РЕПРЕССИИ 1850-х гг.
В 1850-е гг. давление государства на сторонников древлего благочестия достигло наивысшей точки; угроза закрытия Рогожского кладбища как старообрядческого центра приобретала все более и более реальные черты. В 1853 г. особый секретный комитет в Петербурге предписал министру внутренних дел «постепенное упразднение противозаконных раскольнических сборищ», в том числе скитов и монастырей без всякого исключения; престарелые жители которых подлежали переводу в заведения приказов общественного призрения. 21 декабря 1853 г. последовало высочайшее повеление о том, чтобы Преображенский богаделенный дом «подчинить ведению Совета имп. Человеколюбивого общества и ограничить значением благотворительного и притом временного учреждения до смерти, выбытия или перемещения ныне там призреваемых в правительственные богоугодные заведения».[51]
Согласно синодальной классификации 1842 г., Рогожское кладбище принадлежало к «менее вредным» старообрядческим согласиям, однако активное участие рогожцев в поисках архиерея и признание ими власти белокриницкой иерархии вызывали резкое недовольство государственных и церковных властей. Череда драматических событий 1854–1856 гг. явилась для рогожских старообрядцев большим духовным испытанием. 19 декабря 1853 г. умер старейший и авторитетнейший священник Ястребов. В марте 1854 г. попечители Рогожского кладбища Федор Васильевич Винокуров и Панфил Петрович Зеленов обратились к московскому военному генерал-губернатору А.А.Закревскому с прошением ходатайствовать перед императором о разрешении желающим поступать священниками и диаконами на Рогожское кладбище согласно правилам, принятым 26 марта 1822 г. (отменены в 1827 г.).[52] «И теперь остался один только священник и при том преклонных лет, – сетовали просители. – Оставшийся один священник не может исполнить для всех принадлежащих к Рогожскому клабищу нужныя священнодействия, но и этот священник может умереть, следовательно, остановится совершение всех таинств и обрядов богослужения».[53]
В начале 1854 г. группа прихожан во главе с купцом В.А.Сапелкиным (вместе с семьями около 100 человек) выступила с ходатайством об образовании на Рогожском кладбище единоверческого прихода; ей был передан и 23 сентября того же года освящен как единоверческий один из трех храмов – Никольский; все находившиеся там иконы, книги и облачения перешли в собственность нового прихода. Единоверцам была передана и колокольня, поскольку старообрядцам колокольный звон был запрещен еще в 1826 г. 21 ноября 1854 г. под давлением обстоятельств в единоверие перешел последний из числа дозволенных священников Петр Ермилов Русанов.
Правила об объявлении купеческих капиталов и соответственно причислении к гильдии на 1855 г. требовали от купцов предоставления свидетельства о принадлежности к синодальной или единоверческой церкви. Эта очевидная дискриминация купцов-старообрядцев вызвала довольно многочисленные, но не искренние переходы в единоверие в последних числах декабря 1854 г. Только через год, в 1856 г., старообрядцам было разрешено числиться в купеческом сословии на временном праве. В 1857 г. московскому Совещательному секретному комитету пришлось рассматривать целый ряд дел «об уклонении от единоверческой церкви» семейств купцов-старообрядцев, прихожан храмов Рогожского кладбища: Михаила Андреевича Мусорина, Афанасия Сергеевича Соколова, Василий Яковлевича Соловьева, Родиона Петровича Козакова,[54] Василия Васильевича Алексеева.[55] В январе 1857 г. был составлен именной список всех купцов, кототые при объявлении капиталов на 1855 г. представили свидетельство о присоединении их к православию и единоверию, а на 1857 г. показали себя и семейства свои «состоящими в расколе»; в этом списке оказалось 83 семейства, 410 человек, в том числе 54 малолетних.[56]
В связи с образованием единоверческого прихода остро встал вопрос собственности на постройки и имущество Рогожского богаделенного дома. Единоверцы как бывшие прихожане храмов Рогожского кладбища стали заявлять свои права на долю общественной собственности, принадлежащей богаделенному дому. Такие претензии являлись для властей удобным поводом для ослабления экономических основ и религиозного значения Рогожского старообрядческого центра.
На большой территории, приписанной к Рогожскому кладбищу, находилось около 50 различных зданий, возведенных в первой четверти XIX в. (с 1829 по 1878 г. никакого нового строительства не производилось).[57] Они располагались в южной части территории и с этой стороны примыкали к центральному храмовому комплексу. Но если церковные здания возводились по архитектурным планам и с учетом перспективного видения, другие постройки возникали хаотично, без общего плана и, видимо, без архитектурного разрешения и надзора. Это был живописный поселок из одно- и двухэтажных домов, частично каменных, а по большей части деревянных. В них жили члены церковного притча и – главным образом – призреваемые.
14 декабря 1854 г. по решению министра внутренних дел была создана комиссия для разбора призреваемых в Рогожском богаделенном доме.[58] 26 февраля 1856 г. согласно отношению министра внутренних дел С.С.Ланского дела комиссии были переданы в московской секретный комитет «для удобнейшего и ближайшего обсуждения в оном тех мер, какие полезно было бы принять к приведению в исполнение высочайшей воли о подчинении его (Рогожского богаделенного дома. – Е.Ю.), подобно Преображенскому, ведомству императорского Человеколюбивого общества».[59] Комиссия проверяла всех проживающих в богаделенном доме и обнаружила в числе призреваемых «более 300 человек помещичьих и других крестьян, иногородних мещан, отставных солдат и солдаток».[60] Секретный совещательный комитет на заседании 2 января 1857 г. принял решение, «поскольку содержание в раскольничьей богадельне помещичьих и других крестьян, равно иногородних мещан по существующим правилам не может быть допускаемо и по запросам, отправленным в губернии, они могут получить призрение на местах, то отправить их в свои губернии, оставив в Рогожском богаделенном доме только тех, кто не может получить призрения на родине или “из уважения к старости”».[61] Эта высылка практически прекратила существование женских обителей: осталось лишь 10 престарелых монахинь и шесть послушниц в Пульхерьиной обители.
Тогда же по канцелярии московского генерал-губернатора проходило дело «о строениях, находящихся в ограде Рогожского богаделенного дома».[62] По инструкции министерства внутренних дел 1854 г., комиссии для разбора призреваемых следовало «навести порядок» и с постройками: «ветхие деревянные дома за выбытием призреваемых следовало сносить; помещения, выстроенные на счет кладбища, по решению комиссии, тоже сносить». Попечители подали в комиссию 2 списка: в одном из них значилось 30 домов, «принадлежащих вообще прихожанам кладбища», в другом – 29 домов, «составляющих частную собственность некоторых прихожан кладбища» и даже называвшихся по имени владельцев. Этот второй список вызвал у властей затруднения, поскольку по закону частные дома нельзя было отнести к собственности богаделенного дома. Таких прихожан вызывали в комиссию, но большая их часть не могла предъявить документов на свои владельческие права. Например, К.Т.Солдатенков показал, что дом, числящийся как Солдатенковский, ему не принадлежит, «но отведен бывшими попечителями кладбища Родионовым и Досужевым для помещения в оном семи старух, призреваемых на его счет по завещанию покойного родителя его».[63] Попечители письменно показали, что земля отводилась обществом тем лицам, которые делали пожертвования в часовни кладбища или богадельню. Смотритель кладбища установил, что только 8 домов из 29 «строены были лицами, которых названия носят, или родственниками их, а прочие неизвестно кем и на чей счет»; «из делопроизводства видно, что на построение домов на Рогожском кладбище не было выдаваемо ни планов, ни позволений от начальства. Ближайшее объяснение того, почему допущена сия произвольность в построении домов, само собою представляется то, что сие сделано было в уважение богаделенного дома собственно для его построений».[64]
На заседании 2 января 1857 г. секретный совещательный комитет под председательством митрополита Московского Филарета постановил: 30 зданий по первому списку признать «бесспорною собственностью» Рогожского богаделенного дома; в отношении второго списка сочли, что «показание двух попечителей не может быть принято за достоверное, потому что не основано на доказательствах», и отправили дело «для дальнейшего уяснения» московскому генерал-губернатору для сбора точных сведений о домах по второму списку.[65]
Спустя два года, на заседании 27 января 1858 г. секретный совещательный комитет вновь вернулся к рассмотрению вопроса о 29 домах. Исполняющий должность смотрителя Рогожского богаделенного дома 23 ноября 1857 г. представил рапорт, в котором докладывал, что, «занимаясь почти два года разысканиями, убедился, что нет никакой возможности узнать, какие из частных домов кому принадлежат и на каком основании. Сим уже не только подвергается сомнению, но и совсем опровергается принадлежность частным лицам всех вообще 29 означен домов».[66] «Сами раскольники, – писал чиновник, – не разумели никогда права на частные домы безусловными, но право собственности частной в ограде заведения они сами ограничивают существующим обычаем, по коему при вступлении во владение оного каждое частное лицо делает в пользу богаделенного дома приношение. Но таковый обычай с достоверностью указывает на то, что частной собственности вообще не было в ограде кладбища и что все так называемые частные домы, в ограде кладбища находящиеся, составляли общественную собственность богаделенного дома».[67] Основываясь на этом документе, а также на заявлениях единоверцев, что дома «по смерти строителей всегда обращались в собственность кладбища», комитет постановил: «нет оснований признавать в ограде Рогожского богаделенного дома прав частной собственности, не утвержденной никакими законными актами, тем более что после долгих разысканий, по рапорту исправляющего д[олжность] смотрителя, оказывается решительно невозможным определить, какая именно собственность и кому принадлежит, по сему и означенные 29 домов в ведомости № 2 должны быть признаны собственностью Рогожского богаделенного дома, каковою уже бесспорно признаны 30 домов, означенных в ведомости 1».[68]
Таким образом, все 59 рогожских построек были признаны общественной собственностью и теперь могли подлежать частичной передаче единоверцам. Из ведения Рогожского богаделенного дома были изъяты 12 деревянных одноэтажных зданий: в трех из них жили единоверческие священники, в двух – диаконы, в одном – церковный староста, в трех – члены притча и сторожа и в двух – призреваемые, которых весной 1855 г. насчитывалось только 6 человек, поэтому к ним разрешили присоединить даже несколько человек со стороны (тем не менее в январе 1858 г. их было всего 16; напомним, что в 1838 г. в рогожской богадельне проживало 1134 человека). «В видах усиления присоединения» к единоверию власти в 1855 г. передали новоорганизованной общине Антоновскую палату, в которой ранее размещались 40 призреваемых-старообрядцев, перемещенных в этой связи в другие палаты Рогожского богаделенного дома; в феврале 1856 г. Антоновскую палату вернули старообрядцам,[69] однако по постановлению секретного совещательного комитета от 27 января 1858 г. в пользу единоверцев была отобрана Константиновская палата.[70]
Видимая и весомая поддержка, которую церковные и светские власти оказывали единоверческой общине, организованной небольшим числом бывших старообрядцев-рогожан, давала ощутимые преимущества явному меньшинству и создавала на единой некогда территории Рогожского богаделенного дома напряженную, конфликтную обстановку.
ОПЕЧАТАНИЕ АЛТАРЕЙ
В 1854–1856 гг. в связи с общими репрессивными мерами против старообрядчества правительство обратило внимание не только на богаделенный дом, но и на храмы Рогожского кладбища.
21 ноября 1854 г., когда к единоверию присоединился священник Петр Ермилов Русанов, произошло еще одно тягостное для рогожан событие: назначенный в августе 1854 г. смотрителем кладбища статский советник Мосжаков без распоряжения высших властей запретил богослужение в часовнях. Более года службы в храмах не совершались, тогда как богослужение в домашних моленных и даже в Преображенском богаделенном доме запрещено не было. Аргументируя этими фактами свою позицию и указывая на то, что распоряжение Мосжакова было по сути самоуправством[71] (он был уволен от должности еще в августе 1855 г.)[72], старообрядцы добились у московского генерал-губернатора разрешения на проведение богослужения в Рождественской часовне. Однако общая обстановка в церковных и государственных кругах в это время была настолько пропитана антистарообрядческими настроениями, что всего лишь двукратное стечение народа на службу вызвало тяжелейшие и долговременные последствия.
Если мы обратимся к документам и подойдем к ним непредвзято[73], то увидим, что собравшиеся на богомолие (без священства) 21 и 22 января 1856 г. старообрядцы (около 3 тысяч человек) не совершили ничего подлежавшего строгому наказанию. Уже когда начался разбор дела, генерал-губернатор А.А.Закревский сообщал в Министерство внутренних дел 1 марта 1856 г., что «данное раскольникам дозволение по-прежнему молиться в часовнях их не произвело никаких беспорядков; что вечером 21-го генваря призреваемые в богадельне отправляли службу в часовнях, а на другой день, 22 числа, собралось большое число богомольцев, но при этом никакого особенного торжества и публичного оказательства ереси не было, а производилось раскольниками внутри часовен чтение утрени, часов и вечерни, подобно тому, как это делается обыкновенно во всех дозволенных правительством раскольнических часовнях и моленных».[74]
Поводом к расследованию послужил донос иеромонаха Парфения (Агеева), в то время строителя Николаевской Берлюковской пустыни, а позже строителя и игумена Спасо-Преображенского Гуслицкого единоверческого монастыря. 30 января 1856 г. он адресовал в Петербург господину NN (так в подлиннике) письмо[75], по-видимому, с тонким расчетом, что оно получит более широкую известность. В этом документе (в исследовательской литературе данный текст до сих пор не фигурировал) двум известиям было придано весьма эмоциональное расширительное толкование: «Вот нас в Москве, чад единыя святыя соборныя грекороссийския Христовы церкви, постигла великая, едва выносимая скорбь, что как вознесли рог свой заблюдшия раскольники, ибо они 22 числа генваря торжественно открыли на Рогожском кладбище в большой часовне свое богослужение, одни простые мужики, также и все домовыя моленныя отпечатовали, и они теперь торжественно и безстыдно насмехаются над православными, а наипаче над единоверцами, которые прошлого года присоединились ко святой церкви».[76]
Примечательно, что позже, когда в ходе дознания иеромонаха привлекли к ответу, оказалось, что он лично на богослужении в рогожском храме не присутствовал и не может указать ни на одного очевидца возмутивших его «бесчинств».[77] Сообщение о том, что в Москве были распечатаны все старообрядческие домашние моленные также являлось прямой клеветой: 1 марта 1856 г. московский генерал-губернатор А.А.Закревский сообщил министру внутренних дел С.С.Ланскому, что «в течение нынешнего года (т.е. в 1855– начале 1856 г. – Е.Ю.) из молелен, находящихся при обывательских домах в Москве, распечатана была только одна, в доме купца Кононова, вследствие заключения Секретного совещательного комитета; во всех же прочих моленных, устроенных до 1826 года, служба не прекращалась, ибо произвольное распоряжение бывшего смотрителя Рогожского богаделенного дома Мозжакова до них не касалось».[78]
В письме иеромонаха Парфения содержалось также хитрое напоминание о падении Севастополя и тонкий намек на покровителей старообрядцев: «Но благодарю Господа Бога, что много меня утешают православныя чада Христовой церкви, поелику я живу в столице в самом широком кругу, ибо имею знакомство и сношение со всеми сословиями, начиная от князя и до последнего мещанина и крестьянина, то вижу во всех один дух ревности, и даже всех до одного поразила эта скорбь, что как раскольники преуспевают на горшее и торжествуют над господствующею церковию, ибо все не менее оскорблены, как и о падении Севастополя, и во всех обнаруживается какое-то великое против раскольников ожесточение, и даже все негодуют на тех, которые покровительствуют раскольникам».[79] Неизбывной злобой и откровенной лестью дышала заключительная фраза письма, в которой говорилось о «благочестивейшем государе императоре», «возлюбленном сыне» и защитнике православной церкви, который «не даст свою матерь в поругание раскольникам, но скоро выбьет ядовитыи их зубы».[80]
Непримиримую позицию по поводу возобновления богослужений на Рогожском кладбище занял митрополит Филарет. 16 февраля 1856 г. он направил в Святейший Синод доношение, в котором писал: «...подкрепить раскол на Рогожском кладбище – значит подкрепить его даже до отдаленного края Сибири, и напротив, ослабить его на Рогожском кладбище – значит ослабить его повсюду».[81]
Именно протест церковного иерарха привлек к делу внимание императора,[82] оно было передано в С.-Петербургский секретный комитет, где получило название «О мерах по обузданию преступного своеволия раскольников Рогожского кладбища».[83] Однако по обсуждении всех обстоятельств мнения членов комитета разделились: предстояло выбрать дух политики или букву закона.
Шесть человек, преимущественно духовные лица – митрополит Новгородский, Санкт-Петербургский, Эстляндский и Финляндский Никанор (Клементьевский), архиепископ Казанский и Свяжский Григорий (Постников), протопресвитер В.Б.Бажанов, статс-секретарь граф Д.Н.Блудов, статс-секретарь А.С.Танеев и исправляющий должность обер-прокурора Синода А.И.Карасевский, – нашли, что «для верного и точного исполнения высочайшей воли о принятии неотложных мер к обузданию преступного своеволия раскольников, необходимо вместе с сущностью внесенных в Секретный комитет по сему делу бумаг принять в соображение настоящее значение Рогожского кладбища».[84] Поэтому они высказались за закрытие храмов Рогожского кладбища вообще («полагали немедленно и совершенно закрыть часовни»)[85]: «мера закрытия должны была бы наконец коснуться и рогожских часовен, хотя бы в них и не случилось упоминаемого недавнего самочинного служения и оказательства»[86].
Меньшинство (3 человека – генерал-адъютант, министр государственных имуществ граф П.Д.Киселев, министр внутренних дел действительный тайный советник С.С.Ланской и статс-секретарь граф В.Н.Панин) все же признали необходимым «при обсуждении настоящего дела руководствоваться точным содержанием имеющихся в виду положительных данных, дабы дать сему делу соответствующее справедливости направление, не увлекаясь какими бы то ни было, не приведенными еще в ясность, показаниями в пользу обвиненных или в предосуждение им»[87] (было предложено провести дознание, по результатам которого и принять меры).
Вследствие обсуждения 6 членов комитета предложили как компромиссную меру закрытие только алтарей рогожских храмов («Рогожские часовни хотя и следовало бы закрыть, но единственно из снисхождения к призреваемым в богаделенном доме раскольникам запечатать в них одни лишь алтари, как вовсе излишние без священников и недопустимые для мирян и дозволить раскольникам рогожским приходить в означенные часовни только молиться про себя, без чтения и пения, как это и продолжалось с ноября 1854 до 21 генваря сего 1856 года»).[88] Либерально настроенные члены Секретного комитета пытались обратить внимание на то, что «взысканием нельзя не признать ограничение в средствах к исполнению духовных потребностей в часовнях, устроенных на собственном иждивении прихожан, и для них, конечно, было бы весьма тяжким наказанием запечатание часовни или олтаря, в особенности когда не доказано, что происходило в сих часовнях какое-либо нарушение установленных правил».[89]
Третейским судьей в этом споре выступил сам император, который на подлинном журнале заседаний 12 июня 1856 г. собственноручно написал: «Исполнить по мнению 6 членов, тем более что так как на Рогожском кладбище священников нет и не должны быть допускаемы, если не присоединятся к православию или единоверию, то и олтари для службы не нужны».[90] Попечителей Рогожского кладбища и некоторых видных прихожан обязали дать подписку «в том, что им объявлено для объявления прочим рогожским раскольникам высочайшее его императорского величества повеление, что желание их иметь священников независимо от архиерея никогда не будет принято правительством, как противное законам церкви и государства, и что им остается присоединиться к церкви или безусловно, или на правилах единоверия, для освящения Рогожских часовен и для правильного в оных богослужения, и что за первое совершение в них раскольниками церковных служебных обрядов и вообще всего, что не допускается в обыкновенном домашнем богослужении, сии часовни будут совсем закрыты».[91]
Таким образом дело, которое, на взгляд даже некоторых чиновников того времени требовало дополнительного исследования, завершилось опечатыванием алтарей рогожских храмов, и это чрезвычайно тягостное для верующего человека состояние длилось полвека.
7 июля 1856 г.[92] были опечатаны царские и боковые врата иконостасов Покровского и Рождественского храмов. До настоящего времени сохранился фрагмент бумажной полосы с припечатанной в нему 18 красными сургучными печатями веревкой. При изучении печатей оказалось, что официальных лиц при этом полицейском акте присутствовало не более 9, свои печати они оттискивали друг за другом в установленной последовательности. Удалось расшифровать надписи на следующих печатях: «Никол[ьской] [единоверческой] церкви», «Рогожского богаделенного дома», «Московского полицмейстера», «Жандарм[ского] стар[шего] офиц[ера] Москов[ской] губернии», «П[ечать] москов. полицмейстера 3-го отдел[ения]», «Печать Московской Рогожской части». Судя по документам, время от времени власти в лице полицейских чинов производили осмотр сохранности печатей.[93]
Если главное решение петербургского Секретного комитета – опечатание алтарей – было выполнено безотлагательно, то другое – «для проведения дознания о степени виновности раскольников Рогожского кладбища в самочинном оказательстве раскола создать комиссию из чиновника ведомства московского военного генерал-губернатора и чиновника духовного ведомства»[94] – с большим запозданием. 15 марта 1857 г., согласно высочайше утвержденному 15 июня 1856 г. положению Секретного комитета, император Александр II распорядился «произвести немедленно дознание о противозаконных действиях раскольников, бывших поводом запечатания алтарей в Рогожских часовнях».[95] Ход этого следствия, а главное – его итог весьма показательны для характеристики отношения государства к старообрядчеству.
В комиссию были назначены член совета заведений общественного призрения в Москве действительный статский советник Никифоров и вице-директор канцелярии синодального обер-прокурора статский советник Гаевский.[96] Дознание проводилось под непосредственным контролем Московского совещательного комитета, который определил два основных направления следствия: «как первое сведение о подлежащих дознанию действиях рогожских раскольников заключалось в письме иеромонаха Парфения», то «войти с ним в сношение, для чего и должен он быть вызван в Москву», во-вторых, предписывалось «обратить прежде всего внимание на ямщика Кринина».[97]
Содержание расспроса строителя Николаевской Берлюковской пустыни иеромонаха Парфения от 10 апреля 1857 г. излагал в своем рапорте московскому генерал-губернатору 15 апреля того же года Гаевский: «Но иеромонах Парфений отозвался, что он при тех действиях не находился и ничего достоверного сказать о них не может, но что найдет, может быть, людей, которым все это известно, и тогда собранные сведения нам сообщит. После того иеромонах Парфений, явясь, объяснил следующее: что раскольники Рогожского кладбища 21 и 22 января 1856 года по причине радости о получении ими дозволения от начальства отправлять в часовне общественное богослужение, служили всенощную и часы, но кто у них тут распоряжал и первенствовал и принимал ли в том какое участие ямщик Кринин, он, Парфений, того не знает, ибо сам при том не был, а также не может указать и тех людей, которые находились в то время в часовне, а полагает, что о всех обстоятельствах, сопровождавших служение означенных всенощной и часов, могут знать единоверческий священник отец Симеон и старшины Рогожского кладбища».[98]
Однако священник Никольской единоверческой, что на Рогожском кладбище, церкви Симеон Морозов, кроме слухов и догадок, также ничего не смог добавить по существу дела. Он показал, что «слышал, от кого не упомнит, что при отправлении означенного богослужения первенствовал именно ямщик Кринин, заступая место священника, что и считает он, Морозов, достойным вероятия, потому что прихода его купеческий сын Иван Шибаев как скоро свел знакомство с Крининым, уклонился от единоверия и что когда Кринин приезжал в дом матери Шибаева (находящийся в Гаврикове переулке близ Покровки) для отправления, по-видимому, там богослужения, то стечение туда раскольников было огромное, как, например, в пятницу и субботу первой недели минувшего Великого поста и в первые дни нынешней Пасхи, о чем слышал он, Морозов, от квартирующего в том доме иконописца Василия Дмитриева и от московского мещанина Дмитрия Павлова Фомина, живущего на Покровке, при произведении дознания не опрошенных»[99].
Вызванные 11 апреля 1857 г. для дознания попечители Рогожского кладбища московский 2 гильдии купец Панфил Петрович Зеленов и московский временный 3 гильдии купец Федор Васильевич Винокуров показали, что во время службы «царские двери не отворялись, кадило употребляемо не было и возгласов, принадлежащих священству, никто не делал»,[100] «а ямщик Кринин вовсе не был и не бывает в часовне».[101]
Более подробное описание богослужения содержат показания конторщика кладбища Ивана Кручинина, который 21 и 22 января 1856 г. «был в часовне у вечерни, заутрени и у часов, служение коих происходило без всяких действий, свойственных священническому сану, а как оное обыкновенно отправляется в домах просточинцами. Евангелие читали старики, изъявлявшие к тому усердие, как-то: мещанин Иван Данилов Перечников, призреваемый в богадельне, и мещанин Леонтий Кузьмин (умерший в прошлом году), имена же прочих он не запомнит, так как сие чтение происходило подобно тому, как читают и ныне просточинцы в домах и в больнице».[102] Это же подтвердил 80-летний мещанин Иван Данилов Перечников: «никаких обрядов, свойственный священническому сану, тут не было, а только происходило чтение и пение по просточинству, кто читал Апостола не помнит, не помнит также, кто читал Евангелие, сам же он по старости и дряхлости Евангелие не читал, а сидел в углу часовни и в потребных случаях замолитвовал произнесением слов: “Господе Исусе Христе Сыне Божий, помилуй нас”, но возгласов, принадлежащих священническому чину ни он и никто не делал».[103]
Кроме того, давали показания потомственный почетный гражданин Иван Михайлович Бабкин, «почасту усердствующий читать Апостол», который «объяснил, что Евангелие читали обыкновенно те из старцев, которые наиболее по жизни своей заслуживают уважение общества», и наблюдающий за свечами московский мещанин Василий Афанасьев Мнев. Все опрошенные о Кринине «отозвались неведением».[104]
16 апреля 1857 г. ямщик Дмитрий Дмитриев Кринин, явившись на допрос, показал, что «он более пяти лет на Рогожском кладбище не бывал, но при этом сознался, что пять лет назад по желанию старообрядческого общества поставлен попом от старообрядческого архиепископа Антония и отправлял богослужение и требы в своем доме, но недели три назад у него, Кринина, отобраны присланными из Владимира от Антония людьми ризы и другие богослужебные принадлежности, и с того времени он не только богослужения, но и треб не отправляет; на поставление в попы имеет бумагу, которую обязался представить; где же ныне находится Антоний, Кринин отозвался незнанием».[105] По действовавшему тогда законодательству Д.Д.Кринин как «восхитивший» священный сан подлежал наказанию: под стражею его отправили в Тверской частный дом и распоряжением московского военного генерал-губернатора было предписано произвести формальное следствие.[106]
Таким образом, дознание показало, что ничего противозаконного во время богослужения в рогожской Рождественской часовне 21 и 22 января 1856 г. не происходило: это не могли доказать ни заинтересованные лица, в частности иеромонах Парфений; ничего предосудительного нельзя было извлечь и из показаний очевидцев. Итог этих настойчивых разысканий подвел московской военный генерал-губернатор А.А.Закревский в отношении к министру внутренних дел С.С.Ланскому от 1 мая 1857 г., препровождая ему список следственных документов: «из коего Ваше высокопревосходительство изволите увидеть, что самочинного оказательства раскола раскольниками Рогожского кладбища по произведенному дознанию не обнаружено».[107]
В ответном отношении от 3 мая 1857 г. С.С.Ланской информировал А.А.Закревского о своем докладе этого дела государю: «Его императорское величество, удостоив личного и подробного рассмотрения эти бумаги, изволил сего числа собственноручно на отношении вашем начертать следующую резолюцию: “Предъявить в секретный комитет, дабы гг. члены видели, на каких голословных сведениях были основаны показания иеромонаха Парфения, что ему и поставить на вид. Вместе с тем принять самые строгие меры к отысканию лже-епископа Антония”».[108]
Не найдя в действиях рогожских старообрядцев в январе 1856 г. никакого «своеволия» и «намеренного оказательства раскола», официальное следствие, тем самым, показало абсолютную беспочвенность подозрений, явившихся поводом к принятию жестокой полицейской меры. Дело закрыли, иеромонаха Парфения через обер-прокурора Синода пожурили – а алтари оставили запечатанными.
Рогожским старообрядцам были известны результаты этого следствия, что можно заключить из текста «Записки о старообрядцах, приемлющих священство, или правильнее о древлеправославной церкви на Руси», составленной около 26 ноября 1885 г.: «В январе 1856 г. по высочайшему повелению опять было разрешено нам отправлять в наших храмах богослужение. Но в феврале того же года на нас была ложно составлена клевета миссионером иеромонахом Парфением, будто бы в храмах Рогожского кладбища происходят какие-то публичные оказательства раскола, соблазнительного для православных, и даже будто бы было какое-то столкновение с православными. И эту заведомо ложную клевету не устыдился Филарет митрополит Московский представить от своего имени в Синод и государю, и тем был обманут добрый монарх и отец русского народа. И по его высочайшему повелению прежде следствия 7-го июля того же 1856 г алтари наши были запечатаны. В марте 1857 г, когда по высочайшему повелению было назначено следствие о доносе, то явившийся на следствие доноситель миссионер иеромонах Парфений положительно отказался от своей постыдной клеветы, и другие свидетели подтвердили о несправедливости доноса, но алтари все-таки остались запечатанными. Можно полагать, что результаты следствия не были повергнуты на высочайшее воззрение. Мы полагаем, что если бы добрый государь Александр II узнал этот обман, то не преминул бы сложить эти печати».[109]
В 1858 г. указом Александра II было снято преследование со старообрядческого духовенства, ему разрешалось проводить богослужения в моленных и молитвенных домах частных лиц в Москве, но храмы Рогожского кладбища оставались исключенными из полноценной церковной жизни.
В алтарях за печатями остались священные предметы. В одном из прошений на имя императора Александра II старообрядцы писали: «...По распоряжению местной администрации алтари при часовнях были запечатаны со всеми хранившимися в них священными драгоценностями, с иконами, серебряною и золотою утварью, Евангелиями в богатых окладах и ризницею. Один из алтарей, именно алтарь теплого храма, отапливавшийся изнутри двумя печати, теперь в продолжении 18 (?) лет остается без отопления, храм подвергается сырости, святыя, редкия по своей древности иконы и другие вещи – порчи, и старообрядцы, сбираясь в часовни на молитву, осуждены с невыразимо тяжким чувством скорби созерцать ежедневно постепенное разрушение своей заветной святыни».[110] В прошении также подчеркивалось, что без распечатания алтарей «не могут ни сохраниться наши храмы, ни спастись от гибели и порчи накопленные в них сокровища святыни и древнего русского благочестия».[111] И.И.Шибаев в обращении к министру внутренних дел М.Т.Лорис-Меликову от 1 апреля 1881 г. писал: «Созерцаем мы не престол Всевышнего, а полицейскую печать, положенную на наши алтари»; «нам тяжко смотреть на полицейские печати, положенные на наши святыни».[112]
Рогожские старообрядцы использовали каждый повод, чтобы напомнить властям о своем тягостном положении; просьбы о снятии печатей содержатся почти во всех обращениях на высочайшее имя, включая поздравительные по случаю коронаций (1883, 1896) и других важных дат династии Романовых. Однако вплоть до 1905 г. ни одна инстанция не решалась переступить через собственноручную высочайшую резолюцию 1856 г.