«Советская» интонация. Вкупе с системой ценностей, с отношением к миру, к жизни. Отмеренность, стандартизованность, средневзвешенность… Как краска для лица у советских академиков живописи. Эта интонация могла привести и приводила только туда, куда разрешалось приходить. Никакой отсебятины».
К чему эта запись из старой тетради? А к тому, что каждый на своем посту защищал ценности, идеалы, народное добро, нерушимость границ, завоевания трудящихся и т.д. Каждый на своем рабочем или служебном месте - в дозоре на границе, на капитанском мостике, за пультом ракетных установок, за штурвалом самолетов, в засаде на бандитов, в первом отделе «ящиков», в репертуарных комитетах, в худсоветах, в соответствующих отделах ЦК, не говоря уже о спецслужбах... «стоял на страже».
Но это не помогло, это не спасло! От идиотов и предателей на самом верху властной вертикали.
И все оказалось зря!
И партийные съезды, и комсомольские собрания, и клятвы пионеров, и разносы на партсобраниях, и проработки на худсоветах...
И приговоры валютчикам, фарцовщикам, цеховикам...
И бессонные ночи, проведенные за созданием идеологически выверенных статей, книг, фильмов, скульптур, картин...
И реки крови, пролитой в борьбе за правое дело...
Многое по-любому было зря – расстрелы, лагеря, бредовые запреты, идиотизм государственной машины и чиновников, управлявших ею...
И вот, зачеркнули 70 лет жизни России. И плохое и хорошее.
Как же так! Все ведь были на посту! Каждый знал, что нужно делать, какие слова говорить!
И все равно страны не стало.
Жены.
«Е. Бонэр, М. Розанова, Г. Вишневская… Жены эмигрантов и диссидентов. Они казались злее своих мужей.
Овчарки, можно сказать».
Партнеры.
*
Насмотришься на кровожадность и бессовестность «партнеров» и в самом деле согласишься с тем, что Россия всегда была наивной, простодушной, доверчивой... Дурочкой.
С ее Олимпиадами, «братской помощью», с ее постоянными покаяниями...
Опять же, неизменное: «партнеры»! В любой ситуации, даже если плюют в лицо или делают больно.
Терпит. Пока уже вообще за горло не возьмут.
*
Как они будут наказаны? Когда? И за неизмеримо меньшее – даже не зло, а так пустячки отклонений от блага – следует наказание, а тут такое! А они прут как на буфет, неколебимо, тупо…
Не скажешь – бесстрашно, нет, - трусливо – в броне, со всей дурью, впереди – все пожирающий огонь…
Впечатления от войн, которые они вели... В Ираке, Сирии, во Вьетнаме... Если как-то попробовать обобщить эти впечатления... Все достаточно примитивно, не беря в голову, стремясь как можно быстрее покончить с этим обременительным занятием. Им бы вообще чего попроще… Например, как в Хиросиме.
Может быть, такая интеллектуальная невинность, неподключенность к нравственной проблематике и не наказуема? Прощается? Как нечто патологическое? Неизлечимое.
Рок.
«Гребенщиков, Макаревич и прочие рокеры... Они как большевики, которые поставили на зыбкостть и мираж революции, и неожиданно выигравшие. Выигравшие по-крупному. Претерпели гонения, богемную нищету, многие не дожили... Зато теперь легендарная когорта истинно верных рок-идее пожинает плоды и стрижет купоны.
Еще один сходный момент – и те и другие боролись с ненавистным им государством. И дожили до победы.
Дело их жизни таки осуществилось».
«Гласность».
Старая тетрадь перестроечных времен.
«Такое чувство, что после случая с Б.Е. (с ненапечатанием) о гласности должны говорить более стыдливо.
Хотят открывают клапаны, хотят закрывают.
Непонятно, о чем это. Что-то наверное не до конца вытащили на свет Божий. А всем очень хотелось. Гласности, правды, очищения от ошибок прошлого, чтобы уверенно идти в будущее обновленными, облегченными....
Неважно, о чем эта запись. Важно другое.
Поймали Россию на «слабо».
«А слабо устроить гласность!»
Это чтобы никто ничего не скрывал, всю подноготную, все скелеты в шкафу, все страшные тайны российской истории.
И каяться, каяться!
Наверное для нас это придумали западные друзья-демократы. И посмеивались при этом как над сельским дурачком, юродивым, Иванушкой-дурачком.
И это саморазоблачение так в характере народа, в духе России, у которой были такие примечательные авторы как Федор Михайлович и Лев Николаевич!
Конечно, дурачки, простофили! Но, может быть, это лучше, чем то, что у наших «партнеров», которые столетиями стоят насмерть, отрицая, замалчивая, пряча даже от самих себя свои «достижения» - те беспримерные злодеяния, которые они совершили в истории. Истребление коренных жителей Америки, порабощение нородов Африки, Азии, Австралии, развязанные войны, уничтожение государств и цивилизаций... Везде успели.
Но всех виноватей Россия!
И вот Россия прошла через покаяние, навязанное ей либерал-предателями в 90-е годы. Покаялась в том, что было, и в том, чего не было.
Покаяние – главная составляющая религиозного подхода к этому миру. Этот подход позволяет России чувствовать свою правоту, чувствовать, что все идет как надо, и позволяет строить приемлемый, Божеский мир будущего.
Хочется верить, что это зачтется России на Высшем Суде.
Возрастное.
Они никогда не говорят на серьезные темы. Как соседи по дачным участкам, которые и ссориться не хотят, и ругаться вроде ни к чему. Ведут общие разговоры, стоя у забора, разделяющего дачные владения. Есть темы сближения, а есть нейтральные, например, транспортные. Так, ни о чем: о погоде, о вредителях огородов... А о политике - в двух словах. Молчаливый уговор. Опасаются. Чтобы не напороться. По нынешним временам политика может все испортить в отношениях даже близких людей.
Что-то случилось в последние годы. В повседневности стало ощутимей больше политики. На экранах ТВ, в разговорах на работе, не говоря уже о Интернете. Много появилось политизированных граждан.
Предпенсионного возраста.
Или это только кажется?
Замечают в жизни только то, что тебя трогает.
В 90-е – во времена их еще относительной молодости - были совершенно насущные заботы, например, о приватизации квартиры, о успеваемости детей в школе, о карьере на производстве и так далее. И к чему-то выходящему за рамки этих насущных проблем не было такого напряженного отношения.
Сколько всего прошло мимо их внимания! Приватизационное ограбление страны, 91-й, а потом 93-й годы, Чечня, Югославия...
Что же случилось сейчас? Совсем даже недавно случилось...
Может быть, политика – это возрастное. Ведь всем хочется, чтобы на земле был какой-никакой порядок. Хотя бы и после твоего ухода.
Бунт.
«Украинский бунт, бессмысленный и беспощадный». «Армянский бунт, бессмысленный и беспощадный».
И так далее. Броские заголовки газетных и интернет-статеек. Звучит! И нельзя сказать, что нахватались у русских! Только емкую формулу явления придумали у русских, а так-то бунт он и в Африке бунт. И такой же бессмысленный, и не менее беспощадный.
А ведь опять и опять. То там, то тут. И кому-то это нравится, и этот кто-то хочет повторения!
Будят лихо. И здесь убеждай, не убеждай – бесполезно. Стихия! Организованная, сформированная, направленная в нужное русло, но стихия! Достанет самых невиноватых и добропорядочных. Сделает жизнь невыносимой.
Если до такого доходит – убеждать поздно. Не для того всё затевается, чтобы поддаваться каким-то там убеждениям, «включать голову», «здраво рассуждать»... Летят как мошкара на огонь.
п2
Происхождение вещей.
Жизнь вещей.
Говорить о городе, о вещах, о мире... С пониманием, со сквозным пониманием. Понимание жизни вещей в человечьем мире... Не выше. То, что выше уже недоступно, гадательно, зыбко, путано. Пытаешься, конечно. Но в этом нет доверия даже у самого себя к самому себе...
Радость от угаданных вещей. Пристальный взгляд на вещи. Это так соблазнительно и, возможно, продуктивно. С лирической точки зрения. Принципиальный взгляд на мир.
У М. Бахтина много не сразу понятных словосочетаний. «Принципиальная позиция автора».
Безрукавки.
Воспоминание. Шерстяные вязаные безрукавки. Цветные, художественно оформленные. Ручная работа. Одна из них, мужская, носилась дольше другой, женской. Можно было по характеру узоров, по цветовой гамме и по размерам догадаться о полопринадлежности безрукавок. Модель взаимоотношений. Все мужское лучше. Потому что носится аккуратней, бережливей, внимательней. Носительница женской безрукавки относилась к ней недостаточно благоговейно. Просто вещь. Просто тряпка. Она и стала просто тряпкой, которую постелили на резиновый коврик у двери. О её толстые нити хорошо было счищать грязь с обуви. Тут она и попалась на глаза носителю мужской безрукавки. Она ещё носилась, в то время как женская безрукавка лежала на пороге. Это явилось поводом для выговора, укора со стороны мужской безрукавки в отношении женской. В этом укоре звучали некая непонятная горечь, разочарование и одновременно самодовольство от подтверждения своего превосходства и в этом. Мужская безрукавка потом ещё долго штопалась, аккуратно вешалась на плечики в пахнущем нафталином шкафу. Может быть, её до сих пор не выбросили. Носить её уже нельзя по причине её неприличного штопано-перештопанного вида. Но и не выбрасывают. Её можно отыскать в диване в куче подобных ей отслуживших вещей.
Second hand.
Три продавца в ярко освещенной комнате. И ни одного покупателя. Никто не роется в кучах вещей на столах вдоль стен. «А они так хотели обогатиться»... Называние простых вещей. Простые намерения. Они терпеливо ждут покупателей. Они очень любезны. Их как-то жалко. Они всё сделали по правилам. Ремонт, яркий свет в большой комнате. Они открыли своё дело... И эти из комиссионного, что дальше по улице. Заглянешь и к ним. В окна. Интересные старые бытовые вещи. Надо бы самому что-то снести к ним продать от безденежья, но хочется купить! Что-то дешевое, практичное, из шестидесятых-семидесятых годов. Надо продать, но хочется купить. Пригреть старые бэушные вещи. Горьких сиротиночек. Вторые, третьи, пятые руки...
Детский рожок.
Рисунок на детском рожке... Это для наживы? «У-у, проклятые капиталисты!» Или из любви к красоте? Ведь это очень мило. Неяркими красками, простенько. Летят среди разноцветных звезд мальчики и девочки. У них в руках палочки с такими же звездочками на концах. А внизу цветные теремки с башенками, потопленные будто бы в снегу. И кругом все бело. Будто заметелило землю и небо. А на самом деле это недопитое Ванькино молоко.
Шуба.
«Одеться на Невском, а носить в Париже». Больше негде. Эти шубы, похожие на банные халаты, из какого-то немыслимо легкого белого меха, вытянутые по фигурам худеньких манекенов.
Зонт.
*
«Дамы и господа» – это те, кто пользуются зонтиком. В отличие от просто «мужиков и баб». Зонт для дамы - то же самое, что кортик для морского офицера. Без зонта - это простолюдинка, а с зонтом - дама.
*
Дама с зонтиком. С зонтиком? – дама. А если у зонтика торчит спица?
Чай.
Чай по вкусу был похож на речную воду. По вкусу и по цвету. И даже рыбой пах.
Ненужные вещи.
Корзинки, декоративные горшки, кружки и прочая керамика на книжных полках. Всё это постепенно заполняется всякими мелкими предметами. Это происходит незаметно. Пуговицы, огрызки карандашей, рисовальные мелки, булавки, монетки, школьные резинки, колесики, старые батарейки, колпачки от ручек, гвоздики, шурупчики, винтики, магнитики, обломки игрушек, скрепки, лампочки от фонариков, отвалившиеся части от разных механизмов, шарики, части «Лего», просто мусор, ниточки, бумажные шарики, которые некогда донести до помойного ведра. Более объемные предметы: термометр, старые очки, коробочки, ручные часы, фломастеры, бумажки... Всё, что, попав в руки, не нашло сиюминутного применения, всё, что отложено до более вдохновенных времен. Будто бы недалеко. Всегда можно высыпать содержимое на газетку (чтобы потом легче загружать обратно в корзинку или в банку) и подвергнуть перебору. Но чаще всего всё это добро не пригождается. Лежит как на морском дне, накапливается, пересыпается из одного вместилища в другой... Иногда чистится. Как аквариум. Лубяная корзина. Что там ещё? Ну-ка, заглянем. Футляр от фотопленки, продавленный шарик для настольного тенниса, черный шахматный конь, мраморный слоник для комода, спутанные провода наушников, ещё один шахматный конь - самодельный, гаечный ключ от детского конструктора, точилка, половинка ремешка от часов, радиодеталь от телевизора, выпаянная мастером в прошлом году, кусочек дерева, тюбик с суперклеем, кусок скрученной березовой коры, перо от чернильной ручки, фантик от жвачки, резинка «бельевая», пластмасска от магнитной мебельной защелки, кусочек медной проволоки…
Если не заглядывать, то на всё это фантазии не хватит.
Шинель.
Неудобная казенная одежда. Почему-то в памяти ощущений есть что-то об этом. Ворсистый, шершавый воротник шинели, туго застегнутый на крючок и петлю на горле. Он впивается в подбородок, не дает опустить голову. Тело и вместе с ним человек от этого тела чувствуют себя несчастными, несправедливо обиженными. Весь мир из этой стянутости и неудобства кажется несправедливым, неудобным, равнодушно-злым. Урок несправедливости и тупого, равнодушного зла. И мысли текут как-то казенно, скованно, и сам себе кажешься ничтожным насекомым, которого могут вот-вот брезгливо раздавить.
Вода.
*
Психологически чистая вода. Условно, психологически… чистая. То есть, если ты считаешь, уверен, что есть какие-то условные признаки чистоты - например, воду берут из цементного колодца, то та вода будет считаться чистой. На самом деле она может быть только условно, психологически чистой.
*
Пресная вода хочет быть соленой.
И наоборот.
Галстук и тельняшка.
Нужен галстук. Из распахнутой куртки в отворотах пиджака или в вырезе джемпера должен быть виден галстук, завязанный плотным, постоянным, неразвязываемым узлом. Неколебимость внешнего вида. Надо блюсти марку. Соответствовать. У некоторых ещё и поплавок на лацкане. У некоторых шестигранный, у других ромбический. А у этих свой стиль: демонстрируемая при любой погоде тельняшка в просвете расстегнутой на одну-две верхние пуговки рубашке. Греющая душу полосатость. От соответствующего прошлого. Праздник, который всегда с собой. И чтобы своих различать, а чужих предостерегать.
Масло.
Масло масляное и масло маргариновое.
Шаверма.
Шаверма… Проглотил… И в нем всё это будет находиться. Как то - что-то белое - в раздавленной гусенице.
Рыба.
«Балтийская килька», «Атлантическая селедка», «Байкальский омуль», «Астраханская таранька», «Каспийский осетр», «Днепровская русалка»...
Китайское.
*
Китайская роза подморозилась за выходные: выключили отопление. Оказалась непрочной, как и все китайское. Японская (если бы такая была) роза устояла бы.
*
Изделие. «Китай. Ну, может быть, не Китай, но все равно подвал.
*
Книжка со старинными фотографиями. Китайские вазы...
Что еще китайского можно было встретить в быту европейцев лет сто назад? Какие-нибудь шелковые ткани? Больше ничего не приходит в голову.
Рюмки.
Две вытянутые хрустальные рюмки. Стоят на столе сдвинутые одна к другой. Как молодожены. Смущенные, гордые собой, стройные, красивые, прижимаются друг к другу.
Диван.
Две опустившиеся женщины. Опустились на диван.
Наверное, они не бомжихи. Их, может быть, зря так называют. Наверное они где-то конкретно ещё живут… Впрочем, трудно сказать. Они грязно и вконец изношено одеты, их лица опухли от пьянства, у каждой кровоподтеки и синяки. А заплывшие от вина глазки бессмысленно и как-то безжизненно блестят. Они сидят на выброшенном, скособоченном диване в трех шагах от помойных бачков и чем-то закусывают, что-то уже употребив. То что их парочка, похожих, как сестры, то, что «действие» происходит на отжившем свое отвратительном зеленом диване возле помойки - всё это так взаимодополняет друг друга, что кажется нарочитым, специально сделанным под что-то. Под чью-то злую насмешку, юродство, расхристаность… Под Лиговку. Сердце Лиговки, середина, средоточие, рассадник… Очень удобный диван. На нем уже много пересидело подобного народа. Он удобен, он ещё очень мягок, он притягивает. Волшебный диван. Он будто делает их чем-то окончательным, законченным, всесторонне-внутренним. Они уже все здесь без остатка. Их уже нет нигде, кроме как здесь и сейчас. Они уже состоялись.
Чемоданы.
Два старых, немодных чемодана. Их давно уже не берут с собой в отпуска. Они облупленные, с барахлящими замками. Их надо подвязывать веревочками, чтобы они не открылись на ходу. Пара. Он и она. С них когда-то начиналось совместное накопление имущества. Теперь это имущество высится рядом с чемоданами непроходимой горой посреди ремонтируемой комнаты. И не верится, что всё это натаскано в квартиру за какие-то восемнадцать-двадцать лет… Только-то? Фасоны чемоданов как-то слишком быстро выходят из моды.
Корабли.
Военные корабли. По три справа и слева от Дворцового моста. Серые, шаровые, поджарые, легкие сверху и тяжеловатые снизу. Бескровные. С девичьими бантиками антенн РЛС. Как у впавших в предпоследнюю любовь старых дев.
Цыпленок.
«Цыпленок охлажденный» из универсама. Отмораживается в миске. Он похож на Льва Толстого на молитве с одноименной картины Репина. У него голые крылышки засунуты на «поясе» под аптекарскую резинку, которой крепится магазинный чек.
Маленький театрик.
У ремонтируемой, обновляемой бани, которая, может быть, перестала быть государственным учреждением, а стала кооперативной или акционерной, валяются вместе с прогнившими шкафчиками, банными скамьями и прочим добром - списанные автоматы для газированной воды. В стиле, пятидесятых-шестидесятых годов. С нишей, напоминающей раковину летней эстрады из той же эпохи. Это и есть маленький театрик, где за одну или за три копейки можно увидеть два спектакля - один веселый, с сиропом, другой - по проще, пресный, но тоже с газом и всё равно интересный. Пузырьки прилипают к стенкам граненого стакана, крутятся змейкой у дна, подлетают к поверхности и схлопываются с шипением. Здесь, как в любом другом театре, - афиши старых спектаклей - окошечки с названиями сиропов: малиновый, грушевый, апельсиновый... Но идут почему-то только два спектакля: «Бессироповый» и просто «Сироповый», без уточнения с каким именно сиропом. И как в каждом старом театре, дела у этого театрика всё скучнее и скучнее, сироп всё бледнеё, веселая сладость всё больше смахивает на бесцветность минералки для желудочников. И всё чаще отменяют спектакли: билет куплен, монета брошена в щелку, а ничего не капает. Тогда возмущенная публика топает ногами, стучит кулаком, театр гремит, шатается. Ну что же, можно понажимать кнопку возврата монеты, помыть руки в фонтанчике и пойти искать другой театр...
Но вот он уже на задворках истории, пузатый, облезлый, бездыханный... Были бы какие-нибудь заповедники прошедших эпох, где выдавалась бы некоторая сумма старых советских денег, и можно было бы попить газировки из автомата, съесть за двадцать восемь копеек эскимо на палочке, похожее на спортивную гранату, позвонить за двушку из автомата с посаженной на цепь металлической трубкой. Или постучать по силомеру, пострелять в тире, взвеситься за четыре копейки. Здесь специально нанятые артисты могли бы сыграть роль комсомольцев-дружинников, которые будут следить за тем, чтобы посетители не целовались, будут стричь волосатиков или сдирать брюки-дудочки. И, конечно, духовой оркестр, конкурсы на летней эстраде. Массовики-затейники, гармонисты, танцплощадки, девушки с вёслами и наглядная агитация.
Усы.
Ненастоящие усы. Не те усы. Когда настоящие, как у Чапаева или у Эйнштейна, тогда это сразу видно. А у этого – отпущенные усы. Отпустил, как собачку погулять, свои усы. Видно, что это временное украшение. Ещё не присмотрелся к себе в зеркало.
Суп.
Банка с супом. На асфальте. Свежеразбитая. Чей-то не донесенный до работы обед…
Вот как в некоторых семьях варят супы. Картошка крупно порезана.
М. не любит чужую стряпню.
Лещ.
Экспонат, украденный в зоологическом музее – большой сушеный лещ, выставленный теперь за стеклом пивного киоска. Внешне всё как было - только витрину сменил, но на самом деле…
Кончилась покойная жизнь под охраной музейных старушек. Его-таки могут съесть. В любую секунду. Никакого уважения к науке. Хамство и бескультурье.
Телевизор.
Бывает цветной телевизор, бывает черно-белый, а бывает зеленый. Зеленый в полосочку… У одной старушки.
Куртка.
Из дублёной кожи тонкой выделки, красиво-фасонно сшитая, с какими-то украшательскими тесёмочками и накладочками… И всё пока в жизни хозяйки этой куртки - вокруг этого. Её собранность, её правильность, уверенность в себе, вера в хорошее вообще и в хорошее с ней самой – в частности. Она и не курит в отличие от подруг, и не впадает в злые истерики с пол-оборота, как они. И все благодаря тому, что у неё есть такая куртка. Конечно, куртка – это внешнее, материальное, зримое воплощение того внутреннего, что в ней сидит, делающее её такой. Куртка – результат той работы над собой, результирующее тех усилий по жизни, которые сделали её отношение к миру таким выверенным, спокойно-правильным, нацеленным в будущее.
Что случится в дальнейшем? Что случается? Про куртку-то всё понятно. А она?
Бумажник.
Рваный «лопатник». Мужику с такими неотмываемыми руками отдают сдачу до копейки. Сдачу с тысячи.
Из рваного «лопатника».
Мячик.
Пластиковый мячик с вдавленным боком. Лежит на газоне рядом с детской горкой. Горка, мячик… А где дети? К мячику не хватает мальчика. Этот вдавленный бочок… Это такая реалистическая деталь. Она привносит дополнительный смысл подлинности в и без того подлинную картину двора. Смятый мячик. Может быть, он брошен из-за смятого бочка. И мальчик ушел. Наигрался, устал и дал увести себя домой. А дешевый, с дефектом мячик остался там, куда закатился от последнего пинка. Его лень было брать с собой усталому избалованному игрушками мальчику. И бабушка, равнодушная, рассеянная, утомленная, не стала воспитывать внука, упрашивая беречь потраченные на мячик деньги. И вот он лежит на свежевскопанном газоне в ложбинке между комьями засохшей земли и никуда не катится. Наверное его и дворник не пожалеет: сметет вместе с остальным мусором. Мячик даже не станет думать, что это недоразумение, что это так несправедливо... Он не умеет думать - внутри, кроме души, ничего нет. И терпения у него хватит до самого последнего опустошающего выдоха.
Столик.
Журнальный столик. Сбежал на своих тонких, «стильных», расставленных для устойчивости ногах из шестидесятых годов. Лаконичность промышленно выпускаемого ширпотреба.
Расстался со своими хозяевами. Чтобы очутиться на помойке.
Если его кто-то до вечера срочно не пожалеет, то сломают ему его тонкие, ещё крепкие ножки и запихают в мусорный контейнер.
А как же! Это же не ампир, не модерн, а беспородный ширпотреб. Не в музей же его мебельной красоты отправлять!
Но на всякий случай – для облегчения музейной атрибуции – снизу у него наклеена бумажка с названием мебельной фабрики, стоимостью, годом выпуска. И штамп ОТК наверняка имеется. А может быть и знак качества.
Тазик.
Они уехали в Америку. И их новенький пластмассовый тазик оказался на помойке. Наряду, конечно, с остальными вещами, которым нет места в Америке. Таз просто самый новый из них, самый яркий, самый синий, самый… Его конечно подберут в новое хозяйство. Он не будет сиротой.
Андерсеновские вещи.
*
Маленький, желтенький, явно женский, платочек. Чистенький, только слегка помятый. Валялся уроненным на асфальт.
Его жалко. Всегда жалко напрасно испорченную вещь. Или просто старую. Или ненужную. Ну, совершенно ненужную, но еще бодрую, готовую для чего-то своего. Только бы это поняли бестолковые хозяева вещей – люди.
Вот и этот платочек - он не выполнил то, для чего был предназначен. Из теплого человеческого кармана он выпал на холодный мокрый асфальт. На него непременно кто-нибудь скоро наступит, или переедет машина. И потом ближайший дождь превратит его в грязную тряпицу.
*
В этом сочувствии очевидно влияние сказок Андерсена. У вещей свое предназначение и, как у людей, тоже свои судьбы, и не всегда счастливые. Они тоже «жили-были». Как герои Андерсена: горошины, цветы, игрушки, фарфоровые статуэтки, воротнички, елки, чернильницы, чайники, штопальные иглы и бутылочные горлышки...
Ну, некоторые, конечно, ещё и нас переживут. Им в пору пожалеть бедного смертного человека.
*
Одушевление бытовых предметов... Думаешь о несчастной судьбе сломанных предметов мебели, выброшенных книгах… Даже о просыпанных зернах гречневой крупы…
С Андерсена это и повелось – очеловечивание всего подряд.
Не можешь к вещам относиться иначе, как к живым существам, со своими мыслями, со своими ожиданиями. Они разговаривают, делятся друг с другом и с окружающими своими чувствами, мыслями, хлопочут о чем-то совсем как простые человеческие обыватели.
*
Эту кружку никто не любил. Она была какая-то узенькая, маловместительная, тонкостенная, с невыразительным рисунком. И вот она треснула и оказалась в помойном ведре. Лежит на куче объедков несчастная и грустная. И ее сразу стало жалко. И не отделаться от мысли, что ее скоропостижный конец – преждевременный и несправедливый. Это цепляет жалостью.
*
И страдают души очеловеченных вещей, среди которых живет человек.
Мир катится себе, совсем не помня о чудесных историях Андерсена.
Литературе отвели маленькую пыльную каморку в этой научно-технической жизни.
К этим мыслям вдруг привязываешь стихотворение «Здесь все меня переживет...» И всё встречное-поперечное, на что взгляд упадет: «чаща изумрудная», дачные заборы и сараи, ахматовская «будка», парковые скамейки, не говоря уже о чем-то более солидном и долговечном.
Со всем подряд человек меряется продолжительностью своего земного существования, не отделяя живое и мыслящее от твердого, холодного, бесчувственного.
Вот и «ветер вешний» у нее к тому же самому. Но он то уж точно живой! Весь – движение, переменчивость, жизненная активность, характер, нрав…
Кафе.
Утро. Закрытое еще кафе спит. Прибранное, торжественно готовое к вечерней смене.
Влюбленные пары рассядутся за столики друг перед другом… Ну, и так далее.
А пока в полумраке кафе застыли в терпеливом электромеханическом ожидании атрибуты романтики и интима – электросвечи. Они не умеют спать – только притворяются.
Электричество.
«Завтра электричество подорожает». То, о природе чего ученые физики еще не договорились, завтра подорожает.
Облака.
Вот откуда берутся на самом деле облака. Из тумана над рекой. Тайно, пока все спят, контрабандно. Поднялся и полетел, вернее уже оно – оно полетело. Как ни в чем ни бывало.
Момент отправки. Столб полутумана-полуоблака.
Вещь.
Умный инженер рассчитывал всё в этой штуке: толщины, диаметры, расстояния между отверстиями, кинематику движения рычажков, тщательно подобрал марки стали, чертежи согласовывал с технологами, заказчиком… Потом отслеживал весь процесс изготовления до самой отправки в сборочный цех.
Конечно, не один этот инженер, но пусть условно будет один.
И вот «вещь», побывав в каком-то сложном высокотехнологичном для 70-х годов агрегате, валяется на помойке. Еще почти такая же целенькая и приятная на вид, как в день своего рождения. Нестыдный образец дизайнерской и технической мысли 70-х.
Теперь тот условный инженер наверное на пенсии. Если жив вообще.
Может быть, у него была нежная бардовская душа.
Дверь.
Хорошо хлопающая дверь
Удобно в некоторых ситуациях: хорошо снимает психиатрическое напряжение.
Поиски фикций.
*
Пальто загадочней, чем шуба. Шуба – это тупик. Жизненный.
*
У него было много ценного барахла.
*
Наконец она в своей жизни добралась до собственной норковой шубы!
Избранные.
Банки из-под вкусного «Лечо» отмываются и относит в кладовку, а такие же банки из-под невкусных маринованых огурцов выбрасываются!
Такая вот психологическая интересность.
«Скифское золото».
«Скифское золото». Кому оно принадлежит? Украине? России? Крыму? Земному шару? Скифам?
Эту принадлежность кому-то не чувствуется изнутри. Этого золота. Даже если бирку с инвентарным номером привязать. Это золото даже не знает, что у него появляется тот или иной хозяин, что у него другая страна. Хранения. Как не знало это золото про гуннов, греков, крымских татар, русских, украинцах... Лежит себе под витринным стеклом.
Что-то совершенно внешнее, глубоко постороннее по отношению к красоте, к древности, к мастерству - все эти обстоятельства, в которых живут РФ и Украина.
Пакет.
Пакет из «Пятерочки», распластанный на тротуаре, вдруг, подхваченный ветром, доверчиво зашелестел навстречу прохожему. Но не узнав в прохожем своего хозяина, не долетел, остановился, разочарованно сдулся и обессиленно замер, грязный, помятый, порванный в нескольких местах.
Он еще долго будет вздыхать, порываться куда-то лететь, надеяться... Пока его не приберет утренний дворник.
Вещи.
Книги, винил, аудиокассеты, залежи CD- и DVD-дисков...
Теперь понятно - бессмысленное количество.
Накопления. Такая установка была всегда.
Д.С. работал учителем музыки. От него остались ноты и педагогические брошюры…
Его отец был простым слесарем - кустарем-одиночкой. От него – горы железа в мастерской и по всему двору.
Это все перед глазами.
Эти предметы молчаливы, они со вздохом отправляются на полки или куда-то еще по отведенным им людьми местам и там годами дремлют.
Эти предметы, сопровождающие человека, пока он жив и в состоянии ими пользоваться...
Однажды они остаются без хозяев. Это совсем грустное зрелище.
Вот тогда и не можешь не думать о напрасности, о бессмысленности... Чего, вот только?
Коньяк.
*
Дегустация коньяка. 20-летней выдержки! «Плюс один год стояния бутылки просто в шкафу на полке».
«А что? Хорошо! Глотку меньше дерет».
«Дерет она глотку или не дерет – что ей сделается! Она же глотка! Секундное дело: “Ап!”» - хочется сказать.
*
- Коньяк это не совсем материальная вещь.
- Вот как!
- Да. Это что-то ближе к чему-то духовному.
- Ну-у-у!
- Именно! Во-первых, вот он есть, а вот его уже совсем нет.
- Как мед?
- Во-вторых, его проявления – когда его уже совсем нет – выражаются мозговым, можно сказать, душевным, духовным образом. Он напрямую вмешивается душевное состояние. Невидимым способом. Тоже ведь что-то незримое, неосязаемое...
- Учуять все же можно.
Носочек.
Детский носочек на тротуаре. Розоватый, цветастенький...
Наверное выпал из окна. Сдуло или еще как-нибудь.
Как символ небезразмерности жизни.
Носок сам по себе - вещь скоротечная, а тут еще и его выпадение из окна, а на самом деле, - из своего предназначения в жизни!
И детский! Из детских носочков вырастают раньше, чем они снашиваются. Совсем не то что у взрослых.
А как незаметно вырастают дети из своих носочков! Прошло лето, и уже непонятно, как в него ребенок помещался!
«И все преходит».
Мухомор.
Наверняка учился в ДХШ - этот автор натюрморта с гамбургером в витрине кафе. Холст, масло. Все по фене. Учился у старых эрмитажный мастеров. «Блик, свет, полутень, тень собственная и падающая, рефлекс», валёр, колёр, фактура... Реализм – одним словом. Все натурально, но съесть этот мухомор все равно не хочется.
Каша.
Остро пахнуло гречневой кашей. Общепитовской. Не «морем», не «устрицами во льду», а простой кашей. «Грешной».
Осетрина.
Когда разрешили, начали наперебой смаковать фразу про то, что у осетрины не может быть второй свежести.
«Только первая! Она же и единственная!»
Это нравилось публике, выросшей на райкинско-жванецкой сатире.
Они, конечно, не такие уж материалисты были и пожиратели деликатесов! Просто считали, что у будущей красивой жизни, к которой надо стремиться, должен быть основательный фундамент.
Построенный, в том числе, на правильном отношении к простым вещам – к продовольствию, к одежде, к бытовым удобствам... Если этого нет, то о чем речь!
Снеговая лопата.
Прислонили к какому-то заборчику, она и стоит на голом сухом асфальте. Легкое недоумение!
Ее изготовили перед самой зимой, всю зиму она старательно трудилась – вон как поистерлась, расшаталась, погнулась...
А тут весна, о которой она представления не имела. Что теперь будет! Без снега-то!
Поставили ее рядом с какой-то кучей строительного мусора. Зачем-то.
Может быть, эта куча и была здесь, но под снегом ее видно не было. Бело, чисто, красиво! Не то что сейчас!
Бюст.
Грустно смотрит куда-то вниз и в сторону древнегреческая девушка.
В витрине антикварного магазина – учебный гипсовый бюстик. Ни рук, ни ног, ни туловища ей не оставили.
Только две маленькие сисички.
Упоминания.
*
Намоленные парты.
*
Малопоношенная строительная каска.
*
Продукт молочный «Сырный дух».
Бумажные цветы.
Есть живые цветы, и есть бумажные. Быстротекучая жизнь живой красоты... В этой ее мимолетности,неповторимости - особый интерес и прелесть. А тут пытаются затормозить процессы увядания, мумифицировать красоту, сделать ее, если не вечной, то хоть максимально долгоживущей.
Это всегда – жалкое зрелище, обман, напрасный труд... Когда пытаются фиксировать красоту всеми доступными способами. Парфюмерно-косметическо-штукатурными, например. Делая красоту неживой. Кладбищенской.
Грязь.
Куртка то ли грязная, то ли запачканная. Есть смысловая разница. Грязь разная. История грязи разная.
Лепнина.
Пухлые мечтательные амурчики были похожи на Володю Ульянова с фотографии, где он в четырехлетнем возрасте.
Книжный мир.
Книги, книги... По всем углам. Среда обитания. Молчаливые, скромные, скрывающие под обложками свои богатства – мысли, идеи, истории, тайны, пакости, заблуждения, жалобы, откровения...
Старомодные, по нынешним планшетно-айфоновым временам, хранители мудрости.
Их пускаешь под свой кров. Бывает, приносишь как бездомных животных откуда только можно. Предоставляешь им уютные, безопасные для них у