– Ты лечишь детей? И давно?
– Да нет. От этой болезни страдают взрослые поляки.
После многих лет врачебной практики у Павла не осталось ни предубеждений, ни иллюзий относительно психического здоровья нации. Именно поэтому, несмотря пи на что, он не впал в разочарование, хотя все чаще чувствовал собственную усталость. Сидя в расслабленной позе в своем врачебном кресле и выслушивая пациентов, он, как современный Станьчик,[70]насквозь видел беспомощную польскую интеллигенцию, с той лишь разницей, что профессиональная этика не позволяла ему напрямик говорить о том, что он по этому поводу думает.
– Клара, твоя мать была бы рада убедиться в своей правоте, ведь она всегда считала польские восстания национальными катастрофами, не так ли?
Он напомнил ей о матери. Вот ее миниатюрная фигурка в дверях, с подносом грязной посуды. Павел вовлекал ее в разговор, искушал любимыми историческими темами, чтобы продлить перерыв в зубрежке во время подготовки к экзаменам.
– Мы гордимся нашими восстаниями, нашей отвагой. Иные не шли бы на это – на верную смерть, без оглядки! Нормальные нации не квасили из поколения в поколение, как наша шляхта и сплошь пропитое крестьянство. В том, в старшем поколении я не знаю семьи без алкоголика. Это остается в генах. Отсюда и польский избыток энергии вместо здравого смысла. Это типично для FAS. Нас вечно трясет, мы готовы сражаться «за нашу и вашу свободу».[71]Мы потерпели поражения в восстаниях, но ни на йоту не поумнели. Начиная с 1989 мы снова проигрываем – уже на выборах. Всенародное ополчение к урнам – и снова не подумав, без оглядки. Восемьдесят процентов голосов за идиота или гангстера. И «не успеет луна обратиться дважды», как народный избранник напрочь теряет поддержку и опускается на дно – тоже без причины. С глаз долой, из сердца вон. И политика здесь ни при чем. Это FAS, синдром нерациональной возбудимости, управляет выборами в нашей стране. Люди с FAS агрессивны, тупы, хамовиты – разве не так говорят о поляках? Поляки – хамы, «Хамас» Европы, ха-ха. Смерть Папы всех потрясла, что-то народ просек. Детей с FAS тоже приходится трясти, чтобы до них дошло; впрочем, доходит до них ненадолго. Мозг с FAS функционирует не так, как нормальный: он реагирует только на раздражитель, а планировать, предвидеть – не способен. Он быстро схватывает, но быстро и забывает.
|
|
– Яцек думает так же, как ты. – Клара слышала из кухни мерные звуки шинкования. – Он не употребляет научных терминов, но видит Польшу сходным образом.
– Его беда в том, что он из-за этого болеет.
– Павел… – Она уже была готова сказать ему о своем решении – скорее как лечащему врачу Яцека, чем своему другу, но заколебалась. Звуки на кухне прекратились. – Созвонимся. Мне пора.
Она поймала себя на страхе. Яцек пришел бы в ярость, узнай, что она говорит о нем, тем более с человеком, так хорошо осведомленным о его болезни. Она покорно принимала его обвинения, поддакивала, а мысленно была с Юлеком. Юлек здесь, его длинные пальцы снизу доверху повторяют пассажи на ее обнаженном теле. Она не делилась с ним тем, что бурлило в ней после домашних ссор, после приступов молчания. Он и так все знал.
– Еще? Хватит? Сильнее? Не надо? – прочитывал он ее желания.
Клара накрылась жестким пледом. Она старалась не создавать шума, не привлекать к себе внимания Яцека. В пепельнице, окованной золотыми пластинами, дотлевала арабская ароматная смесь из амбры и засушенных цветов. Клара вдыхала дым, который, расплываясь, смешивался с запахом квартиры. Она не представляла себе, как будет паковать чемоданы – доставать плечики из шкафов, выложенных изнутри лавандовой бумагой, снимать с них одежду, отбирать книги… Это все равно что выпотрошить дом. Тяжелая мебель из экзотических лавок была ковчегом примирения их вкусов, знаком согласия в том, что полезно, что красиво, что ценно. «Вишневый стол в гостиной, двухдверный шкаф…» – Клара в полусне составляла список предметов. Она сама не знала, что ею движет в большей степени – привязанность к каким-то вещам или стоимость имущества, подлежащего разделу.
|
|
Яцек по привычке толкнул дверь в ее комнату. Дверь не открылась. Ему пришлось взять в другую руку поднос с тарелками и вилками. Освободившейся рукой он нажал на ручку. Поставил на скамью миски с салатом.
Обычно Клара не засыпала после обеда – в крайнем случае она глубоко расслаблялась: ложилась, закатывая глаза, и впадала в короткую целебную летаргию, после которой готова была принимать пациентов до поздней ночи. Яцек опустился на колени, нежно провел вилкой по ее руке, запутавшейся в пледе.
– Извини, – погладила Клара следы своих ногтей на спине Юлека.
– Ничего.
– Я больше не буду.
– Это не больно. В такие моменты ничего не болит, – шепчет Юлек.
Она лежит на спине, между выпирающими тазовыми косточками – напряженный живот, под ним – беспорядок лобковых волос, прикрывающих самое чувствительное место.
|
|
– Чонок, – целует он ее.
Она онемела. Он произнес это голосом Яцека. Только Яцек так ее называет. Она ведь не рыжая, у нее темно-каштановые волосы с несколькими седыми нитями.
– Ты никогда не кормила белок в Лазенках? [72] Бросаешь им хлеб, пирожные, а они прыг-прыг – уже на тебе, уже скребутся в твоих карманах. – Юлек легонько царапает ногтями по ее бедрам.
Яцек услышал то ли неясно произнесенное слово, то ли горловой звук, когда сглатывают слюну после долгого молчания. Глазные яблоки Клары двигались под веками вправо и влево, как автомобильные «дворники». Сон очищает сознание, стирает излишек воспоминаний. Яцек надеялся, что он сотрет из памяти Клары и все то плохое, что было между ними в последние месяцы. Вот голубоватая жилка на ее виске, по-детски сжатые губы и кулачки. Он всегда был с ней, хотя она и не знала об этом. Таблетки нивелировали эмоции, поэтому он и бросил их пить. Он чувствовал, как что-то зашевелилось в нем наконец, как кровь стала бежать быстрее и появились слезы.
– Клара…
Он не хотел ее будить. Он мысленно предпочел бы попросить ее вернуть то, что было раньше: вместе готовить завтраки – он режет хлеб, она намазывает масло, вместе слушают утренние известия, вместе перед сном читают, и она согревает о него озябшие ноги.
– Чонок.
«Разработать проект до уровня рыночного предложения». Яцек вычеркнул это – уже сделано. Следующий пункт: «Найти пайщика» – возможно, уладит сегодня. На четыре часа у него назначена встреча с двумя краковскими предпринимателями, которые делают вложения в строительство пригородных районов. Третий пункт – самый трудный: «Вопреки клиенту ввести в моду то, чего он ждет, хотя и не догадывается об этом».
Яцек обдумывал этот проект еще в период своего участия в «Польских подворьях». Потом, увлекшись «умными домами», забросил эту идею, а теперь она может ознаменовать его триумфальное возвращение в отрасль. Это троянский конь, настоящий троянский конь на славянской земле, причем созданный по греческому образцу – гигантский, деревянный! Сделать так, чтобы предприниматели согласились на инвестиции, – вот что требовало от Яцека ловкости и хитрости. Он мечтал о внутреннем дворике типа патио, окруженном гаражом, мастерской, домиком для гостей, сауной, внешне выглядящими в точности как риги. Если бы он сказал напрямик: «Дом – всего лишь приложение, проект посвящен ригам» – это означало бы признаться в собственной губительной страсти. Ему предстояло найти к инвесторам подход, подольститься к ним, ввести их в круг посвященных:
– Знаете ли вы, господа, какие постройки просуществуют дольше всего? Вовсе не эти современные, – здесь хорошо бы привести в пример Всемирный Торговый Центр, который рассыпался в несколько секунд (Яцек записал в блокноте: ВТЦ). – Что значат какие-то тридцать или сто лет в сравнении с несколькими тысячелетиями? Стоунхендж, пирамида Хеопса, валы эпохи неолита – что может угрожать таким солидным сооружениям? Конечно, и они когда-нибудь разрушатся – через несколько тысяч лет… Чем они древнее, тем дольше простоят. И мы ведь стремимся к той же цели, не так ли, господа? – Надо сыграть на их чувстве сопричастности, решил Яцек. – Мы стремимся к добротности и к совершенству техники исполнения. Техника берет начало в культуре, а культура – это традиции и умение их наследовать. Именно поэтому я занялся строительством традиционных подворий. Польское строительство – это не отдельно стоящие дачные домики. В славянской традиции все основывалось на плане усадьбы. Нечто подобное до сих пор сохранилось на белорусских хуторах. Круговой фундамент, на котором располагают хозяйственные и жилые строения. Почему так? Можно догадаться: внутренний двор, окруженный постройками, всегда был защищен от дующих отовсюду ветров. Сейчас мы не отдаем себе отчета в том, почему чувствуем себя комфортно в жилищах такого типа, но это – наши корни. – В этом месте нужно сделать перерыв, задуматься О своей причастности к многовековым традициям.
Яцек конспектировал план презентации: «Чем древнее концепция, тем она надежнее. Вспомним Стоунхендж; упомянуть самые яркие примеры и, – он подчеркнул красным, – атаковать идеей. Прообразом славянских построек является рига. Ригу отличает удивительное отсутствие какой бы то ни было конструкции: это пустое пространство, очерченное прутьями. Самое важное в ней – перекрытия, соединения, которые сверху связывают эти прутья, позднее – балки. Это идея времен неолита! Риги – постройки дешевые, их возводили быстро, из всего, что под руку попадется, поскольку хозяйственные постройки должны были стоять в течение одного-двух поколений, максимум пятьдесят лет. Хижина, построенная аналогично, но более добротно, – сто лет, костел – тысячу. Но все эти постройки объединяет общая философия риги и система соединений – перекрытия и крыши. Отличает же их друг от друга выносливость материала и время, затраченное на строительство. В риге клиент может оборудовать гараж, склад старья… Самое важное – не строить в Польше домов, оторванных от польских традиций: я говорю о бараках эпохи ПНР, о виллах для нуворишей… На нашей земле рига – это как патио для латиноамериканцев – легкая, дешевая конструкция. Мы даже не осознаем ее великого значения. Она и защищает от ветра, и создает чувство безопасности, и предоставляет дополнительное крытое пространство. Относительно общей стоимости участка и построек: стоимость риги составляет всего лишь… одну десятую. Кроме всего прочего, именно идея риги станет той «изюминкой» нашего рыночного предложения, которая будет отличать его от множества других: мы заботимся о преемственности традиций и обеспечиваем комфорт».
Яцек верил в свой дар убеждения, а хорошее самочувствие укрепляло эту веру. Если презентация пройдет успешно, он подпишет договор и увезет Клару на отдых. Для фирм, специализирующихся на освоении и застройке новых районов, рассуждения о собственном миссионерстве были не более чем прикрытием, за которым таилась прозаическая обдираловка. У Яцека же за плечами уже был успех «Польских подворий» – фирмы-матери, основывающейся на благородных традициях и ориентированной в будущее.
– Господа, – представлял он себе две пары внимательных глаз, принадлежащих умным и агрессивным – то есть энергичным – человекообразным существам, почуявшим возможность хорошо заработать. Они готовы на преступление, то есть в условиях бизнеса – на риск. Потому что от способности рисковать зависит их выживание. – Господа! Бетонные дома семидесятых годов уже сносят. Стоимость их переделки превысила бы стоимость строительства. А польские подворья легкой конструкции – это корабли, которые отчаливают в будущее, это путешествие к неведомому! – (По ходу он думал о том, куда можно поехать с Кларой, – не выбрать ли какой-нибудь экзотический тур?) – Мы не знаем, что ждет нас в дальнейшем, – продолжал он импровизировать. – Может быть, все мы вынуждены будем установить в наших домах кондиционеры? Пожалуйста! Польское подворье не предполагает забетонированного фундамента. Под полом будет пространство, в котором можно проложить провода, установить новые трубы. Я хотел бы подчеркнугь, что проект сочетает в себе добротность и гибкость.
На презентацию Яцек взял с собой альбом «Риги скандинавские и славянские» – единственный экземпляр, предмет многолетних поисков, содержащий фотографии, сделанные в польских, шведских и датских деревнях. Вот целый ряд риг на Борнхольме: их поочередно пристраивали одну к другой, и они ничем не отличаются друг от друга, кроме времени возведения, – первая датируется концом XVIII века, последняя – началом XXI. Яцек всматривался в риги, сгибающиеся под порывами ветра, и это наблюдение было для него зрелой, мудрой формой созерцания – вот так же он любуется профилем спящей Клары, ее первыми четкими морщинами вокруг рта, ее прикрытыми веками и небольшими отечными подушечками под глазами. Сорокалетняя Клара была красива, и эта красота была гораздо интереснее той, что когда-то привлекла его внимание в дядином – мир его праху! – агентстве недвижимости. Сейчас Клара была совершенна. Ее изначальные, структурные недостатки – негибкость, отсутствие спонтанности – со временем обратились в такие достоинства, как взвешенность и рассудительность. Именно будучи лишенной обычной для женщин чувствительности, она сумела выдержать его депрессию. Болезнь разделила жизнь Яцека пополам: на до и после. Вторая половина – после выздоровления – казалась ему самому более хрупкой. «Это я так выстрадал уход своей молодости, – догадывался он. – И теперь я наконец добрался до среднего состояния – между зрелостью и старением». Что ж, он ничего не имеет против. В архитектуре знания о старении материалов могут быть важнее и полезнее, чем инженерные расчеты. Овладевший ими имеет больше шансов остаться в истории. Яцек убедился в этом, когда реставрировал костел Пресвятой Девы Марии в Пултуске, его арки эпохи Возрождения. Буря сорвала крышу, что, возможно, могло нарушить конструкцию. Яцек тогда только-только защитил диплом, еще носил усы и бакенбарды – для важности. С вещевым мешком через плечо, в армейской куртке он вошел в главный неф – и ноги у него подкосились от ужаса. Колонны стояли криво, будто их устанавливали наугад. Он представил себе, что творится под крышей, если строители не сумели справиться с колоннадой. Ведь ренессансная арка с цилиндрическим сводом – одна из самых трудных для исполнения форм… Яцек вспомнил, как легко он взбирался по строительным лесам, ощущая запах сырости, смешанный с ладаном и ароматом цветущих деревьев. Распугивая голубей, он измерял перекрытия, лазал по чердаку костела и надивиться не мог: надо же, а здесь все будто под линеечку! Такой свод и следующие пять сотен лет простоит. Яцек сел на балку и принялся соображать. «Костел строили мастера. Они допускали ошибки там, где могли себе это позволить. Возводили кривые, как бы изначально «старые» колонны, приспосабливая их к тому времени, которое еще не наступило. Костел на откосе, велика вероятность обрушения… Эй, ваши гнезда скоро замуруют, прочь отсюда! – плевался он в птиц, сидящих ниже, и швырял в них песком. – Для идеальных построек нарушение пропорций губительно. А здесь кажущаяся ущербность в действительности – преимущество».
Их брак с Кларой тоже был не без изъяна. В командировках он изменял ей. Нет, ничего серьезного, он даже не запоминал имен – так, скучающие провинциальные красотки, жующие пузыристую резинку. Одна развитая не по годам лицеистка назойливо допытывалась насчет художественного института в Варшаве. Все они были частью пейзажа, его возбуждающим элементом, не более. На содранном колене лицеистки, будто на сбитом яблоке, красовался синяк. Она выцыганила у него адрес и приехала в Варшаву. Клара тогда была в Китае. Девушка легла спать на лестничной площадке – в лучших традициях мелодрам. Яцек снова мог воспользоваться случаем, но предпочел притвориться отсутствующим. Утром малолетка помочилась на половичок и ушла. Яцек с облегчением смотрел в глазок, как она уходит, и думал: все же хорошо, что он не сходит с ума по малолеткам, по их синтетическим стрингам и признаниям, которые они выдыхают вместе с пивным душком:
– Я не ношу лифчик. Лучший лифчик – руки мужчины, такого, как вы…
Он изменял Кларе и, чувствуя свою вину, любил ее еще сильнее. Когда-то ему нравилась и бойкая блондиночка Иоанна, жаль, что располнела. В «Судебной медицине», спрятанной на самом верху Клариной библиотеки, Яцек видел фотографию трупа, раздувшегося от разложения. Если бы не синюшный цвет кожи, можно было бы подумать, что сфотографированный в костюме парень – просто толстяк. Полнота казалась Яцеку гибелью пропорций, разложением при жизни. Клара была стройной, он тоже. Вместе они будут красиво стариться – пара почтенных сухощавых старичков кормит голубей и для настроения покуривает «травку» в длинных стеклянных трубках.
– Салют! – махнула рукой Габрыся сидевшему за завтраком отцу.
– Что еще за салют? В честь Че Гевары или кого? – рявкнул Марек.
Он не то чтобы злился на дочь, свою любимицу, – ему досаждали брекеты, поставленные Эльжбетой. Они раздражали слизистую, давили на коренные зубы и клыки. Эльжбета, ее упругие груди, вплотную прижатые к его пиджаку… Груди Иоанны отвращали – будто отделенные стеной обвисшего жира. Коротенький врачебный фартучек Эльжбеты, ее чулки, которые сами держатся на бедрах, надо же, бедра держат чулки, бедра… Задумавшись, Марек выковыривал спичкой из-под проволоки на зубах кусочки ветчины.
– Салют, папка! – Габрыся свернула у двери и задобрила отца, чмокнув в свежевыбритую щеку.
Туго заплетенная коса дочери – коса, за которую Марек вел бои, требуя смыть с нее краску и выпрямить завивку, – пощекотала его траурной «бархаткой».
– Ну, привет.
Довольный, Марек разбил ложечкой яйцо в рюмке и придвинул к себе вчерашние непрочитанные газеты. Под ними лежала цветная тетрадь.
– Эй, барышня! Ты кое-что забыла!
Габрыся вернулась и встала на том же месте у стола.
– Что, слишком короткая? – одернула она юбку. – Или умыться? – затрепетали ее накладные ресницы.
Марек подал ей тетрадь.
– Матма,[73]– с отвращением взяла она двумя пальцами тетрадь и бросила в сумку на плече.
– Не лучше ли ранец? У тебя одно плечо выше другого.
– А когда несу ранец, я горблюсь.
Он хотел было по-дружески хлопнуть ее по спине, но она отскочила. Спина у нее все еще болела после проколов – как-никак по десять серебряных колечек вдоль позвоночника от лопаток до попы. Заживало медленно – лучше было бы взять золотые, но на золотые Габрыся не накопила. Ничего, вот проденет она в них ленту – и будет у нее сексапильный корсет, прилегающий к телу.
– Скособоченная и горбатая – что поделать, может, хоть умная. – Марек был против серьги в носу, но он и понятия не имел, на что отважилась его дочка. – Знаешь, кто такой Че Гевара? – поддразнивая, спросил он.
– Производитель кепок, – убежденно ответила Габрыся.
– Пятнадцать лет насмарку, – ударил себя ладонью по лбу Марек.
– Э– э, ну нет, – погладила она отца по голове, протараторив: – Тысяча девятьсот тридцать четвертый – тысяча девятьсот семьдесят второй.
– Что?
– Че Гевара, тысяча девятьсот тридцать четвертый – тысяча девятьсот семьдесят второй. Ты же возьмешь меня с собой в отпуск?
Габрыся помнила фамилии и годы жизни семейных кумиров и пользовалась этим, защищаясь от родительских нотаций. Уместны были эти знания и для случаев, когда надо было выпросить у предков деньги или подарок.
– Вот тяжело вам было, правда, мама? – подлизывалась она к Иоанне. – Нельзя было смотреть запрещенные фильмы, читать нелегальные книги. Все-то у вас отбирали, – подражала она пафосному тону отца. – Помнишь Иосифа Бродского? – Габрыся понятия не имела, кто это, – может, биолог, открывший какую-то болезнь? – Целых шесть лет просидел! – Это все, что она запомнила из Интернет – шпаргалки об известных людях, пострадавших от преследований в 1970–1989 годах. – Мама, вас угнетали, а вы не поддались, и я теперь могу слушать все, что хочу! Боже, как бы я была счастлива, если бы у меня был МР3-плеер! Не пришлось бы менять диски, покупать новые… Ну да, конечно, у вас-то совсем ничего не было…
Она смягчала сердце Иоанны своим сочувствием и осведомленностью, зная слабое место матери, ее мечту воспитать думающих и чувствующих детей и гордиться ими. Если правильно нажать на это место, автоматической реакцией будет вопрос: «Сколько надо?» Палец Иоанны набирал PIN-код: «Столько хватит?»
Марек, который бывал дома лишь в перерывах между работой, в это утро остался в одиночестве. Иоанна приготовила завтрак и поехала в отремонтированную кондитерскую, взяв с собой Мацека. Старшие дети отправились в школу – за Габрысей еще покачивалась неприкрытая калитка, над которой развевался национальный флаг. Первые весенние бабочки носились над подстриженным газоном.
Смерть Папы заставила Марека несколько замедлить темп жизни. Он впадал в размышления и теперь пил кофе, сидя за столом, а не проглатывал его, как раньше, уже стоя в дверях. Он старательно подбирал статьи, которые стоило прочесть, не обращая внимания на любимую рубрику «Спорт». Из кипы газет и рекламных проспектов прямо в руки ему выпала большая фотография Иоанна Павла. Марек поставил ее перед собой, оперев о лампу. Увлекшись чтением экономической аналитики, он налил себе вторую чашку кофе. Фотография соскользнула и закрыла статью. Марек машинально прошелся по ней взглядом, как по тексту: в верхнем левом углу белым курсивом на красном фоне надпись – «Иоанн Павел II»; смазанный фрагмент престола, белая скуфья, алый плащ, застегивающийся на крючки. Выражение лица у Папы – испытующее и плутовское одновременно. Рот растянулся в легкой улыбке: казалось, он с равным успехом мог бы сейчас начать многочасовую проповедь или отпустить какую-нибудь шутку. На меланхолично опущенные брови спадает седая прядь, будто веточка плакучей ивы, закрывая правый глаз так, что видно только краешек глазного белка. Левый – двусмысленный, влажный. То ли это слезы печали, то ли лукавинка.
Светлому лику Святого Отца негоже было валяться среди газетного хлама. Марек вынул кнопку из пробковой доски для домашних заметок и приколол фотографию к дверце серванта, стилизованного под старину, который и без того был испещрен дырочками, имитирующими следы деятельности жуков-древоточцев. Фотография несколько покосилась, и Марек, приколов ее второй кнопкой, отступил, проверяя, прямо ли висит снимок на этот раз. Таким он и запомнит Войтылу: смышленым, румяным, с живым блеском глаз. Исхудавшее тело на носилках в Сикстинской капелле привело Марека в шок. Сколько же энергии было в Святом Отце, если при всей своей хрупкости он мог совершать такие великие дела!
Марек еще некоторое время всматривался в изображение, и вскоре ему стало казаться, что сквозь его зернистость он проникает внутрь снимка. Ощущение было похоже на то, которое он испытывал, разглядывая с детьми трехмерные картинки, когда сквозь мелкие узорчики внезапно проступал какой-либо объемный предмет или образ. Папа возник перед ним на расстоянии вытянутой руки, и, что еще удивительнее, – изображение всколыхнулось и будто ожило.
– Марек! – послышался голос Папы, не искаженный громкоговорителями. Он обращался прямо к его сердцу.
Марек всегда знал, что харизма Иоанна Павла столь сильна, что даже в самой огромной толпе каждый человек чувствовал, что это к нему – лично к нему обращается Папа. Марек не раз ощущал это на себе, когда совершал паломничества по святым местам. Голос Папы прорывался сквозь толпу к нему, Мареку. Другие признавались, что чувствуют то же самое. Одна негритянка из Африки по телевизору сказала: «Святой Отец с другого конца площади Святого Петра звал меня».
– Марек, Марек, зачем ты покидаешь меня?[74]– склонил голову Папа.
– Святой Отец… – Марек упал на колени. Охотнее всего он поцеловал бы руку Папы. Он чувствовал, что рука эта существует, как существует и весь человек, хотя на фотографии Папа был виден лишь по грудь.
– Встань, – вздохнул Папа, – и закончи свой завтрак, сын мой.
В присутствии его святейшества Марек не смел бы пить кофе и ковырять ложечкой яйцо. Однако некая сверхъестественная сила перенесла его за стол. Перед лицом этой силы он был слабым дитятей.
– Не называй меня Святым Отцом, – погрозил ему пальцем Папа.
– Но… ведь все тебя, Отче… ой… – Марек прикрыл рот чашкой.
– Для этого народа я и Отец Святой, и Сын его, и Бог, в которого верят. Воплощение Святой Троицы для поляков. Однако что чрезмерно, то вредно… Ты ешь – о бренном ведь тоже нельзя забывать, мне сверху виднее… Полякам кажется, что Польша граничит не с действительностью, а исключительно с раем и адом. Все тут либо черное, либо белое. Или человека возносят на алтари, или посылают в ад – ад тоже польский, и дорога к нему скверно вымощена. Да, истина сверху виднее. Возьмем карту, сынок. С одной стороны Германия, с другой – Россия. Тевтонский авторитарный отец и русская мать-пьяница. А Польша – их нежеланное дитя. После всех оккупации она унаследовала пороки обоих родителей. Только наоборот. Поляки ведь каковы? Мужские качества отцов размыты – они пьянь болотная, а вот матери-польки – мужиковатые, авторитарные.
– Да, Иоанн Павел Второй.
– Можно – «Папа», можно – «Кароль». Покороче. Я тревожусь, Марек. Наша отчизна тревожит меня.
– Меня тоже. Мы все тревожимся. Мы молимся за отчизну, – Марек почувствовал поддержку Духа Святого, предложившего ему в нужный момент нужное высказывание.
– Молитвы недостаточно. Здесь нужно насадить цивилизацию, на законных основаниях. Возьмем для сравнения Швецию. Тридцать лет назад там били детей, держали злых собак. Когда хотели это запретить, люди протестовали. И тем не менее новый закон ввели и люди перестали быть дикарями. У нас сейчас каждого может загрызть зверюга без намордника – потому что до сих пор действует liberum veto, [75] находится исключение для особых случаев. Где-нибудь откопают больного питбуля, который носит в себе целое семейство паразитов, – и все, проект закона полетит в мусорную корзину. Знаю, знаю: «Наше общество до многого еще не доросло». Да оно не доросло и до десяти заповедей! В представлении поляков, социальная справедливость наступит тогда, когда красть будет не кто попало, а те, кто должен красть! – Папа сдвинул назад скуфью, протер вспотевший лоб.
Некоторые заповеди были для Марека несколько щекотливы, поэтому он поспешил с жарким уверением:
– Я ни разу не ударил ни одного из своих детей. Никогда.
– Возьми-ка газету. Да-да, вот эту, верхнюю. Раскрой ее.
Усеянные буквами страницы раскрылись на рубрике «Социум».
– Окровавленные тельца невинных[76]… – От возмущения Папе трудно было говорить. – Расклей мы эти фотографии вдоль Крестного пути – и Христос не усмотрел бы в этом оскорбления. «Что вы каждому из этих малышей учинили – то вы Мне учинили». Я не уверен, точно ли цитирую, – не буква важна, а смысл. Детей бьют кнутами, бьют, не оставляя следов, – хорошо обученные палачи умеют и это. В Лодзи – в обетованной земле нашего народа! – родители убили собственных детей, а тела спрятали в бочки, которые держали дома. И в Лодзи есть дикари, охотящиеся за человеческими шкурами! Потому я и родился в Ва довице – чтоб народу грешить непо вад но было. Я рожден, чтобы от порока, от дикости этот народ отвратить. Господь порой увлекается символичными шарадами, у него ведь целая вечность на то, чтобы их разгадать. – Папа полной грудью вдохнул воздух – было очевидно, что это доставляет ему удовольствие. – Люди только-только перестали быть животными. Они свежевыпеченные, еще пахнут кровью.
– Я пойду в Ченстохову[77]летом. Вместе с варшавской интеллигенцией. Пешком. – Марек без колебаний отказался от отпуска.
– Конечно, иди. Богомольная прогулка тебе не повредит. Но дело-то не в этом. Ведь святой образ – не окошко на почте: открылось – и видишь Святенькую Девушку… Нет. Ты, Марек, – соль земли этой…
Зазвонил телефон.
– С работы, – предположил Марек. – Я возьму выходной – не могу иначе поступить.
– Нет, – остановил его Папа. – Иди на работу. Духовный диалог не должен мешать тебе выполнять свои обязанности. Видишь ли, сын мой, Польша, вступив в Европейский союз, будто во второй раз прошла крещение – теперь уже экономическое. К сожалению, во второй – экономической – Реформации она участия не принимает.
– Я буду позже, у меня сейчас важная встреча, – торопливо ответил Марек секретарше и положил трубку, не отрывая взгляда от Папы.
– Нет-нет, это мы с тобой поговорим позже. Портфель, сын мой, – напомнил понтифик Мареку, который походкой лунатика направился к выходу из дома.
Клара задержалась в кабинете, отвечая на звонок пациента. Он отравился бараниной, политой каким-то неудобоваримым жиром.
– Вы где? В Ираке? У врача были? Я понятия не имею, что иракцы добавляют в пищу. Нет, абсолютно нет. Не принимайте больше витамин С – вы ведь не простужены.
Она взглянула в приемную. В это время там уже никого не должно было быть. Но в ванной горел свет, из крана текла вода. Стул прикрывала знакомая джинсовая куртка, из-под которой выглядывали розы.
– Яцек?
– Сюрприз! – отозвался он из ванной. – Я приглашаю тебя на ужин.
Клара отстучала SMS Юлеку: «Не смогу».
– Почему? – спросил он уже по телефону.
Вошел Яцек с букетом.
– Сегодня я не принимаю, уже поздно. Позвоните завтра, – произнесла она преувеличенно сухо.
– Но я уже у кабинета! – настаивал Юлек.
– Категорически – нет.
– Он там, с тобой, да?… Ну хотя бы пропиши мне что-нибудь обезболивающее, – дрогнувшим голосом попросил Юлек.