Сплел нить, привязавшую меня к нему более,
Чем к небу и всему духовному миру,
Хотя им обязан я темами моих стихотворений.
О, эти темы-равенства! О, божественное общее!
Поют и дрожат под солнцем ныне, в полдень и на закате,
Мелодии, которые прилетели через века ко мне,
Я добавил к их неумолчным звукам свои аккорды и с легким сердцем отослал их в будущее.
Утром я обычно гулял в Алабаме
И любил наблюдать за самкой пересмешника, она высиживала птенцов в зарослях шиповника.
И самца пересмешника я наблюдал
И останавливался, бывало, неподалеку, чтобы лучше слышать его, радостная песнь раздувала птице горло.
И однажды понял я, что песнь его предназначалась не нам,
А тому неуловимому и еле внятному, что было скрытым еще,
Песнь его была сокровенным посланьем, тайным подарком тому, кто рождается.
Демократия! Я рядом с тобой, и радостная песнь раздувает мое горло.
Жена моя! Потомству нашему и потомству собратьев наших,
Тому, кто ныне живет, и тому, кто должен прийти,
Я готов вдохновенно петь гимны возвышенные и могучие, каких еще не слыхивала земля.
Я сложу песнь о страсти и напутствую ее в дорогу,
И ваши песни, изгнанники закона, я возьму с собой наравне со своими,
Недаром я сердечно и внимательно наблюдал за вами.
Я сложу правдивые стихи о материальных ценностях, которые необходимы, чтобы тело здравствовало, а непредвзятый ум работал, не поддаваясь смерти;
Я покажу эгоизм и докажу, что он существует, и я стану певцом индивидуальности,
Я покажу мужчин и женщин и докажу, что они равно прекрасны,
О великом акте зачатия я скажу! Слушайте меня, ибо со всей решимостью и бесстрашием я намерен заявить, что он великолепен,
|
|
И я докажу, что нет несовершенства в настоящем, равно как не будет его в будущем,
И я докажу, что любая неприятная случайность может обернуться к лучшему
И что умереть в свой срок тоже прекрасно.
Красной нитью пройдет в моих стихотворениях мысль о том, что события и время едины,
И что все предметы в мироздании суть истинные совершенства, и что каждое из них удивительно.
Я не стану слагать поэм о частях целого,
Но сложу поэмы и песни о целом в его единстве,
И не стану я слагать поэм о едином дне, но обо всех днях,
И не создам я ни одной поэмы и ни одного стихотворения, в которых не подразумевалась бы душа,
Ибо, окинув взором вселенную, я увидел, что нет в ней ни предмета целого, ни малой частицы этого предмета, существующей отдельно, но все связано с душой.
Ты, кажется, хотел увидеть душу? Так посмотри на себя, на выражение лица своего; посмотри на людей, на предметы, на зверей, на деревья и бегущие реки, на скалы и побережья.
Все проникнуто радостной духовностью и постепенно излучает ее.
Может ли тело человеческое умереть и быть похороненным?
И твое тело, и тела всех мужчин и женщин
Мало-помалу ускользнут из рук гробовщиков и перенесутся в иные сферы,
Унося с собой все, что выпало на их долю с момента рождения до смертной минуты.
Но не в рабских копиях, отпечатанных жизнью, сущность ее и основной смысл,
Ведь не одно только естество мужское и жизнь и не одно только естество женское и жизнь возвращаются с телом и душой,
Равно до или после смерти.
Помни! Тело заключает в себе сущность и основной смысл, оно заключает в себе душу;
|
|
Кто бы ты ни был, как прекрасно, как удивительно твое тело и любая часть его!
Кто бы ты ни был, к тебе я взываю!
Дочь страны моей, ждала ли ты своего поэта?
Поэта, чьи уста отверзнуты, а перст указует
На мужчин и женщин этих Штатов,
Поэта, чьи возвышенные слова обращены к Демократии.
К земле, крепко спаянной и плодоносной! К земле угля и железа! К земле золота! К земле хлопка, сахара и риса!
К земле пшеницы и мяса! К земле шерсти и конопли! К земле яблок и винограда!
К земле мирных долин и необозримых пастбищ! К земле бескрайних плоскогорий, на которых так легко дышится!
К земле стад, садов и простых глинобитных хижин!
К земле, над которой дуют северо-западные колумбийские и юго-западные колорадские ветры!
К земле восточного Чесапика! К стране Делавэра!
К земле Онтарио, Эри, Гурона и Мичигана!
К земле первых Тринадцати Штатов! К земле Массачусетса!
К земле Вермонта и Коннектикута! К земле океанских побережий!
К земле горных хребтов и вершин!
К земле моряков и матросов! К земле рыбаков!
К земле сроднившихся краев! Нерасторжимых! Страстных!
Вставших плечом к плечу, как старшие и младшие братья!
К земле великих женщин! И женственности! К земле сестер многоопытных и сестер невинных!
К земле большого дыханья, арктических льдов и мексиканских бризов!
К земле Пенсильвании! Виргинии и двух Каролин!
О земля моя, горячо любимая мной! О бесстрашные народности, населяющие тебя! Я люблю вас всех любовью совершенной!
Я не могу быть отторгнут от вас! Ни от одной из вас, вы все важны для меня!
|
|
О смерть! Несокрушимая любовь моя, и потому, не замеченный тобой до сих пор,
Брожу я по Новой Англии, открытая душа, путешественник,
Шлепаю босиком по воде в Поманокском прибое,
Пересекаю прерию, снова живу в Чикаго, снова живу, где вздумается.
Вижу, как рождаются люди, развивается техника, возводятся здания, ставятся спектакли,
Слушаю ораторов на собраниях,
Каждая женщина и каждый мужчина в этих Штатах мне сосед навсегда.
Жители Луизианы и Джорджии так же близки мне, как я им,
Жители Миссисипи и Арканзаса со мной, пока я с ними,
Равно на равнинах, что лежат к западу от главной реки и в моей глинобитной хижине,
По пути на восток, в прибрежном штате и в Мэриленде.
И канадца, храбро встречающего зиму, снега и морозы, сердечно привечу я,
И подлинного сына Мэна, и жителя Гранитного штата, и штата залива Наррагансетт, и штата Нью-Йорк,
А когда я к другим берегам отправлюсь, дабы освоить их, я стану приветствовать каждого нового брата,
Так я сплету новые листья со старыми, и с этой минуты ветви будут едины,
И среди новых братьев я стану ходить как равный, вот почему сегодня я обращаюсь к вам лично,
Приказываю вам вместе со мной принять участие в общем действии, сыграть в общем спектакле единую роль.
За мной, за мной в тесном строю, но торопитесь, торопитесь.
Все ваши жизни соединены с моей
(Может быть, меня придется упрашивать,
Прежде чем я отдам свою жизнь,— но что из того?
Ведь человеческую Природу надо уговаривать не раз).
Нет, я не изысканный dolce affettuoso,
Бородатый, обожженный солнцем, суровый, с задубелой шеей, я пришел,
Чтобы бороться за главные призы вселенной,
За них я буду сражаться, кто бы не пытался выиграть их.
Но по пути я остановлюсь,
Ради вас! Ради Америки!
И возвещу людям, что настоящее должно быть спокойным, а будущее радостным и возвышенным,
И о прошлом я скажу то, что сохранил сам воздух нашей страны, я скажу о краснокожих аборигенах.
Краснокожие аборигены,
Дыханье свое, звуки дождя и ветра, прозвища птиц и лесных зверей вы оставили нам в названьях:
Окони, Кууза, Оттава, Мононгахела, Саук, Натчез, Чаттахучи, Каквета, Ороноко,
Уобаш, Майами, Сагино, Чиппева, Ошкош, Уалла-Уалла,
Оставив эти названья, вы ушли, растворив родные слова в воде, перемешав их с почвой.
Весь мир стремительно расширяется отныне,
Люди, природа, промышленность — все развивается неистово, быстро, бесстрашно,
Мир первобытен снова, нескончаемая цепь величественных видений удлиняется,
Новое великое человечество превзошло предков, оно участвует в новом состязании,
Новая политика, новая литература и религия, новые изобретения и искусства.
Их возвещает мой голос — я не буду более спать, я встану,
И вы, океаны, которые дремали во мне! О, как я чувствую вашу бездонность, там, в глубине, созревают невиданные доселе волны и штормы.
Погляди — пароходы плывут через мои поэмы,
Погляди — иммигранты прибывают и сходят на берег,
Погляди — вон вигвам, вон тропа и охотничья хижина, вон плоскодонка, вон кукурузное поле, вон вырубка, вон простая изгородь и деревушка в глухом лесу,
Погляди — по одну сторону моих поэм Западное побережье, а по другую — Восточное, но, словно на побережьях, в моих поэмах приливает и отливает море,
Погляди — вон в моих поэмах пастбища и лесные чащобы, звери дикие и ручные, а там, дальше, за Ко, стада буйволов щиплют траву на равнинах,
Погляди — вон в моих поэмах большие, прочно построенные города, здания в них из железа и камня, мостовые замощены, а сколько в них экипажей, какая идет торговля!
Погляди — вон многоцилиндровые паровые печатные станки и электрический телеграф, протянувшийся через континент,
Погляди — пульсы Америки через глубины Атлантики стучат в берега Европы, а она возвращает их вспять,
Погляди — мощные и быстрые локомотивы отправляются в путь и свистят, вздыхая на бегу,
Погляди — вон фермер на ферме, вон шахтер в забое, и несть числа заводам вокруг,
Погляди — вон механики на своих рабочих местах, в их руках инструмент — среди них ты увидишь верховных судей, философов и президентов,
Погляди — а вон это я бреду по Штатам, появляюсь то в поле, то в лавке, слоняюсь, всеми любимый, в обнимку с ночью и днем,
Прислушайся к громким отзвукам моих песен и пойми наконец, о чем они говорят.
О камерадо, мой близкий! Наконец-то мы вместе, хотя нас всего двое,
О слово, которое расчистит бесконечный путь вперед,
О то, что яростно и скрытно! О дикая музыка!
Отныне я триумфатор, и ты вместе со мной;
О рука в руке! О полнокровная радость — о еще один любовник и покоритель!
За мной, в тесном строю, но торопитесь, торопитесь за мной.
ПЕСНЯ О СЕБЕ
Я славлю себя и воспеваю себя,
И что я принимаю, то примете вы,
Ибо каждый атом, принадлежащий мне, принадлежит и вам.
Я, праздный бродяга, зову мою душу,
Я слоняюсь без всякого дела и, лениво нагнувшись, разглядываю летнюю травинку.
Мой язык, каждый атом моей крови созданы из этой почвы, из этого воздуха;
Рожденный здесь от родителей, рожденных здесь от родителей, тоже рожденных здесь,
Я теперь, тридцати семи лет, в полном здоровье, начинаю эту песню
И надеюсь не кончить до смерти.
Догматы и школы пускай подождут,
Пусть отступят немного назад, они хороши там, где есть, мы не забудем и их,
Я принимаю природу такою, какова она есть, я позволяю ей во всякое время, всегда
Говорить невозбранно с первобытною силой.
Пахнут духами дома и квартиры, на полках так много духов,
Я и сам дышу их ароматом, я знаю его и люблю,
Этот раствор опьянил бы меня, но я не хочу опьяняться.
Воздух не духи, его не изготовили химики, он без запаха,
Я глотал бы его вечно, я влюблен в него,
Я пойду на лесистый берег, сброшу одежды и стану голым,
Я схожу с ума от желания, чтобы воздух прикасался ко мне.
Пар моего дыхания,
Эхо, всплески, жужжащие шепоты, любовный корень, шелковинка, стволы-раскоряки, обвитые лозой,
Мои вдохи и выдохи, биение сердца, прохождение крови и воздуха через мои легкие,
Запах свежей листвы и сухой листвы, запах морского берега и темных морских утесов, запах сена в амбаре,
Мой голос, извергающий слова, которые я бросаю навстречу ветрам,
Легкие поцелуи, объятия, касания рук,
Игра света и тени в деревьях, когда колышутся гибкие ветки,
Радость — оттого, что я один, или оттого, что я в уличной сутолоке, или оттого, что я брожу по холмам и полям,
Ощущение здоровья, трели в полуденный час, та песня, что поется во мне, когда, встав поутру, я встречаю солнце.
Ты думал, что тысяча акров — это много? Ты думал, что земля — это много?
Ты так долго учился читать?
Ты с гордостью думал, что тебе удалось добраться до смысла поэм?
Побудь этот день и эту ночь со мною, и у тебя будет источник всех поэм,
Все блага земли и солнца станут твоими (миллионы солнц в запасе у нас),
Ты уже не будешь брать все явления мира из вторых или третьих рук,
Ты перестанешь смотреть глазами давно умерших пли питаться книжными призраками,
И моими глазами ты не станешь смотреть, ты не возьмешь у меня ничего,
Ты выслушаешь и тех и других и профильтруешь все через себя.
Я слышал, о чем говорили говоруны, их толки о начале и конце,
Я же не говорю ни о начале, ни о конце.
Никогда еще не было таких зачатий, как теперь,
Ни такой юности, ни такой старости, как теперь,
Никогда не будет таких совершенств, как теперь,
Ни такого рая, ни такого ада, как теперь.
Еще, и еще, и еще,
Это вечное стремление вселенной рождать и рождать,
Вечно плодородное движение мира.
Из мрака выходят двое, они так несхожи, по равны: вечно материя, вечно рост, вечно пол,
Вечно ткань из различий и тождеств, вечно зарождение жизни.
Незачем вдаваться в подробности, и ученые и неучи чувствуют, что все это так.
Прочно, и твердо, и прямо, скованные мощными скрепами,
Крепкие, как кони, пылкие, могучие, гордые,
Тут мы стоим с этой тайной вдвоем.
Благостна и безмятежна моя душа, благостно и безмятежно все, что не моя душа.
У кого нет одного, у того нет другого, невидимое утверждается видимым,
Покуда оно тоже не станет невидимым и не получит утверждения в свой черед.
Гоняясь за лучшим, отделяя лучшее от худшего, век досаждает веку,—
Я же знаю, что все вещи в ладу и согласии.
Покуда люди спорят, я молчу, иду купаться и восхищаться собою.
Да здравствует каждый орган моего тела и каждый орган любого человека, сильного и чистого!
Нет ни одного вершка постыдного, низменного, ни одной дола вершка, ни одна доля вершка да не будет менее мила, чем другая.
Я доволен — я смотрю, пляшу, смеюсь, пою;
Когда любовница ласкает меня, и спит рядом со мною всю ночь, и уходит на рассвете украдкой,
И оставляет мне корзины, покрытые белою тканью, полные до краев,—
Разве я отвергну ее дар, разве я стану укорять мои глаза
За то, что, глянув на дорогу вослед моей милой,
Они сейчас же высчитывают до последнего цента точную цену одного и точную цену двоих?
Странники и вопрошатели окружают меня,
Люди, которых встречаю, влияние на меня моей юности, или двора, или города, в котором я живу, или народа,
Новейшие открытия, изобретения, общества, старые и новые писатели,
Мой обед, мое платье, мои близкие, взгляды, комплименты, обязанности,
Подлинное или воображаемое равнодушие ко мне мужчины или женщины, которых люблю,
Болезнь кого-нибудь из близких или моя болезнь, проступки, или потеря денег, или нехватка денег, или уныние, или восторг,
Битвы, ужасы братоубийственной войны, горячка недостоверных известий, спазмы событий —
Все это приходит ко мне днем и ночью, и уходит от меня опять,
Но все это не Я.
Вдали от этой суеты и маеты стоит то, что есть Я,
Стоит, никогда не скучая, благодушное, участливое, праздное, целостное.
Стоит и смотрит вниз, стоит прямо или опирается согнутой в локте рукой на некую незримую опору,
Смотрит, наклонив голову набок, любопытствуя, что будет дальше.
Оно и участвует в игре, и не участвует, следит за нею и удивляется ей.
Я смотрю назад, на мои минувшие дни, когда я пререкался в тумане с разными лингвистами и спорщиками,
У меня нет ни насмешек, ни доводов, я наблюдаю и жду.
Я верю в тебя, моя душа, по другое мое Я не должно перед тобой унижаться,
И ты не должна унижаться перед ним.
Поваляйся со мной на траве, вынь пробку у себя из горла,
Ни слов, ни музыки, ни песен, ни лекций мне не надо, даже самых лучших,
Убаюкай меня колыбельной, рокотом твоего многозвучного голоса.
Я помню, как однажды мы лежали вдвоем в такое прозрачное летнее утро,
Ты положила голову мне на бедро, и нежно повернулась ко мне,
И распахнула рубаху у меня на груди, и вонзила язык в мое голое сердце,
И дотянулась до моей бороды, и дотянулась до моих ног.
Тотчас возникла и простерлись вокруг меня покой и мудрость, которые выше нашего земного рассудка,
И я знаю, что божья рука есть обещание моей,
И я знаю, что божий дух есть брат моего,
И что все мужчины, когда бы они ни родились, тоже мои братья, и женщины — мои сестры и любовницы,
И что основа всего сущего — любовь,
И что бесчисленные листья — и молодые и старые,
И бурые муравьи в своих маленьких шахтах под ними, И мшистые лишаи на плетне, и груды камней, и бузина, и коровяк, и лаконоска.
Ребенок сказал: «Что такое трава?» — и принес мне полные горсти травы,
Что мог я ответить ребенку? Я знаю не больше его, что такое трава.
Может быть, это флаг моих чувств, сотканный из зеленой материи — цвета надежды.
Или, может быть, это платочек от бога,
Надушенный, нарочно брошенный нам на память, в подарок,
Где-нибудь в уголке есть и метка, чтобы, увидя, мы могли сказать чей?
Или, может быть, трава и сама есть ребенок, взращенный младенец зелени.
А может быть, это иероглиф, вечно один и тот же,
И, может быть, он означает: «Произрастая везде, где придется,
Среди чернокожих и белых людей,
И канука, и токахо, и конгрессмена, и негра я принимаю одинаково, всем им даю одно».
А теперь она кажется мне прекрасными нестрижеными волосами могил.
Кудрявые травы, я буду ласково гладить вас,
Может быть, вы растете из груди каких-нибудь юношей,
Может быть, если бы я знал их, я любил бы их,
Может быть, вы растете из старцев или из младенцев, только что оторванных от материнского чрева,
Может быть, вы и есть материнское лоно.
Эта трава так темна, она не могла взрасти из седых материнских голов,
Она темнее, чем бесцветные бороды старцев,
Она темна и не могла возникнуть из бледно-розовых уст.
О, я вдруг увидал: это все языки, и эта трава говорит,
Значит, не зря вырастает она из человеческих уст.
Я хотел бы передать ее невнятную речь об умерших юношах и девушках,
А также о стариках, и старухах, и о младенцах, только что оторванных от матерей.
Что, по-вашему, сталось со стариками и юношами?
И во что обратились теперь дети и женщины?
Они живы, и им хорошо,
И малейший росток есть свидетельство, что смерти на деле нет,
А если она и была, она вела за собою жизнь, она не подстерегает жизнь, чтобы ее прекратить.
Она гибнет сама, едва лишь появится жизнь.
Все идет вперед и вперед, ничто не погибает.
Умереть — это вовсе но то, что ты думал, но лучше.
Думал ли кто, что родиться на свет — это счастье?
Спешу сообщить ему или ей, что умереть — это такое же счастье, и я это знаю.
Я умираю вместе с умирающими и рождаюсь вместе с только что обмытым младенцем, я весь не вмещаюсь между башмаками и шляпой.
Я гляжу на разные предметы: ни один не похож на другой, каждый хорош,
Земля хороша, и звезды хороши, и все их спутники хороши.
Я не земля и не спутник земли,
Я товарищ и собрат людей, таких же бессмертных и бездонных, как я
(Они не знают, как они бессмертны, но я знаю).
Все существует для себя и своих, для меня мое, мужское и женское,
Для меня те, что были мальчишками, и те, что любят женщин,
Для меня самолюбивый мужчина, который знает, как жалят обиды,
Для меня невеста и старая дева, для меня матери и матери матерей,
Для меня губы, которые улыбались, глаза, проливавшие слезы,
Для меня дети и те, что рождают детей.
Скиньте покровы! предо мною вы ни в чем не виновны, для меня вы не отжившие и не отверженные,
Я вижу сквозь тонкое сукно и сквозь гингэм,
Я возле вас, упорный, жадный, неутомимый, вам от меня не избавиться.
Младенец спит в колыбели,
Я поднимаю кисею, и долго гляжу на него, и тихо-тихо отгоняю мух.
Юнец и румяная девушка свернули с дороги и взбираются на покрытую кустарником гору,
Я зорко слежу за ними с вершины.
Самоубийца раскинулся в спальне на окровавленном полу,
Я внимательно рассматриваю труп с обрызганными кровью волосами и отмечаю, куда упал пистолет.
Грохот мостовой, колеса фургонов, шарканье подметок, разговоры гуляющих,
Грузный омнибус, кучер, зазывающий к себе седоков, цоканье копыт по булыжнику.
Сани, бубенчики, громкие шутки, снежки,
Ура любимцам толпы и ярость разгневанной черни,
Шелест занавесок на закрытых носилках — больного несут в больницу,
Схватка врагов, внезапная ругань, драка, чье-то паденье,
Толпа взбудоражена, полицейский со звездою быстро протискивается в середину толпы,
Бесстрастные камни, что принимают и отдают такое множество эхо,
Какие стоны пресыщенных или умирающих с голоду, упавших от солнечного удара или в припадке,
Какие вопли родильниц, застигнутых схватками, торопящихся домой, чтобы родить,
Какие слова жили здесь, и были похоронены здесь, и вечно витают здесь, какие визги, укрощенные приличием,
Аресты преступников, обиды, предложения продажной любви, принятие их и отказ (презрительным выгибом губ),
Я замечаю все это, отзвуки, отголоски и отсветы этого — я прихожу и опять ухожу.
Настежь распахнуты ворота амбара,
Медленно въезжает фургон, тяжело нагруженный сеном,
Яркий свет попеременно играет на зеленом и буром,
Новые охапки сена наваливают на примятый, осевший стог.
Я там, я помогаю, я приехал, растянувшись на возу,
Я чувствовал легкие толчки, одну ногу я закинул за другую,
Я ухватился за жерди и прыгаю с воза, я хватаю тимофеевку и клевер,
Я кубарем скатываюсь вниз, и мне в волосы набивается сено.
Далеко, в пустыни и горы, я ушел один на охоту,
Брожу, изумленный проворством своим и весельем,
К вечеру выбрал себе безопасное место для сна,
И развожу костер, и жарю свежеубитую дичь,
И засыпаю на ворохе листьев, а рядом со мною мой пес и ружье.
Клеппер несется на раздутых марселях, мечет искры и брызги,
Мой взор не отрывается от берега, я, согнувшись, сижу за рулем или с палубы лихо кричу.
Лодочники и собиратели моллюсков встали чуть свет и поджидают меня,
Я заправил штаны в голенища, пошел вместе с ними, и мы провели время отлично;
Побывали бы вы с нами у котла, где варилась уха.
На дальнем Западе видел я свадьбу зверолова, невеста была краснокожая,
Ее отец со своими друзьями сидел в стороне, скрестив ноги, молчаливо куря, и были у них на ногах мокасины, и плотные широкие одеяла свисали с их плеч.
Зверолов бродил по песчаному берегу, одетый в звериные шкуры, его шею скрывали кудри и пышная борода, он за руку держал свою невесту.
У нее ресницы были длинны, голова непокрыта, и прямые жесткие волосы свисали на ее сладострастное тело и достигали до пят.
Беглый раб забежал ко мне во двор и остановился у самого дома,
Я услышал, как хворост заскрипел у него под ногами,
В полуоткрытую кухонную дверь я увидел его, обессиленного,
И вышел к нему, он сидел на бревне, я ввел его в дом, и успокоил его,
И принес воды, и наполнил лохань, чтобы он вымыл вспотевшее тело и покрытые ранами ноги,
И дал ему комнату рядом с моею, и дал ему грубое чистое платье;
И хорошо помню, как беспокойно водил он глазами и как был смущен,
И помню, как я наклеивал пластыри на исцарапанную шею и щиколотки;
Он жил у меня неделю, отдохнул и ушел на Север,
Я сажал его за стол рядом с собою, а кремневое ружье мое было в углу.
Двадцать восемь молодых мужчин купаются у берега,
Двадцать восемь молодых мужчин, и все они так дружны;
Двадцать восемь лет женской жизни, и все они так одиноки.
Отличный дом у нее на пригорке у самого моря,
Красивая, богато одетая, за ставней окна она прячется.
Кто из молодых мужчин ей по сердцу больше всего?
Ах, и самый нескладный из них кажется ей красавцем!
Куда же, куда вы, милая? ведь я вижу вас,
Вы плещетесь в воде вместе с ними, хоть стоите у окна неподвижно.
И вот она прошла здесь по берегу, двадцать девятая, смеясь и танцуя,
Те не видят ее, но она видит и любит.
Бороды у молодых мужчин блестели от воды, вода стекала с их длинных волос,
Ручейки бежали у них по телам.
И так же бежала у них по телам рука-невидимка
И, дрожа, пробегает все ниже от висков и до ребер.
Молодые мужчины плывут на спине, и их животы обращаются к солнцу, и ни один не спросит, кто так крепко прижимается к нему.
И ни один не знает, кто это, задыхаясь, наклонился над ним
И кого он окатывает брызгами.
Подручный мясника снимает одежду, в которой он резал скот, или точит нож о базарную стойку,
Я замедляю шаги, мне по сердцу его бойкий язык, мне нравится, как он пускается в пляс.
Кузнецы с закопченною волосатою грудью встали вокруг наковальни,
У каждого в руках огромный молот, работа в разгаре, жарко пылает огонь.
Я стою на покрытом золою пороге,
Гибкость их станов под стать их могучим рукам,
Вниз опускаются молоты, вниз так медленно, вниз так уверенно,
Они не спешат, каждый бьет, куда надо.
Негр крепкой рукою держит вожжи четверки коней, камень, прикрученный цепью, качается у него под повозкой,
Из каменоломни он едет, прямой и высокий, он стоит на повозке, упершись ногой в передок,
Его синяя рубаха открывает широкую шею и грудь, свободно спускаясь на бедра,
У него спокойный, повелительный взгляд, он заламывает шляпу набекрень,
Солнце падает на его усы и курчавые волосы, падает на его лоснящееся, черное, великолепное тело.
Я гляжу на этого картинного гиганта, я влюблен в него и не могу удержаться на месте,
Я бегу с его четверкой наравне.
Во мне ласкатель жизни, бегущей куда бы то ни было, несущейся вперед или назад.
Я заглядываю в каждую нишу и наклоняюсь над мельчайшими тварями, не пропуская ни предметов, ни людей.
Я впитываю все для себя и для этой песни.
Быки, когда вы громыхаете ярмом и цепями или стоите под тенью листвы, что выражается в ваших глазах?
Мне кажется, больше, чем то, что за всю мою жизнь мне довелось прочитать.
Проходя, я спугнул дикую утку и дикого селезня во время моей далекой и долгой прогулки,
Обе птицы взлетают вместе и медленно кружат надо мной.
Я верю в эти крылатые замыслы,
Я признаю красное, желтое, белое, что играет во мне,
По-моему, зеленое и лиловое тоже далеко неспроста, и эта корона из перьев,
Я не зову черепаху негодной за то, что она черепаха,
И сойка в лесах никогда не учила гаммы, все же трели ее звучат для меня хорошо,
И взгляд гнедой кобылы выгоняет из меня всю мою постыдную глупость.
Дикий гусь ведет свою стаю сквозь холодную ночь,