– Клевая тусовка! – кивнула Габрыся матери на все прибывающих гостей.
– Она обрезала косу?! – подсела рядом Клара. Ее сильно подведенные глаза и губы лишь подчеркивали грусть и печальную гармонию черт, незаметную в повседневности.
– Габрыся? Сама обрезала и даже не пошла к парикмахеру подровнять, – понизила Иоанна голос. – Схватила ножницы – и чик-чик. Отец должен был за ней приехать, но отменил встречу. Она навила косу на палочку, воткнула в цветочный горшок и отнесла ему в офис. Его не было на работе, так она оставила ему записку:
«Лучше цветы в горшках, чем срезанные», и увидела, что Марек убрал их фото со своего стола. Фотографии своей подстилки, правда, не поставил, но детей убрал. Тогда Габрыся сняла блузку и в лифчике пошла на конференцию директоров, продемонстрировав свой вколотый в тело корсет. С Мареком чуть инфаркт не случился – как же, его доченька, голая, с пирсингом, на людях!
– Разумная барышня, можешь за нее не бояться, – убежденно заявил Павел.
– Отплатила ему за все. – Иоанна постоянно следила взглядом за тем, довольны ли ее гости.
Павел отвязал Пати.
– Я пойду собирать ветки.
Он намеревался развести костер в старом песчаном карьере. С ним пошла Клара, ведя на поводке своего Нехочуйского. За кондитерской тянулся реденький лесок. На слабых ветках трепались одноразовые пакетики и ленточки, словно остатки декораций после карнавала покупок в пригородных торговых центрах.
Павел и Клара дошли до впадины, в глубине которой виднелся заржавевший ковш экскаватора. Сойдя вниз, они выбрали место подальше от деревьев; с одной стороны был пологий спуск, с другой – песчаный обрыв. Павел притащил пару заранее припасенных досок, на которых можно было сидеть, и обрубки пней; пригодились и ветки, которые они собрали по дороге.
– Апорт! – бросила Клара палку Пати, чтобы та не растаскивала сложенный хворост.
Павел уже не уговаривал Клару взять Нехочуйского. Со своим психотерапевтом он проанализировал, откуда у него потребность подарить Кларе щенка: это он сам, Павел, нуждался в нежности и, отождествляя себя с собакой, стремился отдать Кларе самую хрупкую часть своего существа. Клара, будучи беременной, искала у него поддержки: правильно ли она поступает, уходя от Яцека и порывая с Юлеком? Тогда, шутя, Павел сказал ей, что самое лучшее воспитание заключается в том, чтобы оградить детей от влияния мужчин. К такому выводу он пришел, выслушивая жалобы своих заплаканных пациенток. Он едва сдерживался, чтобы не сказать им правду: брак – это мезальянс, это союз особей, изначально принадлежащих к разным биологическим видам. Мозг женщины и мозг мужчины различаются между собой. Скрещивание родственных видов, к примеру осла и коня, – возможно, но это вредит потомству, поскольку рождаются бесплодные мулы. «Ваш, пани, брак, ваша любовная связь вредит развитию ваших детей – они вырастут мулами в эмоциональном плане!» Разумеется, он не мог так сказать, это было бы нарушением профессиональных принципов. Но когда он слушал все те ужасы, о которых рассказывали ему заплаканные женщины, его мозг реагировал не по-мужски, проникаясь всей полнотой сочувствия к ним.
Кларе, размышляющей над участью одинокой матери, он подсунул свежий номер «Science»,[94]в котором английские ученые опубликовали результаты исследований строения человеческого мозга у мужчин и женщин. Они пришли к выводу, что у мужчин слабее развиты лобные доли, отвечающие за общественные контакты и планирование деятельности, вследствие чего они способны точно и четко концентрироваться на одной области или же на одной проблеме, обнаруживая слабость в других сферах. Такая особенность функционирования мужского мозга ближе к состоянию аутизма, чем к норме.
– Неужели надо быть английским ученым, чтобы это обнаружить? – сказала Клара, возвращая Павлу журнал. – По-моему, для этого достаточно иметь отца, мужа, брата…
Павел размышлял, не предложить ли ему Кларе жить вместе. Она была единственным человеком, рядом с которым он сам приближался к тому состоянию, о котором ему часто рассказывали пациенты, – потеря контроля над собой, неразумные, ничем не оправданные поступки… Но он уже врос в свое одиночество. Да и за Кларой, увы, тянется хвост привычек, сообщающих ее жизни хрупкое равновесие – такое равновесие можно пошатнуть, всего лишь поставив тарелки на столе в ином порядке… Но Клара была очень важна для Павла. Ради нее он был готов имитировать любовь в миниатюре, довольствуясь ролью заботливого и нежного друга. Он, сторонник глубокого психологического анализа, к своему собственному случаю применил бы даже бихевиористскую терапию, которой всегда пренебрегал. Он бы дрессировал сам себя. Был бы собакой, слюноотделение которой зависит от колокольчика, возвещающего о времени приема пищи. Наградой бы ему стала не любовь – он не верил в нее, – наградой стал бы ребенок, возможность наблюдать его с самого рождения, отслеживать прогресс, процесс его превращения в полноценного человека… И, что немаловажно, – разгадать феномен: почему уже у двухлетнего ребенка интеллект выше интеллекта самой умной собаки?
Человек – самый жестокий хищник в природе, и этот хищник мечтает о безоговорочной любви. Как вот он, Павел. В ресторане, разрезая блюдо ножом, он боялся, как бы не ошибиться на несколько сантиметров и случайно не перерезать горло кому-нибудь сидящему рядом. До безумия же – а ведь безумие и есть истинная природа человека! – расстояние гораздо короче, чем те несколько сантиметров, это-то Павел знал из собственной практики. Однако такие откровения, как и предложение: «Давай жить вместе» – он должен оставить при себе. После того как Клара потеряла ребенка, это тем более неактуально.
Павел поднялся на обрыв. Из-под ног струйками осыпался песок. Павел не двигался. Внизу Клара играла с собаками, носившимися вокруг нее.
– Я прыгаю, – заявил он.
– Ага, как же.
– Честно, – придвинулся он к краю.
Если бы произошел обвал, опаснее падения был бы песок, которым бы его завалило с головой.
– Павел, отойди оттуда.
– Слишком поздно, – дурачился он.
– Отойди, ну отойди же, идиот!
Он послушался, сделал два шага назад, однако не сдался.
– Я сделаю это ради тебя, не могу больше! – Он разогнался и бросился вниз, скользя по песку, уверенный, что приземлится невредимым.
Мягко съехав, он оказался рядом с Кларой. На него сразу же запрыгнули собаки и принялись лизать ему лицо.
– Ну и зачем меня пугать? – легонько толкнула она его ногой в бок.
– А здорово! Прокатись и ты.
– Да ты что, – дотронулась она ладонью до живота.
– Попробуй.
– Как бы не так. Мне больше делать нечего.
– Не веришь мне?
– Верю. Ты бы лучше позвонил Иоське, пусть несет растопку, здесь одной спичкой не обойтись, – оценила Клара внушительную кучу хвороста.
– А возвращаться туда мы уже не будем? – Павел достал телефон.
– Нет.
Клару угнетала теснота в «Сладких словечках». Гормоны беременности еще не полностью улетучились из ее организма, и под их действием она по-прежнему остро ощущала запахи. Помимо дезодорантов, духов и пота – запахи возбуждения, запахи страха. Шквал чужих эмоций душил ее, смешиваясь с ее собственной растерянностью.
Она сидела и ковыряла палкой песок, докопалась до мокрого. Тем временем Павел по телефону уговаривал Иоанну:
– Расслабься ты наконец! Иди к нам. Оставь все на официанток и приходи сюда.
До Клары доносился возмущенный голос Иоанны и приглушенные возгласы гостей.
– Вместе с соседями приехал их районный ксендз – освятить помещение. – Павел отключил телефон. – Он уговаривал ее развестись в костеле. Сказал, куда надо за этим идти. Не поверишь – на Новогродзку, где театр «Рома».
– Ну и что? Отчего Иоанну это так взбесило?
– «Рома» ассоциируется с цыганщиной, плутовством и мошенничеством. К тому же Roma – это Рим, Римско-католическая церковь… Иоанна сказала, что это только через ее труп. Не станет она признавать недействительными столько лет своей жизни. Детей ведь недействительными не признаешь!
– Так что, получить развод можно?
– Не развод – это называется отменой брака. Ей нужно было бы доказывать ошибку относительно личности партнера.
– Какую еще ошибку?
– Ну, что Марек ее одурачил, все эти годы притворялся.
– Притворялся? Что за бред?
– Ксендз назвал это лазейкой. Подсознание – штука более последовательная, чем Церковь. К тому же подсознание не лжет. – Павел принялся ломать ветки для костра. – Подсознание не признает разводов. Даже в снах оно исповедует философию консервативной полигамии: вступать в новые связи возможно, разрывать старые – фигушки!.. Иоанна сейчас придет. После этого всего она на своего ксендза и смотреть не может.
– Бедняга.
– А я так не думаю. – Павел вытер руку о джинсы – Нехочуйский, вырывая у него палки, обслюнявил ему все пальцы.
Клара подозревала, что Павел ревнует ее к Иоанне, соперничает за ее внимание, используя при этом как свои психологические знания, так и откровения самой Клары. В чем-то он был походе на своих собак, приученных к команде «апорт»: когда находишься с ним рядом, ничего не отбросишь, ни от чего не открестишься, в том числе и от неудобных фактов прошлого, – все-то он подхватит и возьмет на заметку, во всем обнаружит тайный умысел или скрытый смысл. Ничего не упустит – ни события, ни жеста, ни неосмотрительно брошенной фразы. Он сжимает их в челюстях до момента, когда их можно будет предъявить в качестве обвинения.
– Мы нужны Иоанне, чтобы было кому восхищаться ее исключительностью. У нее есть возможность по-Божьему освободиться от Марека – так нет же, она умнее самого Папы Римского, католический развод ей до лампочки. Недавно, насколько я помню, она лежала пластом в костеле и пила освященную воду. Теперь она, видите ли, не хочет лишать детей отца, как будто мы живем при царе Горохе.
– Просто она тебе не нравится.
– Мне? Напротив, она мне импонирует. Красивая, энергичная. Всегда лучше всех – кажется, у нее на этом «пунктик». Жаль только, она еще не определилась, что ей больше к лицу – католический брак или католический развод.
– Слушай, ты, самый проницательный из всех психологов, – иронизировала Клара, – что же ты к Иоанне цепляешься, а о Мареке молчишь? Женщину обвинить легче, не так ли? Тем более если она здесь, молено сказать, под рукой, а Марек смотал удочки…
– Не делай из нее жертву. Когда ее все устраивало, она изображала набожную жену и детей отправляла к монахиням. Она ни разу слова плохого не сказала об этих болванах из правого крыла, потому что ей это было невыгодно.
– Она сама тогда думала так же, как они.
– Ага, тогда думала так, а сейчас думает иначе. Так ведь у Марека получилось то же самое! Только ему не повезло, он прокололся с этой фантастикой, и вышло немного цинично. Ну и к черту все эти приличия! Хиппи как говорили? Надо жить «здесь и сейчас». А мы так к нравственности относимся: «здесь и сейчас» приличия вроде соблюдены – вот и ладненько. А что было вчера и что будет завтра – не важно. Никаких тебе стрессов, никаких последствий, каждый день все сначала – по future, по past. [95] Только сейчас, и только мы! Марек с Иоанной всегда умели составить бизнес-план, добиться кредита, но как быть с планом жизни, что делать с ним? Само собой образуется? Дети помогут? Клара, как ты не видишь, они сами – дети! Ебнутые дети, которые к тому же вредят собственным детям! – Он ходил вокруг кучи хвороста, пиная песок носками ботинок.
– Ну-ка, ну-ка, дорогой мой Павел! А ты, значит, не ебнутое дитя? Ты – нормальный? Где твоя семья? Легче обижать самому, чем быть обиженным, не так ли?
– Легче, – сдался Павел.
Он стоял по другую сторону незажженного костра, памятуя, что у Клары был выкидыш и она еще не пришла в норму – реагирует на все чрезмерно эмоционально, нельзя сейчас с ней ссориться, подливать масла в огонь.
– Ты тоже ебнутый.
– Но я это хотя бы осознаю, в осознании и заключается зрелость. Я не ищу бегства, не пытаюсь скрыться в каких-то дебрях, не становлюсь наглецом, не стремлюсь к показухе любой ценой, не скрываю собственных проколов. Вот она, наша польская особенность: показать себя, наделать шума и продаться кому-нибудь подороже. Возьми любую из этих мазовецких принцессочек в шикарных тачках, которые им покупают вечно замотанные мужья-бизнесмены. Мужа такой принцессочки никогда нет дома, она не знает, с кем она вообще живет, что он делает, где он. Зато у нее мастерски поставленная челка, джип, на котором она по любому бездорожью ездит на массаж, и деньги, которых на все это хватает.
– А я? Что я сделала плохого? Сижу в этой яме, – она обсыпала его горстью песка, – и слушаю твои разглагольствования?…
Она была на него немного обижена за то, что он вовремя не разъяснил ей ее ошибок.
– А ты не мог сказать обо всем этом Иоанне раньше? – попыталась спрятаться она за подругу.
– О чем?
– Сказать ей, чтобы не выходила за Марека, не превращалась в богомольную идиотку? Раз уж ты все знаешь наперед, раз уж тебе известны все рецепты… Тоже мне гуру…
– Ну, не гуру, а кандидат в боги – в прыжках с трамплина, например, есть уровень «кандидат в прыгуны». – Павел сел рядом с Кларой. – Тебе холодно? – Он прикрыл ее своей джинсовой курткой. – А ты, лучшая подруга, – его подмывало доказать Кларе, что и ее доброта в действительности лицемерна; – ты тоже не говоришь с ней искренне. Ты рассказала ей о хламидиозе?… Истинная дружба – это близость, это жестокость правды. Но кто нынче способен на истинную дружбу?!
– Ну и зачем было ей об этом говорить? – Клара сбросила с себя куртку и поднялась. – Чтобы ей стало еще хуже?
– Трудно конструировать для себя образ мира, не располагая фактами.
– Я различаю, где факты, а где свинство. С фактом еще как-то можно иметь дело, а от свинства хочется только удавиться.
– Я не всеведущий – не знаю, какой из фактов окажется свинством, а какой – нет, поэтому и предпочитаю говорить всю правду.
Он не мог выдержать ее взгляда. Красота, эта гневная красота делала его беспомощным. Линза заходящего солнца приблизила Клару к нему. Он слышал ее учащенное дыхание:
– Ты ненормальный. Ты все оцениваешь и оцениваешь, анализируешь и анализируешь. Ты коллекционируешь чужие пороки и проступки, чтобы сравнивать потом с собой. Вероятно, с тобой что-то не в порядке.
– Не более, чем с тобой, – равнодушно произнес он.
– У меня все хорошо.
– У тебя было все хорошо. Лучшая студентка потока, мой идеал, Силачка и доктор Юдым в одном лице,[96]врач по призванию… И что в результате? Медицина полетела к черту, ты занялась акупунктурой.
– А ты, бедняжка…
– По крайней мере я уверен, что не сойду с ума и в один прекрасный день не отправлюсь в Гималаи!.. Еще недавно у тебя была своя жизнь, в которую ты, конечно, вносила какие-то поправочки, но небольшие… атут – раз! – беременность, и все встало с ног на голову. Так кем же ты была раньше?
– Я развиваюсь. Ты когда-нибудь слышал слово «развитие»?
– Ага, все вы постоянно развиваетесь, – махнул он веткой. – Яцек – страстный любитель подворий, ночами не спит ради великого дела оздоровления польских ландшафтов. Потом следующая великая миссия – «умные дома». Сегодня что у нас на повестке дня? Риги. Ты видишь в этом логику? Это ты называешь развитием? По-моему, это хаос. Хаос увлеченный, неплохо замаскированный, но – хаос.
Спускались сумерки и стирали линии, которые Клара чертила на песке. Павел пучком веток начертил свою, размазанную. Рядом бегали собаки.
– А ты последовательный, да? Так у тебя ничего и не меняется?
– Зато ваши изменения достойны зависти.
– Наши?
– Твои, Яцека, Иоанны, других знакомых. Вроде же образованные, интеллигентные, а сами – как слепые кроты. Если б хоть для себя рыли! – так вы же под собой роете. Как только кто-то из холмика высунется – глядишь, произведение искусства: там рига, там кондитерская, там развод, там любовник… Говоришь, ты разочаровалась в Яцеке из-за его болезни? И это говоришь ты, врач? А тебе ни разу не пришло в голову покопаться в себе, чтобы понять, почему все-таки он тебе опостылел? Значит, раньше, до его депрессии, все было просто замечательно? А может, ничего никогда и не было, а его депрессия – только повод для тебя отцепиться наконец от этого мальчугана, который носит за тобой сумочку…
– Павел, ты не имеешь права так говорить, – обиженно перебила она его.
– Имею. Я не вмешиваюсь в ваше счастье, так что не надо делать мне выговор. Я сам по себе.
– И мы с Яцеком теперь… тоже сами по себе? Потому что мы разошлись? Это ты хотел сказать?
– Нет. Вы обвиняете друг друга и никак не хотите разобраться и понять, что к чему. Разобраться в себе и друг в друге, выяснить, кто к чему стремится, что у кого за душой. Каждый вынужден платить – платить долг за себя самого, за свое существование. Я плачу, как умею, стараюсь не вредить, а помогать другим.
– Как же, помогаешь, – произнесла она с иронией, – это ведь твоя работа… Да ты и не представляешь, что это такое – подлинная ответственность за близкого человека. Ты жизнь знаешь лишь понаслышке… люди приходят к тебе и говорят, говорят… Я ухожу, – она высвободила ноги из кучи песка.
– Клара, давай не будем ссориться. Мы ищем друг у друга блох, как обезьяны. Дружба в том и заключается…
– Ты думаешь, я хочу поссориться?
– Я думаю, что некоторых вещей ты не знаешь, в частности о себе. О том и речь.
– А ты мне хоть когда-нибудь сказал правду? Я, говоришь, лгу Иоанне? А ты мне не лжешь? Мы столько лет знакомы, а я даже не знаю, что ты на самом деле чувствуешь, что обо мне думаешь…
Павел открывал и закрывал рот, подыскивая нужное слово. Оно было близко – Павел чувствовал его контуры, язык сам занимал необходимое положение… Да, слово было также близко, как близко была и сама Клара, которую уже едва можно было разглядеть в сгустившихся сумерках. Она стояла в песчаном котловане и, возмущенная, тяжело вдыхала терпкий прохладный воздух.
– Уже идут, – показала она на колеблющиеся огоньки, приближавшиеся со стороны шоссе.
Впереди шла Иоанна – шла быстро, почти бежала, будто хотела оторваться от своего кортежа, унизанного фонариками. За ней следовали шахматисты, развлекающие дам старыми шутками. Габрыся несла на плече радиоприемник, орущий хип-хопом, и обитатели дома престарелых в пику ему затянули «Шла девочка в лесочек».
Волнистые дюны на песчаных отвалах напоминали папиллярные линии, прочерченные ветром. А Папа говорит – Богом.
– Эй, а ведь это супруга шефа! Нравится вам, пани? – крикнул Кларе с крыши рабочий в оранжевой спецовке «Польских подворий». – Осина, конечно, хорошее дерево. Но блекнет от солнца.
– Где Яцек? – Клара задрала голову; ослепленная солнцем, она не видела, кто к ней обращается.
– Аде ж он будеть, как не у себя в риге? – ответил кто-то певучим голосом с провинциальным акцентом. Команда плотников из Пущи Кнышинской работала в «Подворьях» еще со времени основания фирмы.
Яцек строил ригу первичной, идеальной модели. Ригу образца славянского кафедрального собора, черпающую от дерева свою жизненную силу. Он подыскивал пропорции, выбирал оптимальный наклон крыши, сам перебравшись в ригу из офиса своей фирмы, расположенного поблизости. Пространство офиса, разрезанное на комнаты, ограничивало его воображение, а люди вокруг мешали сосредоточиться над проектом. С собой он взял компьютер, стол, электрический чайники матрац.
Клара застала его рядом с макетом, который он возводил уже на земле. Ее неожиданный визит не удивил его. В коротких штанах, словно прижатый к земле огромными размерами помещения, он напоминал мальчишку, который радостно смотрит на мать, приехавшую забрать его из лагеря раньше срока. Впрочем, Клара и так все это время была с ним, в его мыслях. Он думал о ней непрестанно.
– Чонок… – Он преодолевал действие лекарств, заглушающих эмоции, будто пробивался сквозь ледяную корку. – Чаю выпьешь?
У него был всего один стакан, да и тот грязный. Казалось, и горло его, пересохшее от волнения, было покрыто ржавым налетом ожидания. Весь он был полон предчувствием того, что неминуемо случится, самоедством и нескончаемыми воспоминаниями о прошлом.
– Жарко здесь, – задыхаясь, сказала Клара. – Жарко и темно.
Она встала у порога – на краю пустоты, заполнявшей ригу.
– У меня и окно есть. – Яцек вытащил из стены бревно, очищенное от коры. – Садись, – придвинул он к ней поролоновый матрац.
Вот так они когда-то начинали – у него дома был такой же матрац. Клара тогда переехала к нему с одним рюкзаком. Старую мебель из прежней ее квартиры они выставили во двор – решили не держать в доме никакой рухляди. Было просторно и красиво. Здесь тоже пусто – можно было бы начать все сначала.
Клара рассказала ему всю болезненную правду о последних трех месяцах своей жизни, присыпая рану солью подробностей – что, когда, почему.
Яцек сказал, что у него была тяжелая экзема, он до сих пор не может носить рубашек, но болячки уже затягиваются. Останутся шрамы, как у индейских юношей, прошедших посвящение в мужчины.
От напряжения черты у Клары заострились, она стала похожа на ту, чужую, которую когда-то стошнило после вина и она заперлась в ванной. «Я должна задуматься над собой», – сказала она тогда, впервые противопоставив себя их совместному прошлому. Яцек запомнил не столько тон ее голоса, сколько вой фена и запах подпаленных волос.
Горячая волна, поднимавшаяся откуда-то изнутри, ударила Кларе в лицо. «Если бы можно было ускорить время, чтобы этот разговор был уже позади!» – Клара мысленно убегала в будущее, прочь от этой будки, пропахшей смолой.
Ослепительное солнце пробилось сквозь неровные доски риги, и штрих-код света и тени лег на грудь Яцека, покрытую красной сыпью. Казалось, он этого не замечал. Не замечал того, что поселился внутри собственной фобии, разросшейся до чудовищных размеров.
– Клара, я не знаю, почему эта депрессия на меня напала. Фирма лопнула, я не знал, что мне делать…
– Что было, то прошло. Мы оба стали мудрее.
На глиняном полу стынет чай в стакане. Вокруг них кружатся пылинки, подсвеченные проникающим сквозь щели солнцем.
– Павел считает, что я не люблю себя. Возможно. Себя я могу и не любить… я люблю тебя. Если тебе это нужно… – Он не стыдился вымаливать для себя Клару, как милостыню.
Она увидела, как он исхудал. Плечи его вздрагивали.
– Яцек… здесь вообще не о любви речь…
– О чем лее?
– Не знаю.
Комар, привлеченный запахом вспотевшего тела, сел Яцеку на плечо, пробил слой влаги и кожу. Яцек не почувствовал укола, но заметил комара на себе и раздавил его. Остался след, будто от лопнувшего капилляра.
Клара вглядывалась в это алое пятнышко. Она тоже многого не чувствовала – лишь потом обнаруживая кровавые следы – след ребенка, следы людей, которых она любила…
Как врач, она знала: болезнь не навсегда заколдовала Яцека. Он выздоравливает. Его лицо больше не искажено скорбью. Он – самый близкий для нее человек, и приехала она сюда не затем, чтобы сказать ему: «я ухожу» или, напротив, «мы будем вместе». Она хотела сказать ему, что счастлива. Никогда прежде она не знала этого состояния: не веселая и не грустная, а просто – счастливая. Мир делал перекличку, и она была в списке присутствующих. С самого утра ей не терпелось встать, одеться, насладиться вкусом утреннего кофе – утренний ведь всегда крепче, чем тот, который пьешь в середине дня; резать хлеб, вести машину, сосредоточенно открывать упаковки с иглами, быть озабоченной, быть гордой. Все это мир уже приготовил для нее. Ей осталось только приспособить ко всему этому свой собственный ритм.
* * *
Благодарю Аню и Стаха Яхимеков из Усадьбы Гуцюв, а также Монику Зелинску за то, что они одолжили свои подлинные образы для моей вымышленной истории.