Пруденций. Отлично описана эта «спешка» при помощи проворной спины матросов «с медленностью» в употреблении весел[47], если сравнивать с непристойными действиями бога садов.
Теофил. Продвигаясь таким образом долго по времени, но мало по расстоянию, не сделав даже трети пути, недалеко от места, называемого Тамплем, наши мучители, вместо того чтобы торопиться, уперлись кормой в берег. Ноланец спросил: «Что они хотят делать? Может быть, немного перевести дыхание?» Ему перевели ответ, что они не собираются ехать дальше, так как здесь их стоянка. Начались уговоры и упрашивания. Но это лишь ухудшило дело: ведь это порода грубиянов, о грудь которых притупил все свои стрелы бог любви простых людей.
Пруденций. Всей этой породе грубиянов природа уделила в качестве принципа: ничего не делать из любви к добродетели и лишь что-нибудь — из страха перед наказанием.
Фрулла. А вот другая поговорка относительно каждого простолюдина:
Упрашиваемый — важничает,
Ударенный — почитает,
Избитый — преклоняется.
Теофил. В конце концов мы бросили их, расплатившись и поблагодарив (так как здесь нельзя поступать иначе, чтобы не получить неприятности от подобных каналий), а они показали нам прямую дорогу для выхода на улицу. И вот здесь-то я вспомнил тебя, добрая Мафелина[48], бывшая музой Мерлино Кокайо. Эта дорога начиналась грязной лужей, которая не могла послужить пристанищем ни в обычное время, ни в счастливый удачный момент. Ноланец, который обучался в школе и имел там большую практику, чем мы, сказал[49]: «Кажется, я вижу брод для свиней; поэтому идите за мной». Но не успел он кончить своих слов, как увяз в такой грязи, что не мог вытянуть оттуда своих ног. И так, помогая друг другу, мы пошли через середину болота в надежде, что это чистилище будет недолгим. Но вот волею несправедливой и жестокой судьбы все мы погрузились в болотистый проход, который, как охраняемое поле ревности или сад наслаждений, ограждался там и здесь хорошей стеной; и так как не было никакого освещения, чтобы помочь нам, то мы не знали, сколько уже прошли и сколько еще предстоит идти. После каждого шага мы ждали окончания пути, но всякий раз снова погружались в жидкую грязь и увязали почти до колен в глубоком и мрачном Аверне[50]. Никто не мог дать другому совета, мы не знали, что сказать, и шли в глубоком молчании. Кто шипел от ярости, кто шептал, кто фыркал, кто вздыхал и на миг приостанавливался, кто тихо богохульствовал. И так как глаза не могли нам служить, то ноги сопровождались другими ногами, и слепой был в смущении, становясь поводырем другого слепого.
Больной, в страданиях на ложе распростертый,
Со стонами клянет ленивый ход часов
И исцеленья ждет от разных порошков,
Пилюль или микстур — лекарств любого сорта.
Но боли не прошли, его дыханье сперто,
Не видит толку он в советах докторов,
И вот, отчаявшись, он умереть готов,—
А лекарей своих он посылает к черту[51].
Так и мы, делая все новые и новые попытки и не находя лекарства против нашей болезни, придя в отчаяние, прекратив дальнейшие поиски и не ломая себе напрасно головы, решительно пошли вброд через открытое море жидкой грязи, которая медленно текла от глубин Темзы до берегов.
Пруденций. Прекрасный конец!
Теофил. Каждый из нас принял решение трагического слепца из М. А. Эпикура[52]:
Ах, не мешай идти, куда меня влечет
Суровый рок, куда ведут слепого ноги;
И жалость пусть тебя за мною не ведет...
Пещеру или ров, наполненный водой,
Быть может, я найду и, выйдя из сраженья,
Там — в бездне, в пустоте свой обрету покой.
Но, слава богу, так как, по словам Аристотеля, бесконечность не дана в действительности, то, не встретив худшего зла, мы очутились у конца болота. И хоть берег был слишком узок, чтоб стать дорогой, все же он принял нас более любезно, не слишком связывая наши ноги; так, поднимаясь все выше по тропинке, мы отдали себя на милость текущего по ней ручейка, который с одной стороны имел каменистые выступы, что позволяло ставить ноги на сухое и на каждом шагу принуждало нас качаться, как пьяных, не без опасности разбить себе голову или сломать ногу.
Пруденций. Заключение, заключение!
Теофил. В заключение «мы добрались до радостных полей», и хотя они не оказались Елисейскими полями, все же мы вышли на обыкновенную большую улицу. Здесь, обсудив характер района, в который завел нас проклятый переулок, мы увидели, что находимся примерно в двух десятках шагов от места, откуда мы отправились на поиски лодочников, по соседству с квартирой Ноланца. О диалектические перемены, о раздвоенные сомнения, о докучливые софизмы, о придирчивые хитрости, о темные загадки, о запутанные лабиринты, о неистовствующий сфинкс, разгадайте нас или дайте разгадать вас!
На этом распутье, в этом сомнительном месте,
Что мне, несчастному, делать? Что говорить?
Отсюда нас призывала наша квартира, потому что мы так натоптали синьору Грязь и маэстро Болото, что с трудом могли двигать ногами. Кроме того, нюх, обонятельная интуиция и обыкновенные приметы назойливо советовали нам не следовать по этому пути.
Звезды, покрытые мантией темноты, и туманный воздух принуждали нас к возвращению домой. Позднее время отговаривало нас идти вперед и дальше и побуждало вернуться назад. Близость квартиры благосклонно манила нас. Случай, который одной рукой толкнул нас сюда, теперь двумя более сильными толчками выполнял более крупное дело. Наконец, усталость, подобно камню, по своему внутреннему принципу и по природе тяготеющему к центру, подсказывала нам этот же путь и заставляла нас склоняться вправо. С другой же стороны, нам угрожали многие утомления, тягости, беспокойства, которые, казалось, будут затраченными понапрасну. А червь сознания говорил: если вам столько стоил этот кусочек пути, меньше двадцати пяти шагов, во что же обойдется длинная оставшаяся улица. «Лучше потерять что-нибудь, чем потерять много». Туда нас призывало имевшееся у нас общее желание не обмануть ожиданий кавалеров и знатных лиц; с другой стороны, этому сопротивлялось суровое сознание, подсказывавшее, что те, кто не позаботился о нас и не подумал послать лошадь или лодку за нами в такое время, и в этих обстоятельствах также не проявит щепетильности в случае нашей неявки. Поэтому в конце концов мы будем обвинены в невежливости людьми, которые либо большое значение придают мелочам, либо измеряют дела заслугами и должностями и заняты тем, чтобы больше получать знаков вежливости, чем выказывать их другим, и, подобно простолюдинам и неблагородным, предпочитают скорее быть побежденными, чем побеждать. Поэтому нам пришлось уступить, так как где сила, там нет рассудка. К этому нас привлек особый интерес Ноланца, который дал обещание прийти и которому могли бы приписать неведомо что в случае его отсутствия; кроме того, у него была большая охота увидеть, если представится случай, нравы, познакомиться с талантами, узнать, если можно, какую-нибудь новую истину, поддержать добрую привычку к познанию, усвоить вещи, которых ему не хватает. Поэтому мы были удержаны от общего разложения и, не знаю, от какого духа, который шептал нам некоторые основания, скорее правильные, чем достойные упоминания. Кому следовало разрешить это противоречие? Кто должен восторжествовать над свободной волей? Кого послушает разум? Что сделал рок? И вот этот рок, посредством рассудка открывая дверь интеллекту, действует внутри и диктует выбор, который посылает согласие на продолжение путешествия. «О самые тяжелые шаги», сказано об этом, о трусливые, о легковесные, непостоянные и малодушные люди...
Пруденций. Трескучее преувеличение!
Теофил. Нет, это предприятие было хотя и трудным, но не невозможным. Трудность его в том, что оно заставляет отступить низких людей. Дела обычные и легкие — для толпы и обыкновенных людей; люди же редкостные, героические и божественные идут на трудности, чтобы необходимость вынуждена была уступить им пальму бессмертия. К этому надо добавить, что если даже и невозможно достигнуть цели для получения приза, все же бегите и напрягайте усилия в деле такой важности и сопротивляйтесь до последнего вздоха. Не только тот получает славу, кто побеждает, но также и тот, кто не умирает трусом и подлецом: он бросает упрек в своей гибели и в смерти судьбе и показывает миру, что он не по своей вине, а вследствие несправедливости судьбы пришел к такому концу. Достоин чести не только тот, кто заслужил награду, но и другие, которые бежали так хорошо, что тоже признаны достойными и заслуживающими ее получения, хотя и не получили ее. И заслуживают позора те, кто в середине бега останавливаются, потеряв надежду, но не бегут для того, чтобы хотя бы последними достигнуть цели с той бодростью и силой, какая для них возможна. Так что побеждает настойчивость; ведь если велика усталость, то и награда не будет посредственной. Все драгоценные вещи достигаются с трудом. Узок и тернист путь к блаженству; великие дела, быть может, сулит нам небо.
... Отец пожелал сам,
Чтоб земледельческий путь был нелегок, он первый искусно
Землю встревожил, нуждой сердца возбуждая у смертных,
Не потерпев, чтоб его коснело в сонливости царство[53].
Пруденций. Это отступление в диалоге слишком торжественное; оно подобало бы более важному делу.
Фрулла. Законно и входит в компетенцию государей возвышать низких, которые, сделавшись высокопоставленными, будут признаны достойными и вероятно станут достойными; и в этом случае действия государей становятся более славными и замечательными, чем если бы они возвеличивали знатных: ведь нет таких, которые не считали бы заслугой свою знатность; если же возвеличивали бы лиц и без того знатных, то они говорили бы, что это полагается им не по милости и не из любезности и не по великодушию государя, но по справедливости и по заслугам. Поэтому-то обыкновенно не возвышают достойных и добродетельных людей, так как государю кажется, что эти люди не будут иметь случая так отблагодарить его, как получивший возвышение низкий человек или плут, принадлежащий к подонкам общества. Кроме того, благоразумно дают понять, что счастье, слепому величию которого столь много обязаны, выше, чем добродетель. Если иной раз возвышают благородного или почтенного человека, то не часто позволяют ему удержаться на посту; ему предпочитают менее достойного, для того чтобы доказать, насколько власть выше заслуг и что заслуги ценятся только тогда, когда они дозволены и допущены властью. Вы видите теперь, при помощи каких сравнений вы сможете понять, почему Теофил так превозносит свою тематику. Какой бы она ни казалась вам простой, все же в этом есть нечто иное, чем в превознесении соуса, овощей, комара, мухи, ореха и тому подобного, следуя за античными авторитетами; а следуя за современными — в воспевании шеста, стека, веера, редьки, наемного солдата, свечки, грелки для постели, винной ягоды, перемежающейся пятидневной лихорадки и других вещей, из которых многие следует признать не только неблагородными, но и тошнотворными.
Но теперь надо пойти на поиски двух субъектов, которые сами по себе имеют значение некоего блага, обещанного нам небом. Разве вы не знаете, что сын Киса, по имени Саул, удостоен был сана царя израильского народа именно в то время, когда он пошел разыскивать ослов. Прочитайте первую книгу Самуила, и вы увидите, что этот персонаж считал во всяком случае более важным делом найти своих ослов, чем быть помазанным в цари. Поэтому всякий раз, когда Самуил заговаривал с ним об его короновании, он отвечал: «А где же наши ослы? Ослы-то где? Отец послал меня на поиски ослов, а вы не хотите, чтобы я нашел своих ослов?» И он никак не мог успокоиться до тех пор, пока пророк не сказал ему, что ослы найдены; этим он хотел, может быть, намекнуть ему, что он получает царство, благодаря чему станет вполне удовлетворенным, так как оно стоило его ослов и даже большего. Вот, значит, какие иной раз бывают дела, когда идут на поиски и эти поиски оказываются преддверием царства. Великие обещания дает небо. Однако, Теофил, продолжай твой рассказ. Расскажи об успехах поисков, которые совершил Ноланец, дай послушать остальное о событиях этого путешествия.
Пруденций. Хорошо, ради хорошего надо продолжать, Теофил!
Смит. Спешите, так как приближается время ужина. Расскажи кратко, что с вами произошло после того, как вы предпочли возвращению домой идти дальше по долгому и скучному пути.
Теофил. Расправь крылья и настрой себя, Теофил, и знай, что в настоящий момент не представляется случая докладывать о самых важных в мире вопросах. В твою тему не входит говорить здесь о том земном божестве, о той единственной и редчайшей даме, которая с этого холодного неба, близкого к полярной параллели, проливает ясный свет на весь земной шар. Я говорю о Елизавете, которая по титулу и королевскому достоинству не уступает ни одному королю на свете. По рассудительности, мудрости, благоразумию и по управлению с ней не легко может быть сопоставлен кто-либо другой на земле, владеющий скипетром. По ее пониманию искусств, по ее научным знаниям, по ее уму и владению языками, на которых говорят как простые люди, так и ученые лица в Европе, предоставляю судить всему свету, какое место занимает она среди других государей. Конечно, если бы власть фортуны соответствовала и была равна власти великодушия и ума, следовало бы, чтобы эта великая Амфитрита расширила границы и настолько увеличила периферию своей страны, чтобы она, как ныне включает Британию и Ирландию, так включила бы другое полушарие мира, чтобы уравновесить весь земной шар, благодаря чему ее мощная длань полностью подлинно поддерживала бы на всей земле всеобщую и цельную монархию.
В твою тему не входит говорить о той зрелой, благоразумной и предусмотрительной рассудительности, с которой эта героическая душа уже двадцать пять с лишком лет взглядом своих очей посреди бурь целого моря противоречий дала восторжествовать миру и покою, прочно удержавшись среди столь сильных морских валов и шумных волн от разных штормов, с которыми на все готовый нападал на нее этот гордый и буйный Океан, со всех сторон ее окружающий. Здесь же, хотя я лично не знаком с ними и не имею в виду познакомиться, осмеливаюсь назвать знаменитейших и превосходнейших кавалеров: главного королевского казначея[54], а также Роберта Дедли[55], графа Лейстерского, великодушнейшая гуманность которого, столь известная всему свету, упоминается вместе со славой королевы и королевства и восхваляется в соседних странах за исключительно благожелательный прием тех из иностранцев, которые способны к благодарности и почтительности.
Они, вместе с превосходнейшим синьором Френсисом Уолсингемом[56], главным секретарем Королевского Совета, как восседающие близ солнца королевского сияния, в свете своей высокой цивилизованности вполне способны рассеять и уничтожить тьму и теплом дружелюбной вежливости загладить и очистить всякую грубость и неотесанность, которую можно найти не только между британцами, но и среди скифов, арабов, татар, каннибалов и антропофагов.
Тебе не нужно по этому поводу говорить о достойном обращении, культурности и благовоспитанности многих кавалеров и многих знатных лиц в королевстве; среди них так известен, и нам в особенности, своей лучшей репутацией, когда мы были в Милане и во Франции, и затем по личному общению теперь, когда мы оказались в его отечестве, блестящий и превосходный кавалер сэр Филипп Сидней[57]. Его изящный ум и, кроме того, достойные хвалы нравы так редки и исключительны, что подобного ему мы с трудом найдем среди самых редких и исключительных особ как вне, так и внутри Италии.
Но вот перед нашими глазами с крайней назойливостью выступает значительная часть черни, являющаяся такого рода клоакой, что не будь она основательно сдерживаемой другими, то издавала бы вонь и столь дурные испарения, что могла бы очернить имя всего плебса и Англия могла бы похвастать плебсом, который неуважительностью, невежливостью, грубостью, неотесанностью, дикостью и невоспитанностью ничуть не уступит никому, кого питает земля. Но если оставить в стороне многих лиц этой страны, которые достойны всяческого почета, благоволения и знатности, то вот перед вашими глазами встает другая часть, которая при виде иностранца становится похожей на волков и медведей и своим свирепым видом смахивает на кабана, ощетинившегося против того, кто стал бы отнимать у него корыто. Эта неблагороднейшая часть, раз мы заговорили о ней, разделяется на два вида...
Пруденций. Всякому делению надлежит быть двучленным, либо способным быть сведенным к двучлению.
Теофил.... из которых одни — ремесленники и лавочники, узнав в тебе по наружности иностранца, показывают искривленные морды, смеются и гримасничают, оскорбляют, обзывают тебя на своем языке собакой, предателем, чужаком, что им кажется самой большой бранью. Это навлекает на заподозренного возможность получить все бедствия мира, будь он молодым человеком или стариком, военным или ученым, знатным или просто дворянином. А если, к несчастью, ты случайно заденешь кого-нибудь из них или коснешься оружия, то в один миг увидишь перед собой длинную шеренгу грубиянов, которые выставят вооруженных людей, подобно тому как, согласно сказаниям поэтов, они выросли из зубов дракона[58], посеянных Язоном. Кажется, что они выползают из-под земли, хотя они выскакивают из лавок, образуя почетнейшую и любезнейшую улицу с лесом палок, длинных жердей, алебард, секир и заржавленных вил. (Оружие, разрешенное государем к употреблению в лучших целях, всегда у них наготове и сразу вытаскивается в таком или подобном случае). С грубой яростью они обрушиваются, не обращая внимания на кого, почему, куда, кому и как, не советуясь об этом друг с другом; каждый изливает свойственное ему негодование, которое он питает против иностранцев. И тут ты должен при помощи своей руки (если не помешает тебе толпа, охваченная подобными же чувствами и действиями) и собственной палки принять меры в защиту своего плаща, если при этом не будешь озабочен намерением поглубже нахлобучить себе шапку на голову. Если бы случайно здесь оказался какой-нибудь порядочный человек или дворянин, которому не понравилась бы подобная грубость, то, будь он хотя бы графом или князем, он все же не решился бы стать на твою сторону, без пользы для тебя и во вред себе (потому что те ни с кем не считаются, когда видят себя вооруженными), и несмотря на угрызения совести, принужден был бы выжидать исхода, стоя в стороне. И вот, наконец, когда ты думаешь, что имеешь право зайти к цирюльнику и дать отдых утомленному и помятому телу, ты вдруг находишь там полицейских и десятских, которые измышляют, что ты кого-то задел (хотя бы у тебя были как угодно разбиты ноги и спина, а одежда стала как у Меркурия, или как если бы ты совершил поездку на коне Пегасе, или подставлял спину коню Персея[59], или прокатился верхом на гиппогрифе Астольфа, или вел верблюда из Мидии, или если бы по твоему телу пробежала рысью жирафа трех магов). Люди эти толчками заставят тебя бежать вперед, помогая такими тумаками, что тебе легче было бы, если бы тебя лягали ослы, мулы и быки. И эти люди не оставят тебя, пока не впихнут в тюрьму, а там — пожелают тебе всего хорошего!
Пруденций. От бури и молнии, от гнева и негодования, от коварства, искушения и от ярости грубиянов...
Фрулла. Господи, помилуй!
Теофил. Кроме того, имеется еще разряд служащих. Я не говорю о первой категории их: это дворяне на службе у баронов; они обыкновенно не носят их гербов или значков, если нет большой амбиции у баронов и излишней угодливости у служащих; в этих рядах встречается культурность. Пруденций. Нет правила без исключения. Теофил. Однако, исключая все прочие разряды, которые могли бы заслужить меньше упреков с нашей стороны, скажу о других разрядах служащих. Одни из них — второй категории, — все они носят значки, прикрепленные к спине. Иные служащие — третьей категории, патроны которых не так знатны, чтобы дать им значки слуг, или же сами признаны недостойными или неспособными носить их. Еще иные — четвертой категории — служат со значками или без значков и являются слугами слуг.
Пруденций. «Раб рабов божьих»[60] — не самый плохой титул.
Теофил. Служащие первой категории — это бедные и нуждающиеся джентльмены, которые, имея потребность в одежде и покровительстве, отдаются под власть вельмож. Эти служащие обычно не отрываются от своих домов; они не без достоинства состоят в свите своих лордов, пользуясь их уважением и покровительством.
Служащие второй категории — разорившиеся торговцы или ремесленники, или безуспешно учившиеся читать и писать, либо какому-нибудь ремеслу, или же отбившиеся или бежавшие из школы, из лавки, из склада или из мастерской. Служащие третьей категории — лентяи и трусы, которые, чтобы избегнуть серьезной работы, отказались от более независимой профессии. Это или лентяи-матросы, покинувшие суда, или сельские лодыри, оставившие пашни.
Служащие последней, четвертой категории — это сборище людей, потерявших надежду, впавших в немилость у своих патронов или бежавших от бедствий, бродяг, бесполезных и бездеятельных, тех, которые не могут уже воровать и которые, недавно выбравшись из тюрьмы, хотели бы обмануть кого-нибудь, кто им попадется. Эти люди предлагают свои услуги под колоннами биржи или у входных дверей собора св. Павла. Таких людей, если захотите, найдете сколько угодно в Париже у входа во Дворец, в Неаполе — на ступенях церкви св. Павла, в Венеции — на Риальто, в Риме — на Поле цветов[61]. Люди трех последних категорий не прочь показать, что они сильны в своей стране, что у них хорошие желудки, что они — хорошие солдаты и презирают весь остальной мир. Тому, кто не выказывает желания уступить им пошире дорогу, они дают такой толчок плечом, как корабль кормой, и заставляют вас лететь кувырком, показывая, как они сильны, крепки и способны, если это понадобится, к нападению. А если встретившийся им человек — иностранец, то, хоть он уступает им сколько угодно места, все же они хотят любым образом дать ему почувствовать, к чему способны Цезарь, Ганнибал, Гектор и бык, который тоже толкает. Но они не поступают, как осел, который, в особенности когда он нагружен, самое большее — пользуется своим правом на прямую дорогу; поэтому, если ты не движешься, он также не будет двигаться и согласен на то, чтобы или ты ему или он тебе дал толчок; люди же эти действуют, как водоносы, которые, если ты их не заметил, заставят тебя почувствовать железный кран, имеющийся у отверстия бочонка. Так же поступают и те, которые доставляют пиво и эль. Если, совершая свой путь, они заденут тебя по невнимательности, то дадут почувствовать на своем пути солидность груза, который они несут, и то, что они способны не только нести груз на плечах, но кроме того разрушить стоящий впереди дом, да еще везти подводу. Эти, в частности, благодаря праву, получаемому ими вследствие того, что несут тяжесть, достойны извинения, потому что походят больше на лошадь, мула и осла, чем на человека. Но я обвиняю всех прочих, которые имеют немного рассудка и больше, чем только что упомянутые, обладают образом и подобием человека; и вместо того, чтобы сказать вам: доброе утро или добрый вечер, сделав приятное лицо, как если бы они знали вас и собрались приветствовать вас, они дают вам зверский толчок.
Я говорю, что обвиняю и других, которые, делая иногда вид, что убегают или за кем-то гонятся или якобы бегут по нужному делу, выскакивают из лавки и с яростью набрасываются на тебя сзади или сбоку, чтобы толкнуть, подобно раздраженному быку.
Это случилось несколько месяцев тому назад с бедным мессером Алессандро Читолино, которому подобным образом при смехе и одобрении всех на площади была сломана рука с раздроблением кости. В результате его жалобы начальник не мог не признать, что такое происшествие действительно возможно на этой площади. Так что когда тебе захочется выйти из дому, то прежде всего остерегайся сделать это без крайней необходимости и не думай, что ты идешь прогуляться по городу. Затем, перекрестившись, вооружись мужеством и терпением, так как можешь стать объектом для испытания стрельбы из аркебуза, и приготовься перенести меньшее зло добровольно, если не хочешь перенести худшее насильственно. Но на кого ты жалуешься, несчастный? Тебе кажется низостью быть бодающимся животным? Разве ты не помнишь, Ноланец, что писал в своей книге «Ноев ковчег»[62]? Когда там должны были расставить животных по порядку и покончить спор о лучшем месте, то в какую опасность попал осел, потеряв свое преимущество — занимать место на корме корабля, будучи животным скорее лягающим, чем бодающим? Какими животными представлено будет благородство человеческого рода в день страшного суда, если не ягнятами и козлятами? Но они-то и есть те мужественные, неустрашимые и смелые, из которых одни не будут отделены от других, как овцы от козлищ, а более взрослые, жестокие, толкающиеся и бодающиеся будут отделены друг от друга, как отцы ягнят от отцов козлят. Из этих, однако, первые при небесном дворе имеют почет, какого не имеют вторые; а если не верите, поднимите немного глаза и посмотрите, кто поставлен в авангарде небесных знаков, кто тот, который своим мощным толчком открывает год?
Пруденций. Овен — первый; после него — Телец.
Теофил. Рядом с этим великим предводителем и первым принцем стада кто достоин быть ему равным и сопутствующим, если не великий князь стад, к которому присоединяются, как два пажа или два Ганимеда, прекрасные мальчики Близнецы? Итак, подумайте, какова и насколько обширна порода лиц, которые владеют первенством в ином месте, чем в старом ковчеге.
Фрулла. Конечно, я не смог бы найти никакой разницы между той и этой породой животных, за исключением того, что те толкают головой, а эти еще и плечом. Но бросьте эти отступления и вернитесь к тому, что произошло с вами в конце путешествия в тот вечер.
Теофил. После того как Ноланец получил около двадцати толчков, в дополнение к этому у пирамиды близ дворца среди трех улиц он еще встретил шесть джентльменов, из которых один дал ему любезный и ловкий удар, стоящий десяти, а другой так его толкнул о стену, что это можно было счесть за другие десять ударов. «Благодарю, мистер»,— сказал Ноланец. Я полагаю, что поблагодарил он его за то, что его ударили в плечо, а не в середину живота или не по макушке.
Это была последняя северная буря, так как немного спустя по милости святого Фортуния, после того как были пройдены столь плохие тропинки, оставлены позади столь сомнительные переулки, перейдены быстрые реки, пересечены песчаные берега, побеждены грязные лужи и болотные топи, пройдены каменистые лавы, пересечены скользкие улицы, преодолены неровные камни и прекратились толчки об опасные скалы, — мы живыми добрались, по милости неба, до гавани, то есть до двери. Как только мы ее толкнули, она открылась. Входим, находим внизу много различных лиц, много всяких слуг, которые, стоя на пути, не кивнув головой и без всякого знака почтения, выказывая пренебрежение своим видом, делают нам милость, указывая на дверь. Входим внутрь, поднимаемся вверх и обнаруживаем, что здесь после долгого ожидания, потеряв надежду, уселись за стол. После этого начались взаимные приветствия...
Пруденций....попеременно, с сей и с оной стороны...
Теофил....и прочие мелкие церемонии. Из них одно заставило посмеяться. Одному из нас было предоставлено последнее место; он же, вообразив, что это главное место, из скромности захотел пойти и сесть там, где сидело самое важное лицо. И здесь произошло маленькое разногласие между людьми, которые гостеприимно хотели посадить его последним, и тем, кто будучи скромным, хотел сесть первым. Наконец мессер Флорио сел против кавалера, который сидел во главе стола; синьор Фулк Гривелл — справа от мессера Флорио; я и Ноланец — слева от мессера Флорио; доктор Торквато — слева от Ноланца; доктор Нундиний — против Ноланца. Здесь, слава богу, он не видел церемонии с тем рогом или кубком, который обыкновенно переходит за столом из рук в руки, от края до края, слева направо и в другие стороны без соблюдения иного порядка, а лишь по знакомству и из вежливости простых горцев: тот, кто руководит пирушкой, касается бокала ртом и, оставив на нем жирный отпечаток, который мог бы послужить клеем, пьет, роняя туда крошку хлеба; затем пьет кто-нибудь другой, приклеивая к краю кусочек мяса; пьет следующий, вытряхнув в бокал волосок из бороды; и так в добром беспорядке, по мере того как напиток отведывается всеми, не находится ни одного настолько невоспитанного человека, который не оставил бы там следа своей вежливости в виде соринок из-под усов. Но если кому-либо, у кого не выносит желудок или кто изображает из себя вельможу, не захочется пить, то ему достаточно лишь прикоснуться к бокалу настолько, чтобы там немного отпечатался след его губ. Это делается вот с какой целью: так же, как все гости согласились сделать из себя единого плотоядного волка для съедения одного и того же ягненка, козленка, барана или поросенка, так, прикладывая рты к одному и тому же бокалу, все сошлись на том, чтобы сделать из себя единую пиявку, в знак взаимной вежливости, братства, общей заразы, единодушия, единого желудка, единого горла и единого рта. И это выражается в виде некоторой вежливости и знаков уважения, что является лучшей на свете комедией, если на нее смотришь, и самой грубой и неприятной трагедией для находящегося в этой среде джентльмена, когда он считает себя обязанным делать, как делают другие, боясь, что его сочтут некультурным, невежливым: ведь это означает здесь верх культуры и вежливости. Но так как этот почетный обычай соблюдался за последними столами, а за другими уже не применялся (разве только как обычай, заслуживающий некоторого снисхождения), то поэтому, не обращая внимания на других, предоставим им ужинать, а завтра после ужина будем говорить о том, о чем нужно.