, – низко кланялся он, дурачась.
Они танцевали не в ритме блюза, предпочитая свой собственный, еще более медленный, лениво имитируя секс. Старый паркет потрескивал и прогибался, словно твердая кровать.
– Знаешь… Послушай же… – Клара никак не могла закончить фразу: он каждый раз прерывал ее поцелуем и раскрытый рот. – О'кей. Через неделю я еду в Германию, ты помнишь? – быстро произнесла она и отклонилась, прежде чем он успел коснуться ее губ.
– Поехали вместе… А давай – кто первый моргнет!
Она сосредоточилась на черной точке его зрачка. Его лицо менялось в светотенях эмоций от игры улыбкой до дурашливого напряжения. «Сколько жизни в этом парне!» – Оттого что Клара не моргала, глаза у нее слезились. А лицо Яцека – постоянно бледное, остывшее – пробуждало в ней страх.
Зазвонил телефон. Поколебавшись, Юлек все же взял трубку.
– Да, привет. – Он перешел в противоположный угол комнаты. – Нет, к нему я иду после обеда. Что? Да, я разговариваю с тобой, а ты с кем разговариваешь? Или ты ошиблась номером? Что? Непременно сейчас же? Сначала выспись, а я позвоню потом. Нет, не среди ночи. Да, через восемь часов. Ты что, пьяна? Я не понимаю? Чего это я не понимаю?
Клара взяла свои вещи и вышла из спальни.
«Если ему и сейчас так трудно отрезать ей доступ к нему – что же будет, когда она приедет? – Клара догадалась, что звонит его жена. – Она за несколько тысяч километров отсюда, а он не решается отключить телефон. Вот если бы люди были одними лишь голосами… Впрочем, кажется, легче бы от этого не стало».
Клара вошла в кухню, на ходу надевая платье. Изогнувшись, застегнула «молнию» на спине, и вот уже темно-синяя шерсть плотно прилегает к ее стройной фигуре. Клара была голодна – приехала, не позавтракав. Она направилась в прихожую поискать в карманах плаща сухое печенье. Из спальни доносились короткие поддакивания Юлека:
– Ага, да, нуда.
– Прошу прощения, – возник на пороге Юлек. – У Анки оказалось празднично – сентиментальное настроение.
Клара предпочла бы не говорить о ней – ведь тогда из зоны умолчания выйдет и Яцек. Но голос женщины уже прозвучал, пусть и в телефонной трубке. И как тут быть, если Клара обожает ловкое тело ее мужа, любит его манеру двигаться, говорить?…
– Она не прилетит, пришлет уполномоченного. – Обнаженный Юлек взял нож и стал резать хлеб для бутербродов.
Клара не собиралась впутываться в чужую жизнь, брать на себя чье-то прошлое, ввязываться в кругооборот, нет, не крови, а спермы, истекающей из мужа чьей-то жены и соединяющей людей и постели почти семейными узами. Ей было бы вполне достаточно собственного семейства с его домашними казнями, но уход отца был подобен внезапному ножевому удару, а депрессия Яцека – лезвию, медленно вонзающемуся в плоть.
«Были ведь прекрасные времена, когда Солнце еще не грозило опасностью и на орбите Земли, будто бегая за собственными хвостами, кружились собаки…» – Сидя на деревянной веранде, Яцек наблюдал ночное небо и вспоминал шестидесятые годы, когда еще ничего не знали об озоновых дырах, зато всем была известна героическая Лайка.
Метеорный дождь под светлым Регулом во Льве и Головой Гидры оказался снопом искр из трубы. Чадящие струи дыма над хижинами были словно удочки, заброшенные в море звезд, которые знай себе вращались на своих космических вертелах. У Яцека с собой был «Путеводитель по звездам» Хейфеца и Тириона. Он зажигал фонарик и сравнивал прорисованные в книге констелляции с тем, что видел над горизонтом. В это время года хорошо были видны Кастор и Поллукс в Близнецах, Арктур в Волопасе – как продолжение дуги от дышла Большого Воза.[52]Яцек не старался запоминать все в деталях, но, быть может, когда-нибудь весеннее небо покажется ему знакомым и будет куда пойти… Он не знал до конца, чего именно ищет. Он уже перестал верить, что между пустым небом и остывающим адом депрессии существует нормальная жизнь.
Из принципа, в угоду регулярности, Яцек заставлял себя вставать по утрам и отправляться на поиски метеоритов, длящиеся целый день. Расстояния, отделявшие его от ночного неба, от других людей и от себя самого, казались ему одинаковыми. В местном трактире он садился у стены, разрисованной цветами герани, и наблюдал за посетителями, вкушающими деревенскую жизнь. Он ел пирог из каши, запивал его кислым молоком, радуясь, что никто не нарушает его уединения. От разговоров за столом он отстранялся; слова для него сбивались в шум, похожий на раздражающее хныканье, – Яцека тяготили эти звуки, издаваемые генераторами абсурда.