– Его наполнит поколение JP– 2.[84]
– Угу. В Польше к поколению JP– 2 принадлежат и старики, и дети, а кто не принадлежит, тот извращенец. – Папа игриво перегнулся за пределы фотографии и грациозно повел рукой. Голос его при этом заиграл актерскими модуляциями. – Но ведь светский вариант милосердия – терпимость, неужели это так трудно понять?
– Я тут ни при чем, я ничего не могу сделать, Кароль, я гетеросексуал. – Марек на всякий случай отодвинулся от фотографии подальше.
– Ты гетеро, а они гомо, и они тоже ничего не могут с этим сделать! – уже по-отцовски прикрикнул понтифик на Марека. – Они – тоже звено в цепочке планов Господних. Они необходимы. Они – Меркурии, посредники между Олимпом, на котором живут мужчины, и юдолью слез, в коей пребывают женщины. Ясно тебе?! Существует определенная иерархия совершенства. Человек происходит от обезьяны. От мужчины происходит гомосексуалист, а от гомосексуалиста – женщина, венец творения. Не впадай в грех мужской гордыни. Люцифер тоже возвышал себя и был изгнан из ангельских чертогов.
– Я люблю женщин.
– Ты уважай их, сын мой. Не насмехайся над жениной подругой, Марек, не будь надменным со своей верой! Ты когда-нибудь видел Клару за работой? Она этими своими иголочками-булавочками духовное тело пациентам приметывает, к примерке готовит. Она дает больным утешение – утешение в надежде.
– Но это нью-эйдж!
– Если существуют сферы, которые ты со своим католицизмом постичь не способен, это еще не значит, что там нью-эйдж, сынок! Разве колокольчик на ветру кому-то мешает? Разве он отрицает воскресение Христа? Миллионы таких колокольчиков еще зазвонят, возвещая о Его Втором пришествии. У одних точный склад ума, они строят гидроэлектростанции. Другие по сути своей поэты, они наполняют себя энергией кристалла, созданного силами природы Господней. Ленин, пройдоха, придерживался хитрой теории: истина, мол, – за ширмой, которая приподнимается по мере развития науки. Откуда же нам знать, что завтра откроет эта ширма, что окажется научной истиной? Впечатлительные люди предчувствуют многое. Больше смирения, меньше обвинений, сын мой. Христианство – религия любви. Достаточно любить, все остальное – административные вопросы. Общественное положение, все эти разделения – православие, лютеранство… То, что ты каждый день читаешь молитву, не решает проблему. Некоторые перебирают бусинки четок и путают это с перистальтикой католицизма… Марек, больше возвышенной любви, больше откровенности, меньше страха! Говорил ведь я: не бойтесь!
– Минутку, минутку, давай систематизируем. Ты что, стал феминистом?
– Навеки! Неужели ты полагаешь, что эволюция была исключительно у мужчин, а у женщин только овуляция? Христос был духовным андрогином, и невозможно, чтобы он отвергал один из двух полов. Феминизм не ограничивается требованием всех мужских привилегий для женщин. Феминизм взывает к истинной гуманности. Покажи мне в Евангелии хоть одно предложение, которое бы неоспоримо отвергало право священства женщин. Да, конечно, они и так прислуживают у алтаря, причем чаще всего на карачках – пол моют. Это современные святые Вероники,[85]но на их тряпичных полотнах не образ Божий, а грязь действительности. Вот к чему сведена жизнь духовной подруги мужчины!
– Я тебе не верю. Строишь из себя католика, а сам протестант.
– Ну, раз слушать тебе легче, чем думать самому, то что тут поделаешь…
– Ты противоречишь сам себе, своему учению. Я как-то купил «Память и самоопределение».[86]Вот там ты говоришь истину. Ясно и просто – о традициях, о патриотизме…
– Разве я не написал, что поляки склонны преобразовывать собственные комплексы в добродетели? Причем делают это мастерски.
– Этого я не читал, у меня мало времени, но я не верю, что ты это написал.
– Значит, это будет в следующем издании, голубом. Небесном… Да не нервничай ты, Марек, я не морочу тебе голову. Отсюда действительно все видится иначе. Перспектива другая.
– Другая? А как же неопровержимые истины? Неужто релятивизм уместнее?
– Марек, милый, человечество так и не поднялось над уровнем капризного ребенка, вот и получило погремушку теодицеи.[87]Теперь то играет ею, то отшвырнет прочь, то треснет кого-нибудь этой погремушкой по голове, то грызет ее… Тебе нужны доказательства? Пожалуйста. Собственным духовным развитием – не транслированием коллективных молитв, а подлинным самоусовершенствованием – интересуется один процент человечества. Остальное идет проторенной дорожкой. И уже многие тысячелетия дела обстоят именно так. Погляди, индоевропейские народы обожают тройственность, будь то в общественной жизни, будь то в религии. Евреям едва удалось очистить Яхве от всяких посторонних божеств, а христиане в индоевропейском Риме быстренько снова создали себе Святую Троицу. Впрочем, не важно, это лирическое отступление, но оно ведет к современности. Три великие религии, родственные между собой, – иудаизм, ислам и христианство, – соотнося с тройственностью древнейшей индоевропейской религии – индуизма. Брахма, высшая ипостась Троицы, настолько могущественный, что его и не изобразить, – это иудаизм с его идеей огромного могущества Господа и запретом изображать Его. Вишну, милосердный пастырь с овечкой, – точь-в-точь христианство. Шива со своим навязчивым синдромом секса и смерти – ислам, религия, которая обещает рай с гуриями, а на Земле держит женщин в мешках и плодит террористов-смертников, устрашающих Запад.
– Ну и что из этого следует? Интеллектуально насыщенная бессмыслица.
– Марек, дорогой, а кто сказал, что мир обладает смыслом? Некоторые цепочки событий в этом мире, возмолено, и ведут к апокалипсису, но к морали не ведет ни одна. Ты лучше займись чем-нибудь, собирайся на работу.
– Ты не благословишь меня?
– Представь себе, нет.
– Santo subito [88] … нет?
– Подойди ко мне и ничего не говори больше. Взамен благословения я дам тебе поучение об истинном браке.
Марек покорно встал перед фотографией.
– Когда неисчислимое множество существ – огромная процессия отцов и матерей, тянущаяся из глубокого прошлого, – дает обет верности нескончаемому потомству, поколениям, которые только должны появиться на свет, – вот это и есть истинный брак.
Лупа в металлической оправе лежала на книге, которую Павел отложил в сторону. Окружность выпуклой линзы вырезала из слов шары: нечеткость у их краев создавала иллюзию быстрого движения, будто буквы кружат по орбитам, невидимым глазу. Павел использовал лупу не для чтения: с ее помощью он искал клещей и блох в шерсти своих собак. Пати спала, в ее тело вжались щенята, свисающие с сосков желтой бесформенной бахромой. Недоверчивый Найденыш прятался в прихожей.
Лупа нужна была Павлу и для того, чтобы разглядывать строение тел экзотических насекомых, подвешенных в рамках над рабочим столом, – индийского палочника, изумрудной бабочки из Малайзии и цикады. Человеческие души он мог разглядеть без специальных приборов, невзирая на попытки пациентов скрыть истину. Здесь все тайное становилось явным. Люди умаляли свои провинности, умалчивали о пороках, но в процессе терапии эти, на их взгляд, мелочи возрастали до размеров грехов и трагедий. В кабинете врача беззвучный язык тела порой взрывался криком отчаяния.
Клара, его прекрасная Клара, которой Павел восхищался, сидела напротив, поджав под себя ноги, лгала и от этого становилась некрасивой. Ее жесты противоречили словам. Говорила, что радуется своей беременности, – и обхватывала себя руками, будто желая защититься от чего-то. Уверяла, что рассталась с Юлеком, – и потирала кончик носа, а это свидетельствовало о том, что она не верит собственным словам, произнесенным минуту назад.
– Я не разбираюсь в делах, не знаю, как оформить фирму на другого владельца, ничего не смыслю в налогах… Для этого у меня есть бухгалтер, – барабанила Клара пальцами по ребру стакана. – Я прислушалась к себе – так, как ты мне советовал. – Она должна была доложить Павлу, как прошел короткий разговор с Юлеком. – Он появился у меня в кабинете – помятый какой-то, невыспавшийся. Много говорил о жене: жена, жена, он зависит от ее денег… деньги… и где-то там, далеко, – я. Он не может отказаться от фирмы… а я понимаю, что он не может отказаться от жены. У него ответственность. Останься он сейчас один, ему пришлось бы все начинать с абсолютного нуля. А я думаю: должен ли абсолютный ноль становиться отцом?… Впрочем, я бы ему поверила, если бы… – Она рванула из коробочки бумажный платок.
– …если бы?
– Если бы врал он лучше.
…Она простила Юлеку внезапное исчезновение – он довольно убедительно оправдывался, но вожделение имитировал из рук вон плохо. В том, что касается собственного тела, притвориться, сфальшивить невозможно. Его страсть была искусственной, заимствованной из их прошлого. Вот он прибежал и вынужден прощаться – как же, всему виной его супружница, femme fatale,[89]имеющая над ним непреодолимую власть исключительно в силу предоставляемых кредитов. Страданием он заряжался от плеера в кармане – Кларе слышны были жалобные оперные причитания из висящих на его шее наушников.
– Так сложилось. – И он ушел.
Разумеется, так сложилось. Я ухожу и оставляю тебе машинку для пыток, она заводится механически, но твоя память будет заводить ее автоматически.
– Ты сказала ему о беременности?
– Угу. И ты не поверишь, он поцеловал мне руку.
– Многозначительный жест.
– Павел, пожалуйста, перестань.
– Ребенок от него? – кивнул Павел на еще плоский живот Клары.
– Наверное…
– Анализ сделаешь?
– Вообще надо бы в моем-то возрасте… И я бы точно узнала, от кого ребенок… – На самом деле Клара жутко боялась чудовищной иглы, с помощью которой берут на анализ немного околоплодной жидкости. – Но это риск выкидыша. – Ей была известна статистика неумелых анализов подобного рода.
– А Яцеку ты сказала?
– Нет… Я его не хочу… Он не заслуживает…
Она прикрыла отекшие ноги пледом, который весь был в собачьей шерсти.
– Не заслуживает ребенка?
– Ну, я скажу ему через месяц, через два… – Она старалась отодвинуть от головы Яцека гильотину правды. К ней самой эта правда пришла гораздо деликатнее: текла по канальцам предчувствий, просачивалась сквозь частички времени, позволяя к себе привыкнуть.
– Так кто же будет отцом?…
– Я куплю квартиру и буду жить одна.
– Радикальное решение. А вот предположим, что ты сойдешься с Юлеком, – она было запротестовала, но он жестом остановил ее, – а ребенок окажется от Яцека…
Можно было бы рассказать Кларе о бурой мыши – единственной в природе самке, которая хитростью сравнима с женщиной: когда появляется новый, более сильный самец, бурая мышь избавляется от беременности. Но такая притча оскорбила бы ее.
– Я боюсь его депрессии. Мне одной было трудно, а уж если ребенок… Что я сказку ребенку? «Папочка у нас больной и недееспособный»?
– Возможно, его депрессия – однократный эпизод и больше никогда не повторится…
– Мне и этого хватило… Люди меняются… Я не знаю, что у него внутри, кто он на самом деле. Мне это все слишком дорого стоило. Я больше не хочу.
– И ты тоже говоришь о деньгах, как Юлек.
– Я?
– «Мне это все слишком дорого стоило».
– Павел, не придирайся к словам, я не твоя пациентка. Ты не вылечишь меня. Никто меня не вылечит. Я взрослая. Я знаю, чего хочу.
– Хочешь ребенка?
Клара не ответила. Да он и не слушает ее, а только переспрашивает, проверяет, как когда-то перед сессией проверял, хорошо ли она подготовилась. Со времен учебы изменилось только то, что теперь он на месте экзаменатора, – восседает на своем троне врача весь такой важный, среди полок с книгами, встроенных в стены довоенного каменного дома, и предлагает пациенту одноразовые платочки. Использованные валялись на плетеном ковре с тибетским узором. Пять, шесть… Клара насчитала десять. Десять засморканных, заплаканных свидетельств ее поражения.
– То, что у тебя есть деньги, – замечательно, – ласково заметил Павел.
– Да, сейчас это важно.
– Важнее, чем Юлек и Яцек? – усомнился Павел.
– Важнее всего ребенок. А у этих… свои проблемы.
– Клара, беременность не может быть местью.
– Местью за что? За их идиотизм и трусость?
Он погладил ее по голове.
– Клара, у меня найдется для тебя комната, и она всегда в твоем распоряжении. Днем и ночью. Рядом парк, дорожка для матерей с колясками.
Она наконец заметила, что машинально выдергивает нитки из пледа, и смяла их в комок. Детская коляска – это уже что-то очень конкретное.
– Я скучаю по нему. Ненавижу – и скучаю. Это все гормоны, да?
– Разновидность любви.
Он редко употреблял само это слово – «любовь». Идеал любви, некогда воспетый в стихах и легендах, был для него фантастичен и потому неубедителен. А то, как упавшую с пьедестала святости любовь ныне пытаются реанимировать в сериалах и эстрадных шлягерах, и вовсе не укладывалось в какой-либо литературный жанр. Прежде напряжение страсти удовлетворялось в мягких мещанских гостиных, а теперь требуется разрядка еще и в психотерапевтических кабинетах. Когда к Павлу приходили несчастные влюбленные, он, не обнаруживая своего цинизма, выслушивал их, посматривая на насекомых под стеклом. Тела, четко разделенные на голову, туловище и брюшко. Природа, руководствуясь первобытным чутьем, абсолютно правильно разделила мышление, пищеварение и наслаждение размножения. А у млекопитающих, увы, брюшко соединено с туловищем. Хуже того: человек всегда претендовал на главенство разума, силился подчинить ему телесные порывы. Но в любовном безумии, как и в психозе, влечения вырываются наружу – выпячивается брюшко! В своеобразном психическом «мешочке» годами накапливаются обиды и комплексы. Пытаясь соединить потребности брюшка с голосом разума, несчастные изгибаются в самые уродливые психологические фигуры. А все для того, чтобы, отбросив прочь ограничения, налагаемые здравым рассудком, изведать счастье червей и насекомых. Ощутить экстаз самца богомола, которого пожирает самка, наслаждение фиговой мушки, умирающей тут же после совокупления.
– Гормоны беременности? – Павел задумался, разламывая скорлупку фисташкового ореха. Цвет орешков гармонировал с зеленоватыми обоями, выбранными по английскому каталогу, – вот она, вершина мещанского уюта. – Гормоны – наши суфлеры, жаль только, что мы разучились понимать их язык, – процитировал он свое излюбленное определение. Такие определения подобны плацебо: в них нет смысла, но они подходят к большинству случаев, с которыми имеешь дело.
– Но ведь мы – существа более сложной организации, нежели животные. – Клара знала о его увлечении эволюционной психологией.
– Мы слишком сложные существа. Именно поэтому я и упрощаю.
– Тогда скажи мне, почему я не сделала ничего, чтобы удержать Юлека? Я его, можно сказать… выбросила… – Она махнула рукой и опрокинула коробку с платочками.
– И твоя мать не боролась за отца…
– Павел, если тебя бросают, за что тут бороться? Возвращать кого-то – значит, обращать в свою веру… Разве любовь – это религия?!
Собака, не привыкшая, чтобы на ее хозяина кричали, настороженно приподнялась, потревожив спящих щенков. Те запищали, пытаясь снова отыскать утраченные соски.
– Извини. – Клара запихнула платочки обратно в коробку. – Павел, я реву от страха.
– На то я и есть, – присел он перед ней на корточки.
– Ты меня экзаменуешь.
– Нет, я только задаю вопросы, на которые ты сама должна найти ответы и принять решение.
– Ладно.
Спазм в желудке, мучивший ее несколько дней, кажется, прошел.
– Но я могу сделать тебе подарок. Вот этот зарезервирован специально для тебя. – Павел вынул из «манежа» щенка, больше всего похожего на мать. – Дети легче воспитываются, когда в доме есть собака.
– Ага, я с животом и собака. Подтирать за ним лужи, гулять…
– Нам не к спеху, – проговорил он от имени щенка, – мы подождем. Пока что твой песик будет у меня. Как же нас зовут? Нас зовут… – Он приподнял мордочку щенка, словно тот ожидал Клариных предложений.
– Не хочу я собаку!
– Нехочуйский. Ну, старик, фамилия у тебя уже есть, а до имени еще дорасти надо, – вернул он щенка обеспокоенной Пати.
Павел проводил гостью в прихожую, которую переделал из коридора, отвоевав его у соседей в судебном порядке. Он помог Кларе надеть пальто, сам застегнул пуговицы и продел под воротником кремовый шарф. Раньше он был любезен с Кларой, время от времени – галантен, но замашек опекуна она за ним еще не замечала.
– Ах да, чуть было не забыл. – Он вернулся в комнату и принес справочник, раскрытый на нужной странице, придавленной лупой.
– Твои знакомые лечат сумамедом вовсе не зубы.
– Да не болтай почем зря…
– Чутье подсказывает мне, что это хламидиоз. – Он указал в книге подчеркнутое место: «Болезнь, передающаяся половым путем…»
Клара могла и не читать – помнила. У нее промелькнула та же мысль, когда Иоанна дала ей прочитать листок-вкладыш к антибиотику. Но она склонна была поверить скорее в собственную медицинскую некомпетентность, чем в то, что кто-то из Велицких был неверен в браке. Марек, конечно, перец еще тот, но перец на привязи: католические проповеди сделали свое дело. Иоанна во время учебы гуляла с двумя-тремя парнями одновременно, но после брака ее любвеобильность нашла себе выход в чрезмерной материнской любви.
– Вот загадка, – захлопнул Павел справочник. – Супруги в одно и то же время принимают сумамед, и у них нет ни ангины, ни бронхита, ни рожи. Дополнительный вопрос: кто кого заразил?
Клара оперлась спиной на мягкую стену. Звуконепроницаемые пластины под тиснеными обоями гарантировали сохранность врачебной тайны и защиту от шумного вмешательства соседей. Приглушенные таким образом голоса приобретали интимные нотки.
– Это невозможно. Если их знать… Она бы никогда не изменила мужу.
– Иоанна? – Павел иронически усмехнулся. – Да? – Он был уверен, что речь идет об Иоанне. – Наводящий вопрос: почему лекарство от венерической болезни прописывает дантистка? Ты ее видела?
Клара пожала плечами:
– Мимолетно.
– Этого достаточно. Мы правильно оцениваем человека в первые три секунды, все остальное только сбивает с толку. Расскажи, какое было первое впечатление.
– Фифочка, женские прелести напоказ: выпяченный зад, грудь вперед, бабета… – увлеклась Клара описанием.
– Дальше, дальше, – поощрял ее Павел. – Какие ассоциации?
– Задница, грудь, бабетта, ну… многоэтажный торт… – Клара слушала себя с возрастающим удивлением: откуда в ней столько ехидства? А вот и вывод: – Многоэтажный торт… свадебный торт?
Вот он – предмет мебели, ради которого ее муж разрушил дом, оставил семью и детей. Кровать…
Иоанна лежала на кровати, обложившись подушками, будто запасами жира на черный день, на время голода, когда она будет по нему выть.
Под боком – поднос, накрытый льняной салфеткой, на котором успокоительные настойки и коробочка ксанакса, которую привезла Клара. Дети у матери. Иоанна должна прийти в себя, приготовиться к возвращению Марека.
Они должны попробовать еще раз. Она встанет, накрасится, оденется. Выйдет из спальни. Мать привезет детей. Марек, как обычно, войдет через террасу, и они сядут за стол обедать. Страх потери вновь объединит их в семью. Они снова привыкнут к самовосстанавливающемуся счастью повседневности – к тому самому счастью, которое Марек в один прекрасный день, вернувшись с работы, разрубил своим признанием:
– Я влюбился. Ухожу. – Казалось, собственная искренность удручила его.
Чашка выскользнула из рук Иоанны, смазанных кремом, – она только что вскапывала в саду грядки.
Это было самое ужасное мгновение в ее жизни. Чашка из серии «Мария», купленная много лет назад, кувыркнулась в воздухе, ушком вниз – как головка ребенка, который занимает правильную позицию перед выходом из матки. Падение было неминуемым, как родовые схватки, – после них уже ничего не будет так, как прежде.
Иоанну били судороги – все ее тело содрогалось в панике. От чего защищаться? Что спасать? Звон разбитой чашки вырвал ее из оцепенения. Неведение и самообман рассыпались, разлетелись на множество острых ранящих осколков.
– Влюбился… – безотчетно повторила она.
– Да.
– В кого? – Из-под халата видны были ее короткая девичья сорочка и босые ноги.
– Это не важно.
Он не снимал пальто, не разувался, как обычно делал дома, а стоял словно чиновник, взывающий к закону – на этот раз к закону о своей свободе.
– Ты спятил? Мы женаты, у нас дети… а ты – «не важно»?!
– Она здесь ни при чем. Она ни в чем не виновата.
– Кто? В чем?
«Он защищает другую, заступается за нее? Она для него важнее?» – Иоанна чувствовала себя ограбленной – у нее украли ее привилегии. Ей еще хуже, чем тем арабским женщинам, которые каждую минуту готовы принять мужнин приговор: «Я тебя прогоняю». И они убираются прочь, обвешанные украшениями, которых никогда не снимают, – единственным полагающимся им имуществом. Имуществом Иоанны был ее брак.
– Я заберу некоторые вещи, поговорим потом. – Он даже не взглянул на нее – не бросил ей этой милостыни.
– Ничего ты не заберешь и никуда не пойдешь. Скажи мне…
Мысленно она пыталась соединить разрозненные обрывки подозрений, словно разбитый фарфор. Эльжбета. Частично она заняла их дом уже тем, что постоянно фигурировала в разговорах: «Эльжбета советует то, Эльжбета советует это, Эльжбета сказала, Эльжбета рекомендовала, да неужели же Эльжбета не разбирается?» С новыми белыми зубами Марек помолодел. Он стал больше работать, у него пропало желание нежничать, заниматься любовью.
– Скажи мне, это она? – спросила Иоанна, указывая пальцем на его рот.
Охотнее всего она бы кулаком выбила ему зубы, выдрала бы их вместе с корнями.
– Да.
– Ты сошел с ума. Эта скурвленная бабища?!
Марек съежился – бич оскорбления задел и его.
Иоанна быстро классифицировала в голове эмоции, отделяя их от здравого смысла. «Если оскорблять, бросаться на него с кулаками, это только облегчит ему бегство. Вопль: "Убирайся!" тоже усугубит дело – в суде он скажет, что я выгнала его из дому. Стоп… В каком суде? Развода не будет. Он сошел с ума».
– Марек, раздевайся, садись… Это твой дом, ты не должен никуда уходить.
– Нет, я все сказал. Я не буду тебе лгать.
– А дети? Их тоже уже…
– Как-нибудь договоримся. Я буду их забирать на время или здесь видеться… Они поймут. В школе столько детей, у которых родители…
– «Договоримся»? С Богом ты тоже договоришься? Он отпустит тебе все грехи на исповеди?
Марек ушел в ванную. Иоанна встала под дверью.
– Давай пригласим ксендза, – поскреблась она в дверь.
Она сумеет сама себе быть адвокатом. Марек не слушает жену, но ведь он пока еще ее муж!
Иоанна заглянула в ванную. Марек собирал туалетные принадлежности. Его коричневый портфель, всегда полный бумаг, был пуст и, как вакуумный шлюз между ее миром и миром другой женщины, втягивал в себя зубную щетку, бритву…
– Останься, сядем и поговорим, как люди… После двадцати лет брака не уходят вот так, без причины, Марек, приди в себя!
– Я никуда не исчезаю, я буду на телефоне. Так будет лучше, честнее. И мне не нужен ксендз, я буддист.
– Что? Ты ведь ходишь в костел…
В воскресенье они были на мессе. Он не принял причастия, что удивило Иоанну, но у них там в «Opus Dei» свои порядки, подумала она тогда и не стала задавать вопросов. Разве можно сменить веру за одну неделю? А жену – за один день?
– Буддизм не запрещает ходить в костел. Названия – лишь ограничения, накладываемые на дух. – Он произносил слова машинально, думая о чем-то другом. – Буддизм – это не выбор, это необходимость.
– Чья постель, того и религия?[90]Таков твой выбор?
Просто сказать «это она переделала тебя» означало бы признать ее преимущество. Иоанна решила вообще не упоминать об Эльжбете, об этой сволочной бляди, которая подлизывалась к ней, притворялась другом семьи и выпытывала домашние секреты. Небось она терлась об него сиськами, когда «поправляла пломбочки», гладила его по щеке: «У меня не бывает больно, я не отягощаю себе карму чужим страданием. Я буддистка, это скорее философия, чем религия».
– До этого нужно дорасти. – Он оставлял позади жену как низшую, изжитую форму своего развития.
Иоанна чувствовала, как в ней поднимается ярость. Сейчас она была способна разорвать его в клочья. Но потерять контроль над собой означало потерять очки. Потом, вместо того чтобы разговаривать, она вынуждена будет извиняться, и у него появится преимущество… Да оно у него уже есть: это ведь он диктует условия, сообщает, когда придет и что будет делать дальше. Прежде чем он ушел, Иоанна вынудила его согласиться на сеанс брачной терапии.[91]
На пороге Марек огляделся, не забыл ли чего. Фотография понтифика покрылась каплями влаги, стекающей с лиловых веток сирени, срезанных Иоанной после дождя и поставленных в вазу на серванте.
«Ты знаешь, с каким трудом я на это решился, – мысленно обратился Марек к Папе. – Я весь изломан – Габрыся, мальчики… Иоанна не сделала мне ничего плохого, я ее люблю. А то, что я тебя не послушал… Что ж, я сам себя не слушаю. Говорю себе: Марек, останься… и ничего не выходит. Ты же видишь – это сильнее меня».
– Я пошел, – тихо сказал он на прощание Иоанне.
– Чем я могу вам помочь? – вежливо спросила врач.
Ее не замаскированная одеждой полнота, пожилой возраст, очки в старомодной коричневой оправе растрогали Иоанну, у которой и так глаза были на мокром месте. Эта женщина была похожа на ее бабушку. Бабушка приводила малышку Асю в свой овощной магазин, брала ее на руки, утешала, когда она капризничала. Взрослая Иоанна, спускаясь в подвал и вдыхая запах гниющей моркови и проросших картофельных клубней, словно возвращалась в свое пронизанное солнечной беззаботностью детство.
Открытые взору молочно-веснушчатые плечи психоаналитика, казалось, поощряли к тому, чтобы, как ребенку, припасть к ней на грудь и поведать свои отнюдь не детские проблемы.
– Слушаю вас. Чем я могу помочь?
Нескольких фраз Иоанны, едва сдерживавшей рыдания, и нескольких неохотных ответов Марека хватило для того, чтобы врач смекнула: шансов у этой пары нет.
– Если вы, – она обратилась к Мареку, – считаете, что приходить ко мне не было смысла, то почему же все-таки согласились прийти?
– Жена настояла, – признался он, поправляя галстук.
С тех пор как Марек влюбился в Эльжбету, в ее гладко выбритую киску, он нечасто говорил правду. Но вот сказал – и смелость, долго подавляемая необходимостью изворачиваться перед законной супругой, внезапно проснулась.
– Никаких поучений я слушать не стану, поскольку ничего нового не узнаю. Это напрасная трата времени и денег! – выкрикнул он в лицо Иоанне. – Вот, пожалуйста, – выхватил он из внутреннего кармана пиджака бумажник и отсчитал половину гонорара. – Прошу вас. Большего вы, пани, не заслуживаете.
Лишняя жена и ненужная врач остались одни в просторном кабинете – слишком много места, и в то же время слишком тесно. То же ощущение, с уходом Марека, преследовало Иоанну и дома. Она бродила по одноэтажному коттеджу, перебирала вещи, откладывала в сторону те, что он не успел забрать. На верхней полке раздвижного шкафа она нашла папское благословение их брака, оправленное в рамочку. Серийная продукция Ватикана, рассчитанная на пилигримов. В заготовленный бланк с факсимильной подписью и печатью Иоанна Павла оставалось лишь вписать имена. «Подождал бы несколько лет – и можно было бы вписать другое имя»… Иоанна бросила благословение в черный пакет.
А еще в шкафу мог быть кнут… Иоанна случайно нашла его после Пасхи, когда искала весенние ботиночки Мацека. Придвинула лестницу – и наткнулась на загадочную коробку. Изнутри выпал чек из секс-шопа.
– Марек, что это?
– Ох… – Он смешался. – Надо же было тебе это выискать…
– Зачем это?
Кнут был витой, из черной кожи, к концу сужающийся до толщины ремешка.
– Ну… понимаешь… – Пробуя бич, Марек хлестнул себя по пальцам.
– А-а, вам приказали, да? – сочувственно спросила она.
Соседка рассказывала ей, что мужчины, принадлежащие к «Opus Dei», практикуют самобичевание – такую умеренную разновидность умерщвления плоти, призванную вырабатывать самодисциплину и стойкость. Впрочем, кнут из шкафа вскоре исчез. «А я ему поверила, идиотка. Покаяние, как же. Да ведь он тогда уже увлекся буддизмом и вовсю забавлялся с этой блядью. Самому Мареку мысль о порке кнутом и в голову бы не пришла – он за двадцать лет супружеской жизни не выдумал ничего пикантнее шлепков по заднице. А у той девки – кнуты, черные кожаные прибамбасы… Да с кем же я жила, Господи?!.»
Иоанна, волоча пакет с мусором, подумала, что рамка пригодится ей для кондитерской. Она вставит в нее диплом за победу в конкурсе на самые вкусные пончики. Иоанна вынула из-под стекла благословение, разорвала его и смяла.
Она хотела было сорвать с серванта и поблекшую фотографию Иоанна Павла, но потом решила оставить. «Вот, посмотри-ка, Святой Отец, – сунула она понтифику под нос растерзанную картонку, – Бог создал женщину, а с мужчиной напортачил. Прости меня, – перекрестилась она кулаком и пренебрежительно махнула рукой. – Во что же он верил? – это я о Мареке. – Оставил меня и самого Христа… ради расфуфыренного идола?»
Иоанна никогда особо не жаловала ни обряды, ни ксендзов. Она исповедовала мужицкие устои предков: духовенству не верить, а Иисуса с Марией чтить. Иисус был истиной, а Марек предпочел абсолютную ложь. Все это время он лгал вовсе не для того, чтобы избавить от страданий ее, Иоанну; он лгал, защищая себя, лгал для собственного удобства. А в тот вечер, произнеся «ухожу», он, не церемонясь, вывалил прямо в доме остатки их рухнувшего брака – убирай, мол, сама, копайся во всем этом, ищи свою вину.